Текст книги "Я – Малала"

Автор книги: Малала Юсуфзай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Все обстоятельства складывались против школы, но отец был не из тех, кто легко расстается со своей мечтой. К тому же ему надо было заботиться о семье. Я родилась 12 июля 1997 года. Разрешиться от бремени маме помогала соседка, которая уже не раз принимала роды. Отец ждал в школе и, узнав, что ребенок появился на свет, вихрем ворвался в комнату. Мама переживала, как он примет известие о том, что она родила ему дочь, а не сына. Но, едва взглянув на меня, отец просиял от счастья.

– Малала принесла нам удачу, – часто говорил Хидаятулла. – После ее рождения судьба стала к нам благосклоннее.

Но это произошло не сразу. 14 августа 1997 года, в день, когда отмечалась пятидесятая годовщина образования Пакистана, по всей стране прошли парады и торжественные собрания. Но мой отец и его друзья считали, что радоваться нечему, ведь слияние с Пакистаном неблагоприятно сказалось на судьбе долины Сват. В праздничный день они вышли на улицу с черными повязками на рукавах и во всеуслышание объявили, что не видят никаких оснований для торжества. В результате все они были арестованы и подвергнуты штрафу, который не могли выплатить.

Через несколько месяцев после моего рождения освободились три комнаты, расположенные над школой, и мы переселились туда. Это был каменный дом с водопроводом, так что по сравнению с прежней глиняной хижиной наши жилищные условия значительно улучшились. Но мы по-прежнему жили очень стесненно – места для семьи из трех человек и Хидаятуллы было маловато, к тому же у родителей постоянно гостили родственники. Количество учеников в школе постепенно росло. К тому времени, как я родилась, их насчитывалось около сотни, каждый платил сто рупий в месяц. Учителей было пять или шесть, отец исполнял не только обязанности директора и учителя, но и бухгалтера. Помимо этого, он мыл полы, белил стены и убирал туалеты. Он собственноручно укрепил между двумя электрическими столбами кусок материи, на котором было написано название школы. Для этого ему пришлось вскарабкаться на лестницу, хотя он очень боялся высоты, и когда он стоял на верхней ступеньке, ноги его предательски дрожали. Если водопроводный насос выходил из строя, отец спускался в люк и чинил его. Всякий раз, увидев это, я заливалась слезами, потому что боялась, что отец исчезнет в люке навсегда. Хотя учеников теперь было больше, почти все деньги уходили на выплату аренды и зарплату учителям. На содержание семьи почти ничего не оставалось. Нам приходилось экономить на еде. Чай мы, например, пили только зеленый, потому что черный полагается пить с молоком, которое мы не могли себе позволить. Но теперь школа хотя бы не приносила убытков. Отец стал подумывать о том, чтобы открыть вторую школу. Он даже придумал для нее название – Академия Малала.

С самых ранних лет я воспринимала школу как площадку для игр. Отец рассказывал, что, едва научившись ходить, я забредала в классы и лопотала что-то на своем детском языке, изображая из себя учителя. Иногда учительницы-женщины, такие как госпожа Ульфат, сажали меня на колени, и я, присмирев, сидела так весь урок. Когда мне было года три-четыре, я частенько усаживалась за парту рядом со старшими детьми и, открыв от изумления рот, слушала объяснения учителя, иногда непроизвольно повторяя его мимику. Так что, можно сказать, я выросла в школе.

Мой отец давно уже понял, что соединить дружеские отношения и деловое партнерство очень и очень не просто. Попытка вести совместное дело стоила ему дружбы с Наимом. Второй его компаньон, Хидаятулла, тоже в конце концов решил открыть собственную школу. Они с отцом поделили учеников, каждый взял себе по два класса. Об этом они предпочитали не распространяться. Пусть люди думают, что школа расширяется и ей понадобилось второе здание, рассуждали они. Дружба их дала трещину настолько широкую, что они перестали разговаривать друг с другом. Тем не менее Хидаятулла так скучал по мне, что время от времени приходил со мной повидаться.

В сентябре 2001 года, когда пришло известие о том, что два небоскреба в Нью-Йорке подверглись воздушной атаке, Хидаятулла как раз был у нас. Сразу начали прибывать другие гости, потрясенные, взволнованные. Мне было тогда всего четыре года, и я, естественно, ничего не понимала. Разумеется, я и слыхом не слыхивала ни о Нью-Йорке, ни об Америке. Мой мир ограничивался тогда стенами школы. Даже взрослые не могли вообразить, каким образом самолеты врезались в дома, – самые высокие здания в долине Сват, отели и больницы, насчитывали не больше трех этажей. Никто из нас тогда не сознавал, что 11 сентября мир изменился и в результате этих перемен в нашу долину придет война.

4. В деревне

У пуштунов есть обычай, согласно которому на седьмой день после рождения ребенка устраивается праздник, который называется Вома (что означает седьмой). Родственники, друзья и соседи собираются, чтобы пожелать новорожденному всех благ. Когда я появилась на свет, родители не смогли устроить такой праздник, потому что у них не было денег, чтобы купить козлятины и риса, которыми полагалось угощать гостей. Дедушка не стал им помогать – он считал, что радоваться рождению девочки нечего. После того как родились мои братья, баба хотел дать денег на праздник, но отец отказался их принять.

– Раз ты не дал денег моей дочери, нечего давать их и сыновьям, – сказал он.

Но хотя баба не слишком радовался моему рождению, он был моим единственным дедушкой – мамин отец к тому времени уже умер, – и постепенно мы с ним сблизились. Родители говорили, что я унаследовала некоторые качества обоих дедушек: от маминого отца взяла мудрость и чувство юмора, от баба – громкий голос. С годами борода у баба поседела, а характер смягчился, и я любила ездить к нему в деревню.

Едва увидев меня, он запевал песню. В свое время дедушка был против того, чтобы меня назвали именем Малала, означающим «погруженная в печаль», и, распевая, он словно хотел отогнать от этого имени грустные тени.

– Малала Майванд вала да. Па тоол джехан ке да хушала да, – пел дедушка.

В переводе это означает: «Малала родилась в Майванде, и она самая счастливая девушка на свете».

Мы всегда ездили в деревню на праздники Ид. Надевали самую лучшую одежду, проталкивались в рейсовый микроавтобус с ярко расписанными бортами и оглушительно фыркающим мотором и ехали на север, в родную деревню моего отца. Ид празднуется дважды в год – Ид аль-Фитр, или «малый Ид», знаменует конец месяца Рамадан, во время которого мусульмане соблюдают пост. Празднуя Ид аль-Адха, или «большой Ид», мусульмане вспоминают о пророке Аврааме, который, повинуясь указанию свыше, был готов принести в жертву Богу своего старшего сына Исмаила. Даты обоих праздников определяются особым советом духовных лиц, которые следят за фазами луны. Сразу после того, как дату объявляли по радио, мы начинали собираться в путь.

Ночью, предшествующей отъезду, мы плохо спали от возбуждения. Путешествие обычно длилось часов пять, если только дорогу не размывали дожди и не разрушали оползни. Автобус отправлялся в рейс рано утром. Мы спозаранку шли на автобусную станцию, волоча сумки, битком набитые подарками для родных – вышитыми шалями, сладостями, фисташками, лекарствами, которые невозможно было достать в деревне. Некоторые пассажиры везли в деревню мешки с мукой и сахаром. Багаж обычно укрепляли веревками на крыше автобуса. Потом мы все забивались внутрь, сражаясь за места у окна. Правда, стекла покрывал такой толстый слой пыли, что разглядеть хоть что-нибудь было невозможно. Автобусы в долине Сват обычно покрывают яркой росписью – на их бортах разгуливают оранжевые тигры, белеют горные вершины, красуются розовые и желтые цветы. Встречаются, правда, автобусы, на которых нарисованы реактивные самолеты и ракеты. Такие особенно нравились моим братьям, но отец всегда морщился, глядя на подобную живопись. Если бы наши политики не тратили такую пропасть денег на атомное оружие, в стране было бы больше школ, говорил он.

Мы проезжали мимо базара, мимо вывесок дантистов, с которых скалились белозубые улыбки, мимо ювелирных магазинов, в витринах которых сверкали золотые свадебные браслеты. Автобус лавировал между повозками, на которых громоздились клетки с попискивающими цыплятами. Но вот оживленные улицы оставались позади, и мы оказывались в северной части Мингоры, застроенной убогими деревянными домишками, которые, казалось, опирались друг на друга. Наконец мы выезжали на шоссе, построенное по распоряжению последнего вали. Слева от шоссе тянулась широкая река Сват, справа возвышалась гряда холмов, где находились изумрудные копи. На берегу реки попадались нарядные рестораны с большими стеклянными окнами, предназначенные для иностранных туристов. Никто из нас там никогда не бывал. Иногда нам встречались чумазые дети, согнувшиеся под тяжестью огромных мешков с травой, которые они тащили на спинах, и стада облезлых коз, не слушавших пастуха и разбредавшихся во все стороны.

По мере того как автобус отъезжал дальше от города, пейзаж менялся. Теперь за окнами мелькали зеленые рисовые поля, от которых исходил свежий аромат, абрикосовые и финиковые рощи. Мы проезжали небольшие мраморные копи, расположенные у самой реки. Поблизости от них вода была белой от химикатов. Отец всегда хмурился, глядя на это.

– Что они творят с нашей прекрасной долиной! – говорил он. – Ведь это настоящее преступление.

Дорога сворачивала от реки в сторону и, петляя между лесистыми холмами, поднималась все выше и выше, так что у нас начинало закладывать уши. На некоторых вершинах сохранились развалины крепостей, построенных первым вали. Автобус фыркал, медленно ползя в гору, водитель чертыхался перед очередным резким поворотом, за которым открывался крутой обрыв. Моим братьям нравились эти виражи, от которых захватывало дух, они дразнили нас с мамой, указывая на обломки потерпевших аварию автомобилей и автобусов, валявшиеся внизу.

Наконец мы подъезжали к так называемому Небесному Повороту, воротам Шанглы, горному перевалу, который, казалось, был расположен на самой вершине мира. Теперь мы были выше скалистых горных выступов, вдали белели снега Малам-Джабба, нашего горнолыжного курорта. Здесь автобус обычно останавливался. Все пассажиры выходили, чтобы выпить чаю, и жадно вдыхали кристально чистый воздух, пропитанный ароматом сосны и кедра. Около самой дороги били прозрачные ключи и искрился небольшой водопад. Шангла – это нагромождение гор, вершины которых едва не касаются неба. После перевала дорога начинает спускаться вниз, тянется вдоль реки и постепенно становится все уже, превращаясь в каменистую тропу. Единственный способ переправиться через реку – подвесной мост или же фуникулер – железные вагонетки, скользящие над водой на канатах. Иностранцы называют фуникулер смертельным аттракционом, но нам с братьями этот аттракцион нравился.

Если вы посмотрите на карту Свата, то увидите, что к большой вытянутой долине, подобно ветвям, растущим на одном стволе, примыкает несколько маленьких. Эти долины мы называем дара. Наша деревня расположена на востоке, в дара Кана, со всех сторон окруженной скалистыми горами. Клочок земли, на котором теснятся дома, так узок, что в деревне нет места даже для крикетной площадки. Мы называем нашу деревню Шахпур, но на самом деле в долине располагается три деревни: Шахпур, самая большая; Баркана, родная деревня отца, и Каршат, родная деревня мамы. С южной стороны долины возвышается Тор-Гар, Черная гора, с северной – Спин-Гар, Белая гора.

Обычно мы останавливались в Баркане, в доме дедушки, где вырос мой отец. Он ничем не отличался от большинства домов в этой местности – плоская крыша, стены из обмазанных глиной камней. Мне больше нравилось жить в Каршате, у родственников с материнской стороны – дом у них был бетонный, с ванной. К тому же там было полно детей, так что товарищей для игр хватало. Мы с мамой располагались на женской половине, которая находилась на первом этаже. Женщины целыми днями занимались тем, что присматривали за детьми, готовили пищу и подавали ее мужчинам на второй этаж, в худжру. Я спала в одной комнате со своими двоюродными сестрами Аниисой и Сумбул. На стене там висели часы в форме мечети, а в шкафу вместе с пакетами краски для волос хранилась винтовка.

В деревне день начинается рано, и даже я, любительница поспать, просыпалась от крика петухов и звона посуды, который поднимали женщины, готовя завтрак. По утрам лучи солнца отражались от заснеженной вершины Тор-Гар. Когда мы становились на молитву фаджр, первую из пяти ежедневных молитв, слева в лучах восходящего солнца золотилась вершина Спин-Гар, подобная красавице, на белоснежном лбу которой сверкает джумар тика – золотая цепь.

В этих краях часто случались проливные дожди, и после них природа сверкала чистотой и свежестью. Тучи отдыхали на зеленых террасах холмов, там, где люди разбивали огороды. Рядом росли каштаны, среди которых стояли пчелиные ульи. Я обожала мед. Мы ели его с каштанами. Внизу, у реки, располагалось место, куда пригоняли на водопой буйволов. Там же, под навесом, находилась водяная мельница. Ее каменные жернова без устали перемалывали пшеницу и кукурузу в муку, которую работавшие здесь молодые парни собирали в мешки. В сарае поблизости от мельницы стояла панель, от которой тянулись бесчисленные провода. Правительство не обеспечивало деревню электричеством, и местных жителей выручали подобные самодельные электростанции.

Когда день разгорался и солнце поднималось выше, большая часть Белой горы начинала плавать в золотистой дымке. Вечером на Белую гору падала тень, а закатные лучи играли на вершине Черной горы. Глядя на горы, мы определяли, когда наступает время читать молитвы. Мы знали: если солнечные лучи достигли определенной скалы, пора читать полуденную молитву – аср. Вечерами, когда белоснежная вершина Спин-Гар становилась еще красивее, чем по утрам, мы произносили вечернюю молитву – маккам. Белая гора была видна отовсюду, и отец говорил мне, что считает ее символом мира и благоденствия нашей земли, белым флагом, реющим над нашей долиной. Когда он был маленьким мальчиком, он был уверен, что долина – это весь мир и за обступившими ее со всех сторон горными грядами скрывается бескрайнее пустое пространство.

Хотя я родилась в городе, я разделяла любовь отца к природе. Я любила плодородную почву, зеленые склоны, поля, буйволов и желтых бабочек, которые порхали у меня над головой, когда я шла на прогулку. Деревня была очень бедной, но в честь нашего прибытия в семье устраивался грандиозный праздник. На кострах, разложенных во дворе, женщины готовили цыплят, говядину с пряностями, рис и овощи – все в огромных количествах. Разумеется, застолье не обходилось без сладких пирогов, порезанных на дольки яблок и бесчисленных чайников с чаем. Ни у кого из детей, живущих в деревне, не было ни игрушек, ни книг. Мальчики играли в крикет в овраге, а мячи мастерили из пластиковых пакетов, скрепленных клейкой лентой.

Блага цивилизации в деревне полностью отсутствовали. Воду здесь носили из родников. Бетонных домов было мало, и все они принадлежали семьям, где отцы или же сыновья уехали работать на шахтах или же перебрались в страны Персидского залива, откуда присылали домой деньги. От отца я узнала, что из сорока миллионов пуштунов десять проживают за рубежом. Они вынуждены жить вдали от родных мест, чтобы обеспечить своим семьям средства к существованию, объяснил отец. Очень печально, что во многих семьях отцов видят не чаще раза в год. Через девять месяцев после их визита домой обычно появляется на свет очередной ребенок.

По склонам домов лепились домишки-мазанки, такие же, как дом дедушки. Весной их часто смывало наводнением, а зимой в них было так холодно, что маленькие дети порой замерзали насмерть. Единственная на всю округу больница находилась в Шахпуре, и если кто-нибудь из жителей других деревень заболевал, родственники доставляли его туда на деревянных носилках, которые мы в шутку называли «скорая помощь» Шанглы. Если болезнь оказывалась серьезной, больному приходилось совершать длительное автобусное путешествие в Мингору. Исключение составляли лишь редкие счастливчики, у которых были знакомые, имевшие машину.

Политики появлялись здесь исключительно во время предвыборных кампаний. Они не скупились на обещания, утверждая, что в самом скором времени построят дороги, больницы и школы, проведут электричество и водопровод. Помимо обещаний, они давали денег наиболее влиятельным местным жителям, и те разъясняли всем прочим, как надо голосовать. Разумеется, это касалось только мужчин; женщины в наших краях не голосовали. После выборов политики оседали в Исламабаде или же в Пешаваре, в зависимости от того, были они избраны в Национальную или же в Провинциальную ассамблею. Путешествий в глушь они уже не совершали, и никто в деревне более не слыхал ни о них самих, ни об их обещаниях.

Мои городские привычки казались двоюродным братьям и сестрам ужасно забавными. Мне не нравилось расхаживать босиком, зато я любила читать книги. Говорила я тоже по-городскому, не так, как они, вставляла в речь непонятные им сленговые словечки, которые использовали в Мингоре. Моя одежда была куплена в магазине, а все мои родственники ходили исключительно в самодельной. Я отказывалась убивать кур, заявляя, что мне их жалко. Конечно, в деревне я казалась «городской штучкой», ультрасовременным ребенком. Моим двоюродным братьям и сестрам не приходило в голову, что жители Исламабада или Пешавара сочли бы меня отсталой и провинциальной.

Иногда мы, дети, отправлялись гулять в горы, иногда спускались к реке. Летом, когда снег в горах таял, река становилась полноводной и быстрой, и ее нельзя уже было перейти вброд. Мальчики ловили рыбу удочками, используя в качестве наживки дождевых червей. Некоторые из них при этом беспрестанно свистели, надеясь таким образом привлечь рыбу. В основном их улов состоял из рыбы, которую мы называли чакварти. Она была ужасно невкусной, костлявой и жесткой. Мы, девочки, любили устраивать на берегу пикники, на которых угощались принесенными из дома рисом и шербетом. Нашей любимой игрой была игра «в свадьбу». Мы разделялись на две группы, каждая из которых представляла собой семью, и изображали свадебную церемонию. Все хотели заполучить меня в свою семью, ведь я была горожанкой, приехавшей из Мингоры, современной и необычной. Самой красивой девочкой среди нас считалась Танзела, ей чаще других доставалась роль невесты.

Разумеется, свадьба не могла обойтись без украшений. Мы приносили серьги, браслеты и ожерелья и надевали их на невесту. Наряжая ее, мы распевали песни из болливудских фильмов. Ради такого случая мы выпрашивали у матерей немного косметики, чтобы сделать невесте макияж. Руки ей протирали горячим лимонным соком и содой, чтобы отбелить кожу, ногти красили хной. После того как невеста была готова, она начинала плакать и причитать, а мы все гладили ее по голове и всячески утешали и успокаивали.

– Свадьба – дело житейское, – наставляли мы невесту, подражая взрослым. – Будь ласкова со свекром и свекровью, и они полюбят тебя, как родную дочь. Заботься как следует о своем муже, и вы оба будете счастливы.

Время от времени в деревне праздновались настоящие свадьбы, которые длились четыре дня и вынуждали семьи молодоженов залезать в долги. Невесту наряжали в роскошные одежды, увешивали золотыми ожерельями и браслетами, которые дарили родственники с обеих сторон. Я читала, что Беназир Бхутто выходила замуж в стеклянных браслетах, чтобы показать людям, что в лишних тратах нет никакой необходимости. Но традиция украшать невесту золотом по-прежнему сильна.

Случались и горестные события. Несколько раз я была свидетельницей того, как из шахты прибывал фанерный гроб с телом погибшего шахтера. Женщины собирались в доме вдовы или матери покойного и заводили погребальный плач, такой горестный, что у меня по коже бегали мурашки.

Ночью деревня погружалась в темноту, лишь в окнах домов светились масляные лампы. Никто из моих взрослых родственниц не умел ни читать, ни писать, но все они знали множество увлекательных историй и рассказывали наизусть стихи, которые мы называем тапа. Моя бабушка знала их особенно много. В большинстве своем они были посвящены любви или горькой участи пуштунов.

– Ни один пуштун не покинет родную землю по своей собственной воле, – говорила бабушка. – Двинуться с места его могут заставить только любовь или бедность.

Мои тетки любили пугать нас рассказами о привидениях. Героем многих страшных историй был Шалгватай, человек с двадцатью пальцами, который ночью пробирается в дома и залезает к детям в постели. Мы визжали от ужаса, представляя этого урода, и при этом забывали, что пальцы у нас имеются не только на руках, но и на ногах, так что в наличии у Шалгватая целых двадцати нет никакой патологии. Для того чтобы заставить нас умыться перед сном, нам рассказывали о некоей колдунье по имени Шашака, которая приходит к чумазым детям, хватает их своими грязными руками, напускает на них вшей и превращает их волосы в крысиные хвосты. Какую-нибудь особенно аппетитную замарашку она может даже убить и съесть. Зимой, когда дети рвались на улицу поиграть в снегу, а родители хотели удержать их дома, в ход шли истории о львах и тиграх, которые должны оставить на снегу первый след. Только после того, как они это сделают, дети могут выйти на улицу.

Когда я подросла, деревенская жизнь стала казаться мне скучной. Во всей деревне не было ни одного компьютера, а телевизор имелся в одном-единственном богатом доме.

Деревенские женщины строго соблюдали правила пурда – женского затворничества. Покидая женскую половину, они закрывали лица и разговаривали только с теми мужчинами, которые являлись их близкими родственниками. Я, став подростком, не следовала этому обычаю и продолжала носить одежду современного покроя. Одного из моих родственников это очень сердило.

– Почему она не закрывает лицо? – спросил он у моего отца.

– Она моя дочь, не твоя, – последовал ответ. – Занимайся собственными делами и не лезь в чужие.

Но некоторые жители деревни продолжали относиться к нашей семье неодобрительно и говорить, что мы не следуем пуштунскому кодексу чести, Пуштунвали.

Я очень горда тем, что принадлежу к народу пуштунов, но иногда мне кажется, что в нашем кодексе чести немало излишне жестоких правил, особенно в отношении женщин. Работавшая у нас женщина по имени Шахида, мать трех маленьких дочерей, рассказала мне, что, когда ей было всего десять лет, отец продал ее старику, пожелавшему иметь молодую жену.

Порой девушки бесследно исчезают, и далеко не всегда потому, что выходят замуж. В нашей деревне жила очень красивая пятнадцатилетняя девушка по имени Сиима. Все знали, она влюблена в одного молодого парня – когда он проходил мимо, она всегда стреляла в него взглядом из-под густых темных ресниц, которым завидовали все прочие девушки. У пуштунов считается, что девушка, позволяющая себе кокетничать с мужчиной, покрывает свою семью бесчестьем. При этом мужчина может флиртовать, сколько ему угодно. Когда Сиима внезапно умерла, нам сказали, что она, не вынеся позора, которым сама себя запятнала, покончила жизнь самоубийством. После выяснилось, что девушку отравили ее собственные родственники.

У нас есть обычай, называемый свара, согласно которому в знак прекращения вражды один клан дарит другому девушку. Обычай этот официально запрещен, тем не менее подобная практика продолжается. В нашей деревне жила вдова по имени Сорайя. Она вышла замуж за вдовца, принадлежавшего к клану, враждовавшему с ее семьей. Пуштунвали гласит, что никто не имеет права жениться на вдове, не получив от ее семьи разрешения. Когда родственники Сорайи узнали о ее замужестве, их гнев не знал границ. Они осыпали родственников ее мужа самыми яростными угрозами. Для разрешения этой ссоры была созвана джирга, совет старейшин. Они постановили, что семья человека, без разрешения родственников женившегося на вдове, нарушила закон и должна понести наказание. Согласно решению старейшин, они должны были выдать свою самую красивую девушку за самого незавидного мужчину из враждебного клана. Судьба девушки, не имеющей к ссоре ни малейшего отношения, ровным счетом никого не волновала.

Как-то раз я призналась отцу, что нахожу подобные законы несправедливыми. В ответ он сказал, что в Афганистане женщинам живется еще тяжелее. За год до моего рождения движение под названием Талибан, возглавляемое неким одноглазым муллой, захватило в этой стране власть и сожгло все женские школы. Мужчин они заставили отрастить длинные бороды, а женщин – носить паранджи. Ходить в таком плотном коконе с узкой прорезью для глаз – сущее мучение, особенно в жаркие дни, когда паранджа превращается в подобие духовки. По крайней мере, я твердо решила, что не буду носить паранджу никогда. Отец рассказал также, что Талибан запрещает женщинам громко смеяться и носить белую обувь, потому что белый – это «цвет, который принадлежит только мужчинам». Если женщина покрасит ногти лаком, ее подвергают побоям. Я слушала все это с содроганием.

Я читала такие книги, как «Анна Каренина», романы Джейн Остин, и никогда не забывала слова отца: «Малала будет свободной, как птица». Рассказы об ужасах, творившихся в Афганистане, заставляли меня еще сильнее гордиться своей страной.

– Как хорошо, что девочки у нас могут ходить в школу, – часто повторяла я.

Но движение Талибан набирало силу и у нас, объединяя таких же пуштунов, как мы. Для меня родная долина оставалась самым солнечным местом в мире, и я не замечала, как за горами собираются темные тучи. Мне не о чем было волноваться, ведь я верила словам отца:

– Я стою на страже твоей свободы, Малала. Ты сумеешь исполнить все свои мечты.