Текст книги "Красный свет"

Автор книги: Максим Кантор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 47 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

Должен сказать, фатум весьма чутко выбирает неудачников; уже по первой демонстрации было видно, кого и как он будет охранять. В Мюнхене в 1923-м Геринг получил две пули в живот, еле выжил, Адольф и Людендорф не получили ни царапины, а охранник Людендорфа погиб на месте – закрыл собой генерала. Я приглядывался к заговорщикам и гадал: кто из них готов закрыть другого – или таких среди них нет?

– Александр Янович, возвращаться нельзя! Поселю вас у Курбатского в Белгравии, – Пиганов жестом отмел возражения. – Оппозиционеры должны объединяться.

Господин Пиганов проживал в Лондоне у своего друга миллиардера Курбатского, владевшего половиной российской нефти.

– Полагаете, стану прятаться? – Халфин рассмеялся саркастически.

Господин Халфин имел возможность скрыться, но выбрал борьбу. Он заканчивал новую книгу, в которой сказал последнюю правду. «В письмах Тургенева нахожу такое! О, я выведу Россию на чистую воду!»

– Ну, что ж – сказал Пиганов. – Понимаю ваш выбор. Ситуация революционная.

Гости заговорили хором. Часто повторялись слова «новая элита».

– Качественно новая ситуация: возникла новая элита!

– На площадь вышли те, кто ни в чем не нуждается! Не пролетариат!

– Бимбом отдыхает в Риме, но на баррикады прилетит.

– Чпок кинул тридцатку.

– Пусть подавится тридцаткой.

– Власть не понимает новую элиту!

– У вас грант на создание книги об оппозиции? – спросил я Халфина.

В сущности, гранты макартуров, соросов и прочих магнатов – это индивидуальные планы Маршалла. Так мир выстраивает касты жрецов, готовит новую элиту.

– Это последняя битва с коммунизмом, – ответил Халфин невпопад. – Формируется новая элита, принятая Западом.

– Я держу свои пальцы скрещенными, – сказал британский майор. – I keep my fingers crossed. – Это английское выражение; майор Ричардс не буквально имел в виду, что его скрещенные пальцы помогут делу либерализации в России. Но прозвучало обещание торжественно – я видел, что майор заинтересован в победе на тиранией.

Гости продолжали обсуждать, как именно российская госбезопасность охотится за ними. Два-три слова было сказано о том, кто станет в будущем премьер-министром и кто – президентом. Называли разные имена: упомянули беглого миллиардера Курбатского; опального богача, отбывающего срок в колонии; присутствующего здесь Пиганова; радикального националиста Гачева; журналистку Фрумкину; публициста Бимбома. Кандидатур было много.

Я думал: любопытно, кто из них окажется Ремом, кого пустят в расход в «Ночь длинных ножей»? Победа в 1933-м была важна, спору нет, но окончательно все решиось в 1934-м… Кто из них станет Геббельсом, кто Борманом, а кто – самим фюрером? И на сколько лет это предприятие рассчитано? Теперешняя российская власть планирует править триста лет, Адольф говорил о тысячелетнем рейхе – и его хватило на двенадцать лет… Любопытно, на сколько лет рассчитывают эти люди?

Я прикидывал также, сколько мог украсть Курбатский, чтобы заслужить британскую защиту. Англичане не выдают беглых директоров банков, воров-миллиардеров, а если богачи назвались узниками совести, британское правосудие спасет их от тоталитарного режима страны, где находится разворованный банк. Не так давно я читал в британской газете интервью с московским бандитом, который утверждал, что скажет правду в лицо гнилому режиму – потому он и выбрал свободный мир. Впрочем, что я знал об этом бандите? Возможно, он социальный философ и филантроп, а разбой – это так, прикрытие.

Особняк в Белгравии, друзья в парламенте, новая элита, грант в Оксфорде, счета в банках – русские фрондеры чувствовали себя в Британии как дома. Я недоумевал, для чего могу пригодиться московской оппозиции – у них уже все есть.

7

– Время позднее, – сказал я майору, – приятно было познакомиться.

– Подождите, прошу вас, – сказал майор.

– Я объясню, что нам от вас нужно, – сказал Пиганов.

Он встал с дивана, расправил плечи. Я подумал, что Герман Геринг напрасно пренебрегал спортом и утратил свои стати, оказавшись в Каринхалле владельцем погреба и охотничьих угодий.

– У нас имеется просьба. Россия на перепутье, – сказал Пиганов. – Не в первый раз. Двадцать лет назад мы свергли коммунизм и вместо демократии получили власть полковника госбезопасности.

– Я читаю газеты, – сказал я.

– Теперь Россия созрела для нового шага вперед.

Краем глаза я следил за майором Ричардсом, тусклые глаза майора иногда оживали: сопоставив искорки в глазах майора со словами Пиганова, я понял, что майора интересует путч. Пиганов продолжал:

– Вы присутствуете на партийном собрании, мы проводим выездной съезд в Лондоне.

– Не в первый раз российские партийцы встречаются в Лондоне. – добавил Ройтман. – Например, сто лет назад… – Он усмехнулся своей шутке.

– В Лондоне собрались лучшие люди России, – сказал Халфин, – чтобы изменить будущее страны.

– Ждать нельзя. – Пиганов говорил властно. – Но есть проблема. Некоторые жалуются, что у нас нет четкой программы. Программы действительно нет. Объясню почему.

– Мы сознательно не выдвигаем программы, – сказал Халфин.

– Могли бы сказать: частная собственность, гражданские права и так далее, – сказал Ройтман и снова опечалился.

– Мы либералы, – развил мысль композитор Аладьев, – либералы в классическом понимании этого слова.

– Да, мы демократы и либералы, – сказал Пиганов. – Так и говорили двадцать лет назад. Однако слово «демократия» сегодня не популярно. Многие говорят, что демократы – воры. Раньше собственность была коллективной. Мы пытаемся людям объяснить, что если бы успешные люди не забрали себе хозяйство, хозяйство бы разворовали. Понимаете?

– Нет, – сказал я. – Не понимаю.

– Страна нуждается в демократии. Но лозунгам демократов больше не верят. Национализм популярнее. Некоторые вспоминают коммунизм. Нам придется объединиться с коммунистами и националистами – чтобы добиться победы, хотя общей платформы с ними нет.

– Важно сокрушить режим! – воскликнул Аркадий Аладьев и, вскипев, продолжал: – покончить с коррупцией! Произволом! Насилием! Вымогательством!

– Не понимаю, чем могу вам помочь, – сказал я.

– Наш союз временный, тактический. Мы объединяемся с националистами и коммунистами для победы над тираном. Но затем придется размежеваться. Мы обязаны думать о завтрашнем дне.

– Хотите, чтобы я рассказал про «Ночь длинных ножей»? – Мне стало весело.

– Скажу проще: страна нуждается в новой Февральской революции, но нельзя допустить идущего следом Октября, – сказал Пиганов. – Нам потребуется аргументация!

– Нельзя забывать, что народ – дик, – заметил Халфин.

– Надо воспитать гражданина. Объяснять то, что деды знали, а внуки забыли. Нужен свидетель; этот свидетель – вы. Заново рассказать о репрессиях тридцатых годов. О фашизме, о коммунизме. Надо рассказать с точки зрения европейца.

– Почему именно европейца? – спросил я. Меня всегда удивляла претензия русских казаться белее, чем они есть на самом деле.

– Потому что европейская идея в опасности. Как спасти мир? Консолидировать усилия нового поколения. Когда-то люди читали Солженицына. Но кто его помнит? Были обличители фашизма – их тоже забыли. Теперь требуется глобальное исследование, показывающее единую природу тоталитарных диктатур – с точки зрения цивилизации.

– От вас нужны факты, – сказал Аладьев и возбудился: – Сухой факт! Деталь! Штрих! Нота!

– Если опираться на факты, – сказал я, – то окажется, что Адольф Гитлер убил людей меньше, чем просвещенный демократический мир.

– Как можно… – Халфин сморщил сморщенное лицо.

– Но это правда, – сказал я.

– А Сталин? – спросил Пиганов. – Важно показать, что эта парочка канатоходцев – Гитлер – Сталин – работала заодно.

– Сталина я лично не знал, – сказал я, – но если сопоставить жертвы, то окажется, что после войны погибло больше народа. Сталин с Адольфом – это генеральная репетиция…

– Оправдываете тиранию? – спросил Халфин недоуменно. Взгляд старческих глаз был сокрушенным; мы оба старики, говорил его взгляд, оба видели много на своем веку. Я сожалею о жертвах века, а вы – нет? Полагаю, Халфин не видел в своей жизни ни единого убийства.

– Тирания – не самый эффективный метод, – сказал я. – Если нужны массовые убийства, требуется демократия.

– Я – еврей, – сказал Ройтман, – и про убийства знаю все. Моя родня погибла в Бабьем Яру. А другая часть семьи сгинула в тридцать седьмом. Мне лично пришлось бы выбирать между рвом в Киеве и бараком в Магадане.

Я кивнул. Скорее всего, с господином Ройтманом именно так бы и поступили. Правда, Гиммлер в последние годы войны торговал евреями, продавал их жизни шведам, – но, возможно, он не стал бы торговать Борисом Ройтманом. Сказать по правде, шансы Ройтмана уцелеть были невелики. Но велики ли эти шансы теперь? Я подумал: а вдруг печаль в его глазах – от понимания?

– Вы правы, – сказал я. – Ваши шансы ничтожно малы.

Ройтман глядел с укором. Он говорил от лица евреев, сожженных в печах Освенцима.

– Значит, по-вашему, в демократическом мире убили больше людей, нежели в во время мировой войны?

– В конце концов, это не так важно, – сказал я, – но важно знать, на что идешь. Помнится, Гиммлер предупреждал солдат айнзацкоманд, чтобы они были готовы на сверхчеловеческий подвиг.

– Продолжайте! – Аладьев тряхнул волосами на затылке. – Хотите сравнить демократию и нацизм? Теперь среди левых западных интеллигентов это модно. Ода Берии! Эпиталама кровопийце Ягоде!

Есть люди, которые возбуждаются от звуков собственного голоса. Кстати сказать, Адольф Гитлер был именно таким человеком. Любопытно, что и Аркадий Аладьев оказался таким же сентиментальным человеком. Видимо, раса решает далеко не все – вот еще одно практическое опровержение моего друга Адольфа.

– Мы рассчитывали, что вы поможете, – сказал Пиганов. – Хотя бы ради людей, которых тоталитарный режим может погубить. Это последнее усилие России, мы призваны его осуществить. Не исключено, – добавил Пиганов с горькой улыбкой, – что это и последнее усилие Запада.

Халфин вышел в центр небольшой гостиной, сказал:

– Либо мы создадим единое пространство западной культуры – либо нас поглотит варварство, идущее с Востока. Понимаете проблему?

– Если причина вашего сарказма – несовершенство демократии, – сказал мне Ройтман, – то сарказм я разделяю. Однако прошу: сопоставьте реальную угрозу реставрации сталинизма и вред от продажных демократических институтов. Ваше участие поможет свободе – ваш скепсис поможет тоталитаризму.

– Понимаю, – сказал я, – похожие слова я слышал лет восемьдесят назад. Я с вами, господа. Главная проблема в битве за культуру Запада – не отступать. Что именно разрушить, нам подскажет, думаю, практика борьбы. Надо отчетливо знать, что мы готовы на жертвы, а конкретные жертвы обнаружат себя сами. Я с вами, поскольку майор Ричардс настоятельно просил меня помогать. Для начала признаем очевидное: с тысяча девятьсот сорок пятого по две тысячи двенадцатый людей погибло больше, чем в обеих мировых войнах – с четырнадцатого по сорок пятый. Если у нас с вами партийный съезд – давайте решим, что мы не боимся крови. Демократии не к лицу страх.

Мои гости остолбенели. Вот верное слово: мои гости обратились в изваяния, в скульптуры, символизирующие гнев и неверие. В Нюрнбергском соборе есть такие статуи, символы страстей человеческих.

– Это безответственное высказывание, – сказал Пиганов.

– Отчего не посчитать убитых? – сказал Ройтман. – Нужно знать состав преступления.

– Что ж, – скорбно сморщился Халфин, – составим горестный мартиролог!

– Приступайте, господин защитник! – воскликнул Аладьев.

У стариков много свободного времени, я люблю систематические знания и люблю учить. Всегда любил.

– Сравним и, несомненно, узнаем истину, не так ли? – Ах, я невольно вспомнил наши бесконечные дебаты с Адольфом; тот тоже любил сравнить войны Фридриха Великого и походы Барбароссы, потери при Павии и при взятии крестоносцами Монсегюра. Излишне пестро, согласен. Но ведь мы старались обнять весь мир.

Господин Пиганов поглядел на часы, покачал головой. Я перехватил его взгляд и кивнул, обещая уложиться в пять минут. Потом начал говорить.

– Алжирская война пятьдесят четвертого – шестьдесят второго. Суэцкий конфликт пятьдесят шестого года, иногда его называют Суэцкой войной. Добавим сюда Гану в пятьдесят седьмом – будьте добры, посчитайте убитых, запомним цифру. Нам предстоит много раз выполнить операцию сложения. Не забудьте про британские Индию и Пакистан, а также Бирму и Цейлон – вспомните, какой кровью досталась им независимость. А Индокитай в пятидесятых? Я еще не дошел до американских подвигов во Вьетнаме, пока говорю о французском Индокитае, о Дьен Бьен Фу в сорок седьмом году. А португальские колонии? События в Родезии, Анголе, Кении? До пятьдесят третьего года включительно – до того как образовали Федерацию Центральной Африки – представляете, сколько народу перебили?

– Вижу, – сказал Пиганов, – вас интересует вопрос колоний.

А Ройтман заметил:

– Если бы кто-нибудь проявил столько внимания к России. Если бы мир волновала судьба русской поэзии – в те годы, когда ее распяли!

– Простите?

– Распяли, – повторил Ройтман. – Коммунисты русскую поэзию распяли.

Аладьев дополнил беседу словами:

– Столыпинские вагоны, пересылка, вышки, вертухаи! Черные воронки, обыски и чекисты!

Я продолжал:

– Индию необходимо учесть. А также Индонезию, голландскую Индонезию, я имею в виду. Калимантан, слышали про такое место? Впрочем, многие индонезийцы не знают про Колыму. Далее, бельгийское Конго, война вплоть до шестьдесят пятого года, шесть лет подряд, обращаю ваше внимание. Алмазные шахты, золото, медь, цинк, руда – дело того стоило. Катанга – говорит что-нибудь это слово? Это местный Освенцим, только народу там погибло больше. Не забудьте Мадагаскар сорок восьмого года, я знал одного французского моряка, он вернулся оттуда седым – а до того участвовал в знаменитом дне «Д» в Нормандии. Мне продолжить? Камерун шестидесятого, Малайзия шестьдесят третьего.

Ройтман сказал:

– Историю деколонизации я проходил в пятом классе советской школы. Наша старая учительница перечисляла даты так же скучно, как и вы. Подменили историю Европы историей колоний, браво! Знаю этот урок. В моей стране был палаческий режим, а нам рассказывали о бедных неграх.

Я удивился, услышав такой ответ, позволил себе колкость:

– Если бы Адольф сказал, что жертв среди черного населения он не считает, я был бы готов к такой ремарке. Но от вас, гуманиста… Еврея, в конце концов.

Ройтман поморщился:

– События, происходившие в процессе освобождения Африки, не имеют прямого отношения к событиям в Европе. Связаны, как все в мире, но не прямо.

– Собственно говоря, в Африке все это произошло как следствие европейской войны. Более того, все перечисленные войны были именно европейскими – во всяком случае, одна из воюющих сторон несомненно была цивилизованной и демократической. Я еще не дошел до внутренних войн – войн между освобожденными народами. Потом дикари стали резать друг друга, такое тоже было. Эти жертвы тоже стоит посчитать, не правда ли? Йеменские войны шли с шестьдесят второго по семьдесят девятый – вы уже были вполне зрелым человеком, могли обратить внимание. Ливия и Республика Чад, это, если не ошибаюсь, с середины семидесятых и до восемьдесят четвертого. Марокко и Алжир – семьдесят шестой. Полковник Бокасса в Центральной Африке. Мобуту в Заире. Это бывшее Конго, там дорезали тех, кого бельгийцы оставили в живых. Амин в Уганде. Лаос семьдесят пятого года. Филиппины шестьдесят восьмого. Я только начинаю, не добрались до главного. Ближний Восток, арабы и евреи, палестинский вопрос, война Ирака и Ирана, тамильские войны в Бирме, история Республики Бангладеш. Хотите, чтобы я остановился? Или вы действительно не считаете эти потери? Но вот, взгляните в окно, – я показал на своих цветных соседей; по своему обыкновению, негры сидели подле дверей магазина, разглядывая прохожих с любопытством котов, греясь на неярком английском солнышке. – Поглядите на них, они ведь уже ваша семья!

Господин Пиганов махнул рукой:

– Чепуха. У них свои проблемы, мы их никогда не поймем. Какое отношение это имеет к европейской трагедии? Мы не сравниваем число жертв наводнения с погибшими при эпидемии холеры.

– И напрасно, – возразил я, – как правило, именно после наводнения и начинаются эпидемии. Вполне вероятно, эпидемии можно избежать, если найти защиту от наводнения.

Пиганов примирительно развел руками. Я хорошо знаю этот жест – так делал Рудольф Гесс, когда прекращал спор, считая собеседника тупицей. Он разводил руками и улыбался.

– Мы еще не поговорили про американский Вьетнам, – сказал я, – про резню в Корее, про Ирак, Афганистан. И также – Нагорный Карабах, Абхазию, Чечню, Сербию, Восточный Тимор, Палестину.

– Конфликты имели место. Скажем так: человечество последние шестьдесят лет платит за политическое равновесие определенную цену. Это скорее прививка против войны, нежели сама война. Да, существуют вооруженные группы, есть террористы. Но война за плантации мака – что это за война! Мы ведь не ведем счет жуликам, которых зарезали в результате российской приватизации.

– В одной Руанде перебили миллион человек. – сказал я.

– Так уж и миллион, – сказал Халфин и прищурился. – Но допустим, соглашусь с миллионом в Руанде. Извольте! Пусть будет миллион! А где же остальные миллионы? Нам, историкам, подавай факты! Где сухие цифры? – и Халфин жестом призвал друзей участвовать в расчетах. Так предки господина Халфина призывали соседей в свидетели того, что они недополучили по векселям. – Современные войны гуманны. При точечном бомбометании потери среди населения минимизированы.

– Определенная логика в словах господина Ханфштангеля содержится, – снисходительно заметил Пиганов. – Если вести скрупулезный подсчет, итог мы подобьем. Миллион в Руанде, полтора в Корее, полтора во Вьетнаме…

– Так и Курбатский деньги копит, – сказал Ройтман, и все засмеялись.

– Миллион там, миллион тут.

– Рубль в скважине, два в комбинате…

– А что, он еще контролирует комбинат? – поинтересовался Ройтман.

– Разное говорят, – уклончиво ответил Пиганов, – может, и контролирует.

Глядя на них, я вспомнил, как смеялись своим шуткам Гиммлер с Кальтенбруннером, – со стороны трудно было понять, в чем состоит юмор, но хохотали они взахлеб. Вот и Пиганов хохотал, широко разевая рот, в точности как Кальтенбруннер, а Ройтман смеялся аккуратными трелями, как Гиммлер.

Я понял, что продолжения исторической дискуссии не будет. Не исключено, что гости во мне разочаровались – они ждали иного. Пока я говорил, господин Пиганов обменялся репликами с майором Ричардсом. Видимо, они сошлись на том, что время ими потрачено впустую.

Я поплелся к дверям и уже выходил, когда навстречу мне – неистовая и стремительная – в комнату ворвалась женщина. Русская журналистка, я это понял сразу. Метнула взгляд влево, взгляд вправо, отодвинула меня плечом.

– Из Москвы звонили, – сказала коротко.

В эту минуту наше лондонское жилище действительно стало напоминать штаб партии – курьер прибыл к вождю!

Женщина пересекла комнату, остановилась перед Пигановым:

– Панчикова арестовали.

– Что?!

– Вызвали на допрос по делу о галерее – и арестовали.

Аладьев воскликнул: «Ах так!» – и рванул шарф на шее; Пиганов закусил губу; Халфин закрыл лицо руками. Ройтман поглядел на меня с глубокой печалью: вот видите!

Лучше оставить их – им уже не до исторических экскурсов. Я вышел из комнаты.

Они переживали драматический момент колебаний, неизбежный во всякой революции. Риторика присутствовала, решимости я не наблюдал. У меня сложилось впечатление, что они уже попали в поток событий и неслись по течению. А жаль, крайне досадно. Я старик, но жизнь – цепкая и вязкая субстанция, она еще шевелится во мне, я еще не потерял надежду встретить нового героя, который воплотит мою фантазию. Жаль, но этого сегодня не случилось.

Я успел сделать вывод, что никакого лидера в России нет; кандидатов на пустое место много, но ни один не годится. Кто-то появится, сказал я себе, они ему расчистят место. Тот, кого они принимали за тирана и называли то новоявленным генералиссимусом, то новым фюрером, – на самом деле играл роль Гинденбурга, президента, уходящего в тень перед атакой революции. Вот беда, не доведется мне встретить нового Адольфа, а я бы знал, что ему сказать сегодня… А этим заговорщикам, этому июльскому парламенту второго созыва… что им мог сказать старый воин? Ах, господа, думал я, вы попросили меня совсем не о том, что вам надо… Вам бы узнать, как обычно обходятся вожди с такими, как вы, энтузиастами.

Я хорошо видел, в чем их ошибка. Заговорщики считали, что смутное время было двадцать лет назад. Тогда сокрушили советскую власть, теперь остались мелкие технические детали – так думали они. Добавим немного либерализма в котел событий – и обновим страну без особенных потрясений. Усталому народу решили внушить, что все беды капитализма происходят из-за одного полковника, программу восстания придумают как-нибудь позже, – вот теперь-то и пришло время смуты.

Вы гоните с трона опричника Годунова, господа? А Лжедмитрий у вас припасен? Ах, и Димитрия подходящего нет… Вот когда трон опустеет, этот трон займет любой. Ну так спешите, родите из толпы рантье стоящего вожака! Нет, они не могли, они боялись… Странно, но я не чувствовал энтузиазма. Старость убила во мне интерес к авантюрам. Дайте мне нового Адольфа, и я попытаюсь снова – но природа немилосердна.

Я удивлялся русским демократам – если хотите взять власть и управлять, для чего лукавить? К чему полумеры? Западу пришлось выстраивать колониальную политику – это лишь естественно. Последствия нерешительности в колониальной доктрине мы, в частности, наблюдаем за моим окном… Запад не мог решить: угнетать и выжимать деньги из Африки или образовывать дикарей. Эти колебания нам дорого стоили. А для России ее собственный невежественный народ всегда был внутренней колонией, вечным двигателем российского прогресса. Кончится лес, кончится нефть, но пока есть народ – Россия может двигаться вперед. Вы хотите прогресса, а цену ему знать не желаете? «Требую сверхчеловеческой бесчеловечности», – так, кажется, говорил Гиммлер своим солдатам. Многое из намеченного Гитлером воплотили в жизнь его прямые противники – отчего же не признать достижения? Пафос Адольфа мир осудил, риторику его противников мир принял как благо – и посмотрите: цивилизация усвоила уроки Гитлера, но стесняется сама себя.

Гитлер раздробил Чехословакию, именно это и повторил сегодня либеральный мир – просто и четко. Вооружить Украину против России – вот блистательный план фюрера, так не прячьтесь за жалкое фразерство, смелее! Так и Спаситель говорил, если не путаю: то, что делаешь, делай скорее! Гитлер вооружил албанцев, создав Косовский легион СС, который проявил себя исключительно в расстрелах сербского населения, но именно это и произошло сегодня, по мановению демократической руки. Так зачем эти бессмысленные конгрессы либералов, прячущие факты под ворохом петиций? Гитлер объявил нордическую расу господствующей – сегодня мы наблюдаем, как стараниями англосаксов это господство стало реальностью. Так будьте достойны своей миссии, господа!

Смешно: когда я рассказываю о цене, заплаченной за господство, меня подозревают в том, что я осуждаю новую империю. Но я не осуждаю, напротив! Подлинные творцы истории не должны юлить. Я рассказываю о фактах, чтобы дать урок исторического мужества – имейте смелость нести факел истории, господа! Помните, что на смену великим империям приходят карикатурные: не забывайте внимательно смотреть в зеркало, когда примеряете лавровый венец.

Вы клянетесь именем демократии – будьте достойны своих предшественников, которые шли по снежным полям и взбирались на крутые вершины! Если вы стали наследниками великой истории, будьте достойны памяти того человека, которого действительно привел к власти сам народ. Будьте достойны мирового беспокойного духа, который он воплощал и который достался вам по наследству!

Сегодня старик подводит итоги, мне нет нужды лицемерить. Я спрашиваю: отчего решили обвинить в бедах века одного человека?

Раньше мне казалось, так делают, чтобы удобнее спрятать преступления остальных. Именно так поступают хитрые следователи, когда заставляют убийцу взять на себя помимо одного убийства еще десяток – чтобы сразу закрыть десяток дел. В наше время, когда за взятку можно решить любой политический вопрос, влиятельные люди теми же методами решили исторические вопросы.

Теперь я вижу, что ошибался. Проблема в ином: современные правители не готовы к великой миссии. Им, либеральным воришкам, еще предстоит дорасти до размеров мундира, который они на себя надели. Они взяли из шкафа истории наш старый мундир с орденами – но мундир велик, хилое тельце современной демократии теряется в его складках. Я пишу для того, чтобы помочь им найти себя. Будьте достойны своего предназначения, господа!

8

Меня спросят: а как можешь ты, англосакс, знать, что чувствовали немцы в те годы, какое у тебя основание судить? Я, Эрнст Ханфштангль, наполовину англичанин и наполовину немец, родился в Ганновере, прожил часть жизни в Нью-Йорке, вернулся обратно в Европу как раз в те годы, когда ее судьба вошла в свою драматичную фазу. Кем я себя ощущаю – немцем или англичанином? Образование получал в Гарварде, докторат готовил в Оксфорде, стажировался в Виттенберге, искусство изучал по всей Европе – кто же я? Скажу так: я принадлежу к нордической расе, о которой пылко (и порой пристрастно) говорил Адольф Гитлер. Когда партийные фанатики упрекали меня в родстве с врагом, я отвечал им: разве Англия не связана с Германией теснейшим образом? Да, я родился в Ганновере, но и династия английских королей, до того как именоваться Виндзорской, носила имя Ганноверской. Происхождение давало мне право на особый взгляд на ситуацию – я мог видеть все стороны конфликта и часто видел яснее, чем другие. Я хотел бы ответить на вопрос о происхождении так: я чувствую себя гражданином великой Европы. Сегодня такой ответ прозвучит смешно, великой Европы больше не существует, но возможность ее остается! Я – человек Запада, и воспринимаю Запад как единый организм, сложный, но цельный. В периоды кризиса, ради спасения всего организма приходится жертвовать одной из его частей – но все они равно дороги. Мне, носителю западной цивилизации par exellence, ни одна культура не чужда, я не противопоставляю романский дух – тевтонскому, я принимаю их все.

Когда впервые услышал Гитлера, я подумал: вот человек, который вернет Западу славу, спасет от беды раздробленности, подарит мощь, достойную наследников Великого Карла. Я решил отдать ему свои силы и свой опыт – в уверенности, что лучшего применения им я не найду.

В тот вечер я слушал пылкую речь Адольфа и против воли улыбался. Улыбался потому, что буквально за день до памятного собрания Гитлер высказывал совершенно противоположные аргументы, и с не меньшей страстью. Это свойственно великим политикам: в зависимости от ситуации они могут рассмотреть вопрос с двух абсолютно полярных точек зрения. Я опишу эту сцену подробно, чтобы точнее очертить характер Гитлера, а также потому, что это был типичный для тех лет разговор.

Я привел Гитлера в семейство Виттроков, зажиточных буржуа, приехавших в Баварию с востока, из Пруссии. Фамилия ничем не примечательная, отец семейства держал магазин антикварной мебели. Однако Виттроки находились в родстве с героем войны – фон Мольтке, это родство становилось теснее день ото дня, а дистанция от Мюнхена до Берлина делала невозможным что-либо проверить. Во всяком случае, договорились считать семью Виттроков побочной ветвью фон Мольтке, и спекулянт красным деревом вошел в число значительных людей города, посещал оперу и давал обеды. Составляя программу встреч, я отметил это семейство.

– Для чего видеться с ними, Ханфштангль? – спросил Гитлер.

– Традиция! – ответил я. – Семья фон Мольтке служила Германии много веков. Каждому вождю Германии достался свой личный фон Мольтке!

– Если бы встретить великого фон Мольтке, сподвижника Бисмарка! Его сын – полнейшее ничтожество: именно из-за него мы проиграли войну. А сегодня молодой Мольтке… И все – Хельмуты… Что может новоявленный фон Мольтке? Какая деградация!

– От вас, Адольф, зависит судьба семейства, – сказал я. – В вашей власти сделать так, чтобы последний в роду не торговал сосисками.

Гитлер посмотрел на меня; вспыхнули и погасли его голубые глаза.

В те дни я взял на себя труд представить Гитлера обществу, расширить круг его знакомств. Я водил затворника в пивные погребки, описанные немецкими романтиками, сидел с ним в компании вольнолюбивых буршей, приглашал его в гостиные благородных семейств – словом, я вел себя совсем как тот персонаж известной немецкой пьесы, что взялся показать жизнь кабинетному ученому. Лишь в одном я не преуспел: не смог найти Адольфу подругу, Гитлер остался одинок. В остальном он оказался благодарным туристом – умел получить пользу от любого знакомства.

Я преследовал сразу три цели. Прежде всего хотел показать немцам, что дух нации не сломлен, впустить в их сонную гостиную этого искусителя свободой. Одновременно я хотел снабдить Гитлера опытом, какого он – не принадлежащий по рождению ни к богатым, ни к аристократическим семьям – был лишен. И наконец, мне было любопытно, как они будут говорить друг с другом, – мятежный дух народа и усталый от жизни обыватель. Наливать молодое вино в меха ветхие – многие этот метод отвергают; но что делать, если нет других мехов? Я с усердием коллекционировал приглашения, и почти каждый вечер мы отправлялись с визитами.

В черном плаще и черной широкополой шляпе, придававшей ему сходство с итальянским трагиком, Гитлер входил в богатые дома – и не производил убедительного впечатления. Он выглядел комично. Он не знал, куда девать руки, как обращаться с прислугой. Пока он молчал и осматривался, богачи осматривали его – и потешались над его провинциальностью. Что за чучело привел к нам г-н Ханфштангль? Право, потешный субъект! Лишь упорный взгляд твердых голубых глаз Гитлера заставлял изменить первоначальное мнение. Раз встретившись с ним глазами, хозяева уже иначе оценивали его, им уже не было смешно. К нему начинали приглядываться: если не с уважением, то с осторожностью. Но стоило ему начать говорить, и он немедленно делался центром собрания, завораживал общество. Мужчины становились серьезны, одергивали пиджаки, дамы поправляли прически и пудрили нос. В особенности же под властью его обаяния оказывались дети.