355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Максин Мей-Фан Чан » Восьмая личность » Текст книги (страница 2)
Восьмая личность
  • Текст добавлен: 15 декабря 2020, 13:30

Текст книги "Восьмая личность"


Автор книги: Максин Мей-Фан Чан



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Глава 3. Дэниел Розенштайн

Двое пациентов стоят, прислонившись к знаменитому дубу «Глендауна» – мощнейшее дерево, – и решают, как будут играть в шпионов. Начать игру им мешает обычная проблема: что искать, кроме очевидного: дерева, цветочка или пациента. Эмма, находящаяся здесь уже три года, сдается после второй попытки и уходит, оставляя Шарлотту одну. Шарлотта в затруднительном положении – похоже, ее больше интересуют фантазии в собственной голове.

– Они скоро будут здесь. Уже недолго, – объявляет она, расширенными глазами глядя в небо. – Ведь это правда, доктор Розенштайн?

Я улыбаюсь. Не желая возражать Шарлотте или разрушать ее воображаемый мир, но при этом зная, что она имеет в виду «счастливых захватчиков». Тех, кто, как она верит, является ее настоящей семьей.

Утро теплое и безоблачное. Я иду по лужайке. Мне приятно чувствовать, как свежий воздух наполняет легкие. Жимолость перебросила свою плеть через мощеную дорожку к «Глендауну» – стационару для тех, кого когда-то обозначали терминами «сумасшедшие» или «невменяемые». Однако психиатрические лечебницы уже давно исчезли с зеленых окраин лондонского Норд-Веста и теперь существуют только в воображении авторов готических романов. Пациенты здесь не сумасшедшие и не душевнобольные. Они скорее несчастные, страдающие от давней эмоциональной травмы.

У поворота дорожки, окаймленной цветущим низким, до колена, кустарником, я провожу рукой по плотному валику лаванды, а потом вдыхаю запах, оставшийся на ладони. В огороде недавно высадили розмарин и зеленый лук. В прошлом году был затеян проект, нацеленный на то, чтобы побудить обитателей к активной деятельности на свежем воздухе, и сейчас я вижу, что этой деятельности уделяется мало внимания: по земле медленно расползается плющ с большими листьями.

Мои мысли обращаются к моим сегодняшним пациентам. К тому, сколько внимания им потребуется. И заботы. Их беспокойство разрастается, как лесной пожар, и требует, чтобы я сдерживал и усмирял его, наводил порядок и защищал. Они думают, что я хороший психиатр. Иногда я задаюсь вопросом, что было бы, если бы я не оправдал их надежд, если бы мой этический кодекс дал сбой. Откажись я от своих клинических стандартов, и их добрый мозгоправ тут же стал бы плохим или даже вигилантом[6]6
  Отдельные личности или группы, целью которых является преследование лиц, обвиняемых в настоящих или вымышленных проступках и не получивших заслуженного наказания, в обход правовых процедур.


[Закрыть]
.

Я смотрю на часы, а потом отсчитываю на стене «Глендауна» девятое окно и вижу Сестру Вил, которая смотрит на меня. Ее пухлые руки скрещены на груди, обтянутой белым халатом. Она не улыбается и не машет мне, ее взгляд холоден как лед.

Откуда-то прилетает жирный шмель и зависает передо мной; трудно поверить, что такое маленькое насекомое может издавать такой громкий звук. Неожиданно он начинает двигаться ко мне, сбитый с толку и пьяный от обилия пыльцы и хорошей погоды. Я жду – шмель все ближе, – затем отшвыриваю его ладонью. Когда я поднимаю взгляд к окну, Сестры Вил там уже нет.

* * *

Я прохожу через величественную георгианскую дверь, и мне в нос ударяет спертый воздух «Глендауна». Свежий воздух и аромат лаванды мгновенно заменяются в моих легких знакомым, наполненным плохим предчувствием запахом сырости. Я иду по коридорам со скрипучими полами, и меня сопровождает скрип резиновой подошвы моих ботинок о линолеум цвета овсянки – им застелили деревянные полы, чтобы легче было отмывать блевотину, дерьмо или ошметки еды. Столовая пахнет самой собой. Расположенные недостижимо высоко окна открыты в надежде, что едкий запах запеканки рано или поздно выветрится.

Сестра Вил переместилась в свой кабинет. Это крохотная каморка шесть на шесть футов, где она каждый день в семь утра раскладывает лекарства, как разноцветные драже, в маленькие бумажные стаканчики. Она видит меня, вытирает лоб и отводит взгляд. Я проверяю, не остались ли на ладони следы от сбитого шмеля, и иду к своему кабинету. По коридору разносятся приглушенные крики из палаты С, напоминая затихающие вопли сирен.

* * *

Когда я вхожу, она уже там.

При виде меня она встает. Быстрыми движениями приглаживает волосы, сдвигает ступни: теперь закругленные мыски черных туфель на одной линии. Туфли потертые и неприглядные. Испытывая некоторый дискомфорт от ее стойки «смирно» – как у солдата, как у дитя коммунистической революции, – я едва удерживаюсь, чтобы не скомандовать: «Вольно!»

Она милая и робкая, с бледной, почти прозрачной кожей. Она уворачивается от моего взгляда и смотрит на ворот моей рубашки с тоской сироты, мечтающего о ласке. Ее глаза цвета нефрита с золотистыми крапинками широко открыты, в них застыла неуверенность. Она нервно теребит руки, ее плечи опущены.

– Здравствуй. Алекса? – спрашиваю я, бросая взгляд на серебристые часы на стене.

– Да. Здравствуйте.

– Ты пришла чуть раньше, – говорю я, – но все равно входи.

«Границы», – напоминаю я себе. Для установления доверия очень важно жестко соблюдать границы. По мнению некоторых практикующих врачей, какие-то пять минут погоды не сделают, но по опыту я знаю: строгие рамки обеспечивают безопасность пациенту – да и психиатру тоже. Я открываю дверь, ожидая, что она пройдет. Она не проходит. Я поворачиваюсь. Она стоит на месте.

Замерев в массивном дверном проеме, она кажется маленькой для своего возраста – ей за двадцать. Короткое красное платье подошло бы девочке не старше десяти. Мы молча стоим, а она оглядывается – не знаю, что она там ищет.

Она опять устремляет взгляд на мой ворот.

Легкий кашель.

– Может быть, ты пройдешь в кабинет? – спрашиваю я.

– Да, извините, – говорит она, одергивая платье.

Стандартная практика предполагает, что ведущим является пациент; это он инициирует диалог, раскрывая и обсуждая то, что в настоящий момент у него на уме. Однако с новыми пациентами я склонен пересаживаться на водительское место. И брать в свои руки терапевтические вожжи. Я применяю что-нибудь очень простое: представляюсь или задаю вопрос о причине, вынудившей их обратиться за лечением. Слезы льются иногда перед тем, как задаются вопросы, и всегда, когда я сажусь на свое место и позволяю чувствам пациента вздохнуть свободно. Здесь нет никаких жестких правил, но я считаю, что это помогает получить хоть какое-то представление о человеке, прежде чем сделать следующий шаг. Сегодня я жду.

Алекса ловит мой взгляд, одергивает платье и выпрямляется. Ее осанка неожиданно становится прямой, а вся она – напряженной и сосредоточенной.

– Я хочу возобновить лечение, – начинает она.

– А ты прекращала?

– Он ушел на пенсию.

– А.

– Я посещала его дважды в неделю в течение четырех лет. Думаю, мы добились немалого. Но потом Джозеф – доктор Эпплбаум – ушел на пенсию. Уехал из Лондона, чтобы больше времени проводить с семьей. У него есть внуки. Он был старым.

– Полагаю, это было тяжело, распрощаться с ним.

– Да. Это…

Я чувствую ее волнение, замечаю, что она замолчала на полуслове. Что у нее приоткрыты губы.

– Это было?.. – подбадриваю ее я.

– Это было тяжело. Болезненно. Я страшно по нему скучала.

Я сажусь чуть боком, опираясь на один подлокотник. Я должен соответствовать образу психиатра: нога на ногу, слабая улыбка, глубокая задумчивость. Между нами стоит коробка с бумажными салфетками.

Она теребит прядь длинных каштановых волос, улыбается, затем передает мне заполненные анкеты – требование для всех новых амбулаторных и стационарных пациентов, начинающих лечение в «Глендауне». Просматривая ее ответы, я обращаю внимание на ее почерк, по-детски неровный, что сигнализирует об остановке в развитии и неуверенности в своей безопасности.

– Вижу, что ты не заполнила раздел о лекарственной терапии, – говорю я.

Пауза.

– Для этого есть причина?

– Я не хочу, чтобы на меня вешали ярлыки. Или приписывали диагноз, – поясняет она.

Хмурясь, я вопросительно смотрю на нее и прошу внести ясность.

– Мне не нравятся ярлыки, – ощетинивается она. – Они ведут к патологизации.

– Понятно.

Менее опытный психиатр приступил бы в этот момент к действию, стал бы сотрясать воздух словами – из страха перед тишиной, нежеланием пациента говорить, что-то недоделать. Но, бросаясь в атаку, психиатр забывает о том, что надо слушать. Он забывает, что речь не о нем и задача не в том, чтобы избавить его от дискомфорта.

Так что я молчу.

Именно в такие моменты происходит все хорошее. В такие моменты эмоции получают встряску и чувства поднимаются на поверхность, давая пациенту время поразмышлять, а психиатру – понаблюдать. Алекса неотрывно смотрит на картину маслом над моей головой – это пейзаж с английской береговой линией.

Она медлит, выражение на ее лице неясное, сложное. Ее взгляд скользит по вздымающимся скалам и кружащим чайкам, по белым бурунам, разбросанным по чернильным водам Дуврского пролива. Мы сидим тихо. Тиканье часов на моем письменном столе звучит громко, как звон колокола. Я вижу, что молчание успокаивает ее, и не делаю ничего, что могло бы нарушить его. Однако меня неожиданно охватывает ощущение одиночества, и я задаюсь вопросом, о чем она там думает, что ее так заинтересовало, почему она утратила внимание к нашему терапевтическому танцу.

«Терпение, – говорю я себе. – Жди».

В конечном итоге она отводит взгляд от картины, но, замечая мой выжидательный взгляд, опускает глаза долу.

Я откашливаюсь.

– Ярлыки могут привести к патологизированию, – говорю я, возвращаясь к ее последнему высказыванию, – но иногда диагноз бывает полезен. Ведь было бы глупостью и даже беспечностью выписывать аспирин при повреждении мозга, бандаж при сломанном запястье или гомеопатию при глубокой депрессии.

Она морщит лоб.

– Я боюсь, что меня неправильно поймут, – говорит она, – что мне наклеят ярлык. Заклеймят каким-нибудь видом сумасшествия.

– Ты считаешь себя сумасшедшей?

Она пожимает плечами.

Я наклоняюсь вперед.

Она откидывается на спинку.

– Сумасшествие – это состояние ума, – говорю я, – такое страшное, что от него хочется убежать. Возможно, ты всегда считала себя сумасшедшей. И сейчас, придя сюда, ты как бы подтверждаешь это, верно? Ты больше не можешь это скрывать. Люди все равно все узнают. В том числе и я. И с этим страхом к тебе приходят стыд и угрызения совести, потому что ты думаешь, будто это твоя вина – что ты сама навлекла на себя все это. Даже если ты не всегда помнишь, что ты на самом деле натворила. Так что в этой ситуации есть два аспекта: весь мир видит, насколько сильно твое сумасшествие, и ты и сама воспринимаешь себя как разрушительное зло. Сама вешаешь на себя ярлык. Клеймишь себя определенным видом сумасшествия.

Она изумленно таращится на меня.

– Я не хочу, чтобы все считали меня чокнутой, – шепчет она.

– Все?

– Ну, в основном мачеха.

Я снова заглядываю в анкету.

– Ты живешь с мачехой… Анной. Какая она?

– Зануда. Все еще обращается со мной как с ребенком.

Ее дыхание учащается.

– Она поселилась у нас вскоре после того, как мама покончила с собой, и стала заботиться обо мне, ну, обо мне и отце… пока он не слинял, не бросил нас. Мне было шестнадцать.

– Он не взял тебя с собой?

– Я ему была не нужна.

Пауза.

– Обидно было?

– Пфф. Я видела, что это неизбежно.

– Как так?

– Ему стало скучно. Я наблюдала, как Анна пытается вернуть его, но чем упорнее она старалась, тем сильнее он презирал ее. А потом он с кем-то познакомился. С кем-то помоложе.

– Я имею в виду, тебе было обидно, что он не взял тебя с собой?

Она пожимает плечами, отмахиваясь от моей попытки добраться до ее чувств.

– Анна, естественно, предположила худшее. Что я сорвусь с катушек, сломаюсь. Но я испытала облегчение, когда он ушел. Ну, какая-то часть меня испытала.

– Мы с тобой попытаемся держаться подальше от предположений, – говорю я. – Мы будем работать с чувствами, моделями мышления и поведения, со сновидениями. Иногда, возможно, будет трудно.

Она опять пожимает плечами. Садится прямо и откашливается.

– Я принимала «Сероквель», но он мне не подошел, – говорит она, отводя назад плечи. На этот раз ее голос звучит уверенно. – От него я чувствовала себя уставшей и стала набирать вес. На руках появилась какая-то мерзкая сыпь.

– А сейчас?

– Сейчас я принимаю «Рисперидон».

– Сколько?

– Четыре миллиграмма дважды в день.

– Помогает?

– Кажется, но я хочу сократить дозу. А в конечном итоге вообще отказаться от него.

– Связано ли это с тем, что ты и весь остальной мир считаете сумасшествием? То есть если ты принимаешь лекарство, значит, ты сумасшедшая?

– Ну, вроде того.

– Ясно.

– А еще мне не нравится зависеть от чего-то.

– От чего именно?

– От людей, мест, вещей.

– И от Джозефа… доктора Эпплбаума, твоего прежнего психиатра?

Она смотрит на меня с вызовом.

– Я стала зависимой. Он ушел на пенсию.

Я несколько мгновений молчу, глядя в анкеты.

– Ты фотограф? – спрашиваю я.

– Вроде того, – отвечает она. – Недавно окончила университет. Я уже говорила по телефону, я ищу работу.

– Фотографа?

Она кивает.

– Какой вид фотосъемки?

– Фотожурналистика.

– Интересно, – говорю я. – А почему тебя привлекла именно такая деятельность?

– Мне нравится снимать. – Она улыбается. – Всегда нравилось. На мое тринадцатилетние отец подарил мне одноразовый фотоаппарат, и я просто заболела фотографией. Для меня это был способ впитывать истину и красоту. Меня это успокаивает.

– Каким образом?

– Наверное, помогает мне переориентироваться. Меня завораживает момент и возможность изобразить то, что я вижу. Это своего рода увеличенное изображение жизни. Ее упрочение. Ведь она такая же, как и все у меня в голове – шум, дезориентация, замешательство, – все это исчезает в небытие. – Она делает паузу. – Простите. Все звучит напыщенно.

– Мне так не кажется, – говорю я. – Судя по всему, для тебя это важно. Это как маленький плот.

Она улыбается.

– Когда я делаю фотографию, я знаю: то, что я вижу, реально. Зная, какая я забывчивая, я ощущаю спокойствие. Я доверяю ей.

– Насколько забывчивая? – спрашиваю я.

– Очень.

Я замечаю, что ее левая ступня повернута внутрь. Она ерзает на стуле.

Молчание.

– На прошлой неделе, – продолжает она, – я гуляла по Хэмпстедской пустоши. К одной пожилой даме подбежал мужчина и прикрыл ее своим зонтом. Я поймала ее улыбку на фотоаппарат. Я так обрадовалась. Возможно, я позабыла бы об этом, если бы у меня с собой не было фотоаппарата. Фиксация таких моментов проявления доброты помогает мне лучше воспринимать мир. Спокойнее.

– Как бальзам на душу? – предположил я.

– Именно.

– Что ты чувствуешь, когда видишь проявления человеческой доброты?

– Легкость. Как будто мир не так печален и преисполнен одиночества.

Ссутулившись, она вытягивает ноги и слегка раздвигает их. Я наблюдаю, как ее красное платье ползет вверх по бедрам. Не подозревая о том, что ее тело оголяется, она не одергивает платье. Я отвожу глаза.

– Мой метод работы, – говорю я, – очень напоминает альянс. Я прошу тебя регулярно приходить ко мне, усердно работать, уважать процесс и со всей энергией участвовать в нем, а также предупреждать регистратуру о том, что ты не можешь прийти на сеанс.

Она кивает.

– Как тебе такое? – спрашиваю я.

– Нормально. Я хотела бы дополнить анкету.

Алекса шумно роется в своем джинсовом рюкзаке и достает ручку. Она что-то пишет, потом возвращает мне анкету. Я вижу, что она заполнила раздел о медпрепаратах, причем заполнила другим почерком, не таким по-детски округлым, а взрослым, со связанными буквами, размашистым – все это свидетельствует об уверенности и творческой способности.

– Спасибо, – говорю я.

Мне интересно, на что направлены эти антипсихотические препараты? На нарушение мышления? На голоса? На галлюцинации? Может, на склонность к самоубийству? Я мог бы спросить, но вместо этого я даю процессу идти своим чередом. Первые сеансы не только влияют на укрепление ощущения безопасности, но и служат своего рода судмедэкспертизой.

Повернувшись к приставному столику, я наливаю себе стакан воды. Краем глаза я вижу, что рот Алексы открывается и закрывается, как у рыбы. Может, она хочет пить? Однако я удерживаю себя от вопроса.

«Пусть попросит сама, – думаю я. – Не надо делать за нее ее работу. Это лишает ее свободы воли. Пусть она сама придет ко мне».

Она сглатывает.

Я делаю еще один глоток и жду, не выразит ли она каким-нибудь образом свое желание.

Она улыбается.

– Спорим, вы человек, у которого стакан наполовину полон, да? – говорит она, не отрывая взгляда от стакана.

Я киваю.

– А ты?

– Тоже, – отвечает она, явно довольная.

Ее взгляд перемещается на картину.

– Вы думаете, что поможете мне? – спрашивает она.

– Трудно утверждать наверняка, – говорю я, но, как можно судить по стакану, я полон надежды.

– Неопределенность нервирует меня.

– Не сомневаюсь.

– Джозеф обычно говорил: «Мелкими шажками».

– Мудрый человек твой Джозеф.

Она улыбается.

– Он не был моим, – говорит она, – но он мудрый. И он переживал за меня. Я в этом уверена.

Понимая, что она не решилась попросить воды, я наблюдаю за тем, как она окольными путями возвращается к вселявшему в нее чувство безопасности Джозефу, ее прежней привязанности. Надежность того, что уже известно, гасит неопределенность, которую олицетворяю я. Должно быть, она думает, что я могу и отказать ей. Я считаю, что небольшой риск важен для нашей работы.

Она смотрит на ковер между нами. Одна ее туфля соскальзывает и повисает на пальцах ноги. Я обращаю внимание на гладкость ее оливковой кожи, на кроваво-красный лак на ногтях. На короткое мгновение я задаюсь вопросом, откуда у нее этот крохотный синяк на коленке. Давно он там? Заметив мой взгляд, она скрещивает ноги и одергивает платье. И смотрит мне прямо в глаза.

– И сколько времени это займет? – спрашивает она. – Ну, если учесть, что я и раньше лечилась.

Молчание.

– Полгода? Год?

– Это от многого зависит, – говорю я.

– От чего?

– От того, насколько сильным будет твое стремление и насколько искренней ты будешь. Думаю, дважды в неделю вполне хватит.

Она кивает.

– А какого результата ты надеешься достичь? – спрашиваю я.

Она шевелит губами и смотрит в потолок.

– Уверенности в себе, – отвечает она. – Я очень нервничаю, особенно с мужчинами. Мне бы еще хотелось поговорить о семье.

– О?

– Все так сложно.

– В каком смысле, сложно?

– Я не могу точно сказать, что означает «семья». Я хотела бы понять, чего именно хочу я, а так я все время пытаюсь угодить другим. Иногда я бываю абсолютно бесполезным придурком.

Фраза сбивает меня с ног, как мощный левый хук, однако я не реагирую. Если она намеревалась шокировать меня, наживку я не заглотнул.

– Значит, проблема в созависимости? – спрашиваю я, произнося свой вопрос как утверждение.

– Да.

– Ты боишься, что тебя отвергнут?

– Наверное. Я не люблю разочаровывать людей. Я боюсь, что они отторгнут меня.

– Ты хочешь быть хорошей девочкой? – спрашиваю я.

Пауза.

Прищурившись, она подается вперед. Ее платье едва прикрывает бедра.

– Иногда, Дэниел, – жеманно говорит она, – имеет смысл быть хорошей девочкой.

Я обращаю внимание на изменение интонаций, на бо́льшую глубину голоса. В нем слышатся обольстительные нотки.

– В прошлом ты уже убеждалась, что это работает? Быть хорошей? – говорю я.

Она проводит рукой по волосам.

– Естественно.

Она выпрямляется, ее руки висят по бокам, как два маятника. Она намеренно кладет ногу на ногу.

– И как это окупилось? – спрашиваю я.

Молчание. Мой вызов проигнорирован.

Я смотрю на маленькие золотые часы на письменном столе.

– Алекса, нам пора заканчивать, – говорю я. – Я хотел бы, чтобы ты обдумала наш сегодняшний разговор. Если у тебя будут какие-нибудь соображения, не забудь рассказать мне в следующий раз. Какая у тебя память?

– Я же уже говорила вам, что я забывчивая. – Она смеется. – А ваша?

Я улыбаюсь. Своим едким замечанием в мой адрес она бросает мне вызов, и это должным образом отмечено.

– Так запиши, – советую я.

– Конечно.

– Пора, – говорю я.

Мы встаем.

– В следующий вторник, в то же время?

Она кивает и оглаживает платье, мгновение смотрит на меня своими зелеными глазами и идет к двери.

– Спасибо, Дэниел, – говорит она, оборачиваясь и поглаживая кулон в виде сердечка на шее. – Была рада познакомиться с вами.

Я осознаю, что нас разделяет небольшое расстояние, я ощущаю запах ее духов. Проходя через мои ноздри, этот запах оставляет после себя цитрусовый привкус. Над ее пухлыми губами отчетливо виден идеальный вертикальный желобок – то ли ангел прикладывал палец к ее рту, когда она родилась, то ли дьявол.

– До свидания, – говорю я.

Я закрываю дверь, сажусь за письменный стол и беру телефон.

– Алло, у телефона доктор Патель.

– Алло, это я.

– А, Дэниел. Как ты?

– Хорошо. А ты?

– Устал. Что нового?

– У меня новый пациент, – говорю я, – молодая женщина. Мой контрперенос[7]7
  Совокупность бессознательных реакций аналитика на личность анализируемого.


[Закрыть]
подсказывает мне, что было сделано очень много плохого.

– Тогда прислушайся к нему, – говорит он. – Велик шанс, что ты прав.

Перенос имеет дело с чувствами, которые пациент переносит на психиатра и которые основаны на его прежних отношениях, а контрперенос – это противоположное явление. Если проще, то это иррациональные чувства, которые психиатр испытывает к пациенту. Иногда контрперенос делает работу очень неприятной, а временами вообще невозможной. Представьте, к примеру, психиатра, который в детстве подвергся сексуальному насилию, а теперь вынужден лечить педофила, или стал жертвой домашнего насилия, а теперь лечит маньяка-насильника. Но в более мягкой форме контрперенос – это самый надежный инструмент психиатра и, без сомнения, самый эффективный.

– Возраст? – продолжает Мохсин.

– Двадцать четыре.

– Признаки травмы?

– Детская травма, если я правильно понимаю. Избегает зрительного контакта, склонность к диссоциации. Я еще точно не знаю, кто сегодня был у меня; было несколько переключений.

– Она привлекательная?

– Очень.

– Гм. Семья?

– Мать умерла. Отец бросил ее. Братьев и сестер нет. Очевидно, есть мачеха. Однако одно из ее пожеланий было о семье. Подозреваю, она имеет в виду утрату семьи.

– Очень похоже. Что насчет памяти?

– Говорит, что она у нее бесполезная.

– Расщепленная личность?

– Возможно.

– Вероятнее всего, с раздельным мышлением. Не исключено, что ложная личность понадобилась для защиты. Очень важно будет соблюдать границы. Чем лечили?

– Антипсихотиками. Четыре миллиграмма дважды в день.

– Мощное средство. Что еще?

– Она заполнила стандартные анкеты без раздела о медпрепаратах, но потом, во время сеанса, решила его заполнить. Когда она вернула мне анкету, я увидел, что раздел заполнен другим почерком. На приеме была личность помоложе. Но уходила личность постарше, она потенциально склонна к обольщению.

– Может, множественная личность? ДРЛ?

– У меня была такая мысль.

– С этой тебе понадобится помощь.

– А зачем еще, как ты думаешь, я тебе звоню?

– Ну, решил, что соскучился.

– Ха!

– В общем, не стесняйся. Звони, если понадобится еще одно мнение.

– Может случиться, что ты пожалеешь об этом.

– Не сомневаюсь. Удачи, и будь осторожен.

– Чего мне опасаться?

– Обмана, манипуляций.

– Что-то ты обеспокоен.

– Пациенты с диссоциативным расстройством личности не откровенны, при неправильных условиях они опасны.

– Я буду осторожен. Наша завтрашняя встреча на обед в силе?

– Конечно. В нашем обычном месте?

– Тогда до встречи.

Я отсоединился; мой взгляд упал на анкеты и зацепился за незаконченный ответ, который я не заметил раньше:

ИМЯ И ФАМИЛИЯ: Але-

Странно. Я достаю свою перьевую ручку и дописываю за нее:

– кса Ву.

* * *

За окном утро уже вступило в свои права. Сейчас небо нежно-голубое, на стене из розового кирпича расселась стая ворон. Глядя на величественный дуб и плотные ряды лаванды, я задаюсь вопросом, есть ли у соблазнительницы Алексы имя. Вернется ли она, и если да, то когда.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю