Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Максим Макаренков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

– – Неможно так, господин яан Морт! Никак неможно! – Мартин нахлестывает измотанную скотинку.– Вместе! Вместе уйдем! Топор у меня есть!

– Идиот! – очень спокойно чеканит Томас яан Морт. – Это рыцари Льда. Они тебя порубят просто потому, что ты не знаешь истинного имени Ледяного Принца.

И старый воин словно вспархивает над повозкой. Мягко приземляется на одно колено, левая рука заведена за спину, клинок в вытянутой правой хищно подрагивает, выискивая первую жертву. Спустя мгновение он ее находит.

Повозка Мартина исчезает за холмом. Один из всадников устремляется за ней, но его выбивает из седла короткий кинжал Томаса. После этого круг черных плащей смыкается вокруг невысокой фигуры в старой кожаной куртке.

***

Я лежу на каменной плите. Вокруг невысокие холмы. То, что осталось от огромного горного кряжа, что когда-то поднимался на многокилометровую высоту. Сладко пахнет степными травами. Бледно-голубое небо без единого облачка.

Я жду. Солнце неторопливо движется к зениту. Когда-то, давным давно, эта плита была обелиском, горделиво возвышавшемся посреди долины. Сейчас это просто каменная плита, без единой трещины.

Говорят, что в полдень, в один единственный полдень из тысяч, здесь можно отдать свое имя. Стать безымянным. Существом без прошлого. С непонятным будущим. Существом без мира. Ничего не знающим о людях, за счет которых можно существовать. О людях, каждый из которых, сам того не зная, отдает тебе частичку себя. Может быть, это и означает, стать единым?

Скоро полдень.

***

Фургон Мартина ворвался в долину. Крестьянин стоял на облучке, неистово работая кнутом. Загнанная лошадь хрипела, несясь в неистовом заплетающемся галопе.

Солнце достигло зенита, и обелиск, воздвигнутый неизвестно кем в центре долины, засверкал нестерпимым белым светом.

Мартин гнал прямо на него. Он размахивал кнутом, плакал и орал сквозь всхлипывания – Томас яан Морт! Тома-а-ас яа-а-ан Мо-о-орт!

Третий поток

Сколько себя Андрей помнил – всегда боялся смерти. Причем не просто боялся, а – до слез, до дрожи. Страх накатывал на него черными плотными волнами и укрывал с головой. Андрей начинал захлебываться в этом ужасе, не мог дышать, пытался судорожно втянуть воздух – не получалось. Причем боялся он не самого момента смерти, а того, что прекрасно понимает, представляет живо и ясно, там ничего не будет. Андрея пугала картина мира без него. А еще больше – что он никогда не узнает, что же после него будет, мир для него исчезнет, они даже не пойдут каждый своим путем, просто мир перестанет существовать, не дав ему ничего взамен. Никакого пространства, где Андрей сможет себя осознавать.

Жить так было мучительно, мысли постоянно шли двумя потоками, в одном – нормальные, о работе, о том, что надо бы поменять у машины резину, посмотреть новый фильм, а другой – постоянный, вязкий поток осмысления смерти. Больше всего Андрея злило то, что он здраво и ясно понимает все, что с ним происходит.

Так он и барахтался в этом черном потоке , пока не пришла ему в голову мысль : "Больше всего я боюсь не самой смерти, а того, что я понимаю все ее последствия, точнее, что последствий даже не будет."

И вот тогда в голове Андрея сначала тонким, прерывистым ручейком, а потом все, расширяясь и набирая силу, потек третий поток : "Чтобы не бояться, мне надо перестать понимать все то, что несет с собой смерть. Мне надо перестать осознавать реальность. Нужно сойти с ума."

Вот только нелегко оказывается это сделать. Если уж Андрей не потерял рассудок, живя с постоянным ужасом от ежедневного приближения смерти то, остальные стрессы и неурядицы выдерживал легко. И, в конце концов, третий поток услужливо вынес на поверхность решение проблемы, от которого Андрей похолодел и замер: " Чтобы сойти с ума, я должен сделать что-то такое, чего я не выдержу. Настолько дикое и неестественное для меня, после чего уже не смогу оставаться собой. Сжечь все предохранители. Это должно быть нечто непоправимое, что уже невозможно отыграть назад."

.......... Вечером какая-то сила, что услужливо толкает нас в спину, когда мы балансируем на самом краю, вынесла навстречу Андрею мента с автоматом. Что мент делал в этом глухом переулке, и, главное, что там делал Андрей, не знал, наверное, никто. А вот нож Андрей таскал с собой давно. Хороший швейцарский нож, с лазерной заточкой и стропорезом. Андрей ударил сзади, в шею. На всякий случай добавил еще раз. Оттащил труп под прикрытие домов и взял автомат. В подсумке обнаружился и запасной магазин. Его Андрей заткнул сзади, за пояс брюк. Автомат пристроил сбоку, под плащом. И, быстро, замирая от сладкого, на этот раз, ужаса, пошел в сторону освещенных центральных улиц. Спиной он чувствовал как лопаются нити, привязывающие его к этой жизни. Пом – и лопнула ниточка, на другом конце которой была его мама, чпок – безвозвратно порвалась та, которая привязывала его к друзьям. Нити рвались легко и безболезненно, только одна упорно тянулась и, пока, даже не истончилась. Эта нить была черной и толстой – она привязывала Андрея к его страху. Страху смерти. Но, и она слегка поблекла, отступила перед третьим потоком, несущимся в голове. Этот поток настоятельно рекомендовал выбирать цель. И, цель сама нашла его. Небольшое кафе, с уютной, неярко светящейся вывеской, крылечком отделанным деревом. И располагалось оно хорошо – на центральной улице но, в самом ее конце, что позволяло Андрею совершить задуманное без спешки. Народа около кафе не было, Андрей перехватил автомат и снял его с предохранителя, поставив на короткие очереди по три выстрела. Ногой распахнул дверь и вошел. В фойе сидели мордатый охранник и старенький седой гардеробщик. Охранника Андрей свалил очередью в упор, сделал пол-оборота и пристрелил гардеробщика. Открылась дверь в зал, выглянул недоумевающий официант – все три пули вошли ему в грудь, официанта внесло обратно. Андрей вошел в зал. За столиками сидело человек шесть, тупо уставившись на тело официанта, под которым уже растекалась черная лужа. Бармен за стойкой застыл с бутылкой и все лил и лил в бокал что-то розоватое. В него Андрей и выстрелил. Бармена бросило на полки с бутылками, откинуло обратно, он как-то боком упал. За одним из столиков завопила девчонка. Андрей повернулся и нажал на курок. Девчонку опрокинуло вместе со стулом. Парень, сидевший с ней за столиком резко вскочил, заорал что-то неразборчиво. Андрей выстрелил еще раз. Парень упал деревянно и некрасиво.

Андрей стрелял и чувствовал, как покрывается противным, липким потом страха. Он смотрел на темные лужи, расползающиеся под телами, ошметки мозгов, чьи-то, валяющиеся на полу зубы, выбитые выстрелом но, ощущал лишь привычный страх. Только более сильный, такой, что сводило живот. Потому, что понимал – его не выпустят. Он поставил на эту карту все, он так ждал, что вот-вот что-нибудь мягко щелкнет и, он перестанет осознавать себя вечно трясущимся, закусывающим, чтобы не заорать, губу, человечком. И наступит какое-то другое состояние, где не будет страха, где не надо будет думать о глухой стене, что отгородит его от мира. Андрей тоскливо бродил между убитыми. Безумие не наступало. Одно из тел шевельнулось, человек застонал. Это была молодая, симпатичная, наверное, девушка. Пули попали ей в плечо и правую часть груди. Девчонка стонала, стеклянными от боли глазами глядя в потолок. Андрей опустился на корточки, вытащил нож. Стал резать девчонку. Медленно, стараясь не убить. И, смотрел на себя как бы со стороны. Внутри были только страх и разочарование : " Я же такое творю, что и в кошмаре никогда не виделось! Я же живого человека режу! Медленно режу, по кусочкам!!"

Ничего не происходило, только обессилено хрипела девчонка на полу. Потом дернулась и затихла.

Как через вату Андрей услышал завывание сирен. Визг тормозов. Хлопки дверей. Топот ног. Что-то неразборчиво орал мегафон.

Андрей сел на стул и заплакал. Некрасиво, как плачут от очень сильного страха маленькие дети. Прижал к себе, как любимую плюшевую собаку, автомат. Было очень страшно. Страх был тоскливый и безнадежный. Третий поток мыслей исчез. Привычный второй заполнял собой голову быстро, как наводнение. Его уже не сдерживали обыденные, мелкие, но такие теплые мысли. Понимание того, что сейчас закончится все, совсем -совсем все, наваливалось как мягкие и тяжелые комья сырой глины. Нижняя губа противно и безостановочно тряслась, по щекам катились слезы, Андрей всхлипывал и тихо повизгивал.

........... Дверь с грохотом слетела с петель. В проем вкатились черные быстрые тени. Визжа от ужаса, Андрей вскочил, пытаясь отбросить автомат, надеясь что сейчас скрутят, изобьют, посадят но, он будет жить, жить еще, понимать что он – это он, живой, дышащий, едящий и гадящий. Или что вот сейчас– то он не выдержит и уплывет в мягкое, ласковое непонимание происходящего и, тогда его, безумного и нежного, уж точно оставят жить.

Автоматы штурмовой группы загрохотали слаженно и деловито. Пули шлепали в тело Андрея, а он все визжал, визжал, чувствуя каждую из них, с холодным, разумным ужасом, воспринимая каждую долю секунды как приближение своей смерти.

Ему было очень страшно........

Раста

Зимой в лесу хорошо. Только надо идти осторожно, глядя, куда ногу ставишь, а то, подвернешь ее на обледеневшем корневище, упрятанном под снегом, да так и останешься здесь, в тишине и холоде. Так вот, осторожно, не торопясь, я и шел, силки проверял. Привычно ловил звуки зимнего леса, думал о своем. Привык за десять лет разговаривать только с собой и лесом, потому неудобства не испытывал. Картины в голове крутились привычно, как тележное колесо в наезженной колее, глаза ловили то, что происходит вокруг – хорошо было, хорошо потому, что вокруг не было ни одного человека. Пятнадцать лет назад все было по другому. Пятнадцать лет назад я, юный, храбрый и глупый, собирался в княжью дружину. Где она теперь? Кто лег под вражьей стрелой, кто – не проснулся после морозной ночи, иные просто сбежали. А я – служил. Научился рубить мечом, кидать нож и тихо резать глотки, пускать стрелы и голыми руками сворачивать шеи. Еще научился не верить. Когда вернулся в деревню, то в суме лежал только кошель с жалованьем и смена одежды. Кошель скоро опустел, я начал жить охотой и продажей шкур, на отшибе, на опушке леса. За прошедшие годы я сделался для деревни чужим. Меня не гнали, не ненавидели, не считали колдуном – просто не замечали. Сначала это мучило. Потом стало все равно. Пока я служил, умерли родители и, больше ничего не связывало меня с теми, кто был вокруг. Я стал одиночкой.

Так вот я и шел, пока какой-то звук не заставил меня замереть. Впереди сопели и ругались не меньше троих здоровых мужиков. Голоса чужие, не деревенские это были. Скинул суму и, тихо пошел на звук. Меж деревьев открылась поляна, а на краю ее четверо мужиков пытались скрутить какую-то девчонку. Та прижалась спиной к стволу дерева, выставила вперед нож и, по волчьи щерилась. Один из лиходеев матерился, прижав руку к щеке – из-под ладони бежала кровь. Видать достала девчонка. Однако, ясно было что долго она не продержится, больно здоровы были разбойнички, да и мечи у них – не чета ее ножику. Я не рассчитывал на охоту и, с собой был только нож. Ну, и тем что есть, тоже можно дел натворить, надо только знать как. Поудобнее перехватил рукоять и прыгнул вперед. Началось!

Хорошо, что они стояли спиной ко мне – одному сбоку в шею, кровь брызнула упруго, сразу перехватить выпавший меч и, второму в ноги. Снизу в живот с размаху и в сторону, в сторону. На колено, в стойку, оглядеться, что двое других творят. Один с мечом ко мне, а второй оседает на снег и девчонка над ним, нож из спины вынимает, глаза прозрачно-серые от бешенства, еще раз ножом по горлу ведет, чтоб уж точно враг не поднялся. Успел нырнуть под меч и, сбоку рубанул того, что в меня целил. Мужик охнул и, ноги у него подкосились. Сразу вслед – прямой выпад – меч вышел из спины разбойника, глаза у того закатились, тело тихо упало в снег.

Я огляделся – все четверо лежат, все мертвые. Хорошо поработал. А девчонка то где? А та сползает по стволу. Мягко так валится. Подбежал к ней, подхватил, а полушубок ее, я в горячке и не заметил, весь от крови бурый, достали в бок мечом. Ну, таких ран я навидался. Сноровисто стащил с нее полушубок, рубаху разрезал – рана неглубокая, но крови много вытекло. Однако выживет. Перетянул рану, в полушубок закутал. И задумался. Куда ее? К себе в избу? Отвык я чтоб кто-то кроме меня порог переступал, но, не оставлять же здесь. Подхватил на руки и понес. Девчонка высокая, крепкая, тяжеловато нести, ну, и не таких таскали. Нес и в лицо ее вглядывался. Светлые волосы, лицо нездешнее – высокие скулы, губы более тонкие, чем у местных, прямой нос, твердый подбородок, хорошее лицо, красивое.

Вот и избушка моя показалась, крайняя, возле самого леса. Положил находку нежданную на шкуры, к печи поближе, развел огонь, чугунок с водой греть поставил. И сел, глядя на найденыша. Казалось, не мучается она от раны. Не стонет, не мечется. Дыхание спокойное, как у спящей. Не знаю, сколько я так просидел. Потом, как очнулся. Вода уже закипела давно, пора рану осмотреть. Вынул чугунок, приготовил чистые тряпицы и развернул шкуры. И засмотрелся на крепкое, ладное тело. Ноги длинные, высокая грудь, вся плотно сбитая такая – с этакой хоть в бой, хоть на охоту, а больше всего хотелось – любить всю ночь, чтоб до рассвета себя не помнить. И тут она открыла глаза. Серые, зимние, словно метель в них. И звала эта метель меня.

Протянула руки и обвила мою шею. Потянула к себе. И смотрела неотрывно. И все ближе, ближе эти глаза, ближе метель, нет кроме нее ничего. И ненужно ничего более. "Тебя как зовут то?" – только и шепнул. " Ррраста" – с нездешним говором. И все, больше слов не было, только глаза, руки, тело, светлое, гибкое, хищное, только ее губы, что впивались в мои.

Только к рассвету опомнился: "А рана то твоя как?!".

И отшатнулся. Не было раны. Был только шрам. Тонкий, затянувшийся, словно полгода, а не ночь прошла. Раста сидела. завернувшись в шкуру и молча смотрела на меня своими серыми глазищами. А я вспоминал. Вспоминал, что рассказывала мне мать. Про серые тени, что зимними ночами вместе с метелью несутся по полям. Про белых огромных волков, что подходят к одиноким домам и молча ждут, когда выйдет кто-нибудь. Такие дома потом находили пустыми. Про светловолосых дев и мужчин, что говорят с рыканьем, приходят ненадолго в деревни и уходят в сумерках в лес. Про оборотней.

"Моя стая, – Раста смотрела в пол, говорила медленно, с натугой – она придет сегодня ночью. За мной. Если люди испугаются и нападут – будет кровь".

Коротко взглянула на меня. И стало горько и радостно. Я нашел того, кто не видел во мне чужака. Но она уйдет. Или ее убьют потому, что она чужая. Тяжело подошел к Расте и опустился на колени. Гладил ее лицо, смотрел в глаза, вдыхал запах волос. Она обняла меня и прижала голову к своей груди. И я заплакал. Я не плакал много лет, и это было трудно.

Стало вечереть. Раста сидела на шкурах и молчала. Я сидел около огня и ждал. Стемнело. Завыл волк. Он выл около моих дверей. Я открыл дверь и вышел на крыльцо. Перед домом сидело десять огромных белых волков. Их глаза были мудры и печальны. Тот, что сидел ближе всех, подошел и обнюхал меня. Вернулся и сел.

Позади раздалось низкое рычание и, к стае проскользнула волчица. Обернулась – на меня смотрели серые, зимние глаза Расты.

И вот тогда то раздался крик. Заполошный, дурной, ненужный. И полетели стрелы. Из деревни валила толпа. Волки развернулись, толпа была слишком близко, не уйти. И вожак завыл. Завыл негодующе, зло, обиженно.

Я развернулся и пошел в избу. Достал меч. Вышел и встал между волками и толпой.

Глаза толпы всегда одинаковы. Они безумны, испуганны и глупы. Толпа не хочет видеть тех, кто не в ней. Для толпы они враги. И я стал ее врагом.

Первого из бегущих я свалил боковым ударом, наотмашь. Краем глаза заметил, что волчица подошла к тому волку, что обнюхивал меня и, словно спросила о чем-то. Тот кивнул и, стая, развернувшись, скользнула к лесу. А вокруг меня уже крутились рожи, лезли в меня рогатинами, пытались достать ножами. Толпа уже не соображала, не помнила зачем принесло ее сюда, кого и почему они так ненавидят. Мне было все равно, я работал мечом, отскакивал, пинал ногами, разбивал морды локтями, крутился волчком, понимая: "Все, это конец". И было легко.

Волчица металась рядом, перекусывая ноги, разрывая горло упавшим, сбивала нападавших с ног и, передними лапами располосовывала животы. Мы бились. Уже не за жизнь а, за то, чтобы достойно умереть. А потом толпа сообразила и отхлынула. Рванула за изгородь. И три лучника вышли вперед. Волчица вдруг метнулась ко мне, и ее зубы вошли мне в руку. Глубоко, сильно но, нежно как-то. Она лизнула кровь, побежавшую из раны, и посмотрела на меня. И тут запели луки. Все три стрелы нашли меня. Я посмотрел на древка стрел, торчащие из груди, глянул на Расту – глаза бы запомнить. И провалился в черноту.

Пришел в себя я от холода. И от того что, мне что-то мешало. Оказалось – наконечники стрел, что кололи мне бок. Стрелы были обломаны и валялись рядом. Голова лежала на коленях у Расты, и она гладила мои волосы. Мы сидели, скрытые лапами огромной ели, Раста улыбалась и все гладила и гладила мои волосы...................

Я бегу рядом со своей волчицей. Метель заносит следы стаи. Вожак мчится впереди, огромными летящими скачками. Все ближе темная стена леса.

Самосвал

Веселый праздник Новый Год! В этот раз сумасшедшая и пьяная новогодняя ночь бурлила и чуть не лопалась от угарного веселья. В квартире орал телевизор, пора шампанского уже прошла и народ в полный рост потреблял водку. Уже обвивался вокруг унитаза длинный и вечно сутулый Ваня Сорин, на лице его застыла мучительная гримаса а конец шикарного галстука ручной работы плавал в его же блевотине. С бодро воющим нечто радостное и новогоднее телевизором соревновался музыкальный центр надрывно выводящий : «Ах какая женщина, мне б такую». Какую «такую» мужская часть гостей понимала уже слабо, но на прижимающиеся в танце бюсты еще реагировала. Кое-кто уже перебрался в спальню хозяев и оттуда доносились тяжелые вздохи. Впрочем, на них никто не обращал особого внимания, праздник шел своим, уже привычным, чередом и не требовал постороннего вмешательства. Да и не могли уже вмешаться ни хозяин, блаженно посапывавший уронив голову на стол и выпустивший детскую струйку слюны из уголка рта, ни хозяйка, разбитная вечно двадцатилетняя девица лет тридцати, чьи вздохи и повизгивания как раз и доносились из спальни. Словом, все были счастливы.

За одним исключением. Это исключение спало сейчас в своей комнате, свернувшись калачиком и обиженно хлюпая носом. Подушка и рукав пижамы намокли от слез и соплей, которые пятилетний Глеб размазывал тихо и горько рыдая от обиды, после того, как в одиннадцать часов вечера мама, с блестящими от первых бокалов шампанского глазами, чмокнула его в щеку, оставив яркий мазок помады на ней и сунула подарок "от Деда Мороза". Плюшевый медведь тупо таращился на Глеба, неловко свешивая лапы а первые крупные слезинки недоумения и обиды закипали в уголках глаз.

"Ммммаммма...........а машинка? А как же машинка??" – этот здоровенный самосвал Глеб присмотрел еще месяца два назад и каждый раз, проходя мимо Детского мира волок маму или папу смотреть на это огромное голубое с красным чудо. Правда ни мама ни папа не реагировали на то, что ребенок каждый раз надолго замирал возле витрины и явно не реагировал на происходящее вокруг. Только один раз папа, не глядя на Глеба обронил : "Ага...... Деду Морозу напиши.....". Глеб так и сделал, высунув кончик языка и пачкая фломастером пальцы. Воспитательница Татьяна Николаевна присела около его стола и диктовала буквы. Большинство из них он уже знал, а остальные тетя Таня рисовала на отдельном листе а Глеб выводил сопя от натуги в своем письме. Слова складывались трудно, буква "я" норовила расползтись во все стороны, но желание получить самосвал помогало. Вечером Глеб показал письмо маме, та прочитала, сказала "угу" и отложила его на стопку модных журналов.

Глеб уже распланировал, где он будет держать самосвал и, засыпая, каждый вечер представлял, как будет катать его по дачному участку. Самосвал стал ему сниться, он разговаривал с Глебом, пластмассовый бампер расплывался в улыбке и грузовик начинал, словно веселый щенок, носиться вокруг мальчика, легонько толкая его под коленки. По утрам Глеб просыпался с улыбкой.

И, вот теперь, глядя на неуклюжего плюшевого медведя непонятного цвета, Глеб чувствовал, как перехватывает у него дыхание...... "Мама, а где же самосвал?? Я же написал письмо!"

Мама пожала плечами и, взъерошив сыну волосу, предположила – "Ну, у Деда Мороза писем очень много. Может, не успел прочитать..."

И все пошли за стол. Пробираясь между журнального столика Глеб задел стопку журналов и они мягко скользнули на пол. Из под них выпал листок с детскими неровными каракулями. Э то было последней каплей и Глеб зарыдал в голос : "Ты не отправила! Ты его не отправила!"

Захлебывающегося слезами Глеба уложили спать и, скоро веселье набрало темп......

К четырем часам утра даже наиболее стойкие питухи начали ломаться и скоро народ начал подремывать везде, где их настигал сон.....

Только на кухне глупо улыбаясь своему отражению покуривал слегка проспавшийся хозяин квартиры, кивая в такт заплетающейся речи своего приятеля. На звонок в дверь он отреагировал не сразу, потом прислушался и, на заплетающихся ногах, пошел открывать. В дверях стоял........Дед Мороз. Пьяный хозяин не сразу понял, что показалось ему странным. Медленно оглядывая гостя с ног до головы он подмечал запах овчины, стоптанные валенки, но до отупевшего от "Северного сияния" мозга это не доходило. Расплывшись в улыбке, хозяин протянул руку и дернул Деда Мороза за бороду: "А ты не нааасатааящийййййййй.....". Борода не сдвинулась ни на миллиметр, а Дед Мороз схватил хозяина за горло, приподнял и внес в прихожую. Хмель выветрился из головы и он начал задыхаться от нечеловеческой хватки огромной пятерни. Нежданный гость приблизил свое лицо к перекошенной багровой физиономии и прошептал гулким басом : "А письмо то я прочитал". Потом хозяин увидел только стремительно надвигающийся кулак и осколки носа вошли ему в мозг. Вышедшего на шум из кухни приятеля Дед Мороз шибанул об стенку так, что затылок хрустнул, приятель икнул и кучкой тряпья сполз на пол.

Потом Дед Мороз закрыл входную дверь, поправил пустой мешок, перекинутый на веревке через плечо, и прошел в комнату.

Во сне Глебу показалось, что в соседней комнате, где гуляли взрослые кто-то вскрикнул, но он только тяжело вздохнул и поплотнее закутался в одеяло. Дверь детской тихонько открылась и, неслышно ступая, вошел Дед Мороз. Он присел на край кровати, и протянул руку, чтобы погладить взъерошенные волосы мальчишки. Отдернул руку, заметив, что она испачкана чем-то темным и блестящим, торопливо вытер о шубу и погладил волосы Глеба. Тот сладко зачмокал губами и на губах появилась легкая улыбка. Ему снился летний день и неподаренный самосвал, полый чистого золотистого песка.

Посидев немного Дед Мороз встал и запустил руку в свой мешок. Он нащупал в пустом мешке что-то и потянул наружу. Мешок приобрел угловатые очертания и из него показался ярко-голубой пластмассовый бампер.

Выходя из комнаты Дед Мороз оглянулся, посмотрел на мальчишку, на огромный самосвал около кровати и тихо закрыл за собой дверь.

Проходя через большую комнату, нагнулся, откинул тело, валяющееся а полу и быстро поднял листок, пока до него не добралась растекающаяся лужа крови. Расправил листок, улыбнулся детским каракулям, и аккуратно сунул листок за пазуху. Потом быстро вышел из квартиры, где пахло разлитой водкой, мандаринами и кровью.