Текст книги "Фихте"

Автор книги: Манфред Бур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Однако на один вопрос Фихте не дает ответа – на вопрос о том, кто, какие общественные слои или классы будут осуществлять революционное насилие. В этой связи он абстрактно говорит то о народе, то о государстве, то об обществе. Здесь Фихте – типичный мыслитель мелкой буржуазии, существующей в исторически отсталых условиях. Хотя Фихте говорит о том, что жизнь должно изменить к лучшему, и набрасывает проект системы социальных и общественных отношений в идеальном государстве, однако он не указывает конкретных путей к этой цели. Подходя к этой проблеме, Фихте соскальзывает в область утопических иллюзий. Пути осуществления своих социальных требований он ищет в человеческом разуме, а не в реальных общественных (классовых) силах.

Вопросы войны и мира. Борьба за единство немецкой нации

Фихте считал, что его социальные идеи смогут осуществиться только при условии «вечного мира». Войну он рассматривал как общественное явление, противоречащее разуму. В рецензии на работу Канта «К вечному миру» он считает идею вечного мира абсолютно реализуемой идеей, которая заложена в «сущности разума» и реализации которой разум требует безоговорочно и непременно. Вечный мир, по Фихте, – это цель природы, которая осуществится непременно, даже если и не сразу (см. 31, стр. 200). Поэтому за ее осуществление надо активно бороться. Условием ее достижения является установление во всех государствах Европы строя, достойного человека. Причину войн своей эпохи Фихте усматривал в политической и социальной структуре феодально-абсолютистских государств. Абсолютные монархии – источник постоянных войн, так как каждая неограниченная монархия постоянно стремится стать универсальной. Фихте призывал своих современников «закупорить этот источник», что означает, иными словами, политически заменить абсолютную монархию буржуазной республикой. О таком государственном устройстве Фихте говорит, что оно «само по себе единственно законное, основанное на гражданском праве и приводит к вечному миру, требуемому международным правом. При этом не следует думать, что граждане решатся брать на себя бремя войны с той величайшей легкостью, с какой решает за них монарх, ничего не теряя при этом» (31, стр. 197).

Будучи приверженцем идеи «вечного мира», Фихте в то же время достаточно реалистически мыслил и, принимая во внимание общественные условия эпохи, не требовал мира во что бы то ни стало. Он сознавал, что мир должен быть охраняем с оружием в руках и агрессор, если необходимо, должен силой принуждаться к соблюдению мира. Его активная поддержка освободительной войны в 1813–1814 гг. и оценка этой войны как справедливой, народной борьбы являются выводом из этих идей.

Важное место в общественно-политических взглядах Фихте занимает идея о Германии как едином национальном государстве на буржуазно-демократической основе. Огромное значение этой идеи в конкретных условиях того времени становится понятным, если учесть, что Германия была раздроблена на множество карликовых государств (княжеств), что сильно тормозило все экономическое и социально-политическое развитие страны; воспользовавшись этой раздробленностью, Наполеон оккупировал Германию. Фихте, став в последние годы своей жизни страстным борцом в рядах прогрессивного движения германской буржуазии за национальное освобождение и единство, высказал ряд смелых, передовых идей по национальному вопросу. Он понимал, что «единственный путь к немецкой нации – ликвидация власти князей» (12, стр. 547).

Интересно наблюдать, как Фихте пришел к идее немецкого национального государства. Он считал, что французская нация стремилась к осуществлению того же политического и социального идеала, как и его собственный, однако не достигла его. В годы наполеоновских войн Франция из освободителя европейских народов от гнета феодализма превратилась в поработителя. Лучшие умы той эпохи, и среди них в первую очередь Фихте, увидели это изменение исторической ситуации и отразили его в своих произведениях. Реалистическая оценка исторических событий убеждала Фихте в том, что после 1806–1814 гг. от буржуазной Франции уже нечего было ожидать освобождения немецкого народа от феодального порабощения, что это освобождение вместе с реализацией демократических общественных идей может быть достигнуто только в борьбе с узурпатором Наполеоном. Именно поэтому Фихте подчеркивал историческую роль немецкой нации и отвернулся от наполеоновской Франции, что, однако, ни в коем случае не означало отказа от идей, рожденных Французской революцией.

Последовательно и энергично борясь за единство немецкой нации, Фихте страстно мечтал о том, что во время освободительной войны осуществится и ликвидация феодально-абсолютистской системы. Его мечты не сбылись. Как будто в предчувствии этого он писал в 1813 году: «И если бы потом оказалось, что все это было не всерьез, и если бы после ее спасения в борьбе самостоятельность нации вновь была принесена в жертву привилегиям царствующей династии, и если бы оказалось, что властитель, хотя и желал, чтобы за сохранение его власти лилась благородная кровь его народа, но не желал поступиться этой властью ради самостоятельности народа, то тогда ни один разумный человек не смог бы оставаться более под господством подобного государя. Деятельность разумного человека в обществе могла бы иметь только одну цель… заложить в это общество зародыш свободной правовой конституции» (19, стр. 414).

Империалистическая германская буржуазия, злоупотребляя, часто использовала последовательную борьбу Фихте за единство немецкой нации в шовинистических целях. Действительно, в «Речах к немецкой нации» есть немало мест, которые можно рассматривать как выражение национальной заносчивости и в отрыве от контекста, без учета исторических условий их возникновения трактовать как шовинистические. К таким моментам относится, например, созданная Фихте теория «праязыка» и «пранарода», под которыми он понимает немецкий язык и немецкий народ. То же проявляется в формулировках вроде «иметь характер и быть немцем… это, без сомнения, одно и то же» (17, стр. 446) или в той всемирно-исторической роли, которую Фихте приписывает немецкому народу: если-де не будет выхода и погибнет немецкий народ, то наступит катастрофа и «тогда погибнет и все человечество без надежды когда-либо возродиться» (17, стр. 499) и т. п.

Если в «Речах к немецкой нации» Фихте действительно был не вполне свободен от идей национальной исключительности, то все же следует согласиться с замечанием Александра Абуша в его книге «Ложный путь одной нации»: «Фихтевские „Речи к германской нации“ были направлены не против шедших из Франции идей, ибо он был их приверженцем; в связи с изгнанием из Иенского университета в 1799 г. он сам называл себя „ославленным демократом“. Фихте стремился помочь разрушить тиранию в лице Наполеона, его „универсальную монархию“, порабощающую Европу. В то время как молодой прусский поэт Генрих фон Клейст… временами впадал в националистический угар ожесточения против чужеземного завоевателя, мощный язык произведений Фихте всегда был пронизан глубоко человечным и братским чувством подлинного „предопределения человека“» (36, стр. 156). Реакционная немецкая буржуазия не имеет, таким образом, права ссылаться на Фихте, в частности на его идею германского национального государства.

Если нужно еще доказательство демократичности взглядов Фихте, так вот оно: основой его правовых, этических взглядов, его идей в области философии истории является требование преобразования феодально-абсолютистской общественной системы. Ему представлялось «истинное царство закона, какого еще не знал мир… без того, чтобы большинство людей были рабами… свободное, основанное на равенстве всего, что имеет облик человека» (19, стр. 423). Этой фразой можно увенчать практическую философию Фихте, которая при всех своих субъективно-идеалистических и утопических чертах принадлежит к лучшим страницам гуманистического наследия.

Заключение

Мало кто из современников Фихте был так полон непоколебимой веры в революционное значение своего века, в постоянный прогресс человечества, его движение к лучшему. «Пусть весь трансцендентальный идеализм был заблуждением, – писал Генрих Гейне, – все же сочинения Фихте были проникнуты гордой независимостью, любовью к свободе, мужественным достоинством, оказывавшим благодетельное влияние особенно на молодежь» (39, стр. 111). Чем больше трудностей и несообразностей обнаруживала действительность, тем более Фихте стремился к усовершенствованию своего царства нравственного действия; чем труднее ему становилось поступать в духе основных принципов своего учения, т. е. в соответствии со своими убеждениями, тем больше он стремился уйти в это царство. Вот почему по мере сокращения возможностей общественной деятельности Фихте философия его приобретала все более созерцательный характер.

При общей оценке Фихте необходимо поэтому учитывать два момента: подчеркивание активного элемента, постоянное возвращение к «деятельной стороне» и ту извращенную, идеалистическую форму, в которой это происходит. Первое – теоретическое выражение и попытка истолкования исторического процесса, в ходе которого уничтожается старый, изживший себя общественный строй и заменяется новым, перспективным; второе – отражение «немецких обстоятельств» и восприятие элементов худшей традиции духовной жизни Германии.

Четкую характеристику этого последнего явления дал Маркс в разделе «Немецкой идеологии», посвященном Канту. По своему существу эти высказывания относятся ко всей немецкой классической философии: «Состояние Германии в конце прошлого века полностью отражается в кантовской „Критике практического разума“. В то время как французская буржуазия посредством колоссальнейшей из известных в истории революций достигла господства и завоевала европейский континент… бессильные немецкие бюргеры дошли только до „доброй воли“. Кант успокоился на одной лишь „доброй воле“, даже если она остается совершенно безрезультатной, и перенес осуществлениеэтой доброй воли, гармонию между ней и потребностями и влечениями индивидов, в потусторонний мир. Эта добрая воля Канта вполне соответствует бессилию, придавленности и убожеству немецких бюргеров, мелочные интересы которых никогда не были способны развиться до общих, национальных интересов класса и которые поэтому постоянно эксплуатировались буржуазией всех остальных наций» (6, стр. 182). Под влиянием этих условий в тогдашней Германии возникает широко распространенная тенденция отрыва теории от общественной практики. Появляется противоречие между той формой, в которой идеологи немецкой буржуазии выражали интересы своего класса, и самими этими интересами. Этим противоречием объясняется идеалистический в основном характер всей классической немецкой философии.

Большое влияние на немецкую идеологию, на мыслителей классической эпохи оказало также то событие немецкой истории, которое имело решающее значение для общественного развития в Германии, – Реформация.

И здесь Маркс был первым, кто оценил значение Реформации в общественном развитии Германии: «Ведь революционноепрошлое Германии теоретично, это – реформация»(2, стр. 422). Это написал Маркс уже в 1844 г. в «Немецко-французском ежегоднике». Действительно, исторические предпосылки «немецких обстоятельств» последней трети XVIII в. возникли в далеком прошлом, почти двумястами годами раньше: поражение крестьянской революции, Реформация, Тридцатилетняя война – вот кратко важнейшие моменты. Именно эти события истории привели к тому, «что Германия на 200 лет была вычеркнута из списка политически активных наций Европы» (9, стр. 307). С XVI в. развитие Германии стало все больше отставать по сравнению с Англией и Францией, и с этого момента оно приняло явно выраженный мелкобуржуазный характер.

Этот мелкобуржуазный характер развития Германии оправдывался и освящался теорией, восходящей еще ко временам Реформации и являвшейся ее идеологическим выражением, – лютеранским протестантизмом.Основой протестантского учения в общественном смысле было провозглашение свободы как «внутренней ценности», как свойства человеческого существования, которое уживается с любой формой рабства и подчинения внешней силе, особенно с политическим и социальным угнетением. «Светская сила, права она или нет, не может повредить душе», – учит Лютер в «Свободе христианского человека» (60, стр. 75). Ничто в этом мире не имеет значения для свободы, потому что «христианского человека», говорит Лютер дальше, «ничто внешнее не может сделать ни свободным, ни благочестивым», его «тюрьмы суть не телесные и не внешние», ничто из внешних вещей «не достигает души, чтобы ее освободить или поработить» (см. 60, стр. 295). Человеческие ценности не зависят от каких-либо внешних условий, прежде всего от политической и социальной действительности; эта действительность не имеет значения, когда речь идет об истинной сущностичеловека, – таково содержание учения немецкогопротестантизма об обществе. По существу здесь содержится невысказанное требование примириться с господствующим политическим и социальным положением вещей и отказаться от всяких действий, направленных на изменение общественного строя. В этой теории свобода полагалась всегда рядом с несвободой, критика существующего – рядом с его признанием.

В статье «К критике гегелевской философии права. Введение» Маркс блестяще вскрыл это соотношение между понятиями свободы и несвободы у теоретиков протестантизма: «Правда, Лютерпобедил рабство по набожноститолько тем, что поставил на его место рабство по убеждению. Он разбил веру в авторитет, восстановив авторитет веры. Он превратил попов в мирян, превратив мирян в попов. Он освободил человека от внешней религиозности, сделав религиозность внутренним миром человека. Он эмансипировал плоть от оков, наложив оковы на сердце человека» (2, стр. 422–423).

Классическая немецкая философия в смысле исторического происхождения своих идей неотделима от протестантизма. Именно он и составляет ту традицию немецкой духовной жизни, которую унаследовали классические философские системы. Это обстоятельство наряду с отсталостью немецких общественных отношений объясняет широко распространенное у немецких мыслителей стремление мириться с политической и социальной действительностью эпохи, какой бы убогой она ни была.

Тенденцию сделать сознание и человеческие стремления независимыми от действительности мы находим и у Фихте, в частности там, где он говорит о «внутренней свободе». Правда, под непосредственным впечатлением революционного переворота во Франции эта тенденция не носит у него такого всепронизывающего характера, как в философии Канта и Гегеля, однако в конечном счете она остается составной частью и существенным моментом его философии. Это происходит, например, тогда, когда «самостоятельность мышления» Фихте объявляет первейшей предпосылкой реальных действий, а со временем все больше оценивает ее как непосредственную практическую общественную деятельность.

Впрочем, в одном отношении Фихте нельзя упрекнуть: свою мысль он никогда не стремился согласовать и примирить с жалкой немецкой действительностью. Конформизм был ему чужд. Ничего общего Фихте не имеет с теми современными буржуазными философами, которые, доходя в своем конформизме почти до преступления и ссылаясь на создателей классической немецкой философии, провозглашают «внутреннюю свободу» в смысле идей протестантизма как подлинную свободу. Западногерманский философ Теодор Литт, якобы продолжая лучшие традиции немецкой классической философии, заявляет: «Избавиться от внешних ограничений свободы человечество сможет только тогда, когда перестанет заглядываться на внешние гарантии свободы и сосредоточится на главном – опаснейшего врага свободы надо искать в самом человеческом сердце» (59, стр. 648). Надо сказать, что подобные разглагольствования имеют весьма отдаленное отношение к немецкой классической философии и никакого к Фихте. То, что у Фихте было исторически обусловлено определенной общественной ситуацией и только на этом основании может быть объяснено и понято, – это же самое у Литта и ему подобных является сознательной апологетикой в адрес давно изжившего себя общественного строя, апологетикой буржуазно-клерикального государства, социальным содержанием которого является эксплуатация и угнетение.

Таким образом, дело Фихте продолжают не те, кто громогласно на него ссылается, а те, кто увидел истинный смысл его устремлений, продолжал разрабатывать его идеи и тем создал предпосылки для их осуществления. Мысль Энгельса, что философия Фихте тоже принадлежит к великому идейному наследию, внесшему свой вклад в предысторию научного социализма, сохраняет свое значение по сей день.

Философию Фихте называли соединением положений я мыслюиз «Критики чистого разума» и я хочуиз «Критики практического разума» Канта (см. 63, стр. 105). Это правильно, но с той оговоркой, что соединение я мыслюи я хочусоотнесено Фихте с конкретным историческим процессом эпохи и должно рассматриваться в его специфике как порождение этого процесса. Сам принцип этого соединения, смысл и цель его – это не просто один из возможных видов теоретическогооформления и дальнейшего развития имеющихся идей, а идеологическое отражение исторического процесса.

Александр Абуш в своей книге «Ложный путь одной нации» ярко обрисовал обе стороны присущей мышлению Фихте диалектики. С полным правом он подчеркивает, что Фихте в отличие от Канта «гораздо реалистичнее подходил к германской действительности… хотя его философская система означала наивысшую вершину субъективного идеализма» (36, стр. 156). В мышлении Фихте реалистические черты сочетаются с глубокими гуманистическими устремлениями, понимание исторической реальности и тенденций развития – с непоколебимой верой в величие человека. С этой точки зрения произведения Фихте являются «важным камнем в здании немецкого гуманизма» (36, стр. 157). Это одна сторона.

А вот другая сторона: «Фихте плыл по течению своего времени, зачастую оказываясь захлестнутым им, пропорции в его собственных стремлениях иногда смещались» (36, стр. 157).

Может показаться, что субъективный идеализм Фихте, его чисто умозрительная теория познания лишают его идеи всякой ценности. Однако следует подчеркнуть, что субъективный идеализм Фихте – это еще не весь Фихте, это лишь часть сложного явления – Фихте. Вместе с тем нельзя рассматривать реалистические элементы его философии в отрыве от их субъективно-идеалистического окружения и тем самым преувеличивать их значение. Необходимо учитывать диалектическое единство обеихсторон, которые кажутся диаметрально противоположными. Обе стороны должны рассматриваться как стороны единойсистемы; их единство и своеобразие, объяснимые лишь на основе определенных общественно-исторических условий эпохи, необходимо брать и рассматривать в непосредственной связи друг с другом.

Только таким образом Фихте может быть оценен по справедливости, только так в его философии мы сможем отделить действительно великое от незначительного, мелкого и даже ничтожного.

Приложение
ИЗ ПРОИЗВЕДЕНИЙ ФИХТЕ

Извлечения из произведении Фихте, имеющихся в русском переводе, даны по соответствующим изданиям; остальные фрагменты впервые публикуются на русском языке в переводе Я. Фогелера.

ИЗ «ТРЕБОВАНИЯ К ПРАВИТЕЛЯМ ЕВРОПЫ ВОЗВРАТИТЬ СВОБОДУ МЫСЛИ, КОТОРУЮ ОНИ ДО СИХ ПОР ПОДАВЛЯЛИ»

Способность свободно мыслить есть главное отличие человеческого разума от разума животного. У последнего тоже имеются представления, но они необходимо следуют друг за другом, порождают друг друга подобно тому, как одно движение в машине необходимо порождает другое. Преимущество человека состоит в способности собственной силой активно противостоять этому слепому механизму ассоциаций идей, при котором дух совершенно пассивен, в способности по собственной свободной воле давать потоку своих идей определенное направление, и, чем больше человек осуществляет это преимущество, тем более он человек. Эта способность человека, благодаря которой он обладает таким преимуществом, есть именно то, посредством чего он осуществляет свободную волю;проявление свободы в мышлении, равно как и проявление свободы воли, есть внутренняя составная часть его личности, есть необходимое условие, при наличии которого он может сказать: я есмь,я самостоятельное существо…

(22, стр. 27)

ИЗ «К ИСПРАВЛЕНИЮ СУЖДЕНИЯ ПУБЛИКИ О ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ»

Французская революция кажется мне очень важной для всего человечества. Я не говорю о политических последствиях ее как для самой страны, так и для соседних государств, последствиях, которых она, очевидно, не имела бы без непрошенного вмешательства и необоснованной самоуверенности этих государств. Все это много уже само по себе, но ничто по сравнению с вещами гораздо более важными.

До тех пор пока люди не станут более мудрыми и справедливыми, напрасны все их усилия стать более счастливыми. Вырвавшись из темницы деспота, они сами начнут убивать друг друга обломками своих сорванных оков. Это была бы слишком печальная участь, если бы их собственное несчастье или же чужое при условии, что они вовремя учтут предупреждения, не привело бы их к слишком поздней мудрости и справедливости.

В этом смысле все события в мире кажутся мне поучительными картинами, преподносимыми человечеству великим воспитателем, дабы оно могло извлечь из них то, что ему надлежит знать. Но не так, чтобы человечество изних извлекало бы уроки; во всей всемирной истории мы никогда не найдем чего-либо, помимо того, что мы сами до этого сперва вложили туда; но человечество путем оценки действительных событий легче разовьет из самого себя то, что в нем самом заложено; и Французская революция кажется мне богатейшей иллюстрацией на тему «Права и достоинства человека»…

В нашей среде можно было увидеть глубочайшее сочувствие и услышать горькие жалобы на мнимое несчастье тех многих, для которых жизнь в величайших излишествах вдруг сменилась более чем средним положением, причем эти жалобы раздавались со стороны тех, кто даже в самые счастливые свои дни никогда не жил так хорошо, как другие в дни их падения, кто жалкие остатки счастья тех других мог бы считать для себя завидным счастьем. Невообразимое расточительство, господствовавшее до этого за столом короля, было несколько ограничено, а люди, которые никогда не имели накрытого стола и не будут его иметь, жалели этого короля; некая королева непродолжительное время имела какие-то трудности в отношении туалетов, а люди, которые весьма счастливы разделить с ней эти трудности, оплакивали ее бедность. Хотя нашему веку недостает многих жизненно необходимых качеств, но добродушие, кажется, не из их числа! Неужели в этих жалобах безусловной полагается система, при которой всегда некий класс смертных располагает, не знаю уж по какому праву, возможностью удовлетворять любые потребности, какие только может создать безудержная фантазия, другой класс обладает уже меньшими, а третий – еще меньшими правами и т. д., пока не дойдем до такого класса, который лишен даже самого необходимого ради того, чтобы дать тем высшим смертным это самое необходимое? Или такая правовая основа полагается лишь по привычке, по обычаю и считается, что если до сих пор одна семья потребляла все, что должно принадлежать миллионам семей, то это так и должно продолжаться? Очевидной непоследовательностью в нашем образе мышления является наша чувствительность по поводу королевы, которой однажды не хватило чистых простыней, когда мы в то же время считаем вполне естественной нужду матери, народившей отечеству здоровых детей, которых она, сама одетая в лохмотья, видит бегающими голышом, а в это время из-за недостатка питания в ее груди исчезает молоко, которого жалобно с плачем требует младшее дитя. Эти люди ко всему привыкли, они не знают лучшего, заявляет самодовольный, сытый прожигатель жизни, потягивая прекрасное вино; но это неправда, к голоду никогда не привыкают, не привыкают к плохим продуктам питания, к потере всех сил и всякой надежды, к отсутствию одежды в холодные времена года. Господин Реберг счел наивным положение «кто не работает, тот не ест»; он позволит нам считать не менее наивным то, что «лишь тот, кто работает, не должен есть или должен есть несъедобное»…

(13, стр. 3–5)

ИЗ ЛЕКЦИЙ «О НАЗНАЧЕНИИ УЧЕНОГО»

Общественное стремление относится… к основным стремлениям человека. Человек предназначендля жизни в обществе; он долженжить в обществе; он не полный законченный человек и противоречит самому себе, если он живет изолированно.

Вы видите, м. г., как важно общество вообще не смешивать с особым, эмпирически обусловленным родом общества, называемым государством. Жизнь в государстве не принадлежит к абсолютным целям человека, что бы ни говорил об этом один очень большой человек, но она есть средство, имеющее место лишь при определенных условиях, для основания совершенного общества. Государство, как и все человеческие установления, являющиеся голым средством, стремится к своему собственному уничтожению: цель всякого правительства – сделать правительство излишним. Конечно, сейчас еще совершенно не время для этого; и я не знаю, сколько до тех пор пройдет мириад лет или мириад мириадов лет; и здесь речь идет совершенно не о применении в жизни, но об исправлении умозрительного положения; сейчас не время, но несомненно, что на a priori предначертанном пути рода человеческого имеется такой пункт, когда станут излишними все государственные образования. Это то самое время, когда вместо силы или хитрости всюду будет признан как высший судья один только разум. Будет признан, говорю я, потому что еще и тогда люди будут заблуждаться и в заблуждении оскорблять своих ближних, но все они обязаны будут иметь добрую волю дать себя убедить в своем заблуждении и, как только они в этом убедятся, отказаться от него и возместить убытки. До тех пор пока не наступит это время, мы в общем даже не настоящие люди…

Итак, это результат всего нашего исследования – человек предназначен для общества; к тем навыкам, которые он должен усовершенствовать согласно своему назначению […] относится также и общественность…

Это стремление направлено на взаимодействие, взаимноевлияние, взаимноедавание (Geben) и получение (Nehmen), взаимное страдание и действие, а не на голую причинность и голую деятельность, по отношению к которой другой должен был бы находиться только в страдательном состоянии. Стремление направлено к тому, чтобы найти свободные разумныесущества вне нас и вступить с ними в общение; оно направлено не на субординацию, как в телесном мире, но на координацию. Если не хотят искомым разумным существам вне себя предоставить возможность быть свободными, то рассчитывают только на их теоретическую способность, но не на их свободную практическую разумность; не хотят вступить с ними в сообщество, но желают господствовать над ними как над более ловкими животными и тогда ставят свое общественное стремление в противоречие с самим собой. Но что же я говорю: ставят в противоречие с самим собой? Его скорее не имеют совершенно – этого более высокого стремления; человечность в таком случае в нас еще не развилась в достаточной мере; мы сами еще стоим на низшей ступени получеловечности или рабства. Мы еще сами не созрели до чувства нашей свободы и самодеятельности, так как в противном случае мы непременно хотели бы видеть вокруг себя подобные нам, т. е. свободные, существа. Мы рабы и хотим держать рабов. Руссо говорит: иной считает себя господином других, будучи более рабом, чем они; он мог бы еще правильнее сказать: всякий, считающий себя господином других, сам раб. Если он и не всегда действительно является таковым, то у него все же рабская душа, и перед первым попавшимся более сильным, который его поработит, он будет гнусно ползать. Только тот свободен, кто хочет все сделать вокруг себя свободным и действительно делает свободным благодаря известному влиянию, причину которого не всегда замечали. Под его взором мы дышим свободнее, мы чувствуем себя ничем не придавленными, не задержанными, не стиснутыми, мы чувствуем необычайную охоту быть всем и делать все, чего не запрещает уважение к самим себе.

Человек может пользоваться неразумными вещами как средствами для своих целей, но не разумными существами; он не смеет даже пользоваться ими как средством для их собственных целей; он не смеет на них действовать как на мертвую материю или на животное, чтобы только при помощи их достигнуть своей цели, не считаясь с их свободой…

Все индивидуумы, принадлежащие к человеческому роду, отличны друг от друга; только в одном они вполне сходятся, это их последняя цель – совершенство. Совершенство (Vollkommenheit) определено только одним образом: оно вполне равно самому себе. Если бы все люди могли стать совершенными, если бы они могли достигнуть своей высшей и последней цели, то они были бы совершенно равны между собой, они были бы чем-то единым, единственным субъектом. Теперь же каждый в обществе стремится сделать другого более совершенным, по крайней мере по своим понятиям, поднять его до своего идеала, который он имеет о человеке. Следовательно, последняя, высшая цель общества – полное согласие и единодушие со всеми возможными его членами. Но так как достижение этой цели, достижение назначения человека вообще предполагает достижение абсолютного совершенства, то это точно так же недостижимо, как и то недостижимо, пока человек не перестанет быть человеком и не станет богом. Полное согласие со всеми индивидуумами есть, следовательно, хотя и последняя цель,но не назначениечеловека в обществе.

Но приближаться и приближаться к этой цели до бесконечности – это он может, и это он должен. Это приближение к полному согласию и единодушию со всеми индивидуумами мы можем назвать объединением. Следовательно, объединение, которое должно становиться по сплоченности все более крепким, по объему все более обширным, есть истинное назначение человека в обществе; но так как все люди согласны и могут быть согласными только относительно своего последнего назначения, это объединение возможно только благодаря совершенствованию (Vervollkommnung). Поэтому мы с таким же основанием можем сказать: общее совершенствование, совершенствование самого себя посредством свободно использованного влияния на нас других и совершенствование других путем обратного воздействия на них как на свободных существ – вот наше назначение в обществе…