Текст книги "Воспитание циника"
Автор книги: Максим Лаврентьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]
Он много и интересно рассказывал почти о каждой скульптуре и картине – видно, что часто и давно здесь бывает.
На обратном пути был погружен в себя, забавно отвечал невпопад на мои вопросы и, казалось, напряженно решал что-то в уме. А когда мы пришли в комнату, кинулся к столу, схватил ручку и бумагу и записал стихи.
Стихи вкладываю в дневник – на память. Наконец-то он написал нечто более-менее реалистическое, без буддизма. Полагаю, что это – мое влияние.
Музей. Аполлон Бельведерский
Стоит в наготе олимпийской.
Смеются нахальный и дерзкий
Над богом с отколотой писькой.
О чем-то бормочет подружке
Студент, насосавшийся пива,
И тут же, ведомый под ручки,
Поэт ухмыляется криво.
Служа сумасшедшему веку,
Среди мирового паскудства
Давно здесь утратили веру
В священную силу искусства.
Все-таки не удержался от пафосничанья в конце!
…Вчера во время перекура эта убогая перечница Ира приковыляла под лестницу, где мы все обычно сидим. Сама-то она не курит, просто решила быть поближе к предмету домогательств. Мы как раз говорили о том, почему каждый из нас решил поступать именно в Литинститут. Я сказала, как бы в шутку: “В моем случае это произошло почти случайно. Но у меня, в отличие от некоторых, полно времени, чтобы одуматься и поступить куда-нибудь еще”. Канареечка прямо-таки вспыхнула при этих словах и вся задергалась, но молча прожевала (приятного аппетита, старуха!) и быстро ушла.
…К его достоинствам можно отнести большую начитанность, благодаря чему поэта можно использовать как исторический справочник, а также то, что он не обращает внимания на мои месячные, то есть даже напротив, возбуждается (уверяет, что его в эти дни как-то особенно будоражит мой запах). Вид крови его не оттолкнул, и тогда я сказала: “Ты словно бы опять лишил меня девственности”.
В критические дни секса хочется вдесятеро сильнее. Ощущения реально другие. Кончила всего пару раз, но зато как следует.
…Люблю ли я его? Пожалуй, можно сказать так: увлечена им. Люблю им любоваться и с ним любиться. Как можно чаще и подолгу. Но все это еще не настоящая любовь. Сможет ли она когда-нибудь стать настоящей? Интересный вопрос.
Я вижу, что он, при всей своей воспитанности, страшный сноб. Например, тщательно избегает разговоров о Васе и, кажется, уже досадует на меня из-за ребенка, хотя старается этого не показывать. О браке тоже пока ни слова. Однако я, достаточно хорошо изучив его характер, уверена, что могла бы без труда женить такого на себе.
Нужен ли мне сейчас муж? С одной стороны, не помешало бы устроиться в Москве поудобнее. И в этом смысле кандидатура вполне подходящая. Его мамаша вынуждена была бы в конце концов смириться со мной. Может, пора вынуть спираль и еще раз забеременеть? Вот будет сюрприз! У них большая квартира, не то, что моя “двушка” в Протвино, – вполне хватило бы комнат, чтобы разместиться всем.
Но что он за человек, с другой стороны? Сможет ли обеспечивать меня и моего сына? Пока он всего лишь студент, ни дня нигде не работавший. Живет тем, что получает от матери. Если он женится, то должен будет обязательно перевестись на заочное отделение, чтобы устроиться на нормальную работу. Когда я намекнула ему на это, он заявил с обычным своим апломбом, что собирается “самореализоваться”, на его языке это означает: “буду заниматься тем, чем захочу, а хочу я оставаться всегда причастным к дивному искусству”. Разве таков мужской подход к реальной жизни? Да и какая нормальная женщина позволит своей второй половине писать стишки, которые никого не кормят, даже их автора? Я достаточно нахлебалась этого с Сёмой, хоть он и не писал стихов, а просто лежал и ничего не хотел делать.
Есть еще одна причина, останавливающая меня, – Коля. Кроме нескольких почти случайных поцелуев, между нами так ничего и не было. Но когда, будучи дома, я вижу, как он проносится перед моими окнами на мотоцикле, то готова бросить все только за один взмах его руки, призывающий меня.
Нет, Коля никогда не останавливается. Он даже не догадывается о том, как я его люблю, а я не в силах ему в этом признаться. В последний раз видела его выходящим из магазина с какой-то белобрысой девкой.
…Часто (вот и прямо только что), когда занимаюсь любовью в общежитии с поэтом, представляю себе на его месте другого – Колю, иногда Сёму. Сегодня не удержалась: выкрикнула имя бывшего мужа. Он сразу остановился, вылез из постели и, огорченный, пошел курить на лестницу. Потом возвратился и лежал совершенно чужой, холодный и разобиженный. Я чувствовала свою вину перед ним – ведь он же, в сущности, не виноват, это я никак не могу воспринять его целиком и всерьез. Нет, никогда не будет у него мотоцикла, – мамочка не позволит: опасно, можно голову разбить.
…Любились прямо на лестнице в общежитии. Пролетом ниже курила шумная компания, поглощенная спором и не замечавшая нас. Если бы кто-нибудь из них поднялся, его глазам предстало бы интересное зрелище: я, с задранной юбкой, упершаяся руками в раму окна. Это, конечно же, напомнило тот раз, когда Сёма провожал меня впервые до дома и, прежде чем попрощаться, на последнем этаже, перед дверью на чердак овладел мною, положив на пол лестничной площадки свою серую болоньевую куртку.
…Записываю сюда в кратком изложении наш разговор – типичный в последнее время.
Он (смущенно): “Наиночка…”
Я (глядя в потолок): “Наиночка слушает”.
Он (решившись, наконец): “Прости, пожалуйста, но я не смогу остаться с тобой на ночь”.
Я (насмешливо): “Какие-нибудь срочные дела?”
Он: “Я обещал сегодня быть дома”.
Я: “А где он, твой дом?”
Он (вставая с кровати): “Ну вот, опять ты начинаешь… Ты же прекрасно все знаешь”.
Я: “Да, я прекрасно знаю, что твой дом там, где нет меня, а я там, где нет твоего дома”.
Он молчит. Потом ложится со мной.
Он (своим самым вкрадчивым голосом): “Я приеду завтра пораньше, утром”.
Я молчу.
Он: “Ну что я могу для тебя сделать? Хочешь, пойдем завтра гулять в Нескучный сад? Хочешь…”
Я (перебивая): “Ты никуда не опаздываешь?”
Он (опять вставая): “Хорошо, подожди, я сейчас вернусь”.
Он уходит и возвращается через пять минут.
Он (радостно): “Ну вот, я остаюсь”.
Я (меланхолично): “И что сказала на это твоя мама? Как она без тебя?”
Он (морщась): “Ну не надо, пожалуйста… ”
Ложится опять рядом. Некоторое время лежит спокойно, потом поворачивается и целует мое плечо, начинает гладить грудь.
Я: “Можешь уезжать. Я тебя отпускаю”.
Его рука скользит по моему животу вниз.
Я (раздраженно): “Что это ты делаешь?”
Он закрывает поцелуем мне рот, одновременно пытаясь стянуть с меня трусики. Стягивает их, несмотря на мое сопротивление, впрочем, скорее театральное.
Я (освобождаясь на мгновение): “Ты уже уехал? Эй!”
Он улыбается. Я делаюсь нежной, разжимаю бедра. Его пальцы раздвигают меня и начинают поглаживать.
…Пишу на остановке автобуса до Протвино. Поэт все-таки отправился домой к маменьке.
В последние дни он стал просто раздражать меня. Если бы не секс... Но сейчас без секса остаться было бы просто глупо: я привыкла к оргазмам и перестала, как раньше, пользоваться для этого душем.
А между прочим во вторник, когда я курила на лавочке во дворе института, ко мне подсел один преподаватель, драматург. Он родом из Абхазии, но давно живет в Москве. На вид ему лет сорок, возможно, что на самом деле и больше. Зовут его Саид. Он расспросил меня о том, кто я, откуда, на каком семинаре учусь. Дал свой телефон, предложил помощь, если что-то понадобится по учебе. Нормальный мужик, без пафоса. На следующий день я ожидала вновь встретить его, даже искала взглядом, но он, увы, так и не появился.
К чему я это пишу? Да к тому, что драматург по сравнению с моим поэтом выглядел хоть и не таким смазливым (он слегка лысоват), зато настоящим, подлинным. Не копией, а личностью.
Это не означает, конечно, что я вот так, с полпинка могла бы с ним изменить…
Написала сейчас “изменить” и почувствовала себя вновь замужней. Какая ерунда! Я пока еще свободна и могу заниматься сексом сколько захочу, где захочу, когда захочу и с кем захочу, не спрашивая ни у кого разрешения и не чувствуя угрызений совести. Да, я во всем вольна поступать по-своему.
Ну, вот и мой автобус.
Ноябрь. Мой поэтичный любовник приятно меня удивил: взял и, не предупредив ни о чем, приехал в Протвино. Я немного растерялась, когда он вдруг позвонил и начал по телефону описывать, как выглядит мой дом. В этом, конечно, опять выказало себя его позерство, но такие поступки моего мужчины меня возбуждают.
Мы встретились и немного прошлись по городу, пока мама убиралась в квартире. Я шла и боялась, что сейчас навстречу из-за угла вдруг выйдет Коля, что они увидят друг друга. Интересно, заметит ли поэт эту связь, угадает ли, хотя бы интуитивно, кто перед ним? Я не желала случайной встречи и поэтому специально обошла Колину улицу. Если бы вдруг эти двое столкнулись, я бы, наверное, сошла с ума.
Странно ходить с ним по тем же самым улицам, по тем же дворам, где я еще прошлой весной ходила с Сёмой. Поэт выглядит каким-то чужим, нездешним. Столичная птица. Подолгу разглядывал самые обычные фасады, так что сразу стало понятно, насколько ему все здесь по большому-то счету безразлично. Кроме, естественно, меня.
Я же расфантазировалась о том, как он приедет сюда летом (интересно, тогда я не буду ли уже вовсю беременна?) и мы отправимся с ним вдвоем на дачу. Где все еще, кстати, лежат забытые Сёмины вещи… Да, я чуть было сама не предложила подняться на верхний этаж, когда вошли в подъезд!
В квартире особенно бросилось в глаза, что он выше среднего роста. Сёма был бы ему по плечо, а Коля приблизительно одного роста с Сёмой.
На кухне он нашел общий язык с моей мамой; за чаем они говорили о литературе и политике, а я все время выбегала в большую комнату к Васе, волнуясь о том, что же будет, когда они увидят друг друга – мой любовник и мой сын.
Вася очень обрадовался – это добрый и важный знак. Обычно он плохо переносит чужих, капризничает и плачет. Но тут все прошло замечательно, в особенности потому, что поэт приехал в гости с подарком – а Вася обожает машинки. Не помню, говорила ли об этом заранее или он сам догадался привезти как раз то, что нужно.
Васька возился с новой игрушкой, парень сидел на стуле с прямой спиной, а я смотрела на них обоих и думала: “Вы могли быть отцом и сыном”. Они очень похожи – оба капризные и легкоранимые, обоих можно быстро покорить, дав им то, что они больше всего любят. Даже внешне, во взгляде широко раскрытых серых глаз, при всей разнице в возрасте заметно много общего.
К сожалению, мы не могли нормально уединиться у меня дома – с мамой и Васей в соседней комнате. Поэтому я предложила переночевать в гостинице. Можно было, конечно, отправить его в Москву, но дикое желание буквально жгло мне живот, я вся текла.
В номере первым делом приняли душ и после этого занялись любовью под ритмичную музыку – магнитофон захватили из дома. Мы уже делали так в общежитии, то есть любились под Моррисона или под “Энигму”. Но здесь было все несколько иначе. В темноте, склоненный надо мной, он опять казался мне совершенно нездешним, каким-то неземным, будто бы это ангел или пришелец из космоса. Он медленно двигался во мне, проникая все глубже и глубже, как бур, отверзающий недра. Казалось, этому движению не будет конца. Я подняла ноги и положили их ему на плечи. Мы кончили одновременно, что было довольно неожиданно в этой позе – обычно я кончаю от его языка, у него же практически всегда оргазм приходит, когда он берет меня сзади, стоящую на коленях.
Все произошло в тот момент, когда он стал извергаться в меня. Такое ощущение, будто забил фонтан или заработало нефтяное месторождение. Незабываемо!
Утром я проводила его до остановки. Мы прижимались друг к другу, не обращая внимания на пялящихся людей; я, правда, накинула на голову капюшон, чтобы не быть здесь узнанной.
Садясь в автобус, поэт чуть не плакал. Ну, точно, как Вася!
Я помахала ему вслед. Такое чувство, что расстаемся надолго, а между тем я поеду вслед за ним сегодня же вечером и, скорее всего, на том же самом автобусе.
Только двинулась к дому, как почти наперерез мне прошел Коля в своей неизменной косухе, даже не взглянув в мою сторону. Но, может быть, он все же заметил, как я прощалась с поэтом?
Дома долго разговаривали с мамой, и в конце концов поругались. Ей, разумеется, не понравилось, что я ночевала в гостинице. По ее словам, парня следовало отправить на последнем автобусе в Москву. Переживала, что меня могли увидеть входящей в гостиницу вечером с мужчиной. Я раздражалась и говорила, что все эти ее взгляды – вздор, что они устарели еще двадцать лет назад, а теперь молодежь свободно может встречаться, когда и сколько угодно. Неужели она и вправду все еще думает, что мы мирно спим в одной кровати, держа друг друга за руку?
Вася, живое опровержение целомудренных представлений ее советской молодости, играл тут же с подаренной машинкой. Выбрав момент, когда мама вышла на кухню, я наклонилась к нему и спросила: “Он тебе понравился? Хочешь, чтобы у тебя был братик или сестренка?”. Не понимаю, что это опять на меня нашло. Вася в ответ промычал нечленораздельно и – засмеялся. Мне снова понравилась его реакция – чаще всего он плачет от непонимания, когда я его о чем-нибудь спрашиваю.
Вымыла голову. Мама, стоило мне выйти из ванной, всплеснула руками: “Тебе же скоро ехать!”. А я-то и забыла, что фен сгорел неделю назад.
Пока у меня сохнут волосы, записываю в дневник события последних двух дней. Что-то изменилось во мне; я пока не могу разобраться, к лучшему или к худшему; предвкушаю завтрашнюю встречу в Москве. Буду ехать в автобусе и думать о Нем. О ком? Не знаю.
Декабрь. Целый месяц ничего не писала в дневнике – сначала потому, что в предыдущий свой приезд забыла дневник дома, потом – из-за того, что с того дня прошло целых три недели, в течение которых я оставалась в Москве. Сперва заболела ОРЗ, а в следующие выходные просто не захотелось никуда ехать – из-за лекций в институте мы с поэтом слишком мало проводим времени вдвоем.
Конечно же, мне очень хотелось увидеть Васю и вообще, это не правильно, что его по сути воспитывает бабушка, а не я, родная мать. Даже мой поэт взволновался – что это я, дескать, бросаю сына! Но не ему в этом случае было печалиться – уж он-то получил полную порцию нежности и любви.
Трехнедельное блаженство аукнулось мне скандалом дома – мама в мое отсутствие прочла дневник. Она так и не призналась в этом прямо, но, когда я приехала и когда улеглось ее негодование по поводу моего долгого отсутствия, она вдруг сказала, что хочет поговорить со мной “серьезно”. Ее “серьезную” речь можно резюмировать так: я, по мнению матери, гулящая девка, вскружившая голову бедному парню. “Он еще не знает, кто ты такая, но погоди, скоро узнает и он”.
Пришлось резко ответить, что я не потерплю вмешательства ни в мою, ни в его жизнь, что мы с ним не маленькие и сами во всем разберемся.
“Ты что, собираешься переехать жить к нему? Но ведь ты даже не любишь его!”
Тут меня словно бы озарило: я бросилась в комнату – дневник лежал там же, где я его оставила – посреди письменного стола. Он, разумеется, был закрыт, но теперь я абсолютно уверена, что мама не удержалась и прочитала все – и про Сёму, и про Колю, и, что особенно неприятно, мои откровения про секс.
Зачем же я заносила все это в дневник? Да просто мне хотелось развить себя как писателя. В конце концов, что такое художественная проза, как не фиксация человеком его рефлексий по всякому поводу. А какой еще повод может заставить рефлексировать особенно сильно? Любовь. А секс – это часть любви.
Вроде бы, прописная истина. Однако ханжи считают иначе. Для них и в жизни секс происходит через замочную скважину и литература должна быть бесполой. Зачатие возможно легчайшим касанием бабочкиных крыльев. Тоже мне, реалисты!
Естественно, моя несообразительная мамаша решила, прочитав, что я – проститутка, к тому же….»
Несколько следующих страниц было вырвано из тетради.
«…несамостоятельная личность. Новый год мы будем все-таки встречать у него дома.
Январь. Праздничная ночь прошла довольно пресно.
Вначале поехали к поэту. Его мать смотрит на меня, как на воплощенное зло.
За столом сидело еще несколько человек. Один из гостей, которого поэт, по детской, видимо, привычке, называет “дядя Боря”, напился и пытался острить. По левую сторону от него сидела жена, я – по правую. Рассказывая анекдот, Боря опустил правую руку под скатерть и, как бы невзначай, положил ее мне на бедро. Я сидела спокойно и ждала, что же будет дальше. Но стоило только его пальцам подняться чуть выше, как заиграл гимн и все встали. На мне было зеленое платье – подарок Сёмы, – настолько короткое, что приходится то и дело его поправлять.
Вскоре мы ушли – друзья поэта звали нас в гости.
Хотя добираться было не слишком далеко, отправились на метро. Я обратила внимание, что под землей полно народа – едут, кажется, на Красную площадь. Вагоны качаются, пустые бутылки из-под пива с шумом катаются под ногами.
Пропускаю остальную часть ночи, проведенную в обществе двух девушек и двух парней. Одна из них, когда мы играли в фанты, поставила моему поэту огромный засос на шею – как говорится, от всей души. Что особенно интересно, он попросил об этом сам, и я прекрасно понимаю, для чего – чтобы позлить меня. Мне, впрочем, это было абсолютно безразлично.
В первый январский день встали поздно – надо было перенести вещи в новую комнату. После этого опробовали кровать. Я была сверху, все время смотрела на его засос и представляла, что сняла его как проститутку.
…Впервые так страшно поссорились. Он от нечего делать затеял игру – кто кого сильней оскорбит. И доигрался. В какой-то момент я готова была вцепится ему в лицо ногтями и еле сдерживалась. Внезапно он овладел мной. Неожиданно и почти насильно. Вау! Ради такого можно поиграть еще.
…Сегодня он уехал хоронить какого-то поэта, которому чем-то там обязан. Сообщил, как обычно, перед самым уходом, что переночует дома. Когда ушел, я прошипела, обращаясь к закрывшейся двери: “Пошел ты к черту”. Осталась одна и все еще злюсь, но это скорее от скуки.
Дневник опротивел. Собралась что-нибудь написать, а вместо этого перечитала и вырвала те страницы, где столько ненужных слов посвящено моей идиотской любви к этому коллекционеру дамских засосов.
Позднее в тот же день. Набралась смелости и позвонила Саиду домой, он пригласил меня в гости.
Еще позднее. У нас обнаружился сосед – странный тип, не показывающийся из своей комнаты. Вход в его берлогу находится прямо напротив душа. Сейчас я ходила в душ и специально оставила дверь открытой. Скинула полотенце, встала под воду и намылилась. Потом стала себя ласкать. В этот момент в соседской комнате за закрытой дверью что-то упало – по звуку похоже на стул. Уверена, что этот маньяк следил за мной через замочную скважину. Такого возбуждения я не чувствовала еще, кажется, ни разу.
…Два дня и две ночи. Два великолепных дня и две божественные ночи.
Саид встретил меня на “Чертановской”, за пять минут дошли до его дома. Вернее это не совсем его настоящий дом, он живет неподалеку, на улице Янгеля, с женой и двумя дочерьми. Там у него большая квартира, чуть ли не пятикомнатная. А в этой однокомнатной, куда он привел меня, Саид уединяется для работы. Жене и дочерям запрещено бывать здесь.
Саид веселый и добродушный. Пока мы выпивали на двоих четыре бутылки “Апсны”, он расспрашивал меня о жизни, в том числе и о моих мужчинах. Оказывается, он откуда-то уже знал и о том, что я была замужем, и о ребенке, и о моей последней связи.
“Зачем тебе этот русский парень? – спросил он, беря меня за руку. – Я дам тебе больше, чем он”.
Саид похвалил мою новую короткую стрижку и потрепал при этом за волосы. Включил какую-то бесконечную арабскую музыку.
Я пожаловалась, что у меня болит шея, и он тут же вызвался сделать массаж. Я разделась до пояса, но хорошо понимала, что этим дело не ограничится. Саид предложил мне прилечь на кровать и стал медленно массировать шею, плечи, спину.
На мне была вельветовая юбка, с молнией на боку. Когда он расстегнул ее, я была уже ко всему морально готова и слегка приподнялась, чтобы ему удобнее было стянуть ее с меня. Затем последовали колготки.
Я лежала на животе, чувствуя приятное покалывание пледа и пальцы Саида, которые он запустил мне в трусики. Пальцы подбирались все ближе и ближе к цели, иногда слегка касались моих губ, но тут же, словно играя в салки, отпрыгивали в сторону.
Наконец я вся потекла и застонала от желания. Трусики были сняты. Саид велел мне перевернуться на спину, а сам отошел к шкафу, открыл дверцу и вытащил что-то, чего я, находясь в полуобморочном состоянии, даже и не пыталась рассмотреть.
Вернувшись ко мне и присев на кровать сбоку, он быстро проделал какую-то операцию, после чего раздвинул мне ноги. Тут я приподняла голову и увидела, что он подносит ко мне вибратор, белый и блестящий от какой-то смазки. Я видела почти такой же у одноклассницы в Протвино, но сама никогда не пользовалась.
Вибратор включился с тихим гулом и Саид стал водить им по моим бедрам. Через некоторое время он взял мою руку, поднес к вибратору и заставил продолжать, а сам в это время быстро разделся, встал на колени перед мои лицом и поднес член к моему рту, мягко, но настойчиво понуждая меня взять его, что я и сделала.
Член оказался совсем небольшой и, как я сразу догадалась, обрезанный. “Киска, киска, киска”, – повторял Саид, гладя мои короткие волосы. Это было последнее, что я помню. Я закрыла глаза и всецело сосредоточилась на собственных ощущениях. Я плыла и летела туда, куда несли меня теплые музыкальные волны любви.
После Саид попросил меня еще поиграть с вибратором, а сам сел в кресло напротив и смотрел, смотрел, смотрел. Я снова погрузилась в себя. Не знаю, сколько прошло времени, но вот, наконец, Саид проник в меня. Я почти не чувствовала его внутри, но быстро кончила, помогая себе рукой.
Спали мы вместе, на той же кровати, под широким пледом. Утром я увидела голую макушку Саида и спросонья не могла понять, кто это и где я. Немного болела голова от выпитого вчера красного вина.
Примерно по тому же сценарию прошел и следующий день. Саид овладевал мною еще дважды – не так часто, как это делает поэт. Впрочем, о последнем я в то время совсем не думала.
Во второй раз Саид принес из прихожей видеокамеру и специальную подставку для нее.
“Сниму фильм о нас, если ты не против”.
Я не возражала, только сказала ему, что я тогда напишу о нас.
“Ты станешь знаменитой писательницей”, – засмеялся Саид.
Вторая ночь прошла спокойно. Мы смотрели телевизор и выпивали, ели что-то удивительно вкусное, сырное (“Абыста, – сказал Саид. – Жена готовит”.), а потом просто уснули, обнявшись.
Лишь на третий день, сегодня, когда я вышла на “Пушкинской” с тремястами долларов в кармане, облик оскорбленного поэта встал перед моим мысленным взором. “Что же делать? Что же теперь мне с ним делать?”.
На улице опять похолодало, выпал снег. “Как-нибудь”, – сказала я себе и решительно направилась к институту.
На проходной стоял поэт и едва ли ждал нашей встречи.
Не знаю, что нашло вдруг на меня, но я выпалила ему в лицо все или почти все, что о нем думаю. Он слушал с обескураженным видом, а потом не явился на лекцию – сбежал.
Весь день я провела на занятиях, записывала лекции. И только по пути к метро, подумала: “А вдруг он повесится или утопится? Он ведь такой, он может”.
Позднее. Страх охватил меня. Я ехала в вагоне и до дрожи представляла себе его, перелезшего через перила моста, почему-то Крымского. Позади мчатся машины, никто не обращает внимания на одинокого человека, собирающегося прыгнуть. Или просто никто не желает вмешиваться.
А он стоит, гордо вскинув голову с развевающимися на ветру прекрасными волосами. “Наина, Наина, Наина”, – шепчут его губы.
Броситься за ним! Найти его, хотя бы уже и мертвого!
Ведь я же люблю его.
Еще позднее. Я не могу жить без него. Он мой навеки!
И вот, что я решила сейчас.
Если богу будет угодно сохранить ему жизнь, о чем я молюсь в самой глубине своего сердца, я сделаю все, чтобы он был счастлив со мной.
Я забуду Саида, как забыла уже Колю и Сёму.
Мы уедем куда-нибудь, чтобы жить вдвоем и только друг для друга. Я посвящу ему всю свою жизнь. Рожу ему детей, буду сиделкой в его старости.
Я стану работать, чтобы он мог писать свои стихи. При свечах. Да, пусть он пишет стихи, ведь такой поэт рождается раз в столетие.
Господи! Господи! Спаси и сохрани его! Аминь.
Вот в двери поворачивается ключ. Это может быть только Он.
Боже, благодарю Тебя! Спасибо!
Да, это он. Вошел. Раздевается.
Клянусь, что сегодня же уничтожу дневник. Да, дневник нужно убить, как человека, как преступника или как свидетеля. Я сожгу его и развею пепел.
Почему он лег и молчит? Почему не обнимет меня?
ПОЧЕМУ ОН МОЛЧИТ???
Чертов сноб!
Нет, я все же расскажу ему про Саида.
Не все.
Утаю главное»*.
(*Прочитав сейчас реконструкцию дневника, не могу отделаться от ощущения, что голос рассказчика тут не женский – не Наинин, а мужской, собственный мой голос. Однако «реконструировано» – еще не означает переврано. Воспринимайте это как переозвучку иностранного фильма. Дело в том, что память у меня очень цепкая, профессиональная: множество стихов знаю наизусть и, выступая иной раз по два часа, редко пользуюсь шпаргалками; запоминаю не десятки тысяч слов, а только пунктирную последовательность образов, которую легко удержать в памяти, чтобы потом снова и снова безошибочно превращать в текст.)
Я машинально перевернул страницу – записей больше не было. Взглянул на часы: половина второго.
Стараясь не шуметь, быстро оделся. Натягивая джинсы, я обнаружил ремень, которым хлестал Наину, почему-то на прежнем месте, то есть всунутым в шлевки, и ненадолго замер, тупо его разглядывая (сомнение в том, доставал ли я его вообще, позднее усилилось). Затем сунул в пакет носки, трусы и майки из шкафа – это и были все мои здешние вещи.
Наина лежала, по-прежнему отвернувшись к стене и не шевелясь. В какой-то момент мне показалось, что она не спит, прислушивается к происходящему за спиной. Что ж, это даже хорошо, если так.
Оглядев комнату напоследок, снял со связки и положил на стол два ключа – от внешней и от внутренней двери. Выключил свет, вышел в тускло освещенный коридор, закрыл вторую дверь и прислушался: внутри все было тихо.
По пути к лифту пару раз оглянулся: сначала показалось, будто сзади скрипнула, отворяясь, дверь, а потом – что кто-то идет за мной. Но никто вслед мне не выглянул и не крался. Лишь в пустынных коридорах отдавался звук собственных моих шагов, да с какой-то из лестниц, словно со дна преисподней, долетел заливистый девичий смех, отчего я, зябко поежившись, втянул голову в плечи.
Очутившись на зимней улице, вначале двинулся в сторону метро, хотя помнил, что оно в этот час уже закрыто. Я собрался топать домой через весь город, а в шесть утра нырнуть в ближайшую заработавшую станцию подземки.
Но тут я вспомнил, что неподалеку, в Раменках, живет моя тетя. Конечно, ни ей, ни ее мужу не понравится, что их разбудили среди ночи, а тетя, пожалуй, даже испугается моего визита, но ведь не оставит любимого племянника за дверью!
Долго я шел по Проспекту Вернадского, зачем-то считая вслух придорожные фонари, потом свернул направо у кинотеатра и через какое-то время уже топтался у домофона в подъезде тетиного дома, энергично дыша на замерзшие пальцы.
Напоив меня чаем, тетя постелила мне на диване в гостиной. «Высыпайся, а маме я сама завтра позвоню». Лишних вопросов она, слава богу, не задавала.
Я проснулся в полдень, совершенно больной. Тетя забеспокоилась и не желала отпускать меня, но я, чтобы не стеснять ее мужа, напросился восвояси.
– Температура, конечно, не слишком большая, но по холоду в таком состоянии разгуливать нельзя, – решила тетя и, закутав меня дополнительно в мужнин мохеровый шарф, отвезла на своей машине домой.
По дороге случайно обнаружилось, что я потерял студенческий билет и, самое неприятное, паспорт. Я отчетливо помнил, как у меня отбирали билет на проходной в МГУ, но вот вернули ли его мне? Вполне могли и не вернуть. Насчет паспорта же я и вовсе не знал, что думать.
К вечеру неожиданно поднялось давление, сердце сильно и гулко забилось. Пока ехала «скорая помощь», я, лежа в своей комнате, лязгал зубами от страха: мне казалась, что это пришла смерть.
«Сильное переутомление» – таков был вердикт «скорой помощи». На следующий день врач из поликлиники, одаренный коробкой шоколадных конфет, выписал мне больничный.
Целыми днями я лежал в постели – спал, а проснувшись, пил смесь пустырника и валерианы, глотал, морщась, валокордин; прочитал заодно три тома Тита Ливия. И вздрагивал при каждом телефонном звонке – но это звонили всего лишь мамины приятельницы со своими лечебными советами.
«Ты можешь взять академический отпуск?», – мама на секунду оторвалась от очередного телефонного разговора (о Наине между нами не было сказано ни слова).
Я и сам подумывал так поступить. В институт идти не хотелось.
Однако случилось иначе. Под влиянием ли успокоительных настоек или чего-то еще, но через пару недель я почувствовал себя более-менее сносно, написал заявление в милицию, соврав, что паспорт вытащили у меня из заднего кармана, когда я заходил в троллейбус, коротко постригся в парикмахерской и в понедельник поехал в Лит.
По Бронной шел спокойно, и только в институтском дворе у меня опять забилось сердце и застучали зубы. Но я уже владел собой, когда вошел в аудиторию и сел в первом ряду.
Наина была там и сверкнула на меня взглядом. Весь день я чувствовал затылком этот острый, сверлящий взгляд. Ко мне она не подходила, в промежутках между лекциями мы держались подальше друг от друга, а обедать я вообще не пошел, чтобы ненароком не столкнуться с ней в столовой.
Так было и на следующий день.
В феврале я стал понемногу отвлекаться от своих переживаний, к марту всецело сосредоточился на учебе, уже не через силу, а с подлинным интересом слушал лекции и болтал с приятелями в институтском дворе.
Тем, кто был в курсе моих дел, бросилась, конечно, в глаза случившаяся со мной катастрофа. Сеня напоказ жалел меня. Ирина в это время не приближалась ко мне, но, как потом выяснилось, сочувствовала издали.
Постепенно я пришел в себя, поздоровел, получил новый паспорт, новый студенческий билет – и о моих неприятностях все забыли. В том числе и я сам.
Что-то изменилось во мне. Теперь уже не возникало неодолимого желания слонялся часами по парку, сочиняя стихи, – я больше не чувствовал себя Аполлоновым отпрыском. Скучно стало на семинарах. С тех пор не участвовал я ни в одной поэтической попойке и не читал, вскинув подбородок, выспренние стихи. На какое-то время вообще перестал их писать.
