Текст книги "Homo Гитлер: психограмма диктатора"
Автор книги: Манфред Кох-Хиллебрехт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)
Полученные в Вене «знания» не ограничивались только антисемитизмом. В то время Гитлер еще был сторонником цивилизованного отношения к евреям. Однако в его память навсегда впечатались два главных тезиса венских медицинско-гигиенических брошюр начала века: евреи разносят сифилис и обладают чрезвычайной климатической устойчивостью.
В Вене Адольф Гитлер не только многое почерпнул из бульварной литературы, но и нашел достойный образец для подражания. В роли живого примера политика-антисемита выступил чрезвычайно популярный бургомистр Вены Люгер.
После переезда в Мюнхен общественное положение Адольфа Гитлера не изменилось. Он снял небольшую комнатку в районе Швабинг, где вечерами жандармы по двое патрулировали полутемные улицы. Он не был знаком ни с одним значительным мюнхенцем и пополнял свои знания только тем, что можно было прочесть в газете или увидеть на улице. Он просто скопировал образ мыслей местных знаменитостей, которые были преисполнены революционным пафосом и вели себя так, как будто нашли философский камень. Адольф Гитлер соединил в себе эти теоретические требования перемен с философской ментальностью завсегдатаев пивных и гротескным юмором, который он позаимствовал у известного мюнхенского комика Карла Фалентина. Эта мюнхенская смесь действовала и на северных немцев, которые даже коричневую партийную форму нацистов воспринимали как элемент фольклора. Как писал Гитлер в 1934 году в письме к Ине Зидель Готфрид Бенн, «все это напоминает мне балаган, где собираются ставить "Фауста", но получается только водевиль с гусарами».[73]
Адольф Гитлер как губка впитывал в себя не только зрительные впечатления, но также и слухи, обрывки разговоров, споров, газетные заголовки и лозунги. Все это он обрабатывал в духе собственного восприятия действительности. Здесь эйдетические образы будущего фюрера приобретали черты патологии. Они напоминают галлюцинации психопата, в которых участвуют лишь серые тени действительного мира.
Секретарь Гитлера Мартин Борман прекрасно знал это и как никто другой использовал, чтобы манипулировать фюрером. Он добился своего высокого положения при Гитлере при помощи огромной работоспособности, беспощадной решительности и слепой преданности. Также он использовал способность Гитлера точно запоминать короткие предложения, чтобы выставить себя в выгодном свете и очернить других. Короткие замечания Бормана постоянно влияли на действия Гитлера.
Уже после войны Шпеер так охарактеризовал тактику хитрого секретаря, самого могущественного человека в окружении Гитлера: «Мартин Борман никогда не нападал открыто, но использовал тактику постепенных малых акций, которые в конечном итоге оказывали нужное действие».74
2.2. Личность эйдетика
Эйдетизм не ограничивается феноменом фотографической памяти, он формирует особый тип человека, который выделяется целым набором способностей, которые в полной мере проявились у Гитлера.
Одышка, обильный пот и сияющий взгляд
Доктор Йенш установил связь между эйдетизмом и повышенной возбудимостью вегетативной нервной системы, которая проявляется в дыхательной аритмии, т. е. изменении частоты пульса при вдохе и усиленном потоотделении.74 У Гитлера наблюдались все вышеперечисленные симптомы. Вызванные аритмией нарушения дикции фюрера прекрасно слышны на пластинках и магнитофонных записях его выступлений. Также он сам не скрывал, что сильно потеет. Он рассказывал, что так потел во время публичных выступлений, что его рубаха промокала насквозь и портила костюм.
Также для эйдетиков характерны глаза на выкате, которые Йенш сравнивал с таким же симптомом, встречающимся у пациентов с базедовой болезнью. Он описал «большие, как у детей, сверкающие, смеющиеся или наполненные грустью глаза» эйдетика. На многочисленных фотографиях прекрасно видно, что у Гитлера были именно такие глаза. Г. Р. Тревор-Ропер был убежден, что глаза Гитлера обладали особо сильным действием. Он описывал «очарование, которое источал взгляд фюрера, которое, по-видимому, околдовывало людей». «Адольф Гитлер оказывал гипнотическое воздействие на разум и чувства всех, кто подчинялся его воли и следовал за ним…»[76] Этот физиологический признак, его глаза на выкате, очень сильно воздействовал на многих людей.
Шпеер оставил описание своей первой встречи с Гитлером, которая произвела на него весьма сильное впечатление. «Это было весной 1931 года, когда берлинские СА устроили так называемый путч Штеннеса. После того как фюрер сместил Штеннеса, он собрал всех местных штурмовиков и примыкающие к ним части во Дворце спорта». К удивлению собравшихся, Гитлер не стал произносить речей, но организовал весьма впечатляющий ритуал. Он прошел между «рядами одетых в форму людей, которые замерли, затаив дыхание. Затем фюрер начал обходить колонны. В огромном зале раздавался только звук его шагов. Так продолжалось в течение нескольких часов. Наконец он подошел к шеренге, в которой стоял я. Он бросил на нас взгляд, полный осуждения, как будто хотел обязать нас соблюдать его приказы. Когда он приблизился ко мне, я почувствовал, что оказался в безраздельной власти этих широко раскрытых глаз. Позднее я рассказал ему о нашей первой встрече, когда он случайно оказал на меня столь сильное впечатление. Однако Гитлер возразил мне: "Я знаю. Я могу вспомнить вас!"»[77]
Этот странный ритуал Гитлер повторил решающим голосованием в рейхстаге, которое было связано с попыткой дворцового переворота Штрассера. 8 декабря 1932 года Адольф Гитлер отказался от должности вице-канцлера в кабинете генерала Шляйхера. Уже 9 декабря каждый депутат – член НСДАП должен был поклясться в «вечной верности» фюреру.
Сонная рыба
Русский психиатр Александр Лурия (1902–1977) оставил нам тщательный анализ личности эйдетика.[78] Он не только описал «исключительную память» своего пациента Шерешевского, но в течение тридцати лет занимался исследованиями его личности. Лурия спрашивал себя, «как влияет столь замечательная память на другие аспекты личности человека? Какие изменения происходят в его внутреннем мире, в общении с другими людьми, во всем образе жизни, если один из элементов его психики, память, развивается настолько сильно, что это начинает отражаться на его жизнедеятельности?»
Журналист Шерешевский выделялся среди своих коллег тем, что во время совещаний в редакции никогда не делал записей и, тем не менее, все прекрасно помнил. Этот феномен был выражен настолько ярко, что в конце концов его отправили к невропатологу. Он использовал весьма своеобразный метод запоминания, перенося элементы окружающей его реальности, которые он желал сохранять, в мир фантазии, где они преобразовывались в зрительные символы некой непрерывной истории. Созданный подобным образом мир вымышленных представлений стал его собственной реальностью. «Каждый шум, каждый взгляд, каждый запах, каждое ощущение, каждое слово и иногда даже каждый слог, все идеи, образы и мысли в его голове сразу же превращались в ассоциации, связанные между собой визуально, акустически и тактильно».[79] Насколько удобно было запоминать таким способом информацию, настолько же трудно было жить с подобной памятью. «Чрезвычайная широта его интеллекта одновременно служила источником замешательства. Иногда он полностью выпадал из реальности, погружаясь в мир своих фантазий. Довольно сложно определить, были ли для журналиста реальностью фантазии, в которых он жил, или окружающий мир, в котором он был только гостем». По реакции окружающих людей Шерешевский знал о том, что он резко выделяется на фоне нормальных людей. «Меня можно назвать нефеш (идиш – "сонная рыба"). Например, когда кругом пожар, все бегают и суетятся, я стою и никак не могу понять, что происходит». Эйдетик не воспринимает происходящие вокруг него события, даже если речь идет о человеческой трагедии. Лурия назвал эту защитную реакцию «самоотстранение» и считал, что она отличается от феномена расщепления личности, который развивается при шизофрении.[80]
Адольф Гитлер точно так же реагировал на ужасы войны и действия своих подчиненных в лагерях уничтожения. Еще перед войной генерал фон Фрич заметил, что Гитлер всегда остается «холодным, как горный ледник». Даже те ужасные события, которые он пережил лично, оставались для него полностью чужды и не произвели никакого впечатления. Этим он резко отличался от Сталина, своего коллеги-тирана, лично интересовавшегося и руководившего репрессиями НКВД и террором, которым подверг собственный народ. «Он лично подписывал расстрельные списки с тысячами фамилий и заставлял делать это своих соратников». Интерес Гитлера к Холокосту ограничивался ежемесячным просмотром статистики убитых. «Фюрер принял информацию к сведению», – так характеризовал этот процесс Гиммлер.
Адольф Гитлер отстранился от каких-либо подробностей казни участников заговора 20 июля 1944 года. Ему просто не пришло бы в голову тайно присутствовать на процессах и слушать выступления своего Вышинского, прокурора Фрайслера, как любил делать во время «великой чистки» Сталин. Когда ему на стол положили фотографии казни, он не проявил к снимкам ни малейшего интереса и просто отодвинул их в сторону.
Он ни разу не был в концентрационном лагере. Будучи архитектором-любителем и проявляя большой интерес к технике, Гитлер оставался абсолютно холоден как к постройке лагерей, так и к конструкции газовых печей крематориев. Только на параде в 1939 году он впервые увидел подразделения СС «Мертвая голова», которые охраняли концлагеря. Также он не пожелал встретиться с Адольфом Эйхманом, референтом по еврейскому вопросу в РСХА, желавшим обсудить с ним наиболее важные аспекты Холокоста.
Только один раз, 7 октября 1942 года, Гитлер принял в рейхсканцелярии Одило Глобоника, руководителя операции «Рейнхардт». По этому поводу в его календаре имеется пометка «встреча с ген. губ. Глобусом» (генерал-губернатор Глобоник).[81]
Гитлер в принципе не мог испытывать сочувствие к кому-либо. Все проявления его характера сводились к показному формализму. Как уже было отмечено, фюрер не был способен к духовному сопереживанию. Пассажы в «Майн кампф», призванные вызвать у читателя симпатию, звучат сухо и пусто. О смерти своей матери он писал: «Я уважал отца, но любил мать». Эта фраза ничего не говорит ни об этой женщине, ни о ее жизни. О смерти его фронтовых товарищей мы узнаем только то, что в начале войны они погибали с немецким гимном на устах, а к концу войны – с марксистскими лозунгами в голове. В книге не содержится сведений ни об одном фронтовом друге Гитлера. Смерть его друга и учителя Дитриха Экарта описана несколькими громкими фразами: «Он посвятил жизнь пробуждению нашего народа». Алану Буллоку бросилось в глаза, что Гитлер не проявлял особого участия в судьбах рабочих, хотя не раз заявлял, что они являются одной из главных его забот. «Хотя Гитлер и описывает в "Майн кампф" нищету, в которой тогда жили венские рабочие, делает он это только исключительно в литературных целях, а вовсе не из сочувствия к ним».[82] Во время ноябрьского путча был убит ближайший друг Гитлера фон Шойбнер-Рихтер, который шагал рядом в ним в колонне, направлявшейся к Фельдхеррнхале. Он упомянут в списке тех, кому посвящена «Майн кампф», но больше о нем в книге нет ни слова. Также в книге нет никаких сведений о Хутмахере, чья кровь обагрила впоследствии знаменитое партийное знамя, которое он нес во главе колонны путчистов. В «Майн кампф» нет ни следа от той свойственной венцам сентиментальности, которую он в дни своей юности мог бы позаимствовать у ним вместо националистических и антисемитских лозунгов.
6 октября 1939 года, отчитываясь перед рейхстагом по результатам Польской кампании, в качестве примера героизма немецкой армии Гитлер рассказал депутатам об одном тяжело раненом офицере, однако в его речи не было и следа сочувствия: «В то время, когда вражеское радио уже праздновало победу, передавая сообщение о прорыве поляков на Лодзь, один дивизионный генерал, получивший серьезное ранение в руку, докладывал мне о том, что проведена контратака и благодаря героизму наших солдат прорыв ликвидирован». Погибшие и раненые были для Гитлера только статистикой. Просмотрев цифры, он лаконично замечал: «Здесь потери действительно высоки».
При расширении военного полигона в Нижней Австрии Адольф Гитлер позволил снести его родные деревни Деллерсхайм и Штронес. При этом были уничтожены даже могилы его предков. Иоахим Фест считал, что Гитлер сделал это специально, чтобы стереть следы своего происхождения. Однако вполне возможно, что у этого решения был и другой мотив. Подобное отношение к своей исторической родине могло быть еще одним проявлением эйдетической эмоциональной холодности Гитлера, которую он пытался выдавать за солдатскую жесткость.
После весьма нелицеприятных слов Адольф Гитлер снял с должности первого главу гестапо Рудольфа Дильса, который протестовал против разгула политического террора, который устроили СА после прихода нацистов к власти в начале 1933 года. Тем не менее он не мог оставить вовсе без внимания доклад о том, как штурмовики расстреливают врагов государства при попытке к бегству. «Вы не должны спотыкаться о труп каждого убитого ими человека», – сказал он Дильсу.[83]
Гитлер не колеблясь подписывал смертные приговоры. Он совершенно спокойно позволил убить своего наиболее близкого друга Рема. Фюрер любил повторять, что в любой ситуации нужно сохранять ледяное спокойствие. После подавления «путча Рема» начальнику лейбштандарта Гитлера Зеппу Дитриху было поручено расстрелять шесть «путчистов», которые содержались в городской тюрьме Мюнхена. Уже после войны генерал СС вспоминал: «1 июля 1934 года я прибыл в Берлин на машине и сообщил Гитлеру, что его приказ выполнен и шесть заключенных расстреляны. Фюрер никак не отреагировал на мои слова. Он только поинтересовался, готова ли моя рота вернуться назад».[84]
Во время расправы над участниками «путча Рема» был также убит пастор Штемпфле. Он был застрелен по пути в концентрационный лагерь Дахау. Пастор помог Гитлеру отредактировать «Майн кампф» и был связным между Союзом Оберланд и руководством полиции. Гитлер удостоит его смерть следующим комментарием: «Эти свиньи убили моего доброго пастора Штемпфле».[85]
Гитлер узнал об убийстве австрийского канцлера Дольфуса 25 июля 1934 года на премьере оперы «Золото Рейна» в Байройте. В его поведении не было заметно и следа озабоченности, «как ни в чем не бывало фюрер направился в ресторан и заказал себе печеночные клецки».[86] Когда 24 апреля 1943 года ему доложили о капитуляции Италии, его главного союзника, «он спокойно продолжил второстепенный разговор о новых видах оружия». Как писал Альберт Шпеер, «его самообладание оказывало на всех сильнейшее действие».[87]
23 ноября 1939 года во время обсуждении в рейхсканцелярии результатов Польской кампании с командующими групп армий и участвовавшими в боевых действиях генералами возникла дискуссия. «Генералы указывали на то, что из-за недостаточного уровня подготовки немецких подразделений офицеры вынуждены были лично водить солдат в атаку. Это привело к чрезвычайно высоким потерям среди офицерского состава. На это Гитлер заявил, что в Германии пока еще хватает людей».[88]
По свидетельству госсекретаря министерства иностранных дел фон Вайцзекера, перед началом Французской кампании Адольф Гитлер сказал ему: «Пусть эта война будет стоить мне миллиона человек, но противник также потеряет миллион и не сможет этого выдержать».
Подобное отношение Гитлера к смерти объясняется фронтовым опытом эйдетика. Он сам был удивлен, что ничего не испытывал при гибели своих товарищей. Фюрер с удовлетворением отмечал, что его эсэсовцы, отрекшись от христианства, тем не менее стойко сражаются на фронте и смело идут на смерть. «У меня шесть дивизий СС, в которых нет ни одного верующего солдата, но все они погибают со спокойной душой».[89]
20 декабря 1941 года в ставке фюрера генерал Гудериан рассказал Гитлеру об ужасных потерях, которые несут немецкие солдаты из-за суровой русской зимы: «Уже в ходе этой зимы вследствие подобной тактики мы обескровим не только офицерский и унтер-офицерский корпус, но и полностью истратим все резервы для возмещения потерь в нем, причем сделано это будет без всякой пользы и смысла». В ответ на это генерал услышал: «А вы думаете, что гренадеры Фридриха Великого хотели умирать?» Как и король Фридрих, он считал себя вправе «потребовать от каждого германского солдата пожертвовать своей жизнью». В заключение он заявил Гудериану: «Страдания солдат оказывают на вас излишне сильное впечатление. Вы слишком сильно сочувствуете солдатам. Вы не должны принимать все это так близко к сердцу. Поверьте мне, на расстоянии вещи видятся в более верном свете».
Точно так же мало впечатлили фюрера неописуемые страдания немецкой армии во время катастрофы под Сталинградом. 23 января 1943 года старший лейтенант Генерального штаба Гелестин фон Цицевиц, один из последних, кому удалось выбраться из «котла», прибыл в ставку и лично доложил Гитлеру о бедственном положении армии в окруженном Сталинграде. Выслушав его доклад, Гитлер в очередной раз заявил о необходимости сражаться до последнего патрона и отказался попытаться деблокировать войска. Фон Цицевиц возразил: «Мой фюрер, я должен сообщить, что люди под Сталинградом не могут продолжать сопротивление до последнего патрона, потому что, во-первых, они больше физически не в состоянии воевать, а во-вторых, у них нет уже этого последнего патрона». На это Гитлер безразлично ответил: «Люди быстро восстанавливаются».[90]
Когда Гитлер узнал, что после капитуляции под Сталинградом фельдмаршал Паулюс сдался в плен, он был возмущен, что тот не покончил жизнь самоубийством: «Что теперь есть жизнь? Жизнь – это народ, а индивидуум должен умереть. Жизнь отдельного человека подчинена народу, в котором он родился. Мужчина должен был застрелиться, как военачальники прошлого бросались на меч, когда видели, что дело проиграно».[91] В понимании Гитлера всемирная история должна была протекать по безжалостному сценарию, созданному им из смеси книг Карла Мая, дневников Вагнера и описаний сражений, взятых из учебников.
Штальберг, адъютант фельдмаршала фон Манштейна, вспоминал, что на одном из оперативных совещаний в 1944 году в ставке фюрера генерал Цейтцлер сказал, что, прежде чем перейти к повестке дня, он должен сообщить о том, что за последние 24 часа на фронте были убиты не меньше трех генералов. Гитлер, чей взгляд как обычно был устремлен на карту, никак не отреагировал. После нескольких секунд молчания, последовавших после этого потрясающего сообщения, я услышал, как Гитлер сказал: И что дальше?»[92] Страдания простых солдат также не вызывали у него ни малейшего сочувствия. Альберт Шпеер рассказал о поездке с фюрером по железной дороге, которая состоялась 7 ноября 1941 года: «Когда поздним вечером мы с Гитлером сели за богато накрытый стол в вагоне-ресторане, мы не сразу заметили, что на соседнем пути стоит военный эшелон. Из теплушек на сидящих за столом пристально смотрели голодные измученные немецкие солдаты, которых перебрасывали с Восточного фронта в тыл, некоторые из них были ранены. Увидев подобную сцену всего в двух метрах от своего окна, Гитлер вскочил. Однако он не стал приветствовать солдат и вообще как-то реагировать на них. Вместо этого он приказал быстро опустить шторы. Так закончилась одна из редких во второй половине войны встреч фюрера с простыми солдатами, среди которых когда-то был и он сам».[93]
Даже жертвы бомбардировок союзников не вызывали сочувствия у Гитлера. Он настойчиво отказывался осматривать разрушенные города. Альберт Шпеер все время безуспешно пытался вызвать интерес фюрера к этой проблеме: «Всякий раз он прерывал меня, едва я начинал разговор на эту тему: "Кстати, Шпеер, сколько танков вы можете произвести в следующем месяце?"»[94]
Когда же он помимо воли вынужден был наблюдать ужасные опустошения, причиненные немецким городам бомбами противника, то они не вызывали у него каких-либо чувств. Шпеер вспоминал: «При поездках от Штеттинского вокзала до рейхcканцелярии или в Мюнхене от вокзала к его квартире на Принцрегентштрассе он приказывал шоферу ехать самым коротким путем, тогда как ранее любил ехать объездными путями, чтобы полюбоваться городом. Несколько раз я сопровождал его в этих поездках и видел, как безучастно он реагировал на картины страшного разрушения, которые проносились за окном автомобиля».[95] «Он ни разу не посетил пострадавший от бомбардировок немецкий город, а разрушение какого-либо значительного общественного здания печалило его намного больше, чем сообщения о гибели людей».[96]
14 марта 1944 года он шокировал Геббельса своим бессердечным отношением к происходящему. Гитлер заявил, что воздушный террор союзников имеет «свои положительные стороны», поскольку разрушает средневековую застройку, освобождая место для современного автомобильного движения. «Конечно, было бы хорошо сохранить несколько подобных городов, но множество их будет тормозить развитие экономики и современного движения транспорта».
При уничтожении русских городов его немного печалила гибель памятников архитектуры, но огромные человеческие жертвы совершенно его не трогали. Гитлер прекрасно знал собственную психическую организацию и поделился со Шпеером результатами своей интроспекции: «Я ничего не почувствую, если Киев, Москва и Петербург будут стерты с лица земли».[97]
Само собой разумеется, что он не чувствовал свою ответственность за то, что стал причиной гибели миллионов евреев. Когда Генриетта фон Ширах, ставшая свидетельницей депортации евреев из Голландии, попеняла фюрера на излишнюю жестокость, он ответил: «Война есть война».[98]
Осенью 1941 года шеф армейской разведки генерал Канарис пожаловался Гитлеру на излишнюю жестокость эсэсовцев, которые расстреляли немецких евреев, в том числе и фронтовиков первой мировой, вместо того чтобы вывезти их в специальное гетто близ Терезинштадта. В ответ на это фюрер заявил: «Мой господин, вы желаете остаться мягким. Мне же приходится делать то, на что не способен никто другой!»[99]
10 мая 1941 года заместитель фюрера по партии Рудольф Гесс на «Мессершмидте-110» бежал из Аугсбурга в Шотландию. Гитлеру доложили о происшедшем ранним утром 11 мая. Его первой реакцией стало пожелание смерти своему старому другу: «Будем надеяться, что он упал в море».[100] Граф Шрауфенберг, осуществивший покушение на Гитлера, считал его «человеком под вуалью».
Армейский адъютант фюрера Энгель писал: «Он, как отец, заботился о своей секретарше, у которой случилось растяжение связок голеностопного сустава, и одновременно совершенно спокойно принимал решения, из-за которых должны были погибнуть тысячи людей».[101]
Однако данный пример с секретаршей вовсе не противоречит всему вышесказанному. Адольф Гитлер был прирожденным актером, который играл на чувствах других людей. Это свойство фюрера прекрасно использовала режиссер Лени Рифеншталь. Так, на партийном съезде 1934 года в ее распоряжение были предоставлены специальные подъемные краны, при помощи которых можно было снимать происходившее камерами с необычных ракурсов. Опасения, что шум камер прямо перед ним помешает Гитлеру выступать, оказались излишними. Наоборот, фюрер совершенно не реагировал на съемку, что вызвало профессиональное восхищение режиссера.
Позднее Гитлера непрерывно фотографировали, что совсем не мешало его работе. Также он не имел ничего против того, что его монологи в ставке постоянно фиксировались стенографистом. Его вообще не раздражало, что за ним записывают.[102]
Безразличие Адольфа Гитлера отражалось и на его тактике ведения переговоров. Фюрер довольно часто удивлял партнеров по переговорам тем, что в принципе не реагировал на их предложения, возражения или жалобы. По свидетельству шведского дипломата Свена Хедина, «при общении с чужими людьми его тактика сводилась к тому, чтобы навязать собеседнику свою волю. При этом его совершенно не интересовало, что тот хотел или думал».[103]
Фактически Адольф Гитлер мог полностью отстраняться от окружающей действительности. Именно это в последний период войны позволило ему полностью игнорировать советы начальника штаба Йодля. «Гитлер просто не реагировал на предложения Йодля».[104]
Эрих Фромм объяснял холодность Гитлера, «его отстраненность, полное отсутствие любви, тепла и сочувствия» нарциссизмом: «Все свидетельства современников сходятся на том, что у Гитлера были холодные глаза, что его лицо источало холод, отвергая какое-либо сопереживание… Окружающий мир интересовал его постольку, поскольку является предметом его планов и намерений, другие люди были для него только винтиками, которые можно было использовать для достижения намеченных целей».[105]
Нелюдим
Неприступность Адольфа Гитлера особенно ударяла по людям, которые стремились установить с ним доверительные отношения. Шпеер писал: «Никому не удавалось проникнуть в его сущность, потому что она была пуста и мертва».[106] Со своими сотрудниками он вел себя так, как будто это были не одушевленные существа, а пустые места.[107] Несмотря на свою кажущуюся приветливость фюрер всегда оставался неприступен. 1 апреля 1935 года Ева Браун записала в своем дневнике: «Вчера мы были приглашены на ужин в ресторан „Четыре времени года“. В течение трех часов я вынуждена была сидеть рядом с ним, не имея возможности сказать ему ни единого слова. При расставании он вручил мне, как это уже было однажды, конверт с деньгами. Как бы было прекрасно, если бы он вложил в конверт записку с несколькими ласковыми словами, это бы меня очень порадовало. Но он и не думает об этом».
Недостаточная социализация Гитлера проявлялась и в том, что у него не было ни одного друга. Генерал Гудериан, который более года ежедневно присутствовал на оперативных совещаниях в ставке, писал: «Насколько я мог видеть, рядом с ним не было ни единого человека. Он одиноко шел по жизни, переполненный своими гигантскими планами».[108]
Адольф Гитлер никогда не обсуждал принятие важных решений с доверенными лицами. Он просто игнорировал соглашения о консультациях, которые были подписаны с другими государствами. Гитлер «принципиально ни с кем не консультировался перед какими-либо важными акциями, ни единого раза он не посоветовался со своими сотрудниками или своим другом Муссолини». Выступая на партийном съезде 14 сентября 1936 года, он сказал, что достиг таких успехов только «потому, что никогда не поддавался слабости и не отклонялся от однажды выбранного пути».
Незадолго перед казнью Риббентроп признавался: «Дело в том, что я, несмотря на нашу длительную совместную работу, остался так же далек от фюрера, как и в день нашего знакомства». Адъютант фюрера Хосбах писал, что хотя он ежедневно общался с Гитлером, но так и не смог установить с ним простые человеческие отношения.[109] Уже находясь в камере, 10 ноября 1946 года генерал-полковник Йодль спрашивал себя, как он должен относиться к человеку, «во имя которого я в течение долгих лет вел столь тяжелую и самоотверженную борьбу… Я и сегодня не знаю, во что он верил, о чем думал и чего хотел».[110] Оглядываясь назад, фельдмаршал фон Манштейн писал: «Вполне естественно, что какие-либо доверительные отношения междудиктатором, фанатиком, который думал только о своих целях и верил в собственное "предназначение", и военным руководством не могли возникнуть в принципе. Гитлер вообще не испытывал к нам никакой личной заинтересованности».[111]
Давая показания перед международным военным трибуналом в Нюрнберге 24 апреля 1946 года, Юлиус Штрайхер заявил: «Адольф Гитлер был настолько своеобразен в личных отношениях, что, я думаю, можно сказать, что дружбу между ним и другими мужчинами нельзя было назвать настоящей и искренней. С ним было крайне тяжело наладить близкие отношения».[112]
По отношению к «чужим для него людям он мог проявлять сдержанность, граничившую с безразличием, если, конечно, они по каким-либо причинам не вызывали его интереса». Эта нелюдимость чувствовалась даже во время официальных приемов. Как писал Хосбах, «Гитлер с большим трудом играл роль хозяина дома и нередко разочаровывал приглашенных, особенно дам, своим нежеланием идти на контакт и поддерживать беседу».
Профессиональная скорбь
Едва ли стоит требовать внутреннего участия от людей, которые по долгу службы должны иметь дело с мертвецами. Более того, именно устойчивая психика и даже некоторая черствость являются главными предпосылками исполнения профессии. У могильщика не хватит слез плакать над каждой могилой, которую он должен засыпать. Подобное отношение освящено традицией. Могильщик в шекспировском «Гамлете» предстает скорее философом, чем чувствительным, сопереживающим чужому горю человеком. В детективных фильмах судебные медики отличаются особенно толстой кожей. Не без внутреннего замирания мы видим на экране, как патологоанатомы, стоя рядом с развороченными трупами, совершенно спокойно и с большим аппетитом едят свои бутерброды.
Адольф Гитлер профессионально играл роль главного государственного скорбящего. Он обладал выдающейся способностью принимать участие в траурных мероприятиях, причем в масштабах, явно превышавших протокольные обязанности главы государства. По-видимому, здесь нашли свое отражение эйдетизм фюрера, детские воспоминания о довольно частых погребениях членов собственной семьи, свойственная крестьянам любовь к хорошо организованным похоронам и присущая австрийцам пышность погребальных обрядов[113]
Уже в Байройте он обнаружил сильное театральное воздействие посещения траурных мероприятий. При посещении виллы Ванфрид в 1931 году он не упустил случая посетить могилу Рихарда Вагнера и постоять там несколько минут в полном одиночестве.
21 марта 1933 года мощное пропагандистское мероприятие «День Потсдама» Гитлер начал со службы в протестантской Гарнизонной церкви. Поскольку рейхсканцлер был католиком, в католической приходской церкви рядом с алтарем для него поставили специальное кресло, которое, однако, осталось пустым. Адольф Гитлер использовал то огромное пропагандистское действие, которое оказывало на людей посещение могилы. Официальный отчет о мероприятии гласил: «Во время официальной службы в церкви канцлер… посетил могилу убитого штурмовика на Луизенштедтском кладбище в Берлине. Он возложил венок с надписью "Моему погибшему товарищу"».
30 июля 1933 года после завершения фестиваля в Байройте Гитлер возложил венки с черно-желто-красными лентами на могилы Рихарда, Козимы и Зигфрида Вагнеров. В ноябре 1933 года он превратил в политическую демонстрацию похороны солдат рейхсвера, погибших во время случайного инцидента на германо-австрийской границе. 1 июня 1935 года Гитлер принимал участие в похоронах Карины Геринг. 11 ноября того же года участвовал в траурных мероприятиях по поводу смерти фрау Фестер-Ницше, сестры великого философа. В мае все того же 1935 года он организовал в берлинском католическом соборе Святой Ядвиги торжественную траурную мессу в память польского маршала Пилсудского, а в октябре – перезахоронение праха Гинденбурга в склепе памятника в честь победы под Танненбергом в Восточной Пруссии.
