Текст книги "Предательство Риты Хейворт"

Автор книги: Мануэль Пуиг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

VI. Тете. Зима 1942 года

Сегодня вечером буду вести себя хорошо и не попрошу апельсин. Тото уже погасил свет, а папа не погасит, пока я не кончу молиться, потому что мне не нравится жить в доме у Тото, здесь не так, как в бабушкином доме, который далеко отсюда, и двор там с лошадьми, и батраки всегда катают меня на лошади, если я захочу. В бриджах, которые у меня на снимке, я уже не могу ходить, они мне малы, но сестра Анта сказала, чтобы я никогда не перебрасывала ногу через седло, как мужчины, а ездила бы в юбке амазонки и садилась как женщины, боком, только так намного труднее, и если лошадь встанет на дыбы, она меня сбросит и я тяжело заболею. Мама тяжело больна, и если она умрет, то попадет на небо, и я буду молиться весь день, чтобы она меня услышала и увидела, какая я хорошая, а когда я тяжело заболею и умру, я сразу же попаду на небо к маме. Тото в прошлом году принял первое причастие, а в этом году уже почти не ходит причащаться, и Мита никогда не ходит в церковь и не выносит священников и монахинь, «видеть их не могу», говорит. Мита хорошая, только никогда не ходит в церковь, и я молилась, чтобы она дала мне апельсин, нет, молилась, чтобы она пошла в церковь и там Бог заставил ее всегда ходить к службе и молиться за Иисуса Христа, страждущего на кресте, тогда ему будет не так больно, а то на голове у него венец, и шипы втыкаются в кожу, они очень острые, бедный Иисус, он такой хороший, а шипы втыкаются все сильнее. Если бы Мита молилась, ему было бы не так больно, и горький уксус, который подносили к его губам, не обжигал бы рот, бедный Иисус! Я молюсь за маму, и, может, это из-за меня ей делается лучше, мама уже давно тяжело больна, а то вдруг говорит «мне лучше» и выходит с папой, и они гуляют всю сиесту на солнце, когда оно припекает, а после не гуляют, потому что, если солнце зайдет, становится холодно и все лужицы замерзают, и на следующее утро мне нравится прыгать по твердым лужам, они делают «хруп-хруп», все трескаются и похожи на разбитые стекла красивой формы, я взяла один кусочек с острым краешком и стала сосать, как сосульку, а Мита увидела и сказала, что мне будет плохо, что я могу заболеть, а я сказала, что если заболею, то попаду на небо к маме, а Мита сказала, что мама не больна, «у твоей мамы ничего нет, ты не пугайся, ничего страшного, просто она боится умереть, потому что ее один раз оперировали и она перепугалась, теперь ей надо немного поберечься, только и всего, твоя мама нас всех похоронит», мама расскажет Богу, что Мита не ходит в церковь и что я плохо себя веду? и что Тото никого не слушается, и мы трое провалимся в глубокую яму? и вместо того, чтобы ездить на велосипеде, на новом велосипеде, который ему купили и который ему высок, в общем, вместо того чтобы слушать отца и учиться ездить на велосипеде, он сидит и вырезает артисток из газеты и раскрашивает их цветными карандашами. А мама все расскажет Богу, и Бог нас покарает. Яма будет присыпана землей. Мама хоть и больна, а все равно хорошая и всегда ходит в церковь, и к счастью, когда она умрет, то попадет на небо. Если бы я молилась весь день, как сестры из колледжа Линкольна, может быть, мама всегда была бы здорова, а когда я не молюсь, маме плохо и она лежит в кровати весь день и жалуется на ревматизм и зовет меня и обнимает. А теперь днем бывает солнышко и после обеда не очень холодно, так что она ходит гулять с папой до городского парка, очень далеко, за три километра, говорит папа, лицо у мамы от солнышка румяное, и она не пудрится и не красит губы, потому что дала обещание, когда ей оперировали почку, а вот Мита красит губы и жалуется, что Берто заставляет ее спать в сиесту и не пускает загорать, лицо у нее некрасивое, бледное, и она немножко пудрится. Сестрам из Линкольна нельзя пудриться, они никогда не гуляют, и лица у них белые, некрасивые, как у Миты, когда она встает после сиесты. На белых стенах нельзя вешать украшения, это грех, в интернате Линкольна мне не дали повесить набор вееров, бабушкин подарок, зато в ноги я клала на ночь без разрешения мою вышитую наволочку с теплым кирпичом, когда ложилась в ледяную постель. А другие девочки спят с интернатовскими наволочками из обычной коричневой шерсти и с ледяными ногами после молитвы на коленях у кровати, наконец гасят свет, и молитвы кончаются. А сестра Анта вечно злилась на меня и спрашивала: «о чем ты думаешь, плутовка?», а я ни о чем не думала, думала про белый халат и белые покрывала и еще, что в маминой комнате в санатории висели картины с зелеными и желтыми кораблями. Картины красивые, но лучше без картин, в интернате грех вешать украшения и в санатории, наверное, тоже. Мама не вылечилась до конца, и бабушка не приходила ее навещать, потому что они почти никогда не видятся после того, как мама вышла замуж, а ко мне вот приходила. А потом у дедушки случился приступ. А покрывало тоже белое, и я ни о чем плохом не думала, почему сестра Анта меня подозревала? это я теперь думаю, ведь Паки рассказала, что аиста нет и что, когда мы вырастем, мужчины нас поймают, зажмут и сделают ребенка, который все равно может быть, даже если ты не замужем, и мы с Пакитой никогда не будем ходить по улице одни, всегда вместе, взявшись за руки. И я призналась святому отцу в Вальехосе, что мне все рассказали, а он сказал, что только замужние женщины могут это делать, когда хотят попросить малыша у аиста, которого нет. Что это самый большой грех. А я спросила, что разве убить или дать кому-то умереть – не самый большой грех, а он сказал, что для двенадцатилетней девочки еще больший грех – это «прелюбодействовать» с парнями, потому что для убийства нужен нож или револьвер, а чтобы согрешить с парнями, довольно подумать, и это уже грех. И мы с Пакитой стали спрашивать Тото, вдруг он чего-нибудь знает, но Тото ни капельки не знает, хоть всего чуточку младше нас, все мальчишки уже знают такие вещи, даже из первого класса, а Тото девять лет, и он до сих пор верит в аиста, ничего не говорит и отмалчивается. А Паки сложила ладошку фунтиком и стала тереть в ней пальцем другой руки и говорила Тото: «смотри, что я делаю, сую палец в… ну отгадай куда». А Тото не знал и, кажется, о чем-то догадался, потому что сразу убежал и не захотел играть с нами дальше, а он всегда такой прилипала. Но вчера я снова вела себя плохо и попросила апельсин. И лучше бы Пакита ничего ему не говорила, потому что один раз девочка из дома на углу хотела его научить, а он все рассказал матери. Вот глупый, когда Паки мне про это сказала, ну, про мужчин, я обрадовалась. Не буду молиться, чтобы к сестре Анте не приставал садовник или молочник, и тогда ей задерут платье и сделают ребенка, а после никто ничего не узнает, что это я виновата, потому что не молилась, и все будет втихомолку, и она уйдет из интерната, и на следующий год, если я вернусь туда, ее уже не будет, а то она одна меня не любит, все сестры любят, и бабушка дает им самые большие пожертвования на новую церковь. А у меня остается полная тарелка, зато я никогда не разговариваю на молитве, это я молюсь за маму, чтобы она не умерла. И совсем не правда, что, когда аист принес меня маме, он ее клюнул, и мама от этого заболела, ведь Паки сказала, что аиста нет, и это так, потому что, когда Куки еще не родился, тетя Эмилия ходила в деревне с большим животом и заказала себе в Буэнос-Айресе широкое платье, которое в каталоге называется «для будущей матери». Так что я не виновата, а то бабушка при батраках всегда ворчит: «моя дочь нездорова, как появилась Тете, так она и заболела», и я спросила тетю Эмилию, а она мне рассказала, что аист клюнул маму. Значит, это неправда, будто мама заболела сразу, как я появилась, но ведь бабушка никогда не обманывает, и я не знаю, почему мама болеет… бедная мамочка, сегодня утром она плакала, потому что папе снова надо ехать искать покупателей на вино, юна всегда плачет от страха, боится, что умрет и мы с папой останемся одни, и я молилась всю прошлую неделю, но ей все равно плохо, и если она расчесывает волосы, они у нее длинные и красивые, то сразу устает и лежит все утро, а после съедает немного молочного киселя и бифштекс и больше ничего, потому что ей все противно, а Мита говорит, что не надо бояться микробов, и не заставляет обдавать салат кипятком и кипятить чашки и небьющиеся стаканы. И вешать на солнце каждое утро матрасы и выбивать их, и мыть полы с порошком, как в санатории, не заставляет, и разрешает Тото есть яблоки с кожурой. Но я каждый вечер веду себя плохо, так мне хочется апельсина. А мама хотела забрать пульверизатор, который был у бабушки в доме, чтобы убивать на стенах микробов, его купили, когда умерла сестра тети Эмилии, а то она всю комнату туберкулезом заразила. Бабушка злилась, что это не близкая родственница, а дальняя. Мы с Куки ее видели, хоть и нельзя было, могли наказать, она лежала в комнате в конце двора, я однажды играла с жеребенком и услышала крики неизвестно какого животного. Это кричала сестра тети Эмилии, от приступа удушья она прямо застыла на кровати, голову вдавила в подушку, чтобы терпеть, так она задыхалась, сама была синяя и, не моргая, смотрела в потолок, а ногтями вцепилась в простыни. И лицо синее. И как мы приехали в дом к Тото, я молюсь каждый вечер, четыре «авемарии» и три «отченаших» каждый вечер, а маме все равно плохо, «надо молиться с болью в сердце, это боль Иисуса распятого», говорила сестра Анта, и вчера я стала молиться перед сном, собиралась молиться долго-долго, с болью в сердце… но заснула и молилась мало-мало, и теперь надо молиться, а то мама умрет от боли в руках, только я не хочу молиться весь день с утра, когда встает солнце, как монахини в Линкольне, лучше играть с Пакитой: у бабушки батраки поднимаются вместе с солнцем, солнце, когда встает, бывает самое большое, а сейчас ночь и пора спать, но я не засну: надо было начать молиться сразу, как меня отправили спать, а то папа скоро погасит свет, и тогда уже не помолишься, папа написал мне стихотворение «Моя девочка – солнце», а я вместо молитвы думаю про игры. Сердце болит все больше и больше, когда молишься. Только солнце встанет, а монахини уже молятся и больше не спят, мама от боли не может спать, а вдруг я засну… ой, как сдавило дыхание… Я тоже нездорова, плохо мне, ой, мамочка, помоги, а то я задыхаюсь, умираю, умираю, нет, нет… Нет, мама, не смотрите мне горло, нет, не надо врача, нет, нет, нет у меня красноты, я умираю от удушья, вот-вот умру, после мы будем вместе на небе, но сейчас я умираю от удушья, и если меня повезут в санаторий, врачи наденут мне на голову белый платок и понесут на носилках давать кислород, но я умру в коридоре, и все санитарки придут смотреть на меня, у них ведь еще не умирала больная двенадцатилетняя девочка, одни только старые умирали, и заплачут, что умерла такая маленькая девочка, и будут говорить, что я ангел, меня завернут в белые простыни, руки свесятся, болтаясь, с носилок, и хоть я буду задыхаться, все равно не перестану молиться за тебя, мама, ведь ты из-за меня заболела, ах, я плачу, потому что люблю тебя, мама, мамочка, нет, не зови доктора, я умираю от удушья на носилках, я в санатории, и мне хуже, чем тебе, намного хуже. И если придут делать мне уколы, которые делали тебе, а я думала, что это клюнул аист, ты им не разрешай, все равно я не могу дышать и умираю, и сначала я ухвачусь за простыни, задыхаясь, а потом перед самой смертью схвачу тебя и сожму крепко-крепко, и ты умрешь со мной. Бог захочет, чтобы мы умерли вместе, Бог хороший, хорошо, хорошо, да, апельсин, да, Мита, хочу апельсин с дерева, пусть Мита пойдет и сорвет мне апельсин с дерева, да, да… хочу этот, чтобы сосать, сделай в нем дырочку, и я буду посасывать, посасываю… как вкусно, да, после я засну и буду вести себя хорошо, мама, ты останешься довольна… Мита тянет руку и достает низкие апельсины, а на дереве полно высоких апельсинов. Я теперь засну, если удушье пройдет, засну, и буду вести себя хорошо, и засну с апельсинчиком, а плохо вести не буду… вот уже и не задыхаюсь, днем Мита взяла длинную палку и сбила высокий апельсин… их много-много высоких, и низкие есть, их Мита рукой достает… она мне срывает по одному каждый вечер…

Тото, не ходи, мне надо пойти вдвоем с Пакитой, никаких женихов, нет, мы не идем искать женихов, пойди лучше поучись на велосипеде, ты ведь до сих пор не умеешь, а велосипед у тебя уже три месяца. Все время Тото к нам липнет, а когда меня нет, целый день надоедает Паките, бегает к ней каждую минуту. Он собирает объявления про новые фильмы и раскладывает по порядку, а один раз сосед по парте ему отомстил, потому что Тото не хотел говорить, где спрятан револьвер, и раскидал все его бумажки, их, наверное, целая тысяча, ведь он собирает их с первого класса, и все-все перемешал. И я думала, Тото схватит разбитую бутылку с водой для акварели и изрежет ему лицо, но он не разозлился, потому что помнил, какая бумажка идет первая, какая вторая, а какая третья, и снова разложил их все по порядку. А папа сказал, что у Тото хорошая память, лучше моей, и я не буду играть с этими его бумажками и раскрашивать лица у артисток, которые печатают в газете без цвета. И на велосипеде он никак ездить не научится, Берто ему купил, а он не достает до седла и падает, такое оно высокое, зато у соседа по парте вообще нет ни одной игрушки, разве что Тото дал ему какую-нибудь из старых, и он приходит из дома за три километра, подпрыгивает и садится на велосипед. Папа говорит, что я не способна к рисованию, а мне скучно рисовать целый вечер. Паките тоже скучно, и она каждый день ходит за уроками к этой Пардо, очень далеко, почти к самой железной дороге, целых семь кварталов надо идти, а Пардо кричит через забор этому Катальди, он приходит и рассказывает им про все, что делает со служанкой, и Пакита зовет меня туда, но мне не хочется его видеть, а то после надо исповедоваться, и если мама узнает, ей станет плохо, и тогда она не сможет подняться с кровати и пойти загорать на солнышке, как ей нравится. И скажет с кровати, чтобы я делала уроки и села рисовать, как Тото. Катальди учится в шестом. Паките нравится инструктор по плаванию, вечером он всегда сидит в баре, куда ходят торговые агенты и служащие из банка, и смотрит на меня с таким лицом, будто сейчас полезет целоваться, только я еще маленькая. У одной бабушкиной служанки в четырнадцать лет был ребеночек, мне сейчас двенадцать, и если в тринадцать лет мне это сделают, то в четырнадцать у меня будет ребенок, и папа меня отлупит и пошлет в интернат Линкольна, а сестра Анта накажет на весь день, такая она плохая и злая на меня. Пакита однажды целовалась с этим Катальди. Только в сиесту еще светло. Мне он не нравится, ростом не выше меня, до сих пор ходит в коротких штанишках, а у самого ноги уже все волосатые. Но Паки не дождалась исповеди, потому что было много народу, и пошла на бульвар, чтобы пройти мимо бара и поглядеть на инструктора, до чего она мне надоела, все твердит, что он ее тоже любит, такой взрослый мужчина. Паки молится за бедных и за погибших на войне, а больше ни за кого. Катальди предложил Паки поцеловаться, и она согласилась, но только при Пардо. И они всегда стоят там и долго разговаривают, а Катальди рассказывает про больших парней, что они делают со служанками, он им все рассказывает, если Паки показывает попку, Пардо свою всегда показывает и еще просит, чтобы Катальди показал Паките, что у мальчиков есть. Они уже сколько раз видели; я не хочу туда, после обеда мы ходим с папой на площадь и учим Тото ездить на велосипеде. А потом возвращаемся спать, Тото не ложится и раскрашивает артисток. Увидел бы сейчас его отец, отругал бы, но Тото прячется, и Мита тоже его не видит, а то бы уже рассказала Берто. Вот папа его видит, потому что тоже не спит в сиесту и проверяет, в каком порядке лежат бумажки про кино, и сиеста проходит быстрее, а то, если мама не хочет гулять до парка, папа не знает чем заняться, и в кафе он не идет, чтобы быть рядом, если мама его позовет, мама зовет из комнаты тихо-тихо, чтобы Берто не проснулся, а то они с Митой спят через комнату, и, если ей нужен аспирин, папа приносит, а пока она его не зовет, папа экзаменует Тото: какой фильм показали раньше, а какой после. У бабушки в деревне я никогда не сплю в сиесту, потому что не хожу в школу и встаю поздно, и в сиесту батраки берут меня и Куки кататься на лошади на заднем дворе. Потому что дома у бабушки двор такой большой, как вся площадь в Вальехосе. И у нас есть хлев с коровами, теляточками и новорожденными лошадками, там жеребеночки Куки и один мой, и теперь бабушка зовет нас приехать и посмотреть, как он вырос. Но папа не хочет ехать, потому что ругается с дедушкой. Папа работал здесь в типографии, и выпускал газету, и писал длинные статьи и даже стихи не под своим именем, а иногда у него покупали часть материалов для других газет в больших городах, потому что говорили, что он пишет лучше всех. Это когда папа был холостой. А Тото никогда не ходит в церковь, «твой папа продал типографию из-за твоей мамы», откуда он знает? я в церкви много молюсь, каждое воскресенье, а Мита разрешает ему не ходить в церковь, он еще маленький, – – чтобы знать взрослые вещи, «твой дедушка не хотел, чтобы твоя мама женилась на твоем папе, потому что он был бедный», а два года назад дедушку парализовало. Дедушка не может говорить из-за паралича и говорит медленно и ходит с палочкой, мама сказала, что раньше он укрощал жеребцов, еще до приступа. Его сильно разозлили батраки, и случился приступ. И мама всегда молится за дедушку, а за себя не молится, ничего для себя не просит, лишь бы дедушка вылечился. За что его разозлили батраки? И я должна молиться за маму, чтобы она не умерла, а то каждое утро мама встает и ей плохо, нездоровится, и она плачет при папе, что умрет и оставит малышку одну, это меня. А Тото лучше бы сходил помолился за младенца Иисуса в яслях, чтобы он не мерз, а то его родители были бедняки, и не имели своего дома, и не могли купить ему чем укрыться. Я прочитала один «отченаш» за младенца, но мне надо больше молиться за маму, вот если бы Тото помолился за младенца, было бы теплее той ночью, когда приходят

волхвы; целых двенадцать дней младенец Иисус мерзнет, и ему нечем укрыться. «Хуже всего быть попугайчиком», – сказал Тото, вот непослушный. Попугайчики – это такие мошечки, их называют попугайчиками, потому что они зеленые, как попугаи, только меньше комара, как новорожденный зеленый комарик, а я вчера сидела с зажженным ночником и повторяла таблицу умножения, и тут налетели попугайчики, такие букашечки, они летят на свет и живут всего одну ночь. Хлоп-хлоп – ударялись они в мою тетрадь, а иногда шлеп-шлеп – это они бьются в стену, потому что летают не глядя. Тото сказал: «они живут всего одну ночь», а я не верила, и значит, после им придется умереть, но пока горит свет, они кружатся. И всё вокруг ночника, и когда я гашу свет и молюсь, а Тото сказал: «я тогда начинаю думать про конец света», он что, не молится? Когда я гашу свет, мошечки улетают на потолок и сидят там рядышком, а потом утром все валяются мертвые на полу, и Фелиса их подметает, и в совке полно зеленых мошечек. Я их не прогоняла, пусть немного повеселятся, бедняжки, а то утром они умрут, Тото сказал: «видишь, как попугайчики шлепаются об стенку, это потому, что они не видят, точно слепые», и не знаю, как они различают, кто у них мама, а Тото: «им надо летать вместе и не разлучаться, чтобы знать, кто мама, а кто ребеночек», это пока горит свет, а после они летят на потолок и сидят рядышком, пока не упадут замертво, но, к счастью, все умирают в одно время, а не так, чтобы сегодня мама, а завтра ребеночек, который остался один, вот видишь, быть попугайчиком – не самое плохое? сопляк! Иисусу хуже, он страдает на гвоздях и видит, как страдает Дева Мария у подножия креста, оплакивая его, какой же ты зануда, ведь каждый день бывают новые мошечки, ночью они откладывают яички и все умирают, а на другой день из яичек вылупляются новые мошечки… только тогда мама – это которая отложила яичко, но она уже умерла, «видишь, Тете, детки попугайчиков остаются одни, и некому о них заботиться». Наверное, поэтому они такие глупые и сразу дают себя поймать? не то что комары, которые тут же улетают, и Тото сказал: «вот видишь? хуже всего быть попугайчиком…», они и летать не умеют, бьются в мою тетрадь, правда, они животные, а Тото хуже животного, ему совсем нет дела до бедного младенца Иисуса, замерзающего в хлеву. Тото одно беспокоит: какой страшный будет дьявол в конце света. До чего, наверное, собаки большие стали в бабушкином доме, и щеночки уже выросли. Но вчера я вела себя плохо и снова попросила апельсин. Дедушка поднимался вместе с солнцем, а иногда – еще когда темно было и видел, как встает солнце. Мне папа стишок сочинил, там говорится, что я – солнце, теперь он больше не пишет для типографии, только для меня иногда пишет стишки. Папа меня очень любит, когда мама умрет, а за ней я, бедный папа останется один, и он сказал, что когда поедет продавать вина и не увидит меня много дней, то переоденется святым, как на обложке книги «Святой Франциск Ассизский», и тогда Бог подумает, что он хороший. Папа это говорит понарошку, ведь Бог все знает, только он переодевается и разговаривает с другими святыми и спрашивает их, кто самая красивая девочка на свете и хорошо ли она себя вела, а святые видят все, что захотят. Святые могут и бабушкин хлев увидеть, и как вырос жеребенок, а Бог видит, как Тото прячется, чтобы поиграть и раскрасить лица и платья у артисток, и Пакиту видит – только Бог не смотрит на плохое; когда Паки идет к этой Пардо и к ним приходит Катальди, я тогда не буду смотреть, а то Бог столкнет меня с неба и я упаду быстрее парашютистов, проделаю дырку в жерле вулкана и провалюсь в преисподнюю. И останусь там навсегда, ведь если я один раз схожу с Паки сейчас и послушаю, что рассказывает Катальди, а после покаюсь, то еще смогу попасть на небо или в чистилище, потому что успею покаяться перед смертью, но если я после смерти на них посмотрю, тогда мне несдобровать, как падшему ангелу, который стал Люцифером. Тото хочет, чтобы папа всегда был с ним в сиесту, если не выходит с мамой загорать, а утром папа отводит меня в школу и на обратном пути заходит в кафе, а потом опять сидит с мамой, а потом встречает меня из школы, а потом – обед, а потом идет к Тото и злит его немного, «тебе какая артистка больше нравится? хорошая из „Крови и песка“?», а папа отвечает: «подать ее сюда!», и Тото тогда: «Рита Хейворт? эта вредина?», а папа снова: «подать ее сюда!», и Тото начинает беситься и просит, чтобы он сказал, эта ему больше нравится или та, а папа: «подать ее сюда!» и никогда не отвечает на вопрос Тото. Тото нравится Норма Ширер. А потом, ближе к вечеру, я с папой делаю уроки, потом он отводит меня заниматься на пианино и разговаривает с отцом учительницы, они всегда спорят о религии, потому что папа не верит в священников, а отец учительницы тоже не верит в Бога. А ночью папа не спит, он не может, и когда я верила в волхвов, он говорил, что видел их, потому что они приходят ночью, а он не может спать из-за нервов. Но он больше не хочет работать в типографии, ведь она не его, и из-за этого они ругаются с дедушкой, или не из-за этого? У папы нет ни отца, ни матери, Мите он сказал, что Тото слишком держится за ее юбку, и когда мы приехали в Вальехос, мама прилегла в спальне, а я с Тото играла в магазин, Тото сразу потащил меня играть, так ему не терпелось, он же Паки целый день не видит, ведь Паки теперь все время ходит к этой Пардо, а Тото так и липнет к большим, не хочет водиться с маленькими вроде себя. Ну вот, мы играли в магазин, и Тото составлял список одежды для продажи и написал там столько всяких вещей, а мне ничего не давал делать, все записывал сам, и я не хотела играть дальше, так было скучно, и позвала папу, Тото дал мне бумажку и карандаш, а сам взял другой карандаш, и каждый должен был сделать список, но он сразу исписал свою бумажку, а я не знала, что писать, и папа немножко рассердился и сказал, чтобы я поторопилась, – это он увидел список Тото. И там было написано, что в продаже имеются фланелевые платьица для кукол и маленьких девочек и ленточки под названием «рококо» для младенцев, и я пошла в спальню попросить у мамы платок, чтобы высморкаться, а там папа говорил Мите и маме, что Тото играет с одними девочками и вообще его водят только в кино, где спертый воздух, а Мита отвечала, что он прав, потому что и Берто ей уже говорил: мальчики должны водиться с мальчиками. А когда я вернулась из спальни, Тото вдруг показал мне коробочку, а внутри… целая куча вещей, это он у Паки украл от разных кукол, подарю, говорит, если будешь играть со мной каждый день. А на самом интересном пришла Мита, ей надо было купать Тото, она всегда купает его позже, но тут решила раньше, а Тото не хотел, потому что давно меня ждал, еще когда узнал, что я приеду в Вальехос, и он не хотел купаться, но потом согласился, только если мы будем играть в ванне, пока Мита его купает, но папа не захотел, потому что Тото мальчик. И пока его купали в ванне, я подглядывала через дырочку в замке, но ничего не увидела, потому что ванна стоит сбоку, и под шум воды из крана Мита говорила Тото, что запрещает ему играть в магазин и украденными у Паки вещами и раскрашивать артисток, потому что это не для мальчиков, и что если она еще раз увидит, то он будет наказан и останется без кино. И Тото не заплакал, ничего не сказал, не затопал ногами, как когда папа его злит, но после мне показалось, что Тото больше нет, потому что говорила одна Мита, и я подумала, что Тото от нее убежал, а Мита не заметила и разговаривает сама с собой, но после открылась дверь и они вышли вдвоем, и уж не знаю, как Мита мыла ему лицо, каким мылом, но лицо у Тото сделалось белое-белое, как у артисток, когда он закрашивает их белым карандашом и слышит, что Мита и Берто встают после сиесты, и не успевает накрасить им румянец, и они похожи на мертвых. Я видела мертвую сестру тети Эмилии, она была серо-белая и умерла от туберкулеза и удушья, после двух лет в постели. Не знаю, может, Мита утопила его голову под водой, когда мыла, и поэтому не было слышно, как Тото разговаривает, это он умирал, задыхаясь, и делался серо-белым. Тото вовсю старался вынырнуть и подышать, но Мита топила его, она ведь взрослая и сильнее, топила до самого белого дна ванны, Тото смотрел вверх на мать открытыми глазами, выпученными и синими от удушья, лицо все больше синело, и руки искали, во что бы вцепиться ногтями, но кругом была вода, лучше вцепиться ногтями в простыни, тогда становится легче – но вот он умирает, и больше не старается спастись, и лежит серо-белый. А еще задается, что он в школе круглый отличник. Так ему и надо за упрямство. Бог карает тех, кто не молится. А после он не захотел ничего пить, даже молока, и Мита тогда напекла печенья, потому что мы были у них первый день, но Тото не взял ни одного, хоть и ест все, и подошел ко мне сказать, что мы ни при ком не можем играть, и позвал в курятник, а я не захотела, и он пошел сам со всеми вещами, а в курятнике уже было полно кур, их загоняют спать в пять часов, когда темнеет, и все куры и петух устроились на насесте, а Тото начал их сгонять, чтобы играть и развешивать платья, как в магазине, и вешал на насесте, где спали куры, а служанка услышала все это кудахтанье и подумала, что в курятнике вор, и позвала Миту, а Мита от страха позвала Берто, и они пошли с Берто и увидели, как Тото почти в темноте развешивает всякие вещи, он уже повесил Алиситины ленты для косичек, старую тирольскую шляпку Паки и совсем новые тюлевые платья Пакиной куклы Марилу. И его не стали бить, потому что Берто не разрешил Мите его ударить, только велел наказать за непослушание и не пускать в кино. И хорошенько его отчитал, ведь Паки мне сказала, что Тото никогда-никогда не ругают, потому что он лучший во всей школе, и ничего не ломает, и все ест, и никогда не болеет и не пачкается, и его никогда не ругали и разрешали играть во что угодно, ведь он все равно ничего не ломает, но тут его отчитали, и Берто сказал, чтобы он больше не играл в магазин и не раскрашивал платья и лица… а не то… он нацепит ему юбочку и отправит подальше от матери в мой интернат к монахиням. Тото пришлось быстро все собрать, и в темноте он не увидел тюлевое платьице цвета чайной розы и забыл там, а на другой день я его нашла, чистенькое, без куриных какашек, и спрятала у себя. А кино ему запретили на неделю, за непослушание. Но все равно от наказания ему ничего не было, потому что на следующий день он проснулся с температурой и не пошел в школу и остался в кровати, и в кино он тоже не мог пойти, хоть бы его и не наказали, ведь с температурой нельзя на улицу; а горло у него не покраснело и живот не болел, раз язык не стал белый, и вообще ничего не было, но иногда для роста нужна высокая температура, сказал врач. Но Тото ни капли не вырос, Мита напугана, что он не растет, а этот коротышка от температуры ни капельки не вырос. В кровати он только и просил, чтобы ему рассказали фильм «Интермеццо», и развлекала его немного одна только Паки, но у нее были дела. Надо привязать Тото длинную веревку к голове, а другую к ногам и тянуть в разные стороны, чтобы вырос. Чтобы с одной стороны тянули работники со склада, которые играли в вырывание дерева с корнем, а с другой еще кто-нибудь, тоже очень сильный, и пусть тянут, даже если он закричит и заплачет. А если не было Паки, он хотел только, чтобы рассказывали фильм «Интермеццо», а то он его не видел из-за температуры, все равно бы торчал дома, потому что был наказан, а он так хотел увидеть новую артистку, которая снималась в картине, у него вырезано много ее фотографий, и мама рассказала фильм, ему очень понравилось, и папа рассказал, а после он просил маму снова рассказать то место про поцелуй на концерте, которое у него вырезано, с артисткой в длинном платье без рукавов. Тото не хочет больше со мной играть, когда есть Паки, играет, а так нет. Папе тоже не нравится ночная тьма, он все ходит кругами и не ложится спать. Тото засыпает довольно быстро, это если нет грозы. Паки не боится конца света. Я – чуточку, и не днем. Тото боится. Его сосед по парте – ни капельки не боится. Мама тоже, поскорее бы, говорит, он наступил. Мита не верит в конец света. Папа верит, но говорит, что мы с мамой попадем на небо, а он, может быть, спасется от преисподней, побудет немного в чистилище и потом переберется к нам. Мама молится за дедушку, чтобы он выздоровел, а то ему плохо, потому что она с папой поженилась. И если мама умрет, я не перестану за нее молиться, а кто же тогда помолится за дедушку? Нет, я буду молиться за дедушку, потому что мама попадет на небо, ведь у нее нет грехов, но если она забудет в чем-нибудь покаяться и не попадет на небо, как я про это узнаю? ведь тогда она будет зря дожидаться в чистилище. Пусть лучше дедушка умрет, и тогда мама сможет молиться за себя, а не за дедушку, я стану молиться за себя и схожу разочек поглядеть на Катальди и все про это узнаю, а после исповедаюсь, и мне ничего не будет, если я потом посмотрю на них с неба, и еще я немного помолюсь за младенца Иисуса, а если Тото снова станет иногда причащаться, он тоже немного помолится, чтобы младенчик не замерзал в яслях и чтобы распятый Иисус не страдал… потому что от шипов бывает больнее всего, а уж от гвоздей в руках и ногах, наверное, хочется плакать и кричать сильно-сильно, как когда я прищемила себе палец дверью. Мама… тебе плохо, мама… бедная мамочка, жалуется весь день, что ходила слишком много и теперь у нее все болит, а я молилась, но сестра Анта сказала, что не важно, сколько ты молишься, если ты не молишься от всего сердца, не чувствуешь в сердце боль Иисуса распятого, а я, может, не чувствовала боль, и от всех моих молитв не было никакого толку… и поэтому маме опять плохо, мама, мамочка… ой, мамочка, давай поедем к бабушке, там ужинают засветло, мам, а здесь, в Вальехосе, мы ужинаем ночью, и после ужина темно и надо идти спать, и, если я не буду молиться с болью в сердце, моя мама умрет, потому что я плохая, плохая, и сердце у меня не такое, как на образке, там сердце с пламенем, а внутри сидит на троне Пресвятая Дева вся зеленая с младенчиком, среди желтого и красного пламени, а само сердце темно-красное. Сейчас на дворе темно, вечером, если не помолюсь и Бог меня увидит… а папа вот-вот погасит свет, чтобы спать, и тогда уже не помолишься, ой, плохо мне, плохо, плохо, не могу дышать, задыхаюсь, ангелы уже летят за мной, за мной одной? а мама сейчас молится за дедушку, и хоть бы мама -умерла поскорее, тогда она попадет ко мне на небо и сверху мы будем молиться за дедушку, чтобы он выздоровел, тогда я опять стану играть с собаками и щеночками, они уже большие, все равно их много, одного можно отдать Куки, и у меня их будет сколько захочу, и ужинать мы будем засветло, а если я помолюсь, только я уже умру, а то дедушка не вылечится… а у меня удушье, ой, как у Кукиной тети, которая умерла от туберкулеза, я видела, как она задыхалась, фу, до чего гадко… вот так, когда нельзя дышать, и я не смогу поглядеть на выросших щеночков, только, папочка, я тебя об одном прошу: не гаси свет, нет, не сейчас, обожди минутку… постой!… минуточку!… обещаю подарить жеребенка Куки, а набор вееров – Паки, если ты не погасишь свет… а то, если погасишь, умрут все мошечки, которые бьются головой в стену, папа, разве ты не понимаешь? разве ты не понимаешь, что я еще не успела помолиться с болью в сердце? боль Иисуса распятого!… и мама может умереть, да, да… а я отдам всех моих кукол Паки, если ты не погасишь свет… Нет, нет, ты говоришь, что не будешь гасить, но я знаю, что погасишь… погасишь, говоришь, что не будешь, а сам погасишь… а на небе все известно, и тогда мама узнает про все правду, что это она из-за меня умерла, и разлюбит меня… Не гаси!!!…удушье идет изнутри, и я вдавливаюсь в подушку и делаюсь синяя-синяя!!! а где Мита? ладно, да, хорошо, один апельсин, и я перестану вести себя плохо, буду вести себя хорошо и усну, она уже пошла? пусть не ходит, какая боль у Иисуса распятого? больнее, чем удушье?… Мита хорошая, пошла срывать апельсин с дерева, чтобы я не задыхалась… самый красный апельсин и высокий, выше, чем вчерашний, с самой верхушки дерева, проделайте дырочку, и я весь его высосу, в нем столько соку, а после отложу… это очень больно, когда удушье?… пока не высосу самый вкусный сок, да, теперь я буду вести себя хорошо и усну, папа хочет видеть меня здоровой, говорит: Тете здоровенькая, как солнышко, «моя девочка – солнце», и я проснусь с румянцем на лице, это все равно что проснуться румяной, как апельсин? ах эти апельсинчики, чистенькие, сверкающие, совсем красные, они растут на дереве во дворе, рядом с колодцем, если не с дерева, то я не хочу, и тогда я не сделаюсь серо-белая, как сестра тети Эмилии, или синяя, как когда у нее было удушье,… а может, сестра тети Эмилии молится на небе за маму, ах, если бы сестра тети Эмилии поняла и помолилась за маму! маме тогда стало бы лучше, она же собиралась молиться за дедушку, и она уснет, а то сейчас надо спать, да, я веду себя хорошо, а завтра надо в школу… уроки я сделала хорошо, ведь Тото нарисовал мне иллюстрацию, рисунок с собачкой, только вот глупый – раскрасил ее синим…