Текст книги "Пв-16: Удушье (СИ)"

Автор книги: Марек Завада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Завада Марек
Пв-16: Удушье

В зале висела просто-таки гробовая тишина. Зачем Куба открывает свое заведение в такую рань, для Горачека по сей день оставалось загадкой. Может быть, из-за одной только своей бессонницы и открывает. Жаль, что теперь на улице стоит февраль, летом в этот час было бы слышно жужжание мух под потолком, из окна доносился бы шум воробьиной возни и далекие звонки трамваев. Комиссар с удовольствием звякнул чашечкой о блюдце, сделал последний глоток и тут же поморщился, ощутив на языке горьковатые крупинки кофейной гущи. Бывший комиссар... пан Горачек пять лет как вышел на пенсию. Действительно, с тех пор прошло уже пять размеренных и, откровенно говоря, скучных лет. Каждодневные причитания жены, дочка с внуками по выходным, дом в Виноградах, две кошки, тюльпаны. Да, тюльпаны. Ну, положим, выращивать тюльпаны было совсем нескучно, и пан Горачек даже получал немалое удовлетворение от этого своего занятия, а кроме того... Кстати, не заказать ли рюмочку коньяку? Нет, рановато еще для коньяка. Комиссар взглянул на стрелки часов – без четверти девять. Рановато. Для коньяка рановато, а визитер опаздывает. Горачек пошуршал свежей газетой. Нет, не то, последние новости не вызывали ничего кроме изжоги. Галдеж политиков, демонстрации, ультиматумы и воззвания. Отвратительное ощущение беспомощности, словно целый консилиум именитых шарлатанов склонился над мечущемся в бреду больным миром и вместо лечения только беспрерывно ставит градусник умирающему.

Петер Магель появился в дверях ровно через три минуты, уважаемый герр Магель, банкир, большой знаток музейных редкостей и, вообще, некоторым образом, важный и полезный человек, как отрекомендовали Горачеку гостя. Вчера по телефону господин Магель пытался настаивать на немедленной встрече. И к чему интересно такая спешка? Нет, откровенно говоря, комиссару это было не слишком интересно, и он отговорился тем, что уже принял лекарства и обещал доктору до завтрашнего, стало быть, до сегодняшнего утра не вставать с постели. Горачек действительно был простужен, но о докторе и лекарствах беззастенчиво соврал, в половине-то одиннадцатого вечера.

Говорил Магель по-немецки, но, кажется, сам был бельгийцем или голландцем. Взаимные приветствия и обязательные фразы о несносной погоде заняли совсем немного времени, при этом "важный и полезный человек" не забыл справиться о здоровье герра Горачека.

– Ничего-ничего, уже намного лучше, – покивал комиссар и вопросительно воззрился на тучного Магеля.

– Да, причиной, по которой я столь настойчиво...

Интерес Магеля, по его же собственным словам, касался коллекции древних рукописных раритетов, принадлежавшей до недавнего времени некоему Адаму Гоштейну. Кто такой Адам Гоштейн? Ну, он очень известен в определенных кругах, среди коллекционеров. Да-да, сам Магель тоже... Если говорить прямо, то банкир намеревался приобрести большую часть коллекции старого Гоштейна. Однако, знаете, как это бывает, не сошлись, повздорили, и старик наотрез отказался даже разговаривать с Магелем. Но плох тот охотник, который не умеет ждать. Гоштейн уже давно разменял седьмой десяток, у него астма и слабое сердце, так что... А единственный сын коллекционера, Филипп, он уже не юноша, но все еще не чуждается веселых компаний, а там девочки, карты и прочее – все это требует определенных расходов. Вот Магель предусмотрительно и ссудил молодому человеку некоторую сумму в обмен на обязательство продать часть коллекции отца, разумеется, когда эта коллекция перейдет к нему во владение. Можно сказать, что дело уже было устроено в лучшем виде, если бы не этот идиот-Филипп. Представляете, неделю тому назад он проговорился отцу о сделке! Это просто уму непостижимо, чем он только думал! Адам Гоштейн в свое время дослужился до майора в австрийской армии, решения привык принимать быстро и тут же их исполнять. Естественно, он послал за нотариусом и написал завещание. Завещание закрытое, но даже ребенку понятно, что теперь Филипп, а вместе с ним и Магель о раритетах старика могут даже не вспоминать. Конечно, если рассуждать здраво и не спешить, можно было постараться выяснить, кому должна достаться коллекция по завещанию, и уже тогда... Однако, ночью со вторника на среду, да-да, позавчера, Адам Гоштейн был убит. Подробностей герр Магель, увы, не знал.

– Хорошо, пока можно без подробностей, – согласился Горачек. – Об этом действительно можно поговорить позже. В первую же очередь, мне бы хотелось иметь представление о моей роли в вашем э-э... предприятии. Я – не частный детектив и уже давно не служу в полиции, что вы хотите от меня? К тому же, насколько я понимаю, вас не интересует личность убийцы Гоштейна, вам нужна лишь коллекция покойного, так?

– И да, и нет. Мне вас рекомендовали как человека весьма сведущего, и ваши связи в полиции... М-м... Скажем так, мне бы хотелось с вами проконсультироваться. Само собой, я готов заплатить за ваше компетентное мнение.

– О какого рода консультации вы говорите? – Горачек непонимающе уставился на толстяка.

– Да, конечно, речь именно о консультации. Дело в том, что сегодня после обеда будет оглашено завещание. Я, как вы понимаете, твердо намерен выкупить коллекцию Гоштейна у ее нового владельца, кем бы он ни был. Но, – Магель воздел пухлый указательный палец, – мне необходимо обладать полной уверенностью в том, что новый наследник никоим образом не замешен в убийстве. Я себе отлично представляю сколь долго может тянуться расследование, а для того, чтобы сделку в конце концов не признали ничтожной... впрочем, по-моему, я уже в достаточной мере изложил вам свою просьбу или же, если угодно, свое предложение.

Дом Адама Гоштейна стоял на тихой улочке Малой Страны, возвышаясь над соседями лишним, четвертым, этажом и высокой крышей с округлыми слуховыми окнами. Судя по табличке у дверей, квартиры в доме сдавались, и вряд ли дешево. Хотя по теперешним неспокойным временам... Пан Горачек еще раз окинул взглядом свежую зеленоватую штукатурку фасада и вошел в подъезд. Дверь в квартиру комиссару открыла высокая статная дама в черном, надо полагать, траурном платье. Горачек галантно не стал записывать ее в старухи, ибо сухое угловатое лицо дамы каким-то чудом морщины почти не тронули, собравшись в неприятные дряблые складки только на шее. Бывший полицейский объявил ей, что инспектор полиции, пан Шеер, попросил его присутствовать при оглашении завещания покойного Адама Гоштейна. Да, его зовут Яном Горачеком и он здесь именно в связи с делом об убийстве.

О встрече с Шеером комиссар договорился по телефону прямо из кафе еще утром. К счастью инспектор был из ветеранов, а не из желторотых мальчишек, тех, что не признают авторитеты, если только эти авторитеты не способствуют их карьерному росту.

Нотариус с бумагами еще не прибыл и бывшие коллеги устроились в креслах в кабинете покойного.

– Видишь ли какая история с этим убийством, – начал свой рассказ инспектор, – никаких следов ограбления нет, да и сам факт убийства смог обнаружить только врач. Опытный врач. Как он объяснил, покойный страдал от астмы, болезнь неприятная, и ночные приступы – дело вполне обычное. Редко, но бывают и смертельные случаи. А был ли той ночью у Гоштейна приступ – непонятно. А если и был. Как доктор мне объяснил, в момент приступа в бронхах собирается какая-то там жидкость и закупоривает дыхательные пути, от этого наступает удушье... чаще далеко не сразу и не то чтобы совсем, а, скорее, только сильно затрудняется дыхание. Тогда, если больной не будет паниковать, выпьет лекарство, обязательно примет вертикальное положение, хотя бы сядет в постели... В общем, лекарства убитый не принимал, умер лежа в постели, во всяком случае, он был укрыт одеялом, выходит, перед смертью не сидел, а лежал. Главное же, доктор осмотрел горло, что-то там пощупал и заявил, что бронхи у Гоштейна были более или менее свободны, но умер его пациент именно от удушья.

– Думаешь, задушили?

– Да, вернее всего, подушкой.

– Та-ак, – Горачек не удержался и почесал в затылке. Ежик волос на его голове уже совсем поседел, но все еще стойко удерживал занимаемые позиции, совсем как в молодости, лишь слегка поредев на макушке.

– Следов никаких, – нахмурив брови, предупредил невысказанный вопрос комиссара Шеер.

– И что же с подозреваемыми? Ближайший круг знакомых? Вероятные мотивы? Что-то же есть?

– Есть свидетель, – не стал отпираться инспектор, – пани Элишка Полакова, ты ее уже видел, она работала экономкой у Гоштейна. Не только экономкой, правильнее будет назвать ее управляющей. Она уже двадцать... да как бы и не тридцать лет служит в этом доме. Еще до войны она поступила горничной к хозяйке, жене Адама Гоштейна. То ли в семнадцатом, то ли в восемнадцатом хозяйка умерла. Когда через год Гоштейн вернулся домой здесь его встретили только пани Полакова и сын, кажется, мальчишке тогда было не больше десяти.

– Я так понимаю, это ты мне рассказываешь к тому, что у этой почтенной дамы навряд ли найдется мотив для убийства, так?

– Можно и так сказать, только добавлю, что в ночь убийства больше никого в квартире не было, то есть никто не был замечен. Со слов экономки, картина выглядит следующим образом: около половины двенадцатого ночи... Нет, прежде скажу, что пани Полакова владеет собственной квартирой, весь остальной дом принадлежал покойному. Гоштейн сам оформил дарственную на квартиру сразу после возвращения с фронта. Эта квартира соединена с апартаментами хозяина дома, и большую часть времени пани Полакова проводила здесь, следя за порядком и помогая больному старику. На ночь же она уходила к себе, однако всегда оставляла дверь между своей и хозяйской квартирой открытой. В ту ночь, как я говорил, в половине двенадцатого ей что-то такое послышалось. По ее утверждению, она встала с постели, накинула халат, ну что там еще, может быть, волосы поправила и через пять минут была в спальне у Гоштейна, – инспектор кивнул на дверь, ведущую из кабинета прямо к месту преступления. – К ее приходу хозяин был уже мертв. Она в этом совершенно уверена, потому что первым делом попыталась нащупать пульс, а после услышать сердцебиение. Бесполезно.

– И что тогда?

– Пани Полакова, сразу позвонила сыну Гоштейна, Филиппу. Он по вторникам всегда играет в карты в клубе, это где-то на Водичковой улице. Рассказала ему о случившемся, и он пообещал сразу же приехать. Потом она позвонила доктору Шимеку, тот тоже сказал, что скоро будет. Доктор успел добраться минут на пять раньше Филиппа. Это нормально, у Шимека свой автомобиль, а Гоштейну младшему пришлось идти пешком. Доктор прибыл через сорок минут после телефонного звонка, то есть в четверть первого ночи и констатировал смерть Адама Гоштейна. Время смерти Шимек определил в промежутке от одиннадцати часов до полуночи, хотя мы знаем из показаний пани Полаковой, что в половине двенадцатого хозяин дома был уже, скорее всего, мертв.

– Хорошо, а кто вызвал полицию?

– Доктор и вызвал, когда обнаружил необычную для приступа астмы картину. Дальше при допросе пани Полакова вспомнила, что входная дверь была заперта лишь на защелку, а не на ключ, это когда она впускала в дом доктора. Замок входной двери не поврежден и даже не поцарапан, от отмычек ведь тоже остаются следы. Нет, дверь открывали только ключами. Потом уже утром, я допрашивал экономку еще раз, она подтвердила все слово в слово и рассказала, у кого еще были ключи от квартиры. Понятно, что круг подозреваемых намного шире, ключи можно украсть или сделать дубликаты... – Шеер не закончил фразу, сбитый с мысли трелью дверного звонка.

На порог кабинета, словно на пьедестал ступил широкоплечий господин с выражением собственной значительности на лице. Филиппу Гоштейну следовало бы заседать в суде или играть благородных злодеев в кино, однако ни мантии, ни черной полумаски на нем не было. Неновый темно-серый костюм-тройка и в тон ему чуть полосатый галстук никак не сочетались с величественной линией его скул.

– Здравствуйте, господа. – Невыразительный сухой голос был более под стать костюму, нежели внешности.

– Добрый день, господин Гоштейн, – поздоровался Шеер, а не представленный Горачек лишь вежливо наклонил голову. – Вы уж нас извините за бесцеремонность, но инструкция предписывает представителям следствия присутствовать при оглашении завещания, так что... – инспектор сделал неопределенный жест рукой.

– Да, конечно, я понимаю, – голос Филиппа остался таким же заношенным и темно-серым.

Нотариус, сухонький человечек, появился ровно в два часа по полудню. Юридическая процедура прошла буднично и даже как-то по-домашнему. Свидетели из жильцов дома и пани Полакова в их числе подтвердили достоверность подписей и факт того, что конверт с завещанием цел и запечатан. Человечек монотонно зачитал волю покойного. За исключением суммы в пятнадцать тысяч крон, предназначавшейся для пани Полаковой, находясь в здравом уме и твердой памяти, девятого февраля 1939 года Адам Гоштейн оставил все свое движимое и недвижимое имущество госпоже Зое Даничевой.

Эффект от произнесенного имени вышел вполне театральный: Филипп дернул головой, как от пощечины и закусил губу, Шеер кивнул, словно соглашаясь с какими-то своими невеселыми мыслями, Горачек удивленно приподнял брови, экономка, пани Элишка Полакова, только прикрыла глаза, видимо, соглашаясь с волей своего покойного хозяина, какой бы эта воля ни была.

Щуплый нотариус завершил свой монолог, поблагодарил и распрощался со свидетелями, убрал бумаги в портфель.

– Господа, я так понимаю – вы из полиции? – теперь маленький человечек вполголоса обратился к Горачеку и Шееру, однако его слезящиеся глазки были обращены на последнего, видимо, в нем он безошибочно определил официальное лицо.

– Вы правы. – Инспектор убрал в карман, так и не понадобившиеся ему блокнот и карандаш. – Из полиции, и у меня к вам будет два или три вопроса, если только ваша миссия уже завершена.

– О-о, да, конечно, слушаю вас. И... если позволите, я, в свою очередь, тоже хотел бы справиться у вас о... – Нотариус пожевал губами, переложил портфель из одной руки в другую, согнутым пальцем правой, теперь освободившейся руки, потер переносицу...

– Господа, – вступил в беседу Горачек, – скоро три часа, а я еще не обедал. Готов поспорить – вы тоже. Я прав? Я знаю здесь недалеко один погребок, где подают просто волшебную тушеную свинину с капустой. Прошу вас, не откажите мне в этой моей слабости, к тому же там нам и поговорить будет гораздо удобней.

Нотариус отказался отобедать в их компании. Он лишь осведомился о местонахождении пани Даничевой и ответил на вопросы Шеера, а как только получил его заверения в том, что к поискам наследователя полиция примет все меры, сразу исчез. Нет, с паном Гоштейном он не был хорошо знаком, то есть общался с ним всего два раза: первый раз, когда по телефону консультировал его о порядке написания завещания, и второй – на следующий день, когда покойный это завещание ему вручал. Да-да, сначала клиент явно был возбужден, он настаивал на немедленном составлении завещания и передачи его нотариусу, но юристу удалось убедить Гоштейна не делать поспешных распоряжений и отложить этот важный вопрос хотя бы до следующего утра. Утром клиент передал ему конверт... Нет, не совсем так. Пан Гоштейн при свидетелях вынул из ящика стола листок с завещанием, вложил его в конверт, запечатал и передал на хранение. Этим дело и закончилось.

В ресторанчике, едва устроившись за столиком, Горачек не вытерпел:

– Слушай, Франта! Ты мне скажешь, наконец, кто она такая?

– Даничева? – Шеер будто вынырнул из задумчивости, в которой прошагал все два квартала, от дома Гоштейна до заведения под потемневшей вывеской в полуподвальном этаже длинного двухэтажного строения с маленькими редкими окнами.

– Да кто же еще! Или и ты слышишь о ней впервые?

– Нет, не впервые. Видишь ли, у нее тоже были ключи от квартиры, и она часто бывала у старика. Я о ней сегодня уже много чего слышал. Только вот, эта самая Зоя Даничева, такое дело, она пропала.

Зоя пропала и, к сожалению, нельзя сказать, что бесследно. На следующий день после убийства Гоштейна, вернее сказать, это было уже поздно вечером, полицейский патруль нашел на Либенском мосту, на тротуаре, дамскую сумочку. В сумочке обнаружились самые обычные, необходимые ее хозяйке предметы: пудреница, губная помада, расческа и прочие непременные дамские шпильки и булавки. Кроме того был там потрепанный кошелек с тридцати семью кронами и квитанцией из сапожной мастерской, носовой платок и небольшой пузырек шампунем. Отдельно, в потайном кармашке, лежала одна золотая сережка, а еще полицейским досталась не слишком толстая стопка ученических тетрадей.

Гимназия, в которой учились юные хозяева тетрадок находилась совсем рядом, в Голешовице. Туда первым делом и отправился капрал, старший полицейского патруля. Выяснилось, что в день происшествия на мосту Зоя Даничева, учительница греческого и латинского языков, на занятия не пришла. Была ли она в это время у себя дома, в квартире на набережной – неизвестно. Вечером сосед стучал в ее дверь, но ему никто не открыл.

Капрал обладал совершенно безобразным почерком. Буквы в рапорте наскакивали друг на друга и разлетались в разные стороны, а строчки у правого края обеих страниц то и дело сползали вниз. Кроме того, документ был явно нацарапан казенным пером, одним из тех, которыми почтовое ведомство снабжает своих безропотных клиентов. Прежде чем вернуть приятелю сложенные пополам листки документа, комиссар один за другим исследовал их, дальнозорко отодвинув от себя на вытянутой руке.

– Ладно. А кем она приходилась Гоштейну? Любовницей?

– Вряд ли. Он привез ее с собой, когда вернулся из России, и, говорят, она какое-то время была вроде как не в себе. – Им принесли заказ, и инспектору пришлось выдержать длинную паузу. Шеер дождался пока тарелки займут положенные места, и продолжил. – Жила отдельно, за квартиру платила сама, очень скромная, кстати, квартирка. Лет пять назад у нее появился ухажер, коллега, тоже учитель, знаешь, вместе работают, живут по соседству. Что еще?

– Еще?.. Убийство, самоубийство? Как думаешь?

– Ну, труп-то не нашли... Трудно вот так что-то сказать. Не знаю. По моему опыту, дамочки редко пишут прощальные записки. Может, им кажется, что причины их поступков и без того очевидны? Хотя, с другой стороны... Я бы все же поставил два против одного на убийство. Смерть Гоштейна, наследство, как-то все одно к одному.

– Вот ты говоришь, "наследство". – Горачек вытер салфеткой краешки усов. – А ведь насколько я помню формулировку завещания, Адам Гоштейн не лишал наследства своего сына. Значит, если имущество не будет востребовано по завещанию, оно может перейти к наследнику первой очереди.

– Другими словами, – подхватил инспектор, – ты не исключаешь возможности того, что сынок Гоштейна...

– Не исключаю. Я бы проверил его алиби, и... когда, ты говоришь, нашли сумочку?

– В одиннадцать вечера. Патруль проходит каждые два часа, но даже поздно вечером ничего не стоит встретить обычных прохожих. Так как сумку до этого времени никто не подобрал, я бы предположил, что происшествие на Либенском мосту, что бы там не случилось, произошло незадолго до одиннадцати. У Филиппа Гоштейна на это время алиби нет, только ведь он не знал, что написано в завещании. Или, ты думаешь, знал?

– Думаю, мог знать. Можно предположить, что о содержании завещания мог узнать тот, кто сумел бы заглянуть в ящик стола, в котором лежал документ до того, как Адам Гоштейн запечатал конверт и передал его нотариусу. У Филиппа могла быть такая возможность?

– Вероятно, – озадаченно протянул инспектор. – У пани Даничевой, кстати, тоже. Хотя и в разное время, но вечером они оба имели беседу с Гоштейном в его кабинете.

– А о чем, не знаешь?

– Сыну старик велел передать своему приятелю Магелю, что теперь тому не видать его коллекции, ну и прочее в том же духе. Во всяком случае, так утверждает сам Филипп. О чем Гоштейн говорил с Зоей – неизвестно, но пани Полакова утверждает, что они в тот вечер поссорились.

– Вот еще что мне интересно, в первый раз с нотариусом Гоштейн говорил по телефону, правильно? – Горачек вопросительно глянул на инспектора, и тот с готовностью кивнул в ответ. – Мог ли кто-нибудь подслушать этот разговор? Ну, там, например, по параллельному аппарату.

– Хм, – старый приятель комиссара сперва мотнул головой, но потом на мгновение задумался. – И нет, и да. Параллельного аппарата в доме нет, то есть рядом, в квартире у экономки, телефон имеется, но там другой номер. Это с одной стороны. С другой – часто у астматиков из-за проблем с бронхами голос садится и становится глухим и сиплым, однако пани Полакова упоминала, что говорил Адам Гоштейн на удивление громко и ясно и хоть сейчас мог на плацу командовать своим батальоном. Так что, думаю, стоя за дверью...

– Понятно. Хорошо. – Горачек слегка отстранился от стола и, как ему казалось, незаметно расстегнул пуговицу жилетки. – Что-то я еще хотел... Э-э... Ах, да, этот дружок Даничевой, как его? Учитель...

– Томаш Барта, – подсказал Шеер.

– Ну да, он что за фрукт?

– Не знаю, завтра возьму ордер и поеду на квартиру к Даничевой, заодно и с ее приятелем пообщаюсь. Я ведь, кажется, говорил, он по соседству живет, в том же доме.

Полосатая Ленка спрыгнула с колен хозяина и с независимым видом отправилась на кухню, там спокойней, да и ужин скоро. А приемник не переставал шипеть, трещать, порою и подвывать, словно ветер в печной трубе. При каждом повороте ручки настройки на Горачека обрушивались голоса. Дикторы спешили сообщить последние известия, певцы и певицы пытались подражать ветру, тому, что выл между станциями, истошно кричали и звенели начищенной медью инструменты. Кошмар! Неужели на планете не осталось больше ничего кроме маршей, фокстротов и плохих новостей? Горачек ощутил в груди отвратительную липкую тяжесть досады на сошедшее с ума человечество, тяжело вздохнул и щелкнул выключателем. Зеленый глаз лампы над шкалой настройки погас.

Зачем? Зачем ему это надо? Скоро весна, вот-вот прорастут тюльпаны, сперва – самые ранние махровые, а за ними и триумфы, пора бы уже позаботиться об удобрении для клумб. На той, что прямо перед домом, у него ярко-желтые и красные, цвета пламени с темными, почти черными серединками у основания бутонов, кремовые и белые с алой бахромой лепестков – дальше, в тени двух старых яблонь... А на что ему вся эта головная боль: убийство старика-астматика, пропавшая русская, коллекция, вожделенная толстым голландцем... Неужели ему так уж нужны деньги этого толстяка?

Деньги... деньги не нужны, он бы охотнее принялся за дело, привези для него Магель из своей Голландии, десяток каких-нибудь диковинных луковиц. Сказать, что Горачек взялся за расследование, потому что стосковался по прежней работе? Опять не то. Чтобы поломать голову, ему достаточно соседа, шахматиста-любителя, с его новомодными дебютами, вычитанными в шахматных журналах. Две трети партий Горачек обычно проигрывал, но и одной из трех было достаточно, чтобы комиссар мог снисходительно улыбнуться своему партнеру и насмешливо поблагодарить того за интересную игру.

Что же тогда? Честь мундира? Хе-хе. Мундир все еще висел где-то в шкафу, вот потеплеет, и жена непременно вытащит его на солнышко, чтобы проветрился от запаха нафталина. Мундир тут точно ни при чем. Может быть, просто по привычке? Какая разница, что нами движет – честь, долг или привычка? Он делает, то что должен делать. Он все еще делает то, что должен делать... Но... Достаточно развернуть газету... К черту истерики газетчиков и нытье обгадившихся политиков! Через две недели – весна, и с этим фактом никто ничего не сможет сделать!

Рука Горачека, потянувшаяся было к верньеру радиоприемника, на полпути остановилась и снова легла на мягкий подлокотник. Ладно, довольно! Но что же, однако, мы со всего этого имеем? У Гоштейна младшего – алиби, впрочем, в тот клуб, где он играл в карты, следует съездить самому. Элишка Полакова. Хм, наследство в пятнадцать тысяч... По ощущению, такую сумму она смогла бы скопить сама за год-полтора, продолжая получать жалование у хозяина дома. Глупости. Зоя? С ней пока совсем ничего неясно. Есть еще ее приятель, у него тоже может быть какой-нибудь мотив вроде ревности или мести. Магель? Нет, давай Магеля пока оставим в покое, как клиент он имеет право на то, чтобы его подозревали, по крайней мере, не в первую очередь. Но если очередь до него все же дойдет...

Ночью погода только ухудшилась. На смену промозглому безветрию пришел ветер Злой, порывистый, сырой и холодный он раскачивал деревья и кружил невидимые в темноте неба тучи. Проснулся Горачек от стука хлопающей ставни. «Разобьет еще, чего доброго», – подумал он, понимая, что сон ушел, и лежать с закрытыми глазами так же бесполезно, как пить из пустого стакана. Он поднялся с постели, осторожно и стараясь не кряхтеть, чтобы не разбудить жену, кое-как оделся, обул на босу ногу ботинки, накинул на плечи что-то с вешалки, не разбирая, что именно, и вышел на крыльцо. «Сегодня уже не уснуть», – ясно осознал Горачек, закрыл ставни и вернулся в дом, на кухню, заваривать чай.

Утром тяжесть в затылке никак не могла решить, то ли ей обернуться настоящей головной болью, то ли по позвоночнику спуститься вниз и тогда уже приняться за спину и поясницу. Горачек прислушался к ощущениям и не стал торопить организм с выбором. Комиссар еще вчера решил не набиваться в компанию к Шееру, чтобы у подчиненных инспектора не возникло совершенно ненужных вопросов: "Кто этот усатый старик, чем-то похожий на Бисмарка с того портрета, где лысина канцлера прикрыта фуражкой, и почему этот старик всюду сует свой нос?" Вместо этого Горачек договорился с инспектором о том, что тот заранее отрекомендует его как "тоже служащего полиции" соседу пани Даничевой, э-э... как бишь его... Томашу Барте.

В Голешовице он отправился уже под вечер, рассудив, что к тому времени занятия в гимназии уже закончатся, и учитель будет у себя дома. Горачек не ошибся.

– Пан Горачек? Да-да, господин инспектор мне о вас говорил, – Барта оказался худым и длинным как жердь большеносым блондином, то есть, другими словами, своим выдающимся "клювом" и фигурой напоминал чудную нелетающую птицу.

– О, я вас сильно не задержу. Вопросы? Пан Барта, вопросы у меня к вам, конечно, имеются, но вот... они, понимаете ли, касаются ваших личных отношений с пани Даничевой, и поэтому я задавать их не буду.

– М-м да. – Барта как-то очень поспешно кивнул, даже раньше чем произнес это свое "м-м да". – Вас, вероятно, интересует, были ли мы любовниками? Ваших коллег эта тема очень занимала.

– Нет, не интересует. – Горачек покачал головой и мягко улыбнулся собеседнику. – Не скрою, я бы хотел, чтобы вы мне рассказали о Зое. О том, какой она человек.

– Какой она человек... – опустив глаза, повторил Барта.

– Опять же, и на этом не стану настаивать. Захотите – расскажете. Хорошо? И еще... Собственно, ради чего я приехал. Мне сказали, что у вас есть запасной ключ от квартиры пани Даничевой. Боюсь, этот факт и навел моих товарищей на мысль о ваших весьма близких отношениях с Зоей. Так вот, мне бы хотелось осмотреть ее квартиру, совершенно неофициально, то есть с вашего разрешения. Это возможно?

Квартирка действительно оказалась крошечной. Барта потоптался у входа, покашлял в кулак, сказал, что не хочет мешать и удалился, попросив после, когда пан Горачек тут закончит, занести ему ключ. Осматривать в единственной комнате было особенно нечего. Несомненно, если Шеер и его ребята что-то могли здесь отыскать, они это нашли, впрочем, оставив все на своих местах, то есть, можно сказать, почти в полном порядке.

Комиссар заглянул в шкаф: пара летних платьев, плащ, шляпная коробка на верхней полке, огромный, старый, совсем не дамский чемодан. Дальше. Книжные полки. Все подряд: романы, учебники, журналы. Кровать, два стула, один придвинут к комоду. В комоде один ящик совсем пустой, в других... Горачек понятия не имел, что именно хотел там увидеть. Постельное белье, перчатки, какие-то флакончики. Фотографий нигде не видно, документов тоже нет, но, может быть, их прихватил инспектор. Сверху на комоде – пишущая машинка. Ага, в этом ящике – стопка бумаги, тут же использованные и, похоже, не раз листы копирки, и папка с тесемками.

В папке лежал... хм, роман, листов сто пятьдесят через полтора интервала. На первой странице, сверху, – "Милосердие и справедливость", на последней – ни даты, ни подписи. Незаконченный? Машинально Горачек перелистнул несколько страниц, пробежал глазами по строчкам, потом наугад раскрыл где-то посередине...

– Ревность? По-вашему... – Долговязый учитель в изумлении заморгал и поперхнулся, кажется, уже заранее приготовленной фразой.

– А, по-вашему, это полная чушь? – Горачек сделал вид, что только сейчас вспомнил о ключе от соседней квартиры. – Ах да, вот, возьмите, пан Барток, вы мне очень помогли. Что же касается этой нелепой, на ваш, впрочем, как и на мой взгляд, версии, она имеет право на существование, хотя бы уже потому, что может объяснить обе смерти сразу. Вам не кажется? Смотрите: вы убиваете пана Гоштейна, к которому Зоя, без сомнения, испытывает чувство... может быть, не любви, но некой сильной привязанности. Пани Даничева узнает о вашем поступке, приходит в ужас, и... Да-да, я ведь уже сказал, что не считаю такое предположение правдоподобным.

– Вы не понимаете! Это же... – Барток прикрыл глаза и глубоко вздохнул. – Тут совсем другое. Адам Гоштейн, он для нее... Мне об этом известно не так много, ровно столько, чтобы объяснить, чем они обязаны друг другу. Но объяснить – это не то же самое, что почувствовать, а для Зои... Вы меня не понимаете?

– Почему же не понимаю? Вы расскажите. Мне кажется, я сумею понять.

В конце 1918 года, когда немыслимое количество революций взорвало Европу, австрийские войска уходили из России. Воинский эшелон, которым командовал Адам Гоштейн был остановлен на какой-то безвестной станции в украинской степи. Кто хотел разоружить солдат майора Гоштейна, учитель представлял себе крайне смутно, какой-то отряд то ли анархистов, то ли националистов. Командир эшелона отправился на переговоры в домишко, что служил помещением железнодорожной станции, где тут же был взят в заложники. Переговоры сорвались. Выпустив несколько очередей из пулеметов по залегшим где попало незадачливым воякам, поезд ушел на запад. Потерпевший фиаско отряд тоже ушел, бросив связанного майора в станционной сторожке, не забыв, однако, подпалить деревянный домик.