Текст книги "Воспитание циника"
Автор книги: Максим Лаврентьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]
Каждый вечер Наина что-то писала в большой тетради. Помня ее наезд на мои стихи, я демонстративно не интересовался. Если бы я только знал!.. А впрочем, что было бы, если б я все узнал раньше? Да, в общем-то, ничего.
Прошло столько лет, многое смешалось в моей памяти, потеряло календарную форму, обросло кораллами фантазии. Однако совершенно ясно помню, как в один из январских дней покинул наше любовное гнездышко – умер тот советский поэт-песенник, платный семинар которого я некогда посещал. Я был обязан ему: он по собственному почину написал мне рекомендацию в Литинститут, где преподавал раньше и где его еще помнили. Рекомендация помогла – в том числе благодаря ей меня приняли «особым решением комиссии».
Второй раз в жизни переступил я порог Центрального Дома литераторов, но направился не в Большой зал, а в Малый. Часто потом приходилось мне бывать там, и всякий раз вспоминался тот печальный визит.
Почему-то обычный вход в Малый зал был в тот день закрыт, люди входили через боковую дверь, ведущую туда из холла, где теперь стоят столики знаменитого ресторана ЦДЛ. В холле же, опустившись в кожаное кресло, плакала Валентина Толкунова – в ее репертуаре были песни на слова умершего.
Сам поэт – седой и очень строгий, каким я не видел его в жизни, – лежал посреди зала в гробу, поставленном на задрапированный красным бархатом стол. В углу жались мои знакомые по семинару. Поклонившись мертвому, я отошел к ним.
Потом были переполненный автобус «Ритуала» и дорога на близкое Ваганьковское кладбище. От кладбищенских ворот мы, семинаристы, как более крепкие, понесли гроб на плечах до разрытой могилы. Я удивился, увидев на участке старинные, прошлого века надгробия с фамилией, которую носил покойный – а я-то думал, что вся его семья нашла последнее пристанище в Рыбинске, откуда сам он был родом.
С Ваганьковского поехал не в МГУ, а домой – я заранее предупредил Наину, что хочу провести пару дней дома.
– А ты можешь пока съездить в Протвино.
Наина обиженно отвернулась:
– Сама разберусь, что мне делать.
Когда на следующий день я появился в общежитии, Наины там не было. Подождав ее до вечера и решив, что она отправилась к сыну, я уехал.
Назавтра – это был день начала зимней сессии – мы столкнулись возле институтской проходной.
– Где ты была?
– А тебе-то что? Надеюсь, ты весело провел время у своей мамочки?
– Наина! Ведь ты сама все время ездишь домой, к матери и сыну, так почему бы и мне хоть иногда не навещать мою мать?
– Это другое дело. Я женщина, а ты мужчина. Мужчина, если он чего-то стоит, должен обходиться без материнской опеки. А ты всегда готов спрятаться за маменькину юбку. И кто ты после этого?
– Не понимаю тебя…
– А что тут непонятного? Мой бывший муж, и тот был мужественнее тебя. Он готов был носить меня на руках! А ты, что можешь дать мне ты, живущий на мамкины подачки, кроме своих возвышенных речей?..
Лекция должна была уже начаться, но мы топтались во дворе. Потрясенный, я слушал Наинины откровения молча.
– Ну и что мне прикажешь с тобой делать? По паспорту ты старше меня на год, а по уму – совсем ребенок. Один у меня уже есть, спасибо, мне нужен муж, сильный мужчина, за спиной которого я буду чувствовать себя в комфорте и безопасности. А моему сыну необходим отец, который дарит ему не машинки от случая к случаю, а настоящую заботу, ежедневно. Короче, я хочу нормальный дом, мне уже до смерти надоело общежитие! Ну а тебя, конечно же, все устраивает в такой ситуации – можно приезжать и уезжать, когда вздумается. Тебе это так нравится, это же твой жизненный идеал, твой принцип. Уверена, ты собираешься и дальше проводить время в музеях и парках, не так ли? Будешь до конца дней любоваться своим отражением, пописывать стишки. Да? А я, по-твоему, должна все это время лежать где-то без трусов и ждать руки по швам твоего небесного явления? Зачем я вообще с тобой связалась! С самого начала было ясно, что ты – тепличное растение. Чистенький такой интеллигент. Ненадолго показалось, что ты можешь измениться… Знаешь, я поняла: тебе нужна не я, а вторая мамаша, лет сорока, которая будет тебя кормить, поить, спонсировать, восторгаться тобой и твоими стихами и трахать на ночь, а утром отводить за руку на учебу. Ладно, пора идти. Идешь?
Не дождавшись ответа, Наина развернулась и вошла в здание.
Мог ли я последовать за ней, сидеть бок о бок на лекции, в столовой? Мне хотелось сделать с ней то же, что сейчас сделала со мной она, – ударить, пронзить ее каким-нибудь острым и страшным словом.
– А ты чего, серапионов брат, опаздываешь на лекцию? Как твоя фамилия?
Это ректор, проходя мимо, вдруг обратился ко мне.
– Заболел… Отпросился…
Выдавив это, я почти бегом бросился вон из института. На Бронной кто-то окликнул меня по имени, но я повернул к бульвару, пересек его и углубился в сеть узких улочек позади здания нового МХАТа, похожего на задрапированный красным бархатом стол с гробом.
Мороз щипал за щеки, колол в непокрытую голову, но солнце светило ярко (как перед концом света, думалось мне). Петляя, вышел я на Большую Никитскую против Консерватории, поскользнулся на тротуаре, перебежал через проезжую часть, двинулся, подволакивая ногу, влево, к Моховой, потом вправо, к Волхонке.
Миновав повернутый задом к Кремлю дом Пашкова, я понял, куда подсознательно направляюсь, – впереди был Пушкинский музей.
«В сущности, все эти древние греки – гомики, – мрачно рассуждал я, спустя пятнадцать минут, слоняясь по красностенным залам и разглядывая статуи с отбитыми членами. – И вся античная культура – это культура гомосексуализма. Вот, например, Лаокоон. Вроде сюжет взят из мифа, но если присмотреться, что тут собственно изображено? Голый дядька стоит в окружении обнаженных мальчиков, в напряженной, совершенно неприличной позе, повитый с ними чем-то вроде длиннющего пениса, хоть нам и внушают, что это всего лишь какой-то там удав».
«А еще, как нам лицемерно заявляют всякие подозрительные ученые, у всех античных статуй якобы оттого такие маленькие причиндалы, что они, мол, отвлекают ценителя от созерцания прочей телесной красоты. Ага! Не проще ли предположить, что таковы были вкусы заказчиков, да и самих скульпторов, конечно. Этих похотливых извращенцев интересовал не уд, а крепкая мужская задница».
«Не случайно в позднейшие века, в эпоху так называемого Возрождения, именно гомосексуалисты-эстеты приветствовали появление Микеланджело, с его подражаниями, а то и подделками античности, – ехидно думал я, сидя в большом зале перед титанической статуей Давида. – И кто были эти собиратели языческих древностей? Римские папы! Коллекционеры! Это ведь именно по их коллекциям потом давались Аполлонам прозвища Бельведерских».
Затем злость моя перекинулась на музей вообще:
«Чего мы гордимся этим собранием голышей? Ведь даже скульптуры тут ненастоящие! Папа Цветаев расставил по залам слепки и всякие гальванокопии, потом другие сунули для порядка пару египетских пересушенных мумий, а чтобы совсем уж не позориться, добавили несколько экспроприированных в революцию картин, и все, можно мемориальную доску на стену вешать. Ей-богу, музей подарков Сталину должен был смотреться здесь интереснее, хотя бы не так фальшиво».
В зале французской живописи, где с оранжерейного потолка в подставленное уборщическое ведро гулко капала вода, я остановился: Анри Руссо, как обычно, приковал меня к месту. «Муза, вдохновляющая поэта» в ту пору еще не переехала в соседнее здание. Передо мной в иной реальности висела в воздухе огромная бабища, указующая вверх двумя толстомясыми перстами. Рядом с ней, в устойчивой позе располагался угловатый увалень, с белым пером в одной широченной лапе и свернутым в трубочку свитком в другой.
В сумерках я покинул музей. Москва была уже залита огнями. Напротив, в недостроенном Храме Христа Спасителя, на строительных лесах искрилась сварка.
Куда теперь направиться?
На «Кропоткинской» пропустил несколько поездов в обе стороны. Наконец, решившись, поехал в Университет.
На проходной меня задержали. Охрана внезапно повысила бдительность: мой студенческий не просто проводили взглядом, но взяли и раскрыли.
– Почему проходим не по билету МГУ? Так-так. Почему без фотографии? Литературный институт? Что ж, билет пока отберем. Кто вы там по фамилии?..
Я возблагодарил бога, попустившего на днях уронить корочку в оттепельную лужу, после чего отклеилось фото, и соврал, что случайно и только сегодня взял билет своего литинститутского приятеля, а он, соответственно, забрал мой.
– Так-так-так. А на каком этаже тут живете, в какой комнате?
– Я тут не живу. Живу в городе, дома. А сюда просто пришел к однокурснику, за книгой.
На меня посмотрели скептически.
– Ладно, проходи. Спиртного с собой нет?.. Куда побежал! Билет-то возьми!..
В комнате, когда я открыл входную дверь, горел свет: Наина была на месте. Войдя, отметил, что она не повернула головы.
Я сходил помыть руки, вернулся, переоделся, лег на кровать и закрыл глаза.
Наина долго сидела за столом с включенной лампой и что-то, по своему обыкновению, писала. Слышался скрип стержня по бумаге.
– Я была у Саида.
Наина прекратила писать и теперь смотрела в окно.
– У какого еще Саида?
– Который ведет в институте семинар драматургии.
Я вспомнил. Действительно, был там такой средних лет мужик, кажется, абхаз.
– И что?
– Что?! Я ночевала у него все те дни, пока тебя не было здесь.
Я молчал.
– Не хочешь меня ни о чем спросить?
О чем тут спрашивать? Все и так было ясно.
– Ну… Понравилось?
– Не хами. Нет, между нами ничего не было, хотя он этого очень хотел. Мы даже спали с ним в одной постели. Можешь не верить, но я все-таки сохранила тебе верность.
Все-таки! Боже мой! Разумеется, я ей не верил.
– Могла бы и не сдерживаться. Если хочешь знать, я вчера… встретился с одной знакомой и уж с ней-то ни в чем себе не отказал.
– С Машкой? Так и знала…
– Это не важно, и ничего ты знать не могла.
– Ну и как она в постели?
– Тебе-то что?
– Да так просто…
Мы помолчали. Вдруг Наина повернулась:
– Она лучше, чем я?
– В каком смысле «лучше»?
– Не прикидывайся! Ты прекрасно понимаешь.
– Слушай, Наина…
– Нет, ты мне скажи! Как ты трахал ее – сзади, поставив на колени? Ты ведь это любишь больше всего. Ты ведь у нас жеребец! Да? Да?
Она еще что-то кричала, оскорбляла меня. А я смотрел отрешенно и представлял себе, как обросший по всем телу черными кудряшками волос кавказец берет ее сзади.
– Гад!..
И тут я ударил ее. Нет, не так, как ударил бы мужчину. Я влепил ей пощечину. Не со всей силы, но достаточно чувствительную, чтобы заставить взять паузу. Сел на постели и, не размахиваясь, выбросил вперед руку с раскрытой ладонью. Показалось, что в окне зазвенело стекло.
Наина замерла от неожиданности. Тогда я встал, схватил ее за плечи, рывком поднял со стула.
– Сейчас покажу… как это было…
С этими словами я швырнул Наину на кровать. Она не сопротивлялась, только глядела с изумлением, как я расстегивал джинсы и одновременно вытаскивал брючный ремень…
– Странно, это было так странно, – бормотала Наина чуть погодя, свернувшись калачиком и прижавшись ко мне. Она обращалась куда-то в пространство.
Я молчал, автоматически гладил ее по спине. Я был здесь и сейчас и видел, что все рухнуло, что назад пути нет.
Раздумывая об этом, задремал, во сне превратился в тираннозавра и преследовал Наину, удиравшую по тропическому лесу.
Неожиданно я проснулся. На часах было что-то около полуночи. Лампа по-прежнему горела на столе. Наина спала, отвернувшись от света и накрывшись одеялом.
Осторожно, стараясь не разбудить ее, я поднялся, подошел к столу, сел на стул. Перевернул лежавшую открытой тетрадь. Так и есть, это дневник Наины. Записи в нем разделялись помесячно.
Полистал дневник к началу, просматривая по диагонали текст. Мое имя нигде не встречалось. Тут я наткнулся на фразу «поэт время от времени сверлил меня взглядом» и, сообразив, о ком идет речь, начал читать с сентября.
«Сентябрь. Сбылась мечта идиотки: зацепилась за Москву, учусь в Литературном институте! Если бы еще год назад кто-то сказал мне, что стану писательницей, ни за что не поверила бы и только смеялась.
Мама рада, как всегда. Точно так же она радовалась, когда я выходила замуж за Сёму, и потом, когда родился Вася.
Вчера поздно вечером приехала в общежитие МГУ; буду пока жить в комнате брата – все равно он здесь почти не бывает, по-прежнему ночуя у своей продавщицы.
Утром первого сентября метро переполнено моими ровесниками – все разъезжаются по своим вузам. На платформе станции “Университет”, куда я спустилась, несколько расфуфыренных девчонок ждали поезд в другую сторону. Удивлюсь, если они поступили не в МГИМО и едут не до “Юго-Западной”.
Возле “Макдональдса” на Пушкинской уже не видно дикой толпы, как раньше. Зато теперь пешеходам на тротуаре почти нет места среди припаркованных одна возле другой машин.
Когда вошла на территорию института, собрание во дворе уже началось. Переминался с ноги на ногу бойкий ректор в мятом костюмчике, стоя на лестнице у подъезда и усами мусоля микрофон. После него долго ораторствовал какой-то чуть ли не Ракомщук, профессор чего-то там – я так и не поняла, чего. Потом худощавая и накрашенная женщина с собачьим лицом громким криком позвала нас в актовый зал, где всем поступившим ректор в торжественной обстановке вручил студенческие билеты. Сидевшая рядом со мной девка с немытыми волосами сказала другой девке, такой же немытой, да еще и в дурацких круглых очках, что ректор-то наш, оказывается, тоже писатель, написал роман под названием, кажется, “Имитатор”. Не знаю, не читала и раньше не слышала.
Народу в зал набилось много – вперемежку студенты и преподаватели. Я заметила, что все они какие-то одинаково обдерганные. Некоторые выглядели просто как настоящие психи. Например, один из преподов носит сетчатую жилетку, все карманы которой, особенно нагрудные, распирает от мусора, что он таскает с собой. Со стороны это похоже на небольшие висячие женские сисечки.
Когда вызвали, наконец, меня и я поднялась на сцену за своим билетом, ректор сказал мне: “Надеюсь, что вы удивите нас”. Хм!
После этого всех отпустили на обед. Я вышла во двор вместе с теми двумя девками и в столовой хотела сесть с ними за один стол, но оказалось, что девки уже затусовались с какими-то парнями, похожими на колхозников, вернувшихся с уборки картофеля, потных и сальных, с грязью под ногтями, видимой за километр. Пришлось занять первое попавшееся свободное место.
Покормили довольно вкусно: перловый суп, макароны с котлетами. На третье дали компот.
Первой парой в этот день была античная литература. Узкоглазый лектор, вероятно, какой-нибудь чукча или друг степей калмык, долго, по-восточному витиевато и муторно талдычил о Гомере и Троянской войне. Я почти уснула.
На второй паре было еще хуже. С кафедры выступал старпер с обритой наголо головой и огромной, белой, как у Деда Мороза, бородищей, стоявший все время так прямо, как будто в задницу ему со всей дури вогнали длинный металлический штырь. Он все время запинался, экал и бекал, через каждые два слова повторял “скыть да”. Если так пойдет дальше, я просто не знаю, как мы будем сдавать экзамены.
Вечером гуляла по центру Москвы.
…Сегодня было так много вступительных лекций и я настолько устала, что зафиксирую в дневнике лишь один курьез: в перерыве ко мне подвалил худосочный парень в потертой кожаной куртке. От него так несло перегаром, что я открытым текстом послала парня на три буквы. Он спокойно, как будто этого только и ждал, отвалил в сторону.
…Прошло три дня занятий.
Некоторые лекции довольно интересны. А все благодаря харизматичным преподам. Любо-дорого смотреть и слушать! Один пообещал студентам после обеда встретиться с ними в аду у Данте. По-моему, это очень остроумно.
А вот сокурсники оставляют желать лучшего. Половина из них явные или тайные шизофреники. Другая половина прикидывается идиотами. За три дня я успела выслушать во дворе и в курилке под лестницей с десяток деклараций гениальности. Поэты все время читают вслух свои стихи, а прозаики, слушая их, презрительно молчат.
Местный анекдот в тему рассказал во дворе один из старшекурсников, с которым я познакомилась на перекуре:
“На вступительных экзаменах в Лит человек думает: вот есть в поэзии я, а больше никого нет. Поступает, и на первом курсе думает: есть я, а еще есть Пушкин. На третьем курсе: есть Пушкин, и, пожалуй, еще есть я. А на пятом, выпускном: есть в поэзии только Пушкин”.
Короче, сумасшедший дом. Вменяемее прочих чеченцы или дагестанцы, кучкующиеся обособленно. Один из них, рыжий, сегодня увивался за мной, но я не очень доверяю этим нашим горцам – у них совершенно разбойничьи рожи.
Чувствую, что никого себе тут не найду, чтобы наконец забыть о прошлом. Правда, на нашем курсе есть несколько более-менее смазливых парней славянского типа; один даже чем-то напомнил мне моего возлюбленного Колю.
…Только я написала, что никого себе не найду, как довольно милый студентик стал ко мне клеиться. Я с утра, уже на первой лекции почувствовала на себе его взгляд. Это тот самый парень, что немного похож на Колю. Не уверена насчет его ума, но, по крайней мере на вид, он не такой сумасшедший, как остальные. Довольно высокого роста. Прилично и чисто одет. У него курчавые волосы, в которые мне еще вчера вдруг страшно захотелось запустить пальцы. Длинные холеные руки с узкими кистями обвязаны на запястьях разноцветными фенечками, но ему это, пожалуй, идет. Правильные черты лица, правда, слишком уж предугадываемые и оттого незапоминающиеся, неброские, что ли. И все же сам по себе, вне окружения местных психов, если к нему внимательно присмотреться, мальчик может впечатлить. Имени его я припомнить никак не могла, хотя, конечно, не раз уже слышала. Знала, что он учится на поэтическим семинаре, поэтому решила про себя называть его поэтом.
До конца занятий поэт время от времени сверлил меня взглядом, когда, как он думал, я этого не замечаю. А после увязался за мной к метро. Я видела, что он робеет, поэтому немного помогла ему решиться – заговорила сама.
Он из Москвы, что, впрочем, и так было очевидно. Живет где-то на “серой” ветке, в одной квартире со своей матерью.
Зашли в “Макдональдс”, это по пути. Там, пока я уплетала два биг-мака, свой и его, поэт рассказал о себе остальное. Интеллигентная семья. Музыкальная школа с детства. Каждое лето на даче. Везет же некоторым! Ну и о своей персоне мнит, конечно, бог знает что. Так я и знала!
С ним, однако, было неожиданно уютно вот так посидеть, как со старым приятелем или приятельницей. И, сама удивляясь своей откровенности, я рассказала ему и про Сёму, и про Васечку. Тут поэт побледнел, но быстро взял себя в руки, пробормотав, что ничего против детей не имеет.
Воспитанный парень проводил меня до МГУ, где мы еще немного посидели в кафешке. Я готова была пригласить его и к себе, но брат зашел утром и предупредил, что повздорил со своей подружкой – будет пока что ночевать со мной в общежитии.
Итак, мы вынуждены расстаться. Я отпустила его, поднялась в комнату, разделась и приняла душ. Давно со мной такого не было: я самозабвенно мастурбировала, представляя себе этого домашнего мальчика, и не остановилась даже тогда, когда открылась входная дверь: пришел брат.
…Вот это новость: оказывается, мой мальчик ко всему прочему еще и девственник! В двадцать лет он ни разу не был с женщиной. Для признания в этом он выбрал довольно неожиданный момент: мы стояли и целовались на смотровой площадке перед МГУ. Я в это время терлась о его вставший член и прикидывала, успеем ли мы заняться любовью до прихода брата, все еще не помирившегося с продавщицей.
Сразу после того, как он, краснея, выдал мне свой секрет, я почувствовала себя средневековым сюзереном, собирающимся воспользоваться по отношению к одной из своих многочисленных подданных правом первой ночи. Но потом решила, что никуда торопиться не следует. Сёма лез напролом и сразу тащил меня в постель. Я не успевала даже как следует возбудиться, было сухо и больно. К тому же Сёма обычно кончал так же быстро, как и входил в меня. А тут, кажется, представляется случай не спеша заняться любовью. Член у него стоит часами. С таким я смогу делать все, что угодно, и сколь угодно долго. М-м-м-м!..
Интересно посмотреть, как станет выкручиваться в этой ситуации мой возбужденный друг. И как, между прочим, буду вести себя дальше я сама? Эти два вопроса волновали и возбуждали меня больше всего, когда мы распрощались и я, придя к себе, снова практически с порога бросилась в душ.
Все это пишу уже на следующий день, в субботу, приехав в Протвино. У Васи опять диатез.
…На неделю позабыла о дневнике – все равно не произошло ничего нового. По-прежнему езжу на лекции в институт.
Были с поэтом на концерте Гребенщикова. Мне его козлиное блеянье не слишком-то нравится, но парень от него просто без ума, поэтому я легко прикинулась фанаткой. Именно там, в Горбушке, вдруг увидела, что мальчик подражает гребенщиковской манере одеваться и даже, кажется, собрался так же, как тот, отпустить волосы.
Все вечера мы проводим вместе, гуляя по улицам и целуясь.
Поэт, конечно, не мог утерпеть, чтобы не читать мне своих стихов. По-моему, ничего особенного, все тот же Гребенщиков, только без гитары. Буддизм, индуизм, космополитизм и прочая непонятная фигня. Хорошо хоть пишет в рифму, а не выдает километровые верлибры, как большинство наших институтских “гениев”. Разумеется, и тут я веду себя как восторженная дура.
Настоящего секса до сих пор (!!!) еще не было. Но вчера на курсе кинули клич: все собираемся на вечеринку в Серебряном бору, – уж там-то, чувствую, мой рифмоплет будет действовать посмелее.
…Все случилась почти так, как я и предчувствовала. Правда, не сразу. Рассказываю по порядку.
Мы с поэтом встретились в метро и на троллейбусе добрались до Серебряного бора. Это огромный дачный поселок на Москве-реке, прямо среди города. Довольно долго искали нужную дачу, а когда нашли, большинство наших уже было в сборе. Горел костер – девчонки жарили шашлыки на всех. Разлили по пластиковым стаканам то, что каждый привез с собой. Оказалось – гораздо больше, чем было бы достаточно. Но я забегаю вперед.
Поэт притащил с собой гитару и, когда все расселись под кустами, запел. Я не могла долго выносить его пение, ушла с некоторыми другими ребятами курить за дом. Дело было даже не в том, что парень пел песни “Аквариума”, порядком мне уже надоевшие. Но он подражал голосу Гребня, даже его движениям! И ворот рубашки у него так же точно расстегнут на две пуговицы. А эти дурацкие фенечки, болтающиеся на руках… Все выглядел так… безнадежно глупо! Я чуть было не крикнула ему об этом. Чтобы сдержаться, пришлось выпить водки.
К тому времени как стемнело, все сокурснички перепились и валялись, где попало. В кустах кто-то, судя по звукам, трахался. Некоторые пытались заночевать в доме, но тут всех нас выгнали неожиданно приехавшие настоящие хозяева дачи.
Мой парень, на которого я все еще злилась, повел себя не по-детски: схватил меня за руку и вытащил из этой ловушки – я, кажется, немного перебрала и потеряла ориентацию. Моя благодарность ему выразилась в том, что когда он повез меня к себе домой, я ничуть не возражала и последовала за ним, словно кобыла за конюхом в стойло.
Дома его мать впустила нас и угостила чаем. Кажется, я ей не особенно понравилась. Ну конечно: москвичи, интеллигентная семья и все такое! Домашний-то мальчик. А тут явилась невесть откуда девка – и давай портить чистенького ребенка. Впрочем, я опять забежала вперед.
Обо всем этом я подумала после, а тогда, в том состоянии, в котором я находилась, мне было уже на все плевать.
Между тем вожделевший мальчик поступил так: постелил себе отдельно и в другом месте. Но, придя из ванной, я застала его сидящим в кресле в приготовленной для меня комнате. Легкая досада охватила меня: я так устала, что тот прекрасный секс, на который рассчитывала и к которому давно готовилась, был бы сейчас для меня в тягость.
Впрочем, парень и сам-то едва держался на ногах. Сначала он решительно лег со мной, но, нервно поцеловавшись, немного потеребив мою грудь и неловко потыкавшись мне в бедро, быстро скис и уснул. Кажется, к этому времени я и сама уже спала.
А вот утро… Утро наконец-то принесло мне все почти уже забытые радости и прошло под знаменем бешеного секса.
Я еще и не проснулась, а его член уже обнаружил то, что ему было нужно, и вошел туда. Первые минуты мне казалось, что я сплю, что это чудесный сон. Я так и не открыла глаз и ясно, до физического присутствия представляла себе Колю, который берет меня на речном пляже.
Умом я, конечно, понимала, что это совсем не Коля, но убеждала себя, что по ощущениям очень похоже. Расфантазировавшись, никак не могла кончить и чуть не расплакалась.
Губы его были горячи, а язык нежен. Потом я попросила вставить в меня пальцы. Здесь тоже таился сюрприз: тонкие и длинные музыкальные пальчики прикасались к чему-то такому во мне, от чего я кончила быстро и сильно. И тут же еще, и еще.
Удовлетворенная, позволила в знак благодарности взять меня сзади, что и было проделано им с такой легкостью, словно парень давно занимается этим. Его пальцы обрели неожиданную силу. Он крепко держал меня.
Целый день потом мы провели в постели, периодически занимаясь любовью. Пару раз я выбегала в туалет. Все прочие контакты с внешним миром в лице матери взял на себя “обесчещенный” мною мальчик – то и дело он вскакивал и приносил мне чай, кофе и бутерброды на подносе.
Вечером поэт проводил меня и остался на ночь. Перед сном, уже через силу, я опять занялась с ним сексом. На этот раз он быстро сделал свои дела, покурил и уснул. Я долго смотрела на его лицо в свете настольной лампы: спящий, он был как-то по-особенному хорош.
Ночью во сне видела Колю. Он шел в каком-то неземном сиянии, приблизился ко мне и наклонился. Мне показалась, что он недоволен. Проснувшись, я подумала, что предала его, предала свою мечту.
Пишу это уже через неделю, в Протвино, вспоминая. Раны мои все еще побаливают, но постепенно затягиваются. Я говорю, прежде всего, о душевных ранах. А тело бережно хранит все отметки, по которым, рассматривая себя сейчас в зеркало, я в малейших подробностях могу восстановить каждый день. На внутренней стороне бедер много синяков, на внешней полно ссадин.
Милый мой мальчик, если бы ты только знал, какое волшебство, какое во всех смыслах глубокое преображение всю неделю творил со мной твой член!
Ну вот, не могу больше, бегу в душ.
Октябрь. Погода испортилась, похолодало, почти каждый день идет дождь. Но это даже неплохо: мы почти не выходим наружу, вялясь часами в постели. Мальчик уже неплохо освоился, и я поражаюсь тому, как часто он берет меня.
В институт ездим не на все занятия, а иногда вообще не встаем утром. С большим трудом заставляю себя каждую пятницу подняться и отправиться в Протвино. Поэт всякий раз галантно провожает меня до автобуса. Интересно, насколько его хватит?
Я стала более придирчиво изучать его. Нет, он совершенно не похож на Колю. У него есть манера во время разговора все время жестикулировать наподобие балетного танцора. Что бы ни делал, сидит ли при этом или стоит, он принимает скульптурные позы, – вначале я думала, что малыш выпендривается передо мной, но так он ведет себя постоянно и всюду, то есть это врожденное. Слегка раскосые серые глаза (у Коли – голубые, а у Сёмы были карие) и вкрадчивый голос нравятся мне в нем, пожалуй, больше всего. Ну, и еще кое-что, разумеется.
Сегодня он позволил накрасить себя перед намечавшейся вечеринкой. Я подвела ему глаза, слегка попудрила, мазнула помадой губы, брызнула лаком – и получился прямо-таки настоящий трансвестит, похожий до ужаса. Вначале он был смущен, краснел, однако, стоило мне напомнить, что его поэтические кумиры, например, обожаемый Кузмин (известный гомосексуалист, между прочим), вовсю пользовались косметикой, как поэт тотчас воспрянул духом и даже по собственному почину надел мои перстни на свои тонкие длинные пальцы.
Позднее в тот же день. Вообще-то, я заметила, что при всем его упрямстве, он легко позволяет управлять собой, если ты подберешь к нему ключ или, вернее сказать, найдешь необходимые рычаги. Один из них, самый очевидный и первоочередной, болтается у него в штанах. Более разнообразные и, так сказать, долгоиграющие команды отдаются с помощью других, скрытых в глубине приспособлений. Он ведь воображает себя исключительной личностью! Да, если бы я только захотела, с помощью всего пары-тройки таких рычажков смогла бы направлять самовлюбленного самца куда угодно, а хоть бы и подальше. Возможно, что скоро я именно так с ним и поступлю.
…Перечитала вчерашнюю запись и поняла, что все еще злюсь на него за то, что вчера он прямо при мне нахально заигрывал с бабенкой из института. Эта гадина приперлась на поэтический вечер в наше общежитие. У них еще до меня был роман, впрочем, как я понимаю, абсолютно невинный с его стороны. Видимо, девчушка решила, что теперь, когда мальчик кое-чему научился, она тоже может попользоваться.
Я не мешала им болтать, но все время следила и в какой-то момент готова была убить обоих, уж точно эту мерзавку. А мой накрашенный позер, кажется, так ничего и не заметил ни в ней, ни во мне. Впрочем, есть вещи, которые видны только женскому глазу.
Вернувшись в комнату он, как ни в чем не бывало, занялся со мной любовью.
…Сегодня ему особенно нравилось, когда я была сверху. Каждый раз он буквально умолял меня оседлать его. Мне эта поза не нравится, потому что, находясь в ней, я почти ничего внутри себя не чувствую. Испугавшись, что он слишком уж войдет во вкус и растеряет все старание, я специально двигалась медленно, а то и вообще замирала и сбивалась с ритма – лишь бы только он так не кончил.
…На моего чистоплюя с каждым днем в институте повышается спрос, теперь он в центре внимания сразу нескольких искательниц его дивного тела («дивный» – один из тех дурацких эпитетов, которые он употребляет постоянно и к чему ни попадя). Вокруг него, например, прыгает крашеная канарейка, наша великовозрастная однокурсница Ира, преследующая моего парня повсюду. Меня она словно не замечает. Периодически подсовывает ему листы с влюбленными признаниями, которые я потом заставляю его читать мне вслух. Он самодовольно смеется, я тоже, но мой смех походит скорее на предостерегающее шипение змеи.
Добрая,
добрая,
добрая,
как кобра, я.
…Гуляли по Пречистенке, пили пиво и смотрели, как строят Храм Христа Спасителя, почти уже готовый. Потом начался дождь, и я направилась было в метро, но поэт потащил меня в Пушкинский музей. Там, среди милых (его слово) сердцу статуй, бродили часа два.
