Текст книги "Серьезные мужчины"

Автор книги: Ману Джозеф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Когда показалось, что встреча окончена, она придвинула к Айяну две книги. Обе – о жизни Христа.

– Это мое малое усилие, как обычно, чтобы привести вас ближе к Господу, – с улыбкой сказала она. Ее глаза потеплели.

– Я люблю Христа, – тихо вымолвил Айян.

– Почему же вы его не примете?

– Я его принимаю.

– Примете формально, в смысле. Никакого принуждения, разумеется. Мы никогда не принуждаем. Вы же понимаете, что перевод на бесплатное обучение и другие мелочи, которые мы можем вам предложить, – исключительно в порядке уступки финансово неблагополучным христианам – станут для вас величайшим подспорьем.

– Я думаю над этим. Пытаюсь уговорить семью. Столько предубеждений против обращения, знаете ли.

– Знаю, знаю. Человеческий ум так невежествен, – сказала Сестра Честити. Она вперила в него глубокий суровый взгляд. Она обожала паузы. Одним лишь молчанием она обычно предлагала ему оставить ее или же сидеть и не двигаться. Теперешнее было затишьем перед проповедью. Он задумался, действительно ли она девственница.

– Господин Мани, – сказала она, – в некотором смысле вы – добрый христианин.

– Правда?

– Правда, господин Мани. Как великодушно вы простили тех, кто издевался над вашими праотцами. Я о браминах и о том, что они творили. Что они и поныне творят. Между собой они по-прежнему зовут вас неприкасаемыми, вы же знаете, да? На публике они называют вас далитами,[5]5
  Далит («угнетенный») – самоназвание общественной прослойки, прежде именовавшейся «неприкасаемыми», введено в обращение борцом за права «неприкасаемых» Б. Р. Амбедкаром в 1930-х гг.


[Закрыть] но между собой – вот этим ужасным словом.

– Я знаю, – сказал Айян, пытаясь изобразить гнев и волнение, потому что именно этого она и хотела.

– Индуизм – он такой, господин Мани. В нем есть высшие касты и есть далиты. Брамины и неприкасаемые. И это никогда не изменится. Люди лишь делают вид, что все поменялось.

– Правду говорите, Сестра. Брамины сломали мне жизнь еще до моего рождения. Моего деда не допустили в школу у него в деревне. А когда он разок попробовал туда проникнуть, его избили. Если бы он смог учиться в школе, моя жизнь сложилась бы лучше.

– Совершенно верно, – отозвалась она. – Скажите, господин Мани, в знаменитом Институте, где вы трудитесь, все ученые – брамины?

– Да.

– А вся обслуга – далиты?

– Да.

– Но не потому, что брамины умнее далитов, – сказала она.

– Нет, – ответил Айян, теперь разрешая себе несколько погрузиться в пучину ярости, хотя именно этого и желала Сестра Честити. – Восход браминов длился три тысячи лет, Сестра. Три тысячи лет. И под занавес этих проклятых веков новые брамины прибыли в свои вегетарианские миры, понаписали книг, заговорили по-английски, выстроили мосты, поведали о социализме и соорудили себе новую недосягаемую жизнь. А я явился в мир очередным безнадежным далитом – в однокомнатное жилье, сыном дворника. И они хотят, чтобы я вылез из своей норы, разинул рот на их достижения и взирал на них с благоговением. Гении тоже мне.

– Гении тоже мне, – прошептала она гневно.

– Они убийцы, – сказал Айян и заметил, что она улыбается в точности как он. Незримо.

– Вот поэтому-то вы и добрый христианин, господин Мани. Вы простили их, браминов, и их великую выдумку – индуизм.

– Я не прощал их, – возразил Айян. – И вы это прекрасно понимаете. Я давно отказался от индуизма. Я буддист.

– Господин Мани, – вымолвила она с усталым видом, придвигая по столу две подарочные книги еще ближе к нему, – что индуизм, что буддизм – все едино.

* * *

Айян Мани прошел в невысокие изящные ворота Института и собрал волю в кулак: предстоит пережить еще один день в этом приюте для великих умов. Он помахал унылым охранникам в стеклянной будке, те улыбнулись в ответ.

– Беги давай, опаздываешь! – крикнул один и дружелюбно хмыкнул: – Большой Человек уже прибыл.

Айян никогда не понимал, почему это место так серьезно охраняется. В конце концов, здесь происходил всего лишь поиск истины.

Научно-исследовательский институт размещался на десяти акрах холмистых газонов среди одиноких древних деревьев. В центре участка стояло приземистое Г-образное здание, затаившее дыхание за закрытыми окнами. По обеим сторонам от него зеленел тщательно подстриженный главный газон. Позади прямоугольной части здания к сырым черным валунам скатывался двор. А дальше было море.

Здесь никогда не переоценивали вменяемость, а невменяемость никогда не путали с нездоровым умом. Иногда на местных дорожках спокойные мужчины, если им требовалась подходящая компания, разговаривали сами с собой. Здесь находили прибежище те, кто желал провести всю жизнь, пытаясь понять, почему во вселенной так мало лития, или отчего скорость света такая, какая есть, или зачем гравитация – «такая слабая сила».

Айяна преследовало неотвязное желание удрать из этого дурдома. Тринадцать лет – перебор. Он уже не мог выносить величие их призвания – того, как они обсуждали, писать им «вселенную» с прописной буквы или со строчной, и напыщенность, с которой они, потратив горы общественных денег, провозглашали: «Человек по-прежнему ничего не знает. Ничего». И поддельное благородство, с каким скрывали свой неизлечимый шовинизм и сообщали репортерам: «Ученого-физика в конечном счете судят по его цитируемости. Ей необходимо постоянно публиковаться». Они были надменны: втайне считали, что цель их величественна, и не сомневались, что в наши дни лишь ученые имеют право быть философами. Однако наличные считали, как и все остальные. Послюнявленным указательным пальцем, с внезапной медитативной серьезностью.

Хоть Айян и опоздал в то утро на работу, он все равно неизбежно замер перед меловой доской на крыльце главного корпуса. То был утренний ритуал, который всегда утишал пламя у него в груди. «МЫСЛЬ ДНЯ», – гласила доска нестираемой белой краской. А ниже размещалась цитата-однодневка, записанная мелом:

Бог не играет в кости. – Альберт Эйнштейн

Айян снял с доски тряпку и стер знаменитую цитату Эйнштейна, вырванную из контекста. Потом сделал вид, что сверяется с бумажкой, – на случай, если кто-то смотрит. И вывел:

То, что санскрит – лучший язык для компьютерного кода, – миф. Эти враки долгие годы распространяли индийцы-патриоты. – Билл Гейтс

Билл Гейтс никогда такого не говорил. Иногда Айян изобретал цитаты, оскорблявшие индийскую культуру – эту исключительно браминскую историю. Никто не помнил, кто и когда именно дал Айяну задание записывать «Мысль дня». Но он выполнял его ежедневно, исправно. Обычно запечатлевал подлинные цитаты. Иногда развлекался.

Он сел в лифт и поехал в тишине, бережно соблюдаемой тремя сладостно благоухавшими пожилыми учеными, погруженными в свои глубокие дорогостоящие мысли. Вышел на третьем этаже и прошагал почти беспредельным коридором, который здесь в шутку именовали «предельным». Вдоль коридора располагались пронумерованные двери. За каждой сидел великий ум, и в промежутках между разгадыванием тайн вселенной кое-кто из них надеялся, что другой кое-кто помер. Сейчас ситуация несколько накалялась. Назревала война. Здесь она всем была известна как Незадача Исполинского уха.

В дальнем конце коридора находилась дверь с табличкой «Директор». За ней была просторная приемная – почти такая же, как вся квартира Айяна. Зевнув, он уселся в уголок за монитором, тремя телефонными аппаратами и паранормальным факсом, который вдруг оживился и таинственно зашептал исподтишка. Напротив Айяна стоял потертый черный кожаный диван – сейчас он пустовал, но вмятины долгих ожиданий не сходили с него никогда. Между столом и диваном пролегал короткий проход, он упирался в дверь, объявлявшую о том, какой адский обитатель за ней скрывается: «Арвинд Ачарья».

Айян глянул на дверь без страха и набрал номер.

– Простите за опоздание, сэр, – сказал он. – Будут ли указания? – Линия отрубилась, как и ожидалось.

Айян положил трубку и спокойно принялся разглядывать пальцы. Трубки на всех трех телефонах на его столе покоились на своих рычагах. Редкость. Обычно одна была снята. Так происходило оттого, что он почти всегда являлся прежде Ачарьи, звонил по одному из директорских телефонов отсюда и оставлял трубки обоих телефонов слегка не на месте. Таким манером Айян мог брать трубку, слушать разговоры в кабинете Ачарьи и всегда иметь фору по части любых событий в Институте, а значит – и во вселенной.

Пришел слуга и заполнил приемную едва слышным запахом пальмового сахара. Кое у кого из обслуги был такой запах. На стол к Айяну бухнулась толстая пачка бумаг.

– Большому Человеку, – сказал холуй тихо, нервно поглядывая на внутреннюю дверь.

Айян быстро пролистал бумаги и хмыкнул. Очередной эпический анализ космических наблюдений от приглашенного исследователя. Этот пытался доказать, что некий объект в глубоком космосе на самом деле – белый карлик.

– Что там, Мани? – спросил слуга с внезапным любопытством. – Ты вообще понимаешь вот это все, что к тебе на стол попадает?

– Понимаю, друг мой, понимаю, – ответил Айян и попытался измыслить объяснение. – Парень, который все это написал, пытается растолковать, что некий предмет в космосе – разновидность звезды.

– И все? – спросил холуй почти с досадой.

– Да, все. И у этой разновидности звезды есть название, – ответил Айян. – Белый карлик. – Холуй хихикнул. – А через год, – зашептал Айян, – другой парень скажет: «Нет-нет, это не белый карлик, а бурый». А еще через год кто-нибудь скажет: «Нет-нет, не бурый карлик, да и вообще не звезда, а планета». И тогда они примутся спорить, это каменистая планета или газовая и есть ли на ней вода. В этом вся потеха, дружище, вся потеха.

Слуга прикрыл рот ладонью и снова хихикнул, отчасти от недостатка понимания. Но тут что-то вспомнил.

– Хочу тебе кой-чего показать, Мани. – Он залез в карман и извлек банковскую карточку. – Сегодня получил, – сказал он и посмотрел на нее с нежностью. – А все ты, Мани, – добавил он.

Айян помог этому холую открыть банковский счет. Он как-то ухитрялся повсюду заводить знакомства, благодаря которым необходимость добывать всякие трудные документы отменялась как по волшебству. Айян склонился к облагодетельствованному и тихонько произнес:

– Знаешь, что я проворачивал, когда только-только появились банкоматы? Машина выплевывала наличные, а я забирал только те купюры, которые посередине. А первую и последнюю оставлял. Это непростое искусство. Нужна сноровка. Практика. Потом машина заглатывала эти две оставшиеся бумажки, а запрограммирована была так, что в итоге транзакция не засчитывалась. Банкомат выкидывал выписку, на которой значилось: «Снято ноль рупий». Теперь-то автоматы поумнели.

Холуя легко удивить – он покачал головой.

– Ты такой умный, Мани, – сказал он. – Будь у тебя предки, как у этих людей, ты бы сидел в собственном кабинете, со своим секретарем.

– Есть в жизни кое-что помасштабнее, – сказал Айян. – Еще увидишь, как далеко я пойду.

Дверь снаружи открылась, напугав холуя, который от изумления постоянно вытягивался во фрунт. Шум из коридора заполнил приемную, как свежий воздух. На пороге, держа дверь нараспашку, стоял радиоастроном Джана Намбодри, жизнерадостный замдиректора Института, неизлечимо влюбленный в вельветовые брюки.

– Доброе утро, – произнес он бодро. Его прическа вечно отвлекала Айяна. Серебряная приливная волна волос придавала ему чарующей бойкости. А еще у него было длинное благодушное лицо, каким ушлые женщины обычно не доверяют.

В Намбодри всегда было эдакое тихое достоинство, нечто очень спокойное, хоть он и пребывал в самой сердцевине Незадачи Исполинского уха. Он хотел слушать небеса при помощи радиотелескопов и ловить инопланетные сигналы, но Арвинд Ачарья ему не давал.

– Сам-то, видимо, уже приехал, – сказал Намбодри, заговорщицки косясь на внутреннюю дверь.

– Да, он у себя, сэр, но просил полчаса его не беспокоить, – соврал Айян. Он никогда не упускал ни малейшей возможности доставить брамину хоть толику неудобств. Намбодри мгновение попялился в пол, затем ретировался.

– Что-то происходит, Мани, – сказал холуй. – Мои ребята говорят, что-то большое случится. Очень напряженно как-то все. Старики в коридорах шепчутся. Что такое?

– Война браминов, – сказал Айян. – Вот что. Потеха будет.

– Война? Какая война?

Айян задумчиво уставился на свои пальцы.

– А вот какая, – проговорил он с оттяжкой. – Кое-кто хочет изучать инопланетян в космосе при помощи штуки, которая называется радиотелескоп. Они думают, будто можно получить сообщения от космических форм жизни. Но Большой Человек в кабинете говорит, что они порют чушь. Он им не позволит так искать инопланетян. Говорит, что искать пришельцев можно только одним способом – его.

– И что это за способ?

– Он считает, что пришельцы – они маленькие, как микробы. Что они все время падают с неба на Землю. И хочет отправить наверх воздушный шар и поймать их.

– И все? – прошептал холуй.

– Да, все, – ответил Айян.

Холуй ушел, а Айян пролистал доклад, принесенный Арвинду Ачарье. Там была уйма всякой математики, и ее непостижимость сообщала труду некую особенную мудрость. Айян приучился читать все, что попадалось ему на глаза, даже если он не вполне понимал прочитанное, поскольку верил, что здесь все, включая сыновей городских дворников, – для того, чтобы собрать всю возможную информацию и лишь потом умереть со странным выражением на лице. В детстве он читал все, что подворачивалось под руку. Так он и выучил английский. Даже когда ходил с друзьями на кинофестивали, чтобы поглазеть на не вырезанную цензурой обнаженку в зарубежных фильмах, он старался прочитать каждое слово в бесплатных программках.

Айян изучал мрачный сказ о белом карлике, уперев локти в стол и сжимая пальцами виски. Вид у него был скорее решительный, нежели заинтересованный. Но давалось трудно. Никак не получалось пробиться сквозь бесчувственную блеклость этой прозы. И тут до него долетел резкий лимонный дух. Он поднял голову. Это всегда зрелище.

Он быстро набрал номер и сказал:

– Доктор Опарна Гошмаулик, сэр. – Айян положил трубку и жестом пригласил посетительницу на бывалый черный диван. Ачарья велел впустить, но Айян хотел ее хорошенько разглядеть. – Придется подождать, мадам, – сказал он ей.

Миг, когда три месяца назад Опарна Гошмаулик пришла в Институт на собеседование, – синее сари, которое стенографы сочли коварнейшим мастерским приемом, жесткие волосы стянуты сзади в яростный узел, – стал потрясением. Даже теперь она, почти красивая в продуманно скромных бежевых шальварах, нацеленных на угомон мужчин, была целым событием. Престарелые ученые вечно заворачивали сюда из коридоров – излагать многочисленные истории о своем прошлом и о великих своих делах. А в интермедиях между наставлениями они пытались уловить запах ее дыхания.

У нее было круглое неприветливое лицо и безупречная породистая кожа, влажные губы и брови, изумленно, хотя, быть может, ненамеренно изогнутые. Глаза – иногда высокомерные и отстраненные, а иногда и улыбчивые.

Айян тайком подглядывал за ней, а она задумчиво смотрела в пол. Еще одна женщина высшей касты, для него недоступная. Она ездила в Кафедральную школу на заднем сиденье отцовского автомобиля. Потом – в Стэнфорд. А теперь вот – глава отдела астробиологии, одинокая королева подвальной лаборатории. Для этих женщин все просто. Того и гляди какой-нибудь бестолковый репортер напишет, что она «взяла штурмом мужской бастион». Такие женщины в наши дни только этим и заняты. Штурмуют мужские бастионы. «Вопреки всему» – все они. Но какую такую кабалу терпели эти женщины, чего их лишали их отцы, какие возможности они упустили, чего такого им не скормили, почему они так носятся со своей женской природой? Оджа Мани даже не догадывалась о существовании какой-то там «женской природы». «Уцененка» – вот как назвали бы ее женщины вроде Опарны и даже втихаря посмеялись бы над ней, если бы встретили: над пуд рой на ее загривке, над маслом в волосах и над желтым сиянием куркумы на лице.

К Опарне и всем ее подругам Айян ощущал безграничную ненависть. Конечно, и у них свои страдания. Преимущественно – из-за положения мужчин. Мужчинами они были одержимы. И под мужчинами подразумевали людей, не равных Айяну.

Опарна знала, что он на нее смотрит. Козел. Она вскинула взгляд и посмотрела ему в глаза. Айян на миг встретил это прямое жжение и отвернулся, однако и этого хватило понять, почему она все время казалась такой знакомой.

Какой бы сдержанной и нормальной она ни выглядела, в ее глазах он видел скрытое безумие, какое бывает у некоторых женщин, – оно подталкивает мужчин жениться на других, от греха подальше. Обещая мимолетность, они заманивают мужчин, а затем пугают их, убиваясь в неукротимых рыданиях или бормоча имя мужчины из своей далекой юности. Опарна Гошмаулик была наваждением, что для него навсегда за пределами досягаемости, но, невзирая на множество общественных рангов, разновидностей людей на свете считано, и с типажом Опарны иметь дело ему доводилось.

То было больше десяти лет назад, когда он еще трудился продавцом в «Эврике Форбз». В те времена он влюблял в себя машинисток, секретарш и продавщиц – зачаровывал их своей начитанностью, замыслами грядущих восстаний против богатых, шутками о браминах. Они разрешали ему тискать их груди на набережной Ворли. А дальше, заблуждаясь насчет порядочности, заговаривали о женитьбе. А в повисавшей паузе плакали. Так уж повелось на набережной Ворли: чары ластятся, любовь рыдает. И такая любовь его устрашала.

А когда они принимались отталкивать его руку от своей обездоленной груди и заводить разговоры о том, к чему все это клонится, и нашептывать о бесхитростности брака, он оставлял их с осознанием, что свою девственность они могут обналичить где-нибудь в другом месте. Но те, кто занимался с ним любовью в кустах на пляже Акса или в дешевых отелях Манори, – вот эти были опасны. Это их он увидел в обманчивом покое Опарны. Следом за их жеманной наготой и необузданными стонами, которые ему приходилось глушить, засовывая пальцы им в рот, следом за непринужденными комплиментами, какой он прекрасный любовник, какой заботливый и знающий, какой у него большой член (хотя не слишком-то со многими мужчинами они и спали), наступало безумие. Они рыдали безо всякой причины, болтали о смерти и просили жениться – с великой горечью, что под стать нищете бледно-желтых стен дешевых ночных комнат. Они научили его бояться любви и отправили на Фолкленд-стрит, на жесткие мат расы проститутки, простыни у которой все еще были мокры от пота клиентов, бывших с нею до него. Он раскачивал ее под собой и навсегда запомнил, что она при этом пела: «Джут бхоле каува кате». У песни не было смысла. Никаких метафор. Когда он попросил ее заткнуться, она ответила: «Но мне же надо как-то время коротать». Он бросил ей сколько-то купюр и удрал. Ее смех летел эхом ему в спину. Ни один скорбный крик из всех, какие он слышал в жизни, не шел ни в какое сравнение с этим безумным смехом – по глубине тоски.

Он частенько говаривал своим девушкам, взиравшим на него с нарастающим обожанием на парапете набережной Ворли: «Что грустнее всего на свете? Пара, которая плачет вместе. Над своей несбывшейся любовью или на похоронах своего ребенка. Мужчина и женщина, плачущие вместе. Нет ничего сокрушительнее». Но сам-то знал, что смех той шлюхи куда хуже. Его он никогда не забудет. «Возвращайся, герой», – сказала она.

Не в силах ни выполнять обещания, какие приходилось давать только за то, чтобы потрогать груди девиц, говоривших, что любят его, ни терпеть внезапные горести свободомыслящих женщин сразу после того, как они сводили ноги вместе, ни выносить вопли проституток-упырей, он наконец решил дать брачное объявление в дорогом бюллетене газеты «Махараштра Таймс». И нашел себе девственницу, не имевшую воспоминаний, какие он оставил по себе другим женщинам.

* * *

Айян Мани пригласил ее войти. Опарна поднялась с усталого черного дивана. Она не понимала, почему у нее так колотится сердце. Было в этом отшельнике за дверью такое, от чего ей становилось не по себе. Три месяца назад Арвинд Ачарья собеседовал ее, что-то при этом читая. А когда все же взглядывал на нее, в его глазах было полное безразличие – словно тридцатилетних женщин тут за людей не держали. Он угрюмо рассмотрел ее и сказал:

– Вы родились после «Майкрософта»?

Она толкнула внутреннюю дверь и вспомнила ее неожиданную тяжесть. Ачарья, нависая над бумагами, всегда казался крупнее, чем она его себе представляла. Его стол был завален горами сброшюрованных докладов и журналов. И еще там был любопытный камень, который служил ему пресс-папье. Поговаривали, что это кусок метеорита, который он стащил много лет назад из какой-то лаборатории. В цилиндрической склянке стояли четыре свежие орхидеи, и Опарна знала, что эти цветы – не его затея. Рядом со столом размещалась громадная мусорная корзина, четыре фута в высоту. Позади него – длинное раздвижное окно, словно живой портрет Аравийского моря. Стены – девственно голые. Никаких фотографий, никаких цитат в рамочках, никаких афористических заповедей, которые так любят мужчины. Ничего. В дальнем углу комнаты стояли, образуя каре вокруг маленького столика, четыре белых дивана. Эти диваны вечно резали ей глаз. Белые диваны? Зачем?

Она села напротив его могучего стола и подумала, не откашляться ли. Нет, слишком киношно, и потому она решила помалкивать и внимательно его разглядеть. Серебряные пряди волос на его розовой лысой голове вздымались и опадали от ветерка из кондиционера прямо над ним. Его толстые уверенные руки покоились на столешнице. Спокойные слоновьи глаза обычно смотрели прямо в сердце вторгшегося. А иногда глядели младенчески.

Как-то раз Опарна полночи гуглила Ачарью. Искала случайные фотографии его юности. Он всегда был в плохо сшитых костюмах и казался гораздо сердитее, его суровые глаза словно проницали меняющееся время эдак растерянно, будто в физике разразился кризис. И, по мнению молодого Ачарьи, так оно и было. Он провел лучшие годы своей жизни, страстно желая разгромить любимую всем белым светом теорию Большого взрыва – что все началось с микроскопической точки, и потом целая вселенная слепилась минуты за три в необъяснимом событии под названием Большой взрыв.

До чего же этот человек ненавидел эту теорию. Он обвинял Большой взрыв в христианскости. Ватикан желал начала – и Большой взрыв его обеспечил. С точки зрения Ачарьи, Большой взрыв был мгновением в жизни белых людей, когда Бог сказал: «Попытайтесь вникнуть, начиная отсюда». Ачарья не желал это принимать. У его вселенной не было начала, не было и конца. «Потому что я не христианин» – его знаменитая фраза. Он до того ненавидел теорию Большого взрыва и видел в ней столь отвратительное влияние религии, что на свадьбе своей племянницы с американцем в Сан-Франциско, услышав, как священник торжественно произносит: «В начале было Слово», – он запустил в алтарь ботинком.

Примерно тогда же (лет тридцать назад) он был на пике своей умственной мощи. Многие верили, что его работа по гравитационному коллапсу обеспечит ему Нобеля, если Ачарья будет вести себя хорошо и уймет свое несуразное отторжение Большого взрыва. Ставки, так сказать, были не в пользу космологов. Ходил старый слух, что жена Альфреда Нобеля изменяла ему с астрономом и рогоносец вписал в завещание, что претендентов на его деньги, как-то связанных с астрономией, следует рассматривать только в исключительных случаях. Опарна верила этому слуху. Он очень походил на правду.

Ачарья был из той категории мужчин, которые сначала обретали убеждение, а потом остаток своих дней искали такую безделицу, как доказательство. Опарне такие мужчины нравились. В мире, где нечто столь низкопробное, как практичность, все чаще путали с мудростью, эти мужчины устарели. Когда они говорили, в их словах было столько мощи именно потому, что они знали: есть такая штука – истина. Они просто верили, слепо. И долгие годы Арвинд Ачарья верил сердцем, что на Землю все время падают микроскопические пришельцы. Чтобы это доказать, он собрался наконец послать воздушный шар на высоту сорок один километр, а на шаре – четыре стерилизованных металлических контейнера, которые собрали бы воздух на такой высоте. Затем контейнеры предполагалось спустить, а Опарна в своей подвальной лаборатории изучила бы их содержимое. Если там оказались бы микробы, это означало бы лишь одно. Они прибыли из космоса. Человечество нашло бы наконец инопланетян.

Опарна вытянула шею – посмотреть, что там читает Ачарья, но под таким углом разобрать было трудно.

На самом деле он погрузился в конфиденциальный доклад о таинственных красных дождях над Кералой. Никто не мог убедительно истолковать это явление, подтвержденное тысячами обывателей, ошарашенных красным ливнем, но Ачарье казалось, что он понимает, в чем дело. И как раз формулируя в уме простое объяснение, он почувствовал смутный запах, который, подумалось ему, прилетел из другого времени – как старое воспоминание. Запах показался знакомым, но ему не удавалось его определить. И тут до него дошло: это дух юности, и он очень близко. Юность. Жалкая, отчаянная, нищая – преувеличена слава ее. В глубине души он знал, что при сильном теле ум невежествен и мал и его оскотинивает обман – временами в виде любви, а иногда в виде убеждений.

– Доктор Ачарья, – еще разок отважилась Опарна. Он откинулся в кресле и мирно обозрел ее. Она ему нравилась. Произвела в Южной Америке осмысленное исследование частной жизни микробов почвы, которые выживали в почти внеземных условиях. Свежа, умна и знает все, что ей положено. Женский интеллект, сдержанный и расторопный, он предпочитал гениальности мужчин – та частенько производила впечатление уродства.

Он потер руки и сказал:

– Ну что, Опарна. Итак. Что вас так задержало? – Она постаралась и бровью не повести. Тогда он уставился на дверь и погрузился в долгое уютное молчание.

Опарна попробовала осторожно начать:

– Вы меня вызывали?

– Да, вызывал, – сказал он. – Хотел узнать, как дела в лаборатории. Все в порядке?

Ей подумалось, что лицо у него как-то чересчур ухоженное. Зубы безупречны, из носа вообще ничего не торчит. Для индийца его возраста поразительно. Похоже, его опекает та же сила, что принесла орхидеи.

– Да, все в порядке, – ответила она. – Но, доктор Ачарья, вы говорили, что подвал – это временно.

– Я помню. Было бы славно обустроить астробиологическую лабораторию выше уровня моря. Сейчас никуда не годится. Знаю-знаю. Я вас вообще-то вызвал, чтобы сообщить скверные новости. Места нет. Лаборатории требуется простор, а у нас попросту нигде нет места, похоже, – кроме подвала.

Ачарья встал. Росту в нем было где-то шесть футов два дюйма. Громадное черное кресло содрогнулось от облегчения. Он крутнул брюки на талии.

– Пойдемте к вам в лабораторию, – сказал он и ринулся вон из кабинета. В приемной Ачарья вильнул пальцем, призывая Айяна Мани за собой.

Они двинулись втроем по нескончаемому коридору. Древесный перестук каблуков Опарны по-прежнему был настолько чужд Институту, приученному к невыразительной тишине мужчин, что Ачарья оглянулся на нее и ее ноги. Она кротко улыбнулась и попыталась идти потише. А из-за этого почувствовала себя глупо и на миг рассердилась. Опарна не привыкла к подобострастию и задумалась, с чего она вдруг так ведет себя в присутствии этого мужчины. Она слыхала о нем всякие громкие истории. О его эпохальных припадках ярости и трагической гениальности. Но не могла принять, что вот так оно между ними и будет дальше. Опарна поднажала, чтобы идти с ним в ногу, и поискала в голове, чего бы сказать такого дружелюбного, уравнивающего.

– Какой-то бесконечный коридор, – сказала она.

– Неправда, – ответил он.

Они спустились на лифте в подвал и прошли по ветвившимся узким коридорам, зажатым белоснежными стенами, под призрачное гудение незримой подземной машинерии. В конце коридора находилась дверь с табличкой «Астробиология».

То была огромная пустая комната. Громоздились нераспакованные коробки. Стены только что выкрасили в тускло-белый. Витал запах свежей краски. В дальнем углу размещался древний письменный стол с одиноким телефоном. Сбоку стоял деревянный стул.

– Вот что бывает, когда оборудование прибывает прежде плотника, – жизнерадостно сказал Ачарья, и на его голос отозвалось эхо. – Опарна, обращайтесь напрямую к моему секретарю. Он добудет все, что пожелаете. За исключением, конечно, окон. – Засим он покинул комнату и, как слон, побрел прочь.

Айян Мани извлек из кармана брюк планшетик, занес над ним авторучку и в ожидании уставился на Опарну.

– Какие будут указания, мадам? – спросил он. Айяну нравился ее запах. Он задумался, как так – женщина пахнет лимоном и при этом вроде такая недоступная.

Опарна же думала, что от Мани пахнет в точности освежителем воздуха. Но он хотя бы не воняет, как другие мужчины. На мгновение она вспомнила подругу, у которой случился бзик – спать только с бедняками, вот прямо с голодранцами. С шоферами, с холуями. Просто чтобы проверить, отличаются они в постели от людей с магистерской степенью по деловому управлению или нет, буэ.

Она побрела по просторам почти пустой лаборатории, уперла руки в бедра, а Айян меж тем разглядывал ее зад. Как красиво изгибаются эти бедра. Даже в намеренной скромности шальвар и сорочки он видел, сколь безупречно Опарна сложена. Он задумался, какая она без одежды. Попытался представить ее лицо, если б он драконил ее в кустах Аксы.

– Думаю, сначала посмотрю планы, а потом пришлю вам подробный список дел, – сказала она, не оборачиваясь. – Надеюсь на ваше проворство. Говорят, вы очень расторопный человек.

– Я человек маленький, мадам, – сказал он. – Человечек, которому то-се иногда удается.

– А я вот другое слышала, – сказала она, надвигаясь на него и пытаясь улыбнуться расчетливо.

– Кто я такой, мадам, по сравнению с учеными вашего уровня? – вымолвил он. – Благодаря тому, что вы делаете, я тут учусь тому-сему.

– Ну ладно, – проговорила она, громко вздохнув. – До скорого.

Уже в дверях он сказал:

– Жарко здесь. – Затем стремительно прошел в угол и щелкнул тумблером кондиционера. – Мадам, – продолжил он тихо, – не могли бы вы рассказать мне что-нибудь про Шаровую миссию?

– А вам зачем?

– Я каждый вечер придумываю научные истории для сына. Так он у нас засыпает. Весь мой материал – из Института.

– Как это мило, – хмыкнула она. (Айян, разумеется, понимал, до чего это мило.) – Сколько ему?

– Десять.

– Я не знаю, что вам уже известно, – сказала Опарна, – но дела обстоят так. Каждый год в атмосферу Земли попадает двадцать тысяч метеоритов. Они такие маленькие, что быстро сгорают. Доктор Ачарья считает, что на некоторых метеоритах может оказаться внеземная живая материя, вроде инопланетной ДНК, или даже целые микробы – или нечто совершенно неведомое человеку. Эти штуки выдерживают проникновение в земную атмосферу, но опускаются на Землю не сразу. Мы собираемся послать воздушный шар высоко над Землей. На шаре поднимем четыре емкости для проб. Это стерильные стальные баллоны, мы будем их контролировать с земли. На высоте сорока одного километра они откроются, соберут воздух и тут же закроются. Мы их спустим, и я изучу их содержимое. Вот прямо здесь.