Текст книги "Ночная смена (СИ)"

Автор книги: Максим Ковалёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

   А почему бы и нет, в конце концов? Густав сам не против был закусить. Ужин в компании всё лучше, чем сидеть в одиночку. Сторож направился наверх, оставив узнику горящую лампу. Он уже столько раз здесь ходил, что мог ориентироваться и вслепую. Взяв на кухне приготовленные пайки, вернулся в подвал. Сунул одну миску в специальный проём решётки к жадно протянутым рукам, вторую – побольше, поставил на стол перед собой.

   – Ну, продолжай, – кивнул он, берясь за ложку. – Отрабатывай жратву.

   Назвавшийся Илией шустро очищал тарелку, одновременно ведя речь. У него это вполне успешно получалось, пока он ещё ни разу не подавился.

   Вот только история вновь подкачала.

   Путешествовал Илия как-то с одним торговцем – тоже любителем поэзии. А у того был брат – ректор в магическом университете. И натворил тот ректор делов. А потом помер. С братцем они общались не то, чтобы часто, но всё же. А позже и торговец помер, хотя выглядел поздоровее многих. Случается... Торговец кое-что рассказал о случившимся с его братом – история тёмная. Ведь, чем высокопоставленнее человек, тем более странные с ним могут приключиться истории, от которых, бывают, и помирают. Но сейчас не об этом, а о том, что сам Илия сболтнул об услышанном не тем людям. А эти люди донесли уже кому надо. И вот Илию приглашают за город поговорить по-дружески, а он не пошёл – не поверилось ему в эту «дружбу». Заинтересованные господа настояли и посулили немалую плату.

   – А я настоятельно отказал, – проглотив очередной кусок, заявил сидящий за решёткой. – Не люблю властных самодуров... Случился мордобой. Вызвали стражу. Я думал – отведут в управу, а меня сюда сдали. Два дня везли. Видно, сильно понадобился я здешним «умникам». Но всё равно ничего не скажу – пойду на принцип. Когда с человеком как со скотиной обращаются, всякое желание общаться отбивается.

   – Ну, и дурак, – заключил Густав.

   Илия подобрал остатки еды корочкой хлеба:

   – Хороший ужин, но очень уж скромный.

   Глядя на свою порцию, сторож такого бы не сказал. Но да каждому своё. Густав поудобнее уселся в кресле и протяжно зевнул.

   – Рассказчик из тебя – как жеребец из мерина. И гнать бы взашей – да лень.

   – Может, это потому что, я нахожусь за решёткой. Несправедливо, лишь по чьей-то прихоти. Для того разве возвысил Создатель человека в цари природы, чтобы его как зверя совали в клетку... Может, сделаешь богоугодное дело и освободишь меня, добрый человек, а?

   – Непременно. – Густав вновь зевнул в кулак. С ужином было покончено. Лучшая часть дежурства осталась позади. – А что ты всё называешь меня добрым?

   – Жизненная философия такая. – Илия подошёл к решётке и положил пустую миску на пол в коридор. – Жил-жил я на белом свете как все – где грешил, где каялся, а потом вдруг понял, что нет в мире злых людей. Все люди добрые, но не все могут со своей добротой смериться. И с тех пор, хочешь – верь, хочешь – нет, но существовать мне стало гораздо легче. Для того, кто свободен в душе, нет тягот и в жизни.

   Длинные пальцы Илии обхватили прутья решётки, взгляд сделался печальным, как у святых на иконах. Или как у осла, тянущего гружёную торбу.

   – Вон как, – крякнул сторож, поднимаясь на ноги. Надо было вернуть посуду на кухню и вообще, глянуть, как дела вокруг. – Я вот по более тебя пожил, а что-то до такого ещё не додумался. Скорее уж напротив.

   – Какие твои годы, добрый человек. Может, ещё и на тебя снизойдёт озарение.

   – Даже не знаю, радоваться тому или опасаться... Ладно, не скучай. Я потом ещё загляну.

   Поразмыслив, забирать с собой лампу или нет, Густав всё же оставил свет.

   – Жизненная философия, хм.

   Густав вышел на улицу. Небо было тёмным и безлунным. В воздухе уже ощущалась осенняя прохлада. Где-то вдалеке выли собаки. Чужие. Местные опять крутились у ног. Пока снова не забыл, Густав принёс им кормёжки. Заглянув в пустую караулку, взял припасов, что дала ему с собой жена. Достал из-под лавки, где у них с Лобазом имелся небольшой тайничок, приятно булькнувшую баклагу. На обратном пути в подвал прихватил ещё одну лампу.

   Илия всё также стоял у решётки, словно вовсе не отходил. Густав поставил вторую лампу на пол – стало порадостнее. Выложил на стол прихваченное съестное. Поближе к себе разместил баклагу, проверил, пустая ли кружка.

   – Чем это у тебя воняет? Наложил что ли?

   – Извиняюсь, – произнёс Илия, – не у меня, а у вас. И вновь извиняюсь, но из-за скудного кормления «ложить» мне нечем уже пару дней как.

   Густав взял один из пирогов, бросил узнику. Нынче он пребывал в добром расположении. Пирог пролетел сквозь прутья решётки и был ловко пойман.

   – Ум... с луком и яйцом, как я люблю, – промычал Илия, набивая щёки. – Да, ночь длинна. Спать бы да спать в такую ночь в своей постели, да с родным человеком под боком.

   – Ложись и спи, кто не даёт. – Сторож плеснул из баклаги в кружку. Напиваться на дежурстве недопустимо, а вот слегка промочить горло не повредит. – Или боишься утра и встречи с магистрами? Они хоть и выглядят божьими одуванчиками, а палец в рот не клади.

   – Для того, кто истинно свободен – нет в жизни страха.

   – Ты вроде бы тоже самое говорил про тяготы, – заметил Густав.

   – Страх разве ни есть лишь одна из тягот?

   – А – «философия», я помню.

   Густав потягивал из кружки, удобно развалившись в кресле, хорошем, в общем-то, кресле. Надо перетащить его в караулку. Да – ночь длинна и с этим ничего не поделаешь.

   – Может, всё-таки освободишь меня, добрый человек? – Илия подобрал с ладони крошки.

   – Не положено. Вот языком потрепать, когда нечем больше заняться – это всегда за. Тем более с хорошим человеком.

   За решёткой угукнули. Узник не спорил. Что-то он хотел добавить, но вместо слов из его горла донёсся сдавленный свист. Свист сменили натужные хрипы.

   – Что ещё? – вздохнул Густав. – Подавился? Ешь, не спеша: тебя мама не учила?

   Илия сполз с лежака и привалился к решётке. Одна рука его держалась за горло, а вторая сквозь прутья вытянулась к Густаву. Глаза выпучились. Лицо в свете фонарей наливалось красным. Он хрипел и широко раскрывал рот.

   Сторож и не подумал подойти. Если узник вдруг сдохнет – не велика потеря. Густава тут, вообще, не было в этот момент – он принёс ему ужин, после чего ушёл на обход. С него взятки гладки. А вот если припадок разыгран и, когда он попытается помочь этому чудиле и откроет дверь... Нет уж, хлебали мы всякого.

   Густав потянулся за кружкой и сделал медленный глоток, не сводя глаз с осевшего по ту сторону решётки Илии.

   – «Помоги», – беззвучно произнесли губы узника.

   Не проглоченное вино потекло из уголка рта на куртку Густава. Он этого не видел. Он видел другое – то, чего не мог видеть... Он видел, как Илия упал на пол, а его ногти исцарапали кожу на шее до крови. Одна нога дёргалась, стуча по решётке, словно продолжая умолять открыть замок и помочь. Потом было последнее судорожное движение. Голова Илии склонилась на бок. Остекленевшие глаза обвиняюще воззрились прямо на Густава.

   – Вот ведь... – протянул сторож, начав подниматься с кресла. Но так и не встав.

   Во рту у Илии что-то шевелилось, сперва Густав подумал, что это крыса. Один раз в свою бытность стражем правопорядка в городе, они нашли в подвале заброшенного дома тело бездомного, что пролежало там несколько дней и уже начало вонять, так что стали жаловаться соседи. Тогда крысы прогрызли несчастному брюхо и копошились в его внутренностях, как в драном мешке. Но то был мертвец.

   Изо рта на щёки узника выдвинулись длинные суставчатые лапы. А следом выползло похожее на волосатый шар тело размером с ладонь Густава. Не крыса. Илия умер не из-за того что подавился, а потому что ему в глотку заполз огромный паук. Что не отменяло вопроса о том, как он туда попал. Скорее даже усугубляло его.

   Паук свалился на пол и замер, словно оглядываясь. У его лап из-под плит пола сочились клубы белёсого тумана. Воняющие серой, а значит исходящие из самой преисподней, что располагалась прямо под башней. Магистры знали, какое место избрать для своей обители.

   Паук меж тем встряхнулся и побежал в сторону Густава. В свете фонарей маленькими чёрными бусинами блеснули его глазки. Пусть несколько поржавевшие, но ещё крепкие и надёжные прутья решётки не являлись для него преградой. Густав вскочил на ноги. Тут у него запершило в горле. Он почувствовал там что-то мягкое и шевелящееся. Он не мог вдохнуть! Глаза полезли из орбит. Замутило. Густав схватился за горло. Согнулся в поясе. И его выблевало на пол недавним тёплым ужином.

   Придерживаясь за край стола, он утёр рот. Рука потянулась за отложенной дубинкой, в то время как взгляд шарил по полу в поисках... Того, чего не было.

   – Что с тобой, добрый человек? – Илия наблюдал за ним из-за решётки.

   Густав перевёл на него взгляд. Затем ещё раз оглядел пол, где кроме растёкшейся лужи нечего не было. Медленно он вернулся в кресло. Лицо его взмокло от пота.

   – Со мной всё в порядке.

   – Тоже подавился? Если бы ты подавился, я бы помог тебе, добрый человек. Постучал по спинке... Или не добрый? Ай-я-яй, – Илия покачал головой. – А как же милость к ближним, что завещал нам Создатель? Я же мог и умереть.

   – А как же служба? – Мысли ещё путались, было жарко. Следовало промочить горло, смыть рвотную горечь. Но главное было успокоиться и взять себя в руки... Что за наваждение?

   Илию произошедшее не столько напугало, сколько позабавило. Густав видел ухмылку на его роже. Дышал он свободно и чувствовал себя, судя по всему, вполне сносно.

   – Хвалёная удача едва не подвела тебя на такой малости, как обычный пирог, – добавил Густав. – Но всё же ты жив-здоров, как я погляжу.

   – Не твоими стараниями, добрый человек. Служба – в первую очередь, это да. Я понимаю, не подумай. К тому же свой ужин я удержать сумел, а тебе теперь ночевать голодным.

   Густаву имелось, что на это возразить, только слишком уж хотелось пить.

   Серная вонь мешалась с запахом рвоты. Или ему это тоже казалось? Как бы то ни было, Густав сходил за тряпкой, что без труда отыскалась среди барахла, и подтёр лужу. Сам напачкал – сам прибрал, как говаривала жёнушка.

   Лишь после этого он вернулся в уже знакомо крякнувшее кресло, поуспокоившийся, но с остатками горечи во рту, что не смогло смыть даже вино. Или он мало смывал?

   – Глотнуть бы чего покрепче, – словно прочёл его мысли Илия. – Долгая тоскливая ночь. Нет ничего лучше, чем провести её за беседой, да под кружечку славного напитка.

   – Мечтать не вредно.

   – Тем более, когда ничего другого не остаётся. И неведомо, что ждёт впереди.

   Густав зевнул.

   – Допросят тебя господа магистры – уж не знаю, с пристрастием или нет. А потом спихнут городской страже. Вот там с тобой точно никто не станет бесед разводить.

   – С нашими доблестными стражами я всегда сумею договориться. Магистры – дело иное.

   – Прям уж?

   – Угу, – Илия вновь сидел на краю лежака, повернувшись в сторону решётки. – Говорят, здесь в башне творятся те ещё ужасы.

   – Кто говорит?

   – На улицах. Конечно, врут почём зря. Но ведь и дыма совсем без огня не бывает. Если хотя бы пятая часть того, что я слышал, правда, плохо моё дело.

   – И что же ты слышал?

   – Что ваши магистры проводят дьявольские ритуалы, вызывая разную нечисть и выпытывают у неё секреты чёрной волшбы, дабы управлять людьми и преобразовывать уголь в золото. И что они наделали этого золото столько, что от него уже подвалы ломятся.

   Густав мог бы обернуться и показушно оглядеться по сторонам, выискивая сияющие горы среди гор ветоши и прочего хлама, от которого подвалы Цитадели ломились уж точно. Мог бы, если бы не одолевшая его зевота.

   – Ещё говорят, что в подземелье они содержат потусторонних существ и заставляют их служить себе. Что в хранилищах под Цитаделью полно всяческих жутких вещей, которые...

   – Здесь никаких подвалов не напасёшься, – перебил сторож. Едва не свернув челюсть в очередном зевке, он допил остатки из кружки.

   Видя, что собеседник потерял интерес к его речам, Илия умолк. Ненадолго.

   – Добрый человек, знаешь ли ты, что находится в запертых комнатах позади тебя?

   – Не знаю и знать не хочу, – ответил Густав, может быть, слишком поспешно.

   – Не знаешь. Тебе и не положено знать. Уверен, магистры зачастую сами не знают, что именно попадает к ним в руки. Они как одержимые старьёвщики хватают всякую диковинку, ложную или нет, лишь бы к ней прилагались «таинственные» слухи. Будь то кишащее клопами скрипучее кресло, на котором когда-то, по словам одного менялы, сиживал великий архимаг Вениямин Бигль, и в тайник которого, скажем вам по секрету, он припрятал своды своих самых грозных заклятий. Или посох Спасителя нашего, найденный в древнем схроне далеко на востоке, что на самом деле является обыкновенной палкой, которую ушлый бродяга желает втюхать доверчивым старикам за немалые деньги. Недремлющие Совы – старьёвщики, наполовину выжившие из ума и от того сделавшиеся опасными для окружающих.

   Густаву не нравилось, куда сворачивал разговор, но пока он помалкивал.

   – Да, порой к ним попадают ценные вещи, иначе они не смогли бы поддерживать свою репутацию столько времени. Но и тут в большинстве случаев они не имеют представления, как пользоваться тем или иным артефактом. А рисковать и действовать наобум не осмеливаются. Ведь неверное употребление наделённых Силой предметов может в мгновение ока перемолоть человека в труху или вытянуть из него все соки, сохранив при этом саму жизнь и превратив в ходячего мертвеца, что будет питаться кровью других, дабы поддерживать своё существование. Загнать такого в могилу занятие не из простых. Стариканы прекрасно осознают это – уже обжигались. Потому, пока не найдут рукописи с подробной инструкцией о применении или знающего человека, просто прячут находки к себе в подвале. Так они и лежат под замком, обрастая пылью и мышиными испражнениями. А ведь некоторые из этих артефактов способны сокрушать горы и осушать моря. Могут возносить на престолы и сбрасывать с них... Как утверждают ваши магистры, они всего лишь собирают Знания, невинное на первый взгляд занятие, но так ли оно невинно? Ты, как разумный человек, наверняка уже сам задавался вопросами – об этом странном месте и тех делах, что происходят здесь.

   Илия говорил и улыбался. Густав не видел повода для улыбок.

   Вдруг Илия переменился в лице. Щёки его раздулись, весь он напрягся, вскочил с лежака. Опять припадок?.. На этот раз узник лишь зашёлся в приступе надрывного кашля.

   – Что с тобой? Ты болен что ли?!

   – Ещё вчера был здоров как бык. Это близость к тем комнатам так действует на меня. От них разит чем-то зловредным. Ты разве не чувствуешь это?

   Густав понюхал воздух. Нынче в подвале, впрямь, чем-то подванивало.

   – Откуда ты этого набрался про хранилища и магистров?

   Илия вновь присел на лежак и опустил голову, так что волосы упали ему на лицо.

   – Мне довелось побродить по свету и пообщаться с разными людьми. От них я многого понабрался. Иначе, зачем бы меня сюда притащили... Бегал я, бегал от Сов, как маленькая серая мышка, да не убежал.

   – И? – Густав больше не сидел, развалившись в кресле, а замер на самом его краю.

   – Тоже хочешь знать «тайное и запретное»? – Очередная усмешка. – Например, про Лунных Детей и их метки. Про то, как их именем всего за одну ночь выжигались целые города вместе со всеми жителями. Про то, что оставалось после них, и как это можно использовать в своих целях. Про это и про другое – хочешь знать о неведомом даже вашим магистрам?.. Лучше не надо. Если не рвёшься оказаться на моём месте.

   – Расскажи им, что они спросят. И будь свободен, раз такие дела. – Густав не бывал на верхних этажах Цитадели. А магистры обычно представлялись ему лишь скопищем тщедушных стариков, занимающихся не пойми чем. Но лорд им благоволил. И здешний подвал, про который не следовало расспрашивать... Конечно, он размышлял об этом.

   – Наивный человек. Люди, которые заигрывают с «запретным», – думаешь, они способны на сострадание? Они вытянут из меня всё, что я знаю и даже больше, не спасёт никакая Удача. Выпотрошат как курицу. А затем в ближайшем леске появится неприметный бугорок-могилка. И как бы именно тебе, друг мой, ни пришлось её копать.

   Никогда прежде он не занимался ничем подобным. И никто из других из сторожей тоже – иначе слухи непременно бы просочились. Густав пожевал губами.

   – Если и так, лучше сразу всё выдать, тогда хотя бы умрёшь без лишних мучений.

   – Ты желаешь мне смерти, добрый человек? Я не верю. Не вижу этого в тебе. В отличие от них, ты имеешь не только разум, но и душу. – Илия упал на колени и подполз к решётке. Глаза его сделались огромными и мокрыми, в них отразились блики ламп. – Мне не выжить. Завтра или через неделю, но я умру. Меня уже не выпустят отсюда. Ты это понимаешь?

   – Я понимаю, что пора бы мне отправиться в караулку и вздремнуть там пару часиков.

   Густаву надоела эта подвальная темень и этот тип. Наверху его ждал узкий и жёсткий топчан, но к нему прилагалось мягкое одеяло. И котомка из дома.

   – Так и быть, – сказал он, поднимаясь, – свет тебе оставлю, чтоб веселее ночь короталась.

   Илия стоял на коленях, глядя на него снизу вверх.

   – Не боись. Еже ли дело дойдёт, могилку вырою на пригорке, чтобы солнышко согревало.

   – Они не должны ничего узнать от меня. Иначе быть беде, – донеслось из-за решётки. – В твоей власти, добрый человек, спасти множество ни в чём неповинных жизней.

   – И чтобы это сделать, я должен тебя освободить? – Густав снял с пояса связку ключей, где, впрочем, не было ключа от камеры. – Взять, отпереть эту дверь, вывести тебя наружу, а затем отпустить на все четыре стороны, так?

   Он покрутил связку на пальце. Узник за решёткой в приглушённом свете представился ему вдруг сущим стариком. Кожа да кости, прикрытые жалкими лохмотьями одежды. Словно он просидел в этой камере, не видя солнца, не один день, а десятилетие. И это состарившееся лицо показалось Густаву знакомым. Он уже видел его где-то и когда-то.

   – На подобное я не смею и надеяться, – сказал Илия. – И не прошу о том. Но это и не обязательно. Оставь мне нож. У тебя ведь есть нож – небольшой и не слишком острый, просто чтобы нарезать хлеб? Оставь его мне и ступай по своим делам. Когда вернёшься, всё уже будет кончено. На тебя никто не подумает – я ведь мог припрятать маленький ножичек где-нибудь в сапоге. Мало ли в мире сумасшедших...

   Густав поймал себя на том, что свободной рукой вместо лампы тянется к ножнам на поясе. Рука словно бы действовало сама по себе, без его участия. Он одёрнул её.

   – Сиди тихо и не шуми, – велел сторож.

   – Мужчины, женщины, дети – Зло, что покоится в этом подвале, уничтожит каждого, до кого сумеет дотянуться. Его нельзя выпускать – пусть оно и дальше гниёт здесь во тьме и взаперти... Спаси невинных, добрый человек. Это в твоей власти. Один смелый поступок и седовласые безумцы останутся ни с чем. Они даже не осознают, чего лишились. Они тщеславны и глупы в своём тщеславии. Их тоже нельзя выпускать из этих стен.

   Густав не ответил. Взяв одну из ламп, он ещё раз коротко глянул на сидящего на полу по ту сторону решётки человека. Да и затем, пока шагал мимо запертых комнат-хранилищ, несколько раз оборачивался на тускнеющее позади пятно света.

   Надо проветрить мозги, иначе самому недолго свихнуться. Что за дурная ночь? Вроде даже не полнолуние... Хорошо было после подвальной духоты вдохнуть свежего ветерка. Это всё из-за балабола. Понадобилось магистрам очередное диво в их коллекцию всего уродливого и опасного. Вот сами бы с ним и разбирались, а то свалили со здоровой головы на больную.

   Он постоял под звёздами, слушая как ветер своим шершавым языком облизывает стены Цитадели. С этой стороны башни виднелось единственное светящееся окно – на пятом или шестом этаже. Кто-то из господ предавался ночному бдению над рассыпающимся во прах столетним фолиантом, или же сочинял свой собственный, который спустя ещё сотню лет прочтёт такой же седобородый пень. А может, просто маялся животом на горшке.

   Мир спал, спали в городе и спали на кухне в тесной жилой коморке. Чуть ранее зайдя туда, он расслышал похрапывание, а кто-то из детей что-то сказал сквозь сон. По-хорошему, ему тоже полагалось бы миро дрыхнуть в караулке до середины ночи и очередного обхода. А может и до утра, – если сон пришёл бы особо сладкий. Но разве тут уснёшь?

   – Покой, – сказал сторож ночи. – Тишина и покой – такие же важные слова, как мир и любовь. Люди должны хотя бы спать спокойно. Забот хватает и при свете дня.

   Жена сейчас почивала дома на мягких подушках супружеского ложа. А он караулил запертого за решёткой безумца – такая уж у него работа. Охранная.

   – Услужил ты мне, напарник, – ещё помянул он Лобаза.

   Вдвоём они бы сами заболтали этого типа до беспамятства. А одному – только маяться...

   Густав прошёлся до запертых ворот и обратно к башне. Но входить не стал, а двинулся вокруг. Собачь троица увязалась следом, им нынче тоже не спалось.

   Звёздный свет серебрился на вкраплениях кварца в каменных блоках. На общем фоне более тёмным выделялись наросты мха, вспучившиеся стариковскими пятнами на обветшалом теле Цитадели. Башня была стара, как и её обитатели. Её каменным костям давно мечталось о покое, но вместо этого в её нутре всё кто-то копошился и копошился.

   Он мог бы сейчас быть под бочком у жены. Заслуженный отдых от того и зовётся заслуженным, что... Да, а денежки где брать? Некоторые сбережения у него имелись, только очень уж скромные. К тому же ему нравилась эта работа. И место нравилось. Он ответственный, всю жизнь таким был. Конечно, каждый не без грешка, но по большому счёту он – служака что надо. С этим никто не поспорит.

   Круг во мраке был замкнут. Подкрутив хвостик фитиля у лампы, чтобы светил поярке, Густав сплюнул и направился обратно.

   Чем глубже он погружался в замершую тишь подвала, ступал по тёмным как смоль плитами коридора, тем короче становились его шаги. Густав утёр взопревшую шею. Дышал он шумно, с грузным придыхом, как если бы разом прибавил килограмм двадцать в весе. Или же лет двадцать в возрасте.

   Света оставленной на полу второй лампы хватило, чтобы Густав ещё издали разглядел, как Илия – или как его зовут на самом деле? – стоит у решётки, просунув руки меж прутьев, и что-то ковыряет в замке.

   – Эй-эй-эй! – повысил голос сторож.

   Он ещё толком не понял, что происходит, но заученные навыки уже погнали его вперёд. Ладонь легла на приятную гладкость дубинки.

   Никакой отмычки у узника, конечно, не было. А если он и ощупывал замок в надежде открыть его каким-то иным образом, мечты его были напрасны. Замок на двери был массивный навесной, металл покрыла ржа от долгого неиспользования. И вряд ли Лобаз соблаговолил его смазать. Но что-то ведь узник пытался с ним сделать или как?

   Густав встал у решётки, осматривая её. Илия отступил вглубь камеры.

   – Я знал, что ты вернёшься, добрый человек.

   Голос его подохрип, а улыбка сделалась какой-то кривой.

   – Ты что тут мудрил с замком?!

   – С замком? Ничего. Я лишь ждал тебя, чтобы услышать ответ на мою мольбу.

   Ответ у него имелся:

   – Заткнись-ка лучше, любезник. Твоя дурацкая болтовня меня уже раздражает.

   – Значит, ты не внял моим словам? Ты либо трус, либо бездушный убийца, такой же, как и твои наниматели.

   – Врезать бы по твоему поганому рту, – ответил Густав, чуть успокаиваясь и со вздохом облегчения падая в кресло, но ещё поглядывая на человека за решёткой. Может даже чего-то ожидая от него, к чему должно быть готовым.

   Илия сел на лежак, свесив ладони между колен, как сидел вначале, когда Густав только увидел его. Ложиться он не собирался. Похоже, никому из них не удастся вздремнуть этой ночью. Собственно, самому Густаву было вовсе необязательно торчать в подвале всё время. Но он печёнкой чуял, что лучше разорвать рот от зевков, чем оставить этого типа здесь без присмотра. Чуйка не единожды выручала его в прошлом, так что он ей доверял.

   Немного помолчали. В воздухе продолжало ощутимо подванивать.

   – Слышал ли ты, добрый человек, историю о Святом Грехе? – спросил Илия, сверкнув на Густава одним глазом в отсветах лампы. Надолго его выдержки не хватило. При этом он потирал ладони между колен, словно обмывал их. Или решил «покатать шары».

   – Правильно говорить – Греке. Так звали того святого, насколько я помню. Уж не хочешь ли ты сравнить себя с ним? – хмыкнул Густав. – Он был красавцем и великим грешником, а потом как-то увидел своего ангела-хранителя скрюченным и покрытым язвами, словно прокажённый, и так испугался, что заморил себя голодом, холодом и молитвами до такой степени, что лишился носа, ушей и почти всех пальцев. После этого вновь увидел ангела уже прекрасным и сияющим как солнце, и тогда понял, что победил свои грехи. В детстве его иконы пугали меня до чёртиков... Ты вроде бы не выглядишь мучеником за праведность.

   – От этого я далёк. – Илия вздохнул без сожаления. – Но я собственно не о самом Греке говорю, а о том, с чем он столкнулся.

   – И с чем же?

   Илия продолжал посверкивать глазом, что казался колючей звездой, вставленной ему в глазницу. В голове Густава возник и теперь нарастал давящий гул – погода что ли менялась? От того ли, нет ли, но подвальный сумрак за границей света слегка подрагивал.

   – Я говорю о чуде.

   Густав поморщился. Не любил он подобные разговоры, что в церкви, что вне её. Вот жёнушка его любили. И о чудесных исцелениях, и о страшных проклятиях. Он же относился к потусторонним вещам с настороженностью. Не трогай лихо, пока тихо...

   – Заумь несёшь. Прибереги её лучше для магистров. Они страсть как любят послушать россказни обо всём на свете, и чем чуднее, тем лучше. Я чудес не ищу.

   – Это да, – смешок Илии отозвался эхом в гулком пространстве подвала. «Это да», «Это да», «Это да»... – Вот только часто бывает, что не человек находит чудо, а чудо находит человека. И никуда от него не деться.

   «Не деться», – согласился сумрак. – «Никому никуда не деться».

   Густав даже оглянулся. В горле пересохло. Сходить до колодца или плеснуть ещё из баклаги, так и оставленной им на столе? Пока размышлял, Илия продолжал косить на него, сидя в пол оборота, так что сторож видел лишь правую половину его лица. Белую и застывшую как восковая маска. В то время как другая половина – тёмная и сокрытая – словно бы прибывала в некоем судорожном дёрганье. По крайней мере, так казалось.

   – Есть место праведному поступку и праведной награде, – гудел, точно проповедовал Илия. – А есть место алчному желанию и неминуемой каре... Правое и левое... Истинное и ложное... Божественное и Дьявольское... А человек между этим и тем. И он должен выбрать, на чьей стороне быть. Каждый совершает выбор, каждый получает своё.

   Густав потряс головой и крепко прикрыл глаза ладонями, водрузив локти на столешницу.

   – Что с тобой, добрый человек?

   – Ничего...

   – Ведь у тебя болит голова. Ещё несильно, но чем дольше будет длиться эта ночь, тем сильнее станет боль. Не лучше ли тебе вернуться в свою уютную караулку и вздремнуть там? Так уж и быть, я скоротаю часы до рассвета в одиночестве.

   Что-то звякнуло.

   Густав отнял ладони. От давления зрение восстановилось не сразу. Свет факела расплывался, сменяя окрас с жёлтого на алый, в котором проскакивали гнилостные зелёные всполохи. Запах серы щекотал ноздри. А мрак за кругом огня колыхался всё отчётливее, будто там натянули бархатные занавеси, и кто-то перемещался за ними. Цитадель и город, земля и небо – всё затерялось во мраке, было проглочено им. Они же были погребены глубоко, может в самой преисподней. Только они двое и разделяющая их решётка. Узник и его сторож.

   Сидящий на лежаке человек нагнулся к полу, как если бы что-то поднял. Одежды его колыхнулись складками гигантских крыл.

   Выпучив глаза, Густав уставился на Илию. Тот всё также находился к нему в пол оборота, и нечто жуткое делалось с невидимой половиной его лица. Проходящие по ней судороги теперь отзывались дёрганьем и на видимой половине. Из-под растянутых в ухмылке губ влажно блеснули зубы. По коже узника стекали капли пота, он тоже дышал с присвистом.

   – А ну-ка, повернись ко мне, – рявкнул Густав, вскакивая с кресла. Он весь взмок от духоты, превратившей всегда прохладный подвал в подобие бани. – Что там у тебя происходит – я хочу это видеть?

   – Хочешь видеть? Хочешь, чтобы я показал тебе чудо?

   – Повернись ко мне лицом!

   Илия неспешно повернулся.

   Свет от двух ламп порождал целый сонм размытых теней, но его вполне хватало, чтобы различать обстановку вокруг. Почему же тогда вторая половина лица узника так и оставалась во мраке? Линия раздела проходила точно по переносице. Густав видел судороги и словно бы вздутия, что проявлялись на правой освещённой половине лица Илии. Видел сияющий среди черноты глаз-изумруд на тёмной половине. Чернота эта походила на уголь, вдруг понял сторож. На обожжённую головню, вытащенную из адского пламени. Он разглядел ещё курящийся над ней дымок, ноздрей коснулся мерзкий и в то же время притягательный запах горелого мяса.

   – Ты это видишь? – вопросил Илия. – Видишь ЧУДО?.. Ты – ублюдочный, заплывший жиром, алчный трус. Ведь видишь. Я знаю, что видишь!

   Узник подошёл и взялся за прутья решётки одной рукой. Вторую он держал за спиной. Плечи его сгорбились, видимая щека ввалилась, скула над ней заострилась, как если бы он долгое время голодал. Волосы истончились как паутина. Илия в очередной раз ухмыльнулся, обескровленные губы расползлись в стороны, открыв частокол белоснежных клыков.

   – Упырь... Кровосос!

   – Ты увидел, – кивнул Илия. – Да... И теперь я выпью тебя, добрый человек. Но сначала я явлю тебе ещё одно чудо.

   Густав хотел крикнуть, что не надо ему никаких чудес. Язык прилип к пересохшей гортани, из горла выдавилось лишь скотское мычание. Он упал обратно в кресло, даже не взглянув на месте ли оно.

   Илия показал из-за спины свою вторую руку. На раскрытой ладони лежал ключ. Густав без труда узнал его, ведь это был ключ от камеры, в которой сидел узник. Он ещё таращился на ключ, а его пальцы уже ощупывали карман куртки и содержимое, что покоилось в нём. Ключ был на месте, но ключ был и у Илии.

   «Вот для чего он совался к замку», – краем мысли подумал Густав, в то время как большая часть его разума лишь безмолвно наблюдала за манипуляциями узника.