Текст книги "Воспитание циника"
Автор книги: Максим Лаврентьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]
Я мягко высвободился из ее объятий и, не давая ей опомниться, перевернул на живот, приподнял за талию, поставил на колени и вонзился в нее.
Сквозь пелену приближающегося оргазма я еще заметил, что Наина уткнулась лицом в подушку и изо всей силы закусила наволочку, а потом все взорвалось, все поплыло у меня перед глазами.
Медленно, не разъединяясь, мы опустились и легли – я был сверху.
– Спасибо…
Я выдохнул это, просто не зная, что еще ей сказать. И это мое дурацкое «спасибо» насмешило Наину, она заколыхалась подо мной.
– Пожалуйста... И – спасибо тебе… Кстати, не бойся: детей у нас пока не будет – я вставила недавно спираль.
Мы еще некоторое время полежали, неровно дыша. Потом я отправился на кухню, раздобыл еду и принес Наине («Мне еще никогда не приносили завтрак в постель», – сказала она, довольно потягиваясь).
После завтрака я снова принялся целовать Наину – теперь мне был известен ее маленький женский секрете. С опытом пришла и мудрость: никуда торопиться не нужно. С энтузиазмом проделав все необходимое, я взялся за дело иначе: положил перед стоящей на четвереньках Наиной первую попавшуюся книгу с письменного стола, до которой смог дотянуться. Это был роман – как сейчас помню, «Герой нашего времени». Наина читала вслух:
«Вот раз уговаривает меня Печорин ехать с ним на кабана; я долго отнекивался: ну, что мне был за диковинка кабан! Однако ж утащил-таки меня с собою. Ой… Мы взяли человек пять солдат и уехали рано утром. До десяти часов… шныряли… по камышам… и по лесу… по камышам и по лесу, – нет зверя. “Эй, не воротиться ли? – говорил я, – к чему упрямиться? Уж, видно, такой задался несчастный день!” У-у-уф… Только Григорий Александрович, несмотря на зной… Боже мой… несмотря на зной и усталость, не хотел возвращаться… Да-да, продолжай… Не хотел воротиться без добычи, таков уж был человек: что задумает, подавай… подавай… подавай… У-у-ух-ты!.. Видно, в детстве был маменькой избалован… Наконец в полдень… отыскали проклятого кабана: паф-паф!.. Ай-ай! Ой!.. не тут-то было: ушел в камыши… такой уж несчастливый день!.. Вот мы, отдохнув маленько, отправились домой… Мы ехали рядом… молча… распустив поводья, и были… были уж… были уж почти у самой крепости: только кустарник… закрывал… ее… от нас… Вдруг… выстрел… А-а-а-а-а-а-ах!..».
В сумерках стали собираться. Мы уже договорились, что следующие несколько дней проведем вместе. Наина даже отказалась от своей традиционной пятничной поездки в Протвино.
Наскоро перекусив и раскланявшись в прихожей с напряженно молчавшей мамой, причем я готов был провалиться под пол от стыда – весь день мы провели с Наиной в моей комнате, а диван в соседней так и не был использован ночью, – итак, раскланявшись, мы вышли из моего дома и отправились к метро.
Я вышагивал как петух – мне казалось, что все на меня смотрят. Да-да, смотрите, вот я какой! И обратите внимание, господа, какая со мной рядом идет женщина! Что? Да, мы не проспали с ней всю ночь в разных комнатах. Что, завидуете? Ха-ха!
На улице стояла уже настоящая осень. Я не замечал, что моросит дождь, что прохожие, озабоченно спеша со службы домой, не обращают на нас никакого внимания. В центре мира, прямо на пупе земли, в фокусе божьего объектива сейчас были мы – я и моя растрепанная после веселой ночи и горячего дня любовница Наина.
В комнате общежития мы первым делом устроили себе ложе на двоих, немного отодвинув кровать от стены и воткнув в образовавшееся пространство запасной матрац. И началась для меня новая жизнь – лежание с утра до ночи в обнимку с Наиной, то и дело перерастающее в занятие любовью.
Иногда мы выпивали. Спиртное в МГУ не продавалось, к ближайшей палатке надо было идти до метро. «Как, вы не знаете? Все можно достать у пожарных!», – удивился Наинин брат, зайдя к нам однажды. Я спустился вниз, нашел нужную дверь. В комнате сидело человек семь, все в военной форме. Я стушевался под их вопросительными взглядами. «Мне сказали, – начал я издали, – что где-то тут можно… купить… ну это…» Не успел еще окончить неловкую фразу, как из-под кроватей были извлечены чемоданчики, а в них – водка, коньяк, вино, пиво… Я приобрел пару бутылок «Киндзмараули».
Порой мы покидали нашу комнату – Наина успела обзавестить в общежитии знакомыми. Как-то раз, отправившись за едой (продуктовый располагался на первом этаже университетской высотки), возле киоска, где продавались пупырчатые презервативы (из-за Наининой спирали мы не нуждались в них, просто обратили внимание), столкнулись с однокурсником – он шел на местное литературное сборище и пригласил нас. Поднявшись в комнату, Наина стала приводить себя в порядок. Покончив с этим и внимательно поглядев на меня, она сказала:
– Тебе тоже не помешает подкраситься. Поэты Серебряного века все так делали.
Я согласился.
Наина подвела мне карандашом брови, тронула тушью ресницы, а губы – помадой, напудрила лоб, нос и щеки и в таком виде, да еще повязав на запястья хипповские фенечки и надев на пальцы Наинины перстни, в расшитой индийской майке цвета морской волны, в жеваных джинсах и в тапках на босу ногу явился я перед публикой.
Собрание проходило в большой угловой комнате, использовавшейся для неких культурных нужд. В центре комнаты на столе гудел телевизор – по видаку крутился американский фильм «Крикуны», фантастика. Но вот, кажется, все, кто смог добраться, в сборе, крики в телевизоре приглушены, сигареты воткнуты в пепельницы, вино разлито, выпито и опять разлито по стаканам, в «пепси» добавлена водка, – пора начинать чтение.
Когда до меня дошла очередь, я встал и, округляя звуки, чтобы всем бросалась в глаза помада на моих губах, начал декламировать стихи, недавно сочиненные, вернее заимствованные понемногу у классиков русского кубофутуризма. В стихах, разумеется, воспевались Наинины прелести.
Твой облик облаком усвоен!
С волос твоих бес не раз тучи ваял!
Резец беспокойный выискивал свой он,
когда надо мной ты склонялась задумчивая.
И так далее в том же духе. Увлекшись, не заметил, как дверь открылась, и в комнату проникло новое лицо. Окончив чтение, я опустил задранный вверх подбородок: из угла на меня ошарашено таращилась Маша.
После того, как посиделки закончились, она, выбрав момент, когда Наины не было рядом, подошла ко мне.
– Что это с тобой? Ты накрашен?
– Ну да, слегка. Подумаешь! Нравится?
– Да пожалуйста, – она пожала плечами, закуривая. – Мне-то, как ты понимаешь, все равно. Раньше надо было понять, что ты из этих.
– Хм, – криво улыбнулся я.
– Конечно, все правильно. Ты ведь был девственником в двадцать лет, не умел даже целоваться, и потом…
– Должен тебе сообщить по секрету, – перебил я, начиная злиться и видя, куда она клонит, – что уже некоторое время я не девственник.
– Вот как!
– Именно так.
– Что, Наина?
– А разве это имеет для тебя значение? Во всяком случае, ты сильно ошибаешься насчет меня – накрасился я просто ради хохмы.
Маша озадаченно кусала губы.
– Ладно, ладно… Только ты этим не злоупотребляй, дорогой друг.
– Обо мне не беспокойся. Ты-то как? Кого-нибудь себе уже нашла?
– Не твое дело.
– Разумеется, не мое, да и делать я ничего не намерен, просто спрашиваю.
– Есть один парень.
– Поздравляю. Непременно женитесь – будете приглашать меня к обеду.
Маша скорчила кислую мину:
– Поздравлять пока не с чем. Так, значит, ты тут живешь?
– Живу я дома, а здесь в гостях.
– Ходишь в тапочках, весь взъерошенный… У Наины поселился?
– Тебе это действительно интересно?
– Да. То есть, нет. То есть, не то чтобы интересно, а просто странно, чем это она тебя так привлекла, эта лимитчица?
– Она не лимитчица, она из Протвино. И вообще, не тебе о ней судить.
– Ну да, куда уж мне-то! Хозяин – барин. Просто я кое-что про нее знаю и хочу тебя предупредить. Говорят…
В этот момент Наина приблизилась к нам, они с Машей фальшиво-дружелюбно поздоровались и наш разговор прервался. Вскоре Маша ушла.
– Что это за енотовидная собака? – сузив глаза, спросила Наина, когда мы вернулись в ее комнату.
– Это Маша, старая приятельница.
– Совсем не старая. Кстати, это не про нее ли ты мне рассказывал, что ездил в гости к какой-то бабенке? Ну и как, понравилось? Вы наверняка раздевались до пояса и ты сосал ее грудь!
Она прильнула ко мне и стала расстегивать мои джинсы. Я возмущенно оправдывался:
– Нет, ничего такого не было! Мы вместе с ней ходили в институт на подготовительные курсы. Она живет тут неподалеку, на Ленинском проспекте. У нее мама… и две… две собаки…
– М-м-м-м-м, – промычала в ответ Наина – ее рот был уже занят другим.
Хотя секс играл определяющую роль в наших отношениях, неправильно было бы думать, что все наше время было занято только им и друг другом. Через несколько дней я встретился с новым знакомым, полноватым Сеней из Ижевска, тоже учившемся на семинаре у Фиксова. Вдвоем отправились мы на электричке с Киевского вокзала в писательский поселок Перебделкино.
– И все-таки, неужели же ты, москвич, и впрямь здесь раньше не бывал? – в который раз с недоверием спрашивал меня Cеня, когда мы, осмотрев Пастернаковское надгробие и помочившись у забора, шли по запорошенному инеем Перебделкинскому кладбищу.
– А что я тут забыл? – отвечал я, останавливаясь возле деревянного креста на могиле Арсения Тарковского. – И потом, меня сюда не звали.
Сеня уже бывал здесь однажды, в Доме творчества, на Совещании каких-то там юных дарований. Раскрыв на ходу пухлый томик, изданный с провинциальным размахом, в твердом переплете, он читал мне оттуда свои стихи:
Простыня облаков
Рвется слишком легко…
– Ну, разве ты не слышишь сам, что «облаков» и «легко» не рифмуется? – морщился я, покуривая.
Сеня волновался:
– Почему же не рифмуется? Очень даже рифмуется! Тут «ко» и там «ко»… Ко-ко! И потом, всем моим друзьям в Ижевске это понравилось!
– Но ведь с таким же успехом можно рифмовать «молоко» и «анаконда», «удар» и «когда», – доказывал я.
– Можно! – не унимался Сеня.
Мы долго петляли по улицам поселка, заглядывались на уютные старенькие особнячки советских писателей и европеизированные новостройки нуворишей под корабельными соснами. Но не дача Чуковского, не дача Пастернака поразили меня – на всю жизнь запомнился вид уже уснувшего на зиму Перебделкинского, не существующего ныне, поля с сияющими вдали куполами Патриаршего подворья.
В институте студентки поглядывали искоса (я хорошо запомнил Наинины слова о периферийном зрении у женщин), а вот Ира – другое дело. Ирина стала закидывать меня любовной лирикой.
Крашеная блондинка лет тридцати пяти, худенькая и вертлявая, она жила с мужем и дочерью практически в двух шагах от моего дома, за железной дорогой. Это облегчало ей охоту – несколько раз, возвращаясь от Наины, я встречал ее гуляющей по моей улице.
А началось с того, что однажды в холщевой сумке, в которой я таскал на занятия учебники, обнаружилась бумажка, неизвестно как туда попавшая. На бумажке были стихи:
С внешностью древнего бога
Мальчик без устали пишет
Новую ли «Илиаду»,
Новую ли «Энеиду»…
И т.д. Стихи мне не понравились, но разве можно было пренебречь комплиментами? Только вот этот «мальчик», признаюсь, несколько напряг: а вдруг автор послания – седовласый, но молодящийся преподаватель античной литературы, изъяснявшийся подозрительно изящно?
Однако вскоре все разъяснилось. Теперь стихи передавались открыто – прямо в аудиториях, в коридорах, за скудным обедом в институтской столовой. Новые послания были куда конкретнее прежних: за ворохом цитат из поэтов золотого и серебряного веков недвусмысленно прочитывалось желание автора отдаться своему адресату то «в темной комнате старого замка», то «на скамейке, в парке чудесном».
Однажды вместе с очередными стихами Ирина преподнесла мне аудиокассету с записью группы «Enigma» («Под эту музыку хорошо заниматься любовью», – сощурилась она, вручая подарок). Тем же вечером я оценил ее музыкальный вкус, овладев Наиной под мрачные монастырские песнопения.
Неужели Ира не замечала мою связь с другой? Этого я не мог понять. Завидя издали ее хрупкую фигурку, нарезающую круги перед поворотом во двор моего дома, я сворачивал в строну и шел гулять в соседний парк, недоумевая, как может взрослая женщина увлечься мною.
Впрочем, основное об Ире еще впереди.
А между тем наступил ноябрь. Дома я показывался редко. Мама сначала молча это терпела, не задавала вопросов, но потом стала злиться. Я, конечно, рассказал ей о Наине, но далеко не все: умолчал и о бывшем муже, и о ребенке, и о Протвино. По моим словам выходило, что Наина – москвичка, просто она решила пожить самостоятельно, без родителей, и поселилась в общежитии временно, до конца учебы.
В тот момент меня не слишком волновало, раскроется ли когда-нибудь обман, главное было разобраться, что делать прямо сейчас. Перевезти Наину ко мне невозможно, потому что… По многим причинам. Даже если получится уговорить маму, согласится ли сама Наина жить у меня одна, без сына? Такой выбор я не стал бы ей даже и предлагать.
К тому же, пока ей есть, где жить, она, может быть, не станет требовать, чтобы мы немедленно поженились, продолжал рассуждать я. Разговоры об этом пока велись только намеками. Кроме того, о какой женитьбе могла идти речь, когда я не был знаком с ее матерью (отец Наины давно ушел из семьи, уехал куда-то в Сибирь с новой женой и не поддерживал отношений с дочерью)?
Так пришло решение навестить Наину на ее малой исторической родине.
В пятницу, как обычно, я проводил девушку на автовокзал, а утром в субботу, не предупредив ее ни о чем и наврав дома, что уезжаю с институтскими друзьями на два дня в Питер, оттуда же, с «Южной», отправился следом за ней.
Впервые я оказался в автобусе так далеко за городом. Добираться до Протвино нужно два часа. Ночью выпало немного снега – в окне плыли запорошенные поля. Мелькали придорожные рынки стройматериалов, вдали, в утренней дымке растекались кляксы дачных поселков. Автобус миновал заводские корпуса города Чехова, еще через час въехал на старинные, в облупленных и обитых рекламными щитами фасадах двухэтажных домов улочки Серпухова; дальше изгибом сабли сверкнула на солнце Ока, и вот мы, повернув направо, покатили на приличном расстоянии от речного берега, угадываемого по широчайшему, теряющемуся влево и вправо где-то в бесконечности, почти свободному от растительности заснеженному полю.
Высокий кирпичный дом, знакомый по Наининому описанию, был виден с остановки. Я немного побродил в поисках телефона-автомата, нашел его, набрал нужный номер и услышал в трубке знакомый голос.
– Привет, – сказал я, улыбаясь. – Ты сейчас дома?
– Ой! Да.
– Хороший у тебя дом, кирпичный. Аптека в нем, оказывается, есть.
– А откуда… Ты что, приехал?
– Ага.
– Ничего себе! Вот здорово! Сейчас выйду к тебе, оденусь только.
Через пять минут мы уже обнимались возле ее подъезда.
Я внимательно смотрел на Наину. Казалось, она неподдельно радовалась моему необъявленному визиту. Довольная, в новом демисезонном пальтишке в крупную красную клетку, она взяла меня под руку и мы пошли – просто чтобы не мерзнуть.
– Я уже предупредила маму. Нас покормят – ведь ты, небось, проголодался? Вернемся через полчаса, а пока покажу тебе город.
Болтая и смеясь, мы слонялись туда-сюда по тихим, почти безлюдным, совсем не московским улицам. Смотреть было не на что.
– Зато здесь очень хорошо летом, – оправдывалась Наина. – Город со всех сторон окружен лесами, Ока рядом. У нас есть дача – маленький участок, и на нем —садовый домик. Ты приедешь ко мне летом и мы обязательно будем в нем любиться (это было одно из ее словечек – «любиться»). А ночью будем купаться в Оке совершенно голые. Ты возьмешь меня на пляже, у воды и в воде, как русалку.
– Надеюсь, что ноги у тебя при этом будут человеческие, а не русалочьи. В противном случае как же я…
– А-ха-ха!..
Воркуя так, мы вернулись к дому Наины, вошли в подъезд, поднялись по лестнице на второй этаж и позвонили в дверь ее квартиры. Нам открыла сухощавая пожилая женщина, очень похожая на Наину, но только состарившуюся. Это была ее мать.
Покрутившись в прихожей, прошли на кухню. Меня накормили обедом, предложили чаю с вареньем. Наина то и дело убегала в комнаты, откуда время от времени раздавался детский плач. Напившись чаю, я пошел за ней.
На ковре в гостиной копошился ребенок, совсем еще маленький. Не знаю, мог ли он уже ходить, во всяком случае при мне он только ползал. Вокруг были разбросаны игрушки. Я вспомнил, что у меня для него есть подарок – машинка на батарейках. Достав машинку из сумки, я передал ее Наине, благодарно при этом кивнувшей, чтобы она сама вручила подарок малышу – я его… боялся. Он схватил машинку и залопотал нечто очень счастливое, хотя рядом с ним я заметил несколько похожих игрушек, – видимо, ребенок просто радовался чему-то новому.
Впервые я почувствовал укол ревности – ведь ребенок был самым неопровержимым свидетельством того, что до меня у Наины был секс с другим мужчиной. Глядя на маленького Васю, я видел в нем их слияние – Наины и ее бывшего мужа. Отчетливо представилась следующая картина: Сёма (Наина сама выболтала его имя, прямо так и крикнула, извиваясь подо мною: «Сёма!». Я с несколько часов потом хмурился, однако Наина своими ласками почти убедила в том, что это мне только почудилось), да, Сёма заходит в хлипкий садовый домик, где его уже ждут. Через минуту стены начинают трястись. Потом раздается крик…
Теперь совсем иначе выглядело и соблазнительное предложение заняться любовью на ночном пляже.
Впрочем, никто не заметил во мне перемены. Наинина мама была по привычке занята внуком, а Наина, под каким-то предлогом зазвав меня в другую комнату, горячо зашептала мне в ухо:
– Остаться здесь на ночь мы не можем, мама не поймет. Но я все придумала. У тебе есть с собой деньги? Мы могли бы прямо сейчас пойти в гостиницу и снять там номер на ночь.
Ревность продолжала надрывать мне сердце, когда я ответил, что немного денег у меня есть.
Выпив еще по чашке чая, мы распрощались с мамой и почти побежали в гостиницу. Денег хватило в обрез.
Поднялись в номер. Поставили на тумбочку прихваченный из дома магнитофон, разделись и пошли вместе в душ.
Намыливая Наине спину, я с негодованием думал о других руках, вот так же ее касавшихся. Но вскоре настроение мое изменилось: Наина ополоснулась и принялась мылить меня.
В комнате мы выключили лампу на тумбочке, вставили в магнитофон кассету, легли и под пение мужского хора, сопровождаемое упругими ударами драм-машины, ритмично задвигались.
Слабый свет городских фонарей проникал в комнату снизу, через окно. Наинины черты расплывались, изменялись до неузнаваемости. Мне стало казаться, что я вижу не только ее, что одновременно занимаюсь любовью и с ней, и с Машей, и с Ириной, и еще с другими женщинами, лица которых вспоминались. Затем все образы слились в один: прямо передо мной покачивалось вверх-вниз одно лицо, единый божественный лик. Комок подкатил к горлу, я чуть не плакал и беззвучно кричал в темноту:
«Люблю тебя! Люблю! Люблю! Люблю!»
На следующий день я уехал в Москву.
Любовь, как прежде секс, захлестнула меня. Всюду со мной была или сама Наина или ее умозрительный обожествляемый образ. Что-то изменилось во мне, я это чувствовал. Любовь как бы сделала меня по-иному зрячим: я видел теперь не только будоражащие округлости и соблазнительные впадины Наины, но всю ее целиком. Она казалась совершенством природы, идеально соединившей в ней душу и тело. Я ловил каждое ее слово, размышлял над каждой фразой. Речи Наины наполнились вдруг звенящими и сияющими смыслами, откровениями свыше. В любом ее взгляде содержался намек, в любом движении – символ. Я не просто любил ее, я служил ей, как рыцарь, не замечая, что просто таскаюсь за ней повсюду. Я уже не мог долго оставаться без нее – вокруг меня тотчас начинала образовываться пустота, ничто, вакуум.
Тридцать первого декабря, проснувшись в вечерних сумерках, мы стали собираться – мама настаивала, чтобы Новый год я встретил дома. Наина надела черные полупрозрачные колготки, облегающее короткое платье. Черные туфли на высоких каблуках мы захватили с собой как сменную обувь.
За столом в гостиной собралось небольшое общество – друзья моей матери со школьных времен. Тетя Женя и тетя Галя. Был тут еще и двухметровый дядя Боря Гольштейн, муж маминой старинной подруги Галины. Дядя Боря вырос в соседнем доме, а нынче с женой, нет, не эмигрировал в Израиль или в Канаду, как все его родственники, а жил в панельной «хрущобе» через две остановки от нас на метро.
Наина переобулась в прихожей и мы уселись провожать старый год. Выпивая, обсуждали последнюю новость: российские войска окончательно выведены из Чечни.
– Позор! Просто позор! – кипятился дядя Боря. – А вспомните, какая была страна у нас, а! Да, легкая промышленность работала шаляй-валяй, да, зажимали кое-кому рот. Так ведь не надо было гавкать на слона. Что, расстрел демонстрации? Был расстрел, я разве отрицаю. Но ведь этот меченый просто развалил все, а потом другой, беспалый, окончательно все просрал!.. Да спокоен, я, Галка, совершенно спокоен!
Наина смеялась.
На жаркое была утка, обложенная вареным картофелем. Дядя Боря отвлекся от политики, подлил себе самогона, настоянного на лимонных корках, и рассказал анекдот:
«Жили муж с женой. И был у них единственный сын. Когда он вырос, то сделался страшным бабником, все время где-то пропадал с очередной своей пассией. Родители, глядя на него, только вздыхали: “Ох, ох!”. Однажды они решили поговорить с ним по душам: “Сейчас, пока молод, ты все веселишься, не задумываясь о женитьбе, о детях. Но когда-нибудь, сынок, ты состаришься. Будешь лежать один в комнате, больной, не в силах подняться. Вот захочется тебе выпить стакан воды, а кто ж тебе его подаст – у тебя ни жены, ни детей, ни внуков”. И странное дело, слова родителей произвели впечатление. Задумал парень о будущем всерьез. И правда, кто ж подаст ему стакан воды в старости? Подумал-подумал, нашел себе подходящую бабу и женился на ней. Родились у него дети, потом внуки. Прожил он, значит, всю жизнь. Состарился. Лежит в своей спальне при смерти, даже языком пошевелить уже не может. Вокруг вся семья в сборе. И вот, несут ему на серебряном подносе стакан воды… А он лежит себе и думает: “Эх, пить-то мне и не хочется…”».
– Очень философский анекдот, – скромно заметила незамужняя тетя Женя.
– Или вот еще, – продолжал Дядя Боря. – Приходит как-то раз больной на прием к доктору. «Доктор, у меня, извините, в заднем проходе резкая боль…»
Но тут по телевизору началось выступление президента и все уставились на экран.
Фанфары отгремели какую-то побудку, похожую на ту, которой начиналась некогда передача «Служу Советскому Союзу», а затем седой и тучный человек в кресле на фоне роскошного кабинета с трудом начал читать невидимый текст:
«Дорогие друзья! Пройдет несколько минут и бой кремлевских курантов возвестит нам, что тысяча девятьсот девяносто шестой год завершился. Он был полон волнений и надежд. Он принес нам и радости и огорчения. Он был нелегким, но очень важным для нас, для России. Я благодарен вам за то, что вы поверили мне и поддержали на президентских выборах. Я благодарен вам за то, что своим личным участием вы помогли мне победить недуг…»
Дядя Боря рыдал.
Под бой курантов все встали из-за стола и чокнулись бокалами с шампанским. Я, как обычно, успел загадать желание – естественно, о Наине.
Высидев из приличия еще минут двадцать, мы с ней засобирались – моя обычная компания, встречавшая новый год у Сережи, ждала нас.
Пока Наина мешкала в ванной, дядя Боря наклонился ко мне в прихожей и, дыша перегаром, тихо изрек:
– Понимаешь, брат, есть два типа женщин: жены и любовницы. У твоей мадам длинные ноги и шикарная задница, с ней, наверно, приятно кувыркаться в постели, но запомни, что сказал тебе старый пьяный дядя Боря: она принадлежит ко второму типу. Понимаешь меня? Ко второму…
Метро, работающее в праздничную ночь на час дольше, вынесло нас в район Савеловского вокзала, и уже через полчаса я бренчал на Сережиной электрогитаре и распевал под три блатных аккорда свое новое творение, «Персиковый шансон»:
Мадонна днем, ты ночью Афродита,
И знают все салоны красоты
Жену простого русского бандита,
С которой был когда-то я на «ты».
Когда-то с ней в разгаре перестройки
Учились мы в одиннадцатом «а»,
Я на четверки, а она на тройки,
Их подтянуть она пришла сама.
С тех пор мы часто так вот с ней тянули.
Она была как спелый нежный плод.
Но наконец, дни счастия минули
И я пошел служить в Балтийский флот.
Она писала мне туда два раза.
Потом приятель накатал письмо,
Мол, вышла замуж, кинула, зараза,
Чтоб позабыл я навсегда ее.
(«Письмо» и «ее» были «зарифмованы» специально, так сказать, для аутентичности.)
И вот однажды я бродил по свалке,
И вдруг увидел глянцевый журнал,
А там – она, в костюме, блин, русалки!
Я по костюму, блин, ее узнал.
Она теперь любовница бандита,
А может быть, ментовская родня.
Мадонна днем, а ночью Афродита,
Мой нежный персик, помнишь ли меня?..
Веселились всю ночь. Пели, пили. Марго совсем раскисла и висела на Сереже, как удавка, Юля, пришедшая с новым ухажером Пашей, держалась в рамках, но не отставала и не заставляла себе подливать. О, юность!.. Играли в фанты. Маленький крепыш Сережа обязан был трижды обойти с Наиной на руках вокруг пиршественного стола, а Марго в отместку поставила мне на шее огромный пунцовый засос – таково было собственное мое желание…
Первого января я разлепил веки уже вечером. Рядом посапывала нагая Наина. Вставать ужасно не хотелось, но нам предстоял переезд – я снял в университетском общежитии комнату на два месяца и теперь мы с Наиной были избавлены от беспокойных соседей.
Все имущество Наины – пальто, несколько платьев, белье, джинсы, кое-какая обувь, книги и кипа разных бумаг – быстро перекочевало этажом выше. Сосед – в общежитии отдельными были только комнаты, а прихожую, душ и туалет полагалось разделить двоим – так вот, сосед, если такой вообще имелся, никак себя не проявлял, вторая комната была заперта, свет в ней выключен.
Разобрали вещи, повесили одежду во встроенный шкаф, сунули книги в казенный секретер и снова завалились спать – надо было набраться сил перед бурной праздничной неделей, которую мы, разумеется, собирались провести почти исключительно в постели.
Штормы любви сменялись полосами перекуров и перекусов – Наина что-то готовила тут же на электроплитке или же мы шли в общую кухню, где стояло несколько газовых плит.
Среди всей этой любовно-студенческой идиллии между нами случилась первая размолвка.
Из-за пустяка и, конечно, по моей глупости.
– Послушай, – начал я меланхолично («После совокупления все твари печальны», – пошутила как-то Наина), – Мы с тобой никогда не ссоримся. Это даже странно. Хочется специально ляпнуть что-нибудь, просто чтобы посмотреть, как ты злишься.
– Не советую, – отвечала Наина
Я, однако, не унимался.
– Ну, давай поиграем! Вот скажи в шутку что-нибудь про меня. А я тебе тоже что-нибудь скажу в ответ. Устроим скандал. Но все не взаправду.
– Ты уверен, что это хорошая идея?
Я был удивлен, что Наина заинтересовалась. Впрочем, нам, во всяком случае, в ближайшие полчаса, совершенно нечем было заняться.
– Уверен я только в том, что мы с тобой сойдем тут с ума, если не будем как-то еще себя развлекать.
– Ну, ладно… Оболдуй.
– Чертовка.
– Э… Болван.
– Язва.
– Жираф.
– Мартышка.
– Мартышка? Ну, ничего себе!.. Овца!..
– Я не могу быть овцой, только бараном.
– Вот-вот, баран. Ты сейчас сам признался, что ты баран… Баран!
Молчание.
– Может быть, я и баран, но я не… я не проститутка.
– А кто проститутка? Я что ли?
Молчание.
– Так я, по-твоему, проститутка?
– Это не важно.
– Значит, ты считаешь, что я проститутка! Да?
– Отстань.
– Нет, уж ты скажи. Скажи!..
Молчание.
– А ты – педик, просто крашеный педик!..
– Если ты забыла, то напомню: это было единственный раз, и накрасила меня как раз ты.
– Какая разница? Ты был похож на клоуна.
– На кого?
– На клоуна! Ха-ха-ха! Ты вообще всегда похож на клоуна со своим гипертрофированным «я» и со всеми своими пафосными стихами! «Твой облик облаком усвоен…» – Наина стала передразнивать мою манеру читать, размахивая руками.
Затем опять наступило молчание. Было слышно, как за окном падает снег.
– Ну ты и дрянь… – выдавил я, приподнимаясь на локте и чувствуя, как у меня от ярости искривляется рот.
– Ладно, успокойся.
– Успокоиться? Что ты понимаешь в стихах! Что ты вообще понимаешь? Дура!..
Наина лежала, отвернувшись к стене. Я прокричал что-то еще не своим голосом, что – не помню. Постепенно, однако, мой гнев иссяк, выплеснулся наружу. Я ощутил досаду, сожаление и, наконец, раскаянье.
– Прости! Прости меня!..
Бросился целовать и трясти окаменевшую Наину, как будто пытался гальванизировать ее труп. – Прости!..
Вскоре мы плакали оба. Наши слезы смешивались. Я слизывал их с Наининых сомкнутых губ. Она сначала лежала как бревно, потом вдруг начала метаться, когда я попробовал раздвинуть ей сжатые бедра. Потом медленно поддалась…
С того дня, с глупой той шутки, переросшей в нешуточную глупость, по нашим отношениям пробежала трещина. Так бывает, если слегка попортить фарфоровую чашку – пить из нее еще можно, повреждение дает себя знать, только если постучать ложечкой по краю: тук-тук-тук – звук глухой, совсем уже не тот.
Я по-прежнему был влюблен в Наину, но как будто отлепился от нее. Теперь я снова видел ее по-иному: рыжие конопушки на переносице, слегка искривленный зуб во рту, слишком массивные бедра.
Она решила подстричься – знакомая по общежитию безжалостно срезала ее длинные, дивно пахнувшие каштаново-рыжие пряди. С модным ежиком на голове Наина стала казаться мальчиком. Теперь, когда в постели она поворачивалась спиной, я невольно вспоминал слова, слетевшие у нее с языка во время памятной перебранки; вдруг она права, и я – латентный гомосексуалист?
К моему ужасу, Наина, видимо, тоже почувствовала в себе что-то особенное, потому что стала настойчиво просить меня о противоестественном проникновении. Мы попробовали, но ей сделалось больно.
Как-то ночью я проснулся от испуганного шепота Наины: она пошла в туалет, и пока была там, кто-то слегка подергал за ручку двери. Так мы узнали, что у нас есть сосед. Более того, он, как мы сообразили, никуда и не пропадал, был здесь и раньше – все те две недели, что мы уже провели в новом жилище. А мы-то, думая, что никому не мешаем, днем и ночью давали себе волю во всем! Не всегда закрывали дверь в комнату, а часто даже и в душевую, когда предавались там любви в струях падающей воды. Грибулька – так я прозвал соседа, потому что он вел себя тихо, как гриб в лесу, – так вот, Грибулька, это мной позже мельком виденное существо, все время таился в своей запертой изнутри берлоге, не зажигал света и не издавал ни звука, вероятно, прислушиваясь к вакханалии, творящейся у его соседей.
