Текст книги "Восьмая личность"

Автор книги: Максин Мей-Фан Чан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Разлив по бокалам шампанское, она ставит бутылку в ведерко со льдом и берет кредитную карточку. Мужчины расслабляются. Один пыхает сигарой, выпуская толстое дымовое колечко. Он ладонью стучит по дивану рядом с собой – это приглашение присоединиться к их маленькой вечеринке. Но администраторша улыбается и указывает на бар. Мужчина изображает разочарование, уголки его рта мгновенно опускаются вниз, как у клоуна. Белая нейлоновая рубашка туго натянута на его пузе. Он запихивает сложенную банкноту за чулок девушки.

«Козел», – ругается Раннер у меня в голове.

Она права, думаю я. Он точно козел. В его сознании девушки «Электры» уже сделали свой выбор. Уполномочили свои тела делать что угодно с кем угодно. Но мы же все знаем, что это чушь, которая просто дает возможность этим ублюдкам чувствовать себя комфортнее. Тем самым ублюдкам, которые заводятся от молодых и доступных тел, а своим женам говорят, что будут дома поздно – работа, подлая, совсем замотала, – и просят не ждать их. Разве они задумываются о том, что каждая из этих девушек – чья-то дочь? Никто здесь не желает об этом знать. Это безвкусица. Вульгарщина. Реальность вызывает у меня гнев. И мне сразу становится немного грустно. Если бы этот клуб попробовал меня на вкус, он тут же выплюнул бы меня.

Неожиданно Элла подпрыгивает.

– Эй! – кричит она и машет рукой двум девушкам в обтягивающих джинсах. Обе кичатся своей обнаженной плотью – загорелой до коричневы кокосового ореха, – как будто готовятся к съемкам поп-клипа. Оглядывая девушек, я мгновенно ставлю себя на четвертое место в нашей будущей девичьей поп-группе, как всегда, уступая первенство в грудастости. Я быстро завожу руку за спину и стягиваю заднюю часть бюстгальтера вниз, а затем укорачиваю бретельки в надежде, что в подтянутом состоянии моя грудь будет выглядеть более дерзко.

– Они работают в «Джин&Ко», – шепчет Элла, пока девушки быстро идут к нам.

– Привет, Элла, – говорит та, что покрасивее, и чмокает Эллу в щеку. – Что ты здесь делаешь?

Другая поворачивается ко мне и тоже чмокает меня в щеку, хотя мы с ней не знакомы.

– У меня встреча с хозяином.

– С Навидом?

– Ты его знаешь?

– Да, мы знакомы, – хором отвечают обе и чванливо выпячивают груди, будто это нос фрегата. Подозреваю, они тем самым хотят произвести впечатление на Навида. – Мы работаем здесь с прошлой недели. Больше никаких джинсов. Слава богу.

Девицы смеются.

– Круто, – говорит Элла.

– А кто мне скажет, где тут туалет? – вмешиваюсь я.

– Там, – указывает та, что покрасивее. – За двойной дверью.

Я отклеиваюсь от Эллы с намерением набить в свой крохотный бюстгальтер носовых платков.

* * *

Когда я возвращаюсь, возле Эллы вместо девушек стоят мужчина, высокий и атлетического сложения, и пожилая женщина, невысокая и суровая.

Я занимаю свое место подле Эллы.

– Я Кесси, – представляется женщина, пожимая мне руку.

Таких мадам – деловых, в возрасте за пятьдесят, в строгом костюме и с безжалостной улыбкой – всегда можно найти там, где мужчины считают приемлемым покупать секс. Кесси протягивает мне напиток, загибая о стакан розовую соломинку. Она окидывает меня острым как бритва взглядом невыразительных глаз.

– Спасибо, – говорю я, по неловкой позе Эллы чувствуя, что она напряжена. На ее губах застыла фальшивая улыбка, руки скрещены на груди.

Наконец ко мне поворачивается мужчина. Между его губ болтается зубочистка.

– Я Навид, – улыбается он.

Моя первая реакция – паника. Опираясь на спинку барного стула, на котором сидит Элла, он осматривает меня с ног до головы. У него влажные глаза животного. Он одет в темно-синий кашемировый пуловер и белоснежную сорочку, на ногах мокасины «Тодз». Он смотрит на меня, перекидывая зубочистку туда-сюда. Мимо нас проскальзывают те две девицы. Он замечает их, но все же пытается сохранить сосредоточенность. В конечном итоге он опять поворачивается к Элле.

– Я рад, что ты хочешь присоединиться к нам, – медленно, мягким голосом говорит он. Его глаза – как ямы с чернилами. – Ты отлично впишешься в коллектив. Правда, Кесси?

Кесси кивает.

«Фу», – говорит Стая.

Элла опускает руки между ног и наклоняется к нему, словно наэлектризованная его вниманием. Раздуваясь от его похвалы. На мгновение я представляю знакомых мне девушек, которые живут в моем районе чуть западнее меня. В них постоянно тлела надежда, что кто-нибудь из парней постарше – или их отцы – обратят на них внимание. Что кто-нибудь освободит их от жизни, в которой они никогда не чувствовали себя хорошо. В которой их редко ласкали или обнимали.

Кесси смотрит на Эллу, как на призовую корову. Когда она тянется за орешками к миске на барной стойке, с ее правой руки коварно подмигивает бриллиант. Она забрасывает орешки глубоко в глотку, потом опять наклоняется вперед, и нефритовые бусины браслета с громким клацаньем ударяются о стойку. Отвисшая кожа на ее предплечье похожа на брюхо стерилизованной кошки.

– Мы платим два пятьдесят за ночь, – говорит Кесси, – еще есть чаевые.

– Сколько? – спрашивает Элла.

– По-разному.

– От чего это зависит?

– От того, как сильно ты им нравишься, – говорит Навид. – Много ли улыбаешься.

Элла улыбается.

– Здорово! – Она ликует, и все трое смеются.

Я, аутсайдер, краем глаза замечаю Шона: он сейчас стоит за барной стойкой.

– Сейчас вернусь, – говорю я.

– Конечно, – говорит Навид, – можешь не спешить.

«Естественно, могу, – мысленно говорю я. – Ведь тебя интересую совсем не я».

Шон видит, что я иду к нему.

– Привет, – говорит он, подмигивая.

– Привет. – Я улыбаюсь ему.

Короткие рукава майки открывают перекатывающиеся выпуклые мышцы его плеч, я ухитряюсь разглядеть несколько татушек. На правой руке – хвост русалки, на левой – пятку чудовища. Чудовища и русалки.

«Интересно, кого он предпочитает, – гадает Онир. – Русалок? У них нет страха глубины, зато есть страх прожить жизнь в мелководье. Или чудовищ? Тех, что в голове, а не под кроватью?»

«Ш-ш», – говорю я.

Я наблюдаю, как он смешивает коктейли, как двигаются его руки. Хвост русалки вытягивается, когда он насаживает крохотный гибискус на край стакана с ободком из соли. Он подвигает персикового цвета напиток девушке с отталкивающей физиономией. Девушка одаряет его улыбкой, открывая кривые зубы, и опускает красивые глаза.

Шон перегибается через стойку и целует меня в губы.

Отталкивающая физиономия забирает свой коктейль и спешит прочь.

– Все на сегодня в силе? – спрашивает он.

– Конечно, – отвечаю я и поднимаю большой палец, характеризуя ознакомительную встречу Эллы с Навидом и Кесси позади меня. – Я просто…

– Все в порядке, иди. Найдешь меня в подсобке через полчаса.

Я знаю, что делать мне это не следует, но я все равно обхватываю его за шею и целую. И надеюсь, что на нас смотрят. На этот раз я целую его с языком. Поступок, продиктованный собственническими чувствами – чтобы дать всем понять: этот парень – мой, во всяком случае, на сегодняшний вечер.

Раннер зажмуривается.

«Фи», – говорит она, морщась.

* * *

– Еще выпьешь? – спрашивает Навид, когда я возвращаюсь к ним.

Кесси в конце барной стойки разговаривает с официанткой с фальшивой грудью.

– Нет, спасибо, – отвечаю я, обращая внимание на то, что официантка нервно теребит подол своей короткой черной юбки.

Едва не плача, она поворачивается и указывает на группу мужчин в дальнем конце под большими зеркалами в стиле деко. Споты, установленные по обе стороны от группы, освещают липкие от пота щеки мужчин.

– Классное место. Вы давно тут? – спрашивает Элла, замечая, что Навид отвлекся.

– Прошу прощения. – Он улыбается. Голос Кесси становится громче. Он треплет Эллу по коленке.

Навид подходит к Кесси и официантке и хлопает ладонью по стойке. Обе замолкают, с их лиц мгновенно слетает раздраженное выражение. Навид берет каждую за плечо и отправляет официантку к той группе мужчин.

«Мило, очень мило», – говорит Раннер.

Я наблюдаю, как Кесси наматывает на палец жесткий черный локон. Она угодливо кивает. Навид дружески пожимает ей руку и уходит, идет к двум другим членам нашей поп-группы, с загорелыми телами которых он, кажется, хорошо знаком. Девицы радуются, как идиотки; от его внимания они растекаются, как масляная лужа под старой машиной. От обещания чего-то, что они, вероятно, не получают дома. Он по очереди смотрит на девиц, будто ждет поцелуя. Ни одна из них не двигается, и он сует им что-то, проводя руками по их бедрам.

Я поворачиваюсь к Элле.

– Мне надо идти, – говорю я.

– Ладно, позвоню тебе завтра. – Она улыбается. – Желаю повеселиться с Шоном.

– Так что, ты соглашаешься на работу здесь? – спрашиваю я.

– А почему бы нет? – беззаботно отвечает она, захмелев от прикосновений и лести Навида. – Он сказал, что я могу приступать с завтрашнего дня.

Я иду к Навиду и девицам. В отличие от Эллы я испытываю разочарование. Ее решение работать в «Электре» ложится тяжелым грузом на мое сердце. Она не понимает, что все это выглядит так, будто ее, как изголодавшегося котенка, накормил человек со склонностью причинять боль и манипулировать. Для меня от ее выбора плохо пахнет. Для меня – это начало чего-то нехорошего.

Раннер выходит на Свет и стучит мне по плечу.

«Тебе стоило бы понаблюдать за ним, – шепчет она. – Он в стельку пьян».

Сложенная из указательного и среднего пальцев буква «V» направляется сначала на мои глаза, потом на Навида. Она взглядом сверлит его спину. Когда она возвращается в Тело, я замечаю, что ее пальцы сложены в виде пистолета. Она дует на указательный палец, словно после меткого выстрела.

Глава 7. Дэниел Розенштайн

– Значит, вы видите мою дилемму? – спрашивает она.

– Вижу.

– Сначала куртка. Теперь этот клуб.

Пауза.

Она несколько раз ударяет пальцем по своей коленке. Действие, как я думаю, уменьшающее ее тревогу.

– Между вами существует связь, – говорю я, – что вполне объяснимо.

Она поднимает руки и снимает свитер. Запихивает его в кожаную сумку. Под свитером тоненький топ на бретельках, через который проглядывает бюстгальтер. Я вижу, как при дыхании очертания ее груди поднимаются и опускаются.

Сейчас она сидит с прямой спиной, коралловые губы приоткрыты, ноги скрещены. Руки лежат на подлокотниках.

– Да, я с ней связана, – говорит она. – Есть сотни мест, где она могла бы работать. И она хочет, чтобы я сегодня вечером снова пошла туда с ней.

– Ясно. А что с работой?

Она смотрит на меня, выражение на ее лице неожиданно становится мягче. Кажется, ей приятно, что я помню.

– Ну? – спрашиваю я.

Она словно чего-то ждет, улыбаясь. Она играет со мной.

– Меня взяли! – восклицает она. – Позвонил Джек и предложил мне работу. Сказал, что ему понравилось мое портфолио и то, как я говорила на собеседовании. Он считает, что из нас получится отличная команда.

– Мои поздравления, это здорово. – Я улыбаюсь.

– Спасибо. Приступаю на следующей неделе.

– Итак, новая работа и веселое свидание.

Она смотрит на меня из-под полуопущенных век. Застенчиво.

Пауза.

– Я – фотожурналист. Кто бы мог подумать? – Она улыбается.

Я улыбаюсь в ответ.

– Я так счастлива, – говорит она, наклоняясь вперед. – Я так долго наблюдала за работой Джека. Я, знаете ли, жду не дождусь, когда смогу ассистировать ему. Я многое хочу изменить, помочь сообществам наладить контакт друг с другом. С помощью своих фотографий рассказывать о важном.

Я киваю, поощряя ее.

– Есть нечто особенное в том, чтобы информировать людей. Знакомить их с фактами. Овладевать сценой. Вооружившись фотоаппаратом и расположившись на безопасном расстоянии, вникать в суть ситуации.

– Это самое расстояние, оно для тебя что-то значит? – спрашиваю я.

– Наверное. Когда располагаешь фотоаппарат между собой и тем, что ты снимаешь, появляется определенная автономия. Ты чувствуешь близость без страха, что кто-то или что-то поглотит тебя.

– Интересное слово – «поглотит», – говорю я.

Она откашливается и взмахивает руками. Спонтанное действие.

– Наверное, – говорит она.

Я жду. Впитываю ее оживленность и энтузиазм. От оптимизма у нее расширяются глаза; правда, которую она говорит, вдруг становится заразительной.

– А как свидание? – наконец спрашиваю я, помня о том, что надо двигаться дальше. Наша работа – марафон, а не спринт.

– Было очень весело.

Она опять улыбается, видимо, углубившись в воспоминания о событиях выходных: о медленной прогулке до «Курящего козла», где они с Шоном ели мидии с ямсом и плавающего краба и запивали все это вкуснейшим красным вином; о том, как он заметил ее робость и успокоил улыбкой; о долгих разговорах; о поездке в такси домой; о поцелуях; о том, как он поутру пек для нее блинчики, которые плавали в сливочном масле и сиропе – ее любимое блюдо.

Интересно то, что она пропустила тот этап, когда они занимались страстным сексом, но я заполнил пропуски. Позволил себе пофантазировать, как лихорадочно сплетаются два возбужденных молодых тела.

Алекса смотрит на литографию женщины с длинной шеей – она прислонена к окну – и сама вытягивает свою. В конечном итоге ее взгляд останавливается на картине у меня над головой.

– Одна из ваших пациенток? – Она указывает на картину.

– Да, – отвечаю я.

– Вам нравится? – спрашивает она. – Или вы повесили ее потому, что у вас не было выбора? Как-никак вам не приходится смотреть на нее.

Я продвигаюсь вперед в своем кресле, поворачиваюсь и смотрю на картину. Мое внимание приковано к утесам.

– Мне она нравится, – говорю я. – А тебе?

Ее мимика выражает сомнение.

– Гм, не знаю, – отвечает она.

– Почему?

– Уж больно она холодная. На нервы действует.

Я жестом предлагаю ей продолжать.

– Наводит меня на мысли о тех способах, какими я могла бы там уйти из жизни, – говорит она, скрещивая руки на груди.

Я откидываюсь на спинку кресла.

– Например?

– Например, спрыгнуть с утеса. При ударе о воду я бы свернула себе шею. И плавала бы там по кругу. Как мусор, который не выбросил ребенок, игравший в песочном замке. Я бы медленно дрейфовала. И билась бы головой об острые камни, пока…

Она делает паузу.

– …пока какой-нибудь бедняга, выгуливающий собаку, не нашел бы меня. Если бы это была женщина, она дико завопила бы, увидев, как я плаваю лицом вниз. Мои волосы были бы запачканы кровью. Она бы тут же позвонила в службу спасения. Меня бы унесли на носилках.

Она откашливается.

– Есть еще лодка, – продолжает она. – Я представляю, что села на мель. Не могу плыть. Через какое-то время я умираю от обезвоживания, кружащие в небе чайки пикируют вниз и выклевывают мне глаза. Медленная и мучительная смерть. Или оказаться старой и одинокой на маяке, как у Вирджинии Вульф. Там нет ничего, кроме моих мыслей, которые топят меня в отчаянии. Постепенно мои волосы седеют от безумия.

– Опять это слово, – говорю я, – «безумие».

Она опускает глаза долу.

Одну стопу поворачивает внутрь.

– В Арчуэе, – говорит она, – есть мост. Он недалеко от моего дома.

Я киваю. Я знаю этот Мост прыгунов. И знаю, что поздними вечерами там совершается множество самоубийств.

– Я иногда хожу туда, – говорит она, – когда мне грустно. Смотрю на движение внизу.

– И думаешь о том, чтобы спрыгнуть?

– Иногда…

Она замолкает, не договорив.

Я жду.

– Я пытаюсь представить, что думала моя мама, прежде чем бросилась под поезд.

Я киваю.

Она залезает в свою сумку, достает «Зиппо» и пачку «Лаки страйк». Озадаченно глядит на них.

– Вообще-то здесь не курят.

Она мрачно смотрит на меня и убирает пачку обратно в сумку.

– Что ты представляешь? – спрашиваю я.

– Как ей было страшно и одиноко, наверное. С каким удовольствием я перерезала бы глотку своему отцу.

Я снимаю ногу с ноги и ставлю обе ступни на пол.

– Это твоя ярость, – говорю я. – Судя по анкетам, в твоей семье были случаи насилия. Твой отец все контролировал и был непредсказуем. Тиран, одним словом.

Она кивает.

– Это так. По отношению к нам обеим, – говорит она, – ко мне и моей матери, а потом – к Анне.

Ее глаза увлажняются, она отводит взгляд.

– Ты можешь чуть больше рассказать о своей матери? – спрашиваю я.

– Я злюсь на нее за то, что она убила себя и оставила меня с ним. С его жестокостью. Часть меня думает, что в этом моя вина.

– Ты была ребенком, – мягко говорю я. – Такое было не в твоей власти.

– Власти? Фу! – Она закатывает глаза. – Ни у кого из нас не было власти. Только у него. Вся власть была у него.

– Иногда, когда мы чувствуем бессилие, мы направляем боль на себя, – говорю я. – Вера в то, что ты виновата, отбивает у тебя желание посмотреть в глаза правде о страданиях твоей матери. О том, в каком отчаянии она жила.

Она берет бумажную салфетку и осторожно вытирает под глазами.

Пауза.

– Иногда я причиняю себе боль, – говорит она.

Я подаюсь вперед.

Она откидывается на спинку.

– Я режу себя. Это помогает.

– Как часто? – спрашиваю я.

Она пожимает плечами, тянется к стакану с водой. Делает глоток.

Я наблюдаю, как она ставит стакан на место, и мысленно помечаю себе, что доверие появляется. На нашем первом сеансе она не смогла пересилить себя и попросить воды. Была слишком смущена. А может, сегодня здесь кто-то другой?

Она откашливается.

– Как часто? – повторяю я.

– Когда слишком много… ну, вы понимаете… наваливается.

– В каком месте?

– Задняя часть ног. Бедра.

Она предпринимает попытку прикоснуться к левой ноге под коленкой. Изящно изгибается. Это момент, когда сознание и тело действуют синхронно. Тело ведет счет и помнит о причиненном ранее вреде.

– Нам надо найти альтернативные способы самоуспокоения, – говорю я, – чтобы изгонять гнев. А не впускать.

Ее ступни начинают подрагивать. Она смотрит вниз и говорит нерешительно:

– Конечно, как скажете. Только объясните, что надо делать.

Я мысленно задерживаюсь на ее словах. Она отдает мне власть. Мой контрперенос указывает на то, что она слишком легко отдает власть и контроль. Интересно, думаю я, это касается исключительно мужчин? Или и женщин тоже? Может, ее различные идентичности имеют разные взгляды на власть? Я ежусь от резкого осознания того, что Алекса способна трансформироваться, переключаться и менять облик, превращаясь в человека, совершенно отличного от того, кем я считаю ее. И я задаюсь вопросом, у какой из личностей сейчас находится контроль.

Она выпрямляется и проводит ладонями по обтянутым джинсами бедрам.

– Мне следовало бы остановить Эллу, когда она украла куртку, – говорит она.

Я обращаю внимание на резкую смену темы. На переключение на другие события. Алекса сейчас возвращается к первой части сеанса.

– Тирания «следовало бы» и «должна», – говорю я.

– В каком смысле?

– Пользы от деспотичных выволочек самой себе нет. Гораздо более эффективно – поразмышлять над решением, которое ты приняла в тот момент. Тогда у нас больше вероятности извлечь из него урок.

– Ясно. Ну, в следующий раз я вмешаюсь. Сейчас я поступила неправильно. Я была беспечной.

– Ты хочешь наказать саму себя? – говорю я.

– Вероятно.

Молчание.

– Вполне возможно, что часть тебя верит в то, что ты заслуживаешь наказания, – говорю я. – Ты слышишь голос, который велит причинить вред самой себе? Порезать ноги?

Она опять смотрит на картину маслом и кивает. В уголках ее глаз блестят слезы.

– Полагаю, есть и другой голос, который уговаривает тебя не делать этого, – говорю я, – он полная противоположность.

Глядя на картину, она прищуривается.

– У меня есть еще один голос, он хочет, чтобы я убила себя. Следует ли мне прислушиваться и к нему? – осведомляется она, переводя на меня холодный взгляд.

– Важно слушать все твои голоса, – отвечаю я. – Это не означает, что ты должна действовать так, как они говорят. Но если ты будешь отмахиваться от них, они станут громче.

Я вижу по ее шее, что она сглатывает.

– Когда будешь готова, – осторожно говорю я, – попробуй познакомить меня со всеми, кто внутри.

Она снова лезет в свою сумку.

– Я боюсь, – говорит она, смазывая губы гигиенической помадой.

Я еще чуть-чуть подаюсь вперед.

– Слушать всех, Алекса, – это значит принимать всю свою личность. А не только выделять лучшие стороны, признаваемые другими.

– Я всегда занималась членовредительством, – говорит она. – Если я прекращу, я не знаю, куда направится гнев. И кому я причиню вред. Я могу потерять контроль.

– Контроль – это действие. Причем такое, которое ты можешь изменять. Страх мешает тебе признать твои чувства. Но ни одно чувство не является окончательным. Они не должны разрушать тебя.

– Но они несут в себе опасность.

– Верно. Но без риска нет даже малейшего прогресса, – говорю я.

Она опускает взгляд.

– Я могу доверять вам? – спрашивает она.

Откидываясь на спинку кресла, я понимаю, что в ней идет внутренний конфликт, она не знает, передавать ли мне власть. Однако я хочу увидеть, насколько велико ее желание получить помощь и быть откровенной – то есть идти на риск, – поэтому не перекармливаю ее объяснениями и ответами.

Ее взгляд медленно возвращается ко мне.

Я сажусь прямо и улыбаюсь.

– Расскажи мне о Голосах.

Она замирает, на ее лице появляется потрясающее выражение – не изведанной ранее свободы. Страха и облегчения одновременно. Я наблюдаю, как при дыхании поднимается и опускается ее грудь. У меня внутри все свербит от предвкушения.

– Вчера, – медленно начинает она дрожащим голосом, – мы убирались в моей спальне. Энтузиазм проявила только Долли, самая младшая. Остальные ныли, томились, жаловались и сожалели, что не могут оказаться в другом месте. Онир мечтала о йоге, Раннер подумывала о занятиях кикбоксингом. А Паскуды – в общем, они просто оставались внутри. Они не хотят участвовать в том, чем мы занимаемся. Никто из них, кажется, не понимает, до какой степени я вымотана.

Она смотрит на меня, проверяя мою реакцию, и тихо смеется. Заправляет за правое ухо выбившуюся прядь – нервный тик, говорю я себе.

– Спасибо, – говорю я. – Я рад, что познакомился с тобой всей.