Текст книги "Чайник Рассела и бритва Оккама (СИ)"

Автор книги: Максим Кантор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

– Подобно тому, – не мог удержаться от улыбки Холмс, – как шкипер пиратского корабля может отвечать лишь перед капитаном пиратского корабля?

– Рад, что вы меня поняли. Это был первый ответ.

– Искать среди англичан. Я вас понял. Дайте второй ответ.

– Сэр Уильям по натуре завоеватель. Ему требовалось первенство везде: в департаменте философии, в научной истине, в охоте на женщин. Он собирал трофеи.

И тут Шерлок Холмс в своей обычной бесстрастной манере задал вопрос:

– Профессор, ваша жена Лаура – среди трофеев покойного?

– Мистер Холмс, я философ и, как вы должно быть поняли, я философ-идеалист. Мои отношения с Лаурой далеки от привычных представлений о браке. Допускаю, что мне известно далеко не все, и детали меня не интересуют. Я, видите ли, не номиналист. Именно потому, что меня не интересуют подробности, я могу вам сказать, что, как правило, тот, кто собирает трофеи, становится трофеем сам.

– У вас был и третий ответ?

– Мой третий ответ – и вовсе из области фантазий, мистер Холмс. Видите ли, сэр Уильям был умерщвлен весьма странным образом – едва ли не пятью способами сразу.

– Шестью, – уточнил Холмс.

– Тем более. Так вот, мне пришло в голову, что таким образом общая концепция может мстить сухому факту. Допустим, сторонники объединенной Европы решают убить сепаратиста. Француз режет горло с намеком на гильотину, итальянец заталкивает в дымовую трубу, намекая на костер, немец плещет кипятком – ну, и так далее. Звучит нелепо, понимаю. Однако это объяснило бы все.

– А сами вы где были в это время?

– Как обычно, ждал возвращения свой жены Лауры и играл с детьми. Жена имеет привычку приходить поздно.

– Благодарю вас. Крайне поучительная беседа, профессор. И последнее. – Холмс слегка наклонился вперед, приблизив свое лицо к лицу Маркони. – По поводу номинализма и дедукции… Профессор, я вот о чем подумал… Арриго Рикардо Сильвио Маркони… Мне кажется или это сложная аббревиатура фамилии Мориарти?

– Ну что вы, Холмс. Это ваша фантазия.

Глава 7

Читатель, вероятно, ждет описания разговора комиссара Мерге с Хьюго Бэрримором, как то и было объявлено. Признаюсь, и сам автор был бы рад пересказать неторопливый диалог о Расселе и Оккаме. В конце концов, и автор настоящей повести солидарен во мнении с детективами – в конце концов, даже философия может что-то объяснить в этой жизни.

Но, увы, автор должен огорчить читателя. Не всем ожиданиям суждено сбываться – и жизнь (сколь бы усердно философия ни подсовывала в наш быт свои неопознанные чайники и бритвы) течет так, как ей, своевольной жизни, вздумается – и порой путешествует по таким орбитам, с которых никаких чайников Рассела и не разглядеть.

Вот и сейчас: едва Холмс под руку с Сильвио Маркони удалились, а прочие участники трапезы лениво потянулись к дверям обеденной залы, в помещение широкими шагами вошел полковник НКВД Курбатский, причем сегодня он предстал совсем в ином обличии, нежели прежде. Если в колледже Св. Христофора, учреждении почтенном и старинном, Курбатский был опознан в своей ученой ипостаси – то есть в облике магистра филологии, некогда писавшего работу о любовной лирике Байрона, и, соответственно, всегда появлялся в черной мантии, накинутой поверх цивильного костюма, – то неожиданно советский военный явил свое истинное лицо. Профессора и администрация колледжа были шокированы переменой в облике специалиста по «Стансам к Августе».

Истинное лицо Курбатского не понравилось никому. Лицо это было неприветливо, из-под козырька фуражки (а магистр филологии был в фуражке с кокардой, вообразите только!) глядели цепкие злые глаза. Френч болотного цвета был крепко перехвачен портупеей, наглухо застегнут до подбородка, штаны с лампасами уходили в хромовые сапоги с тупыми носами, тяжелые вульгарные сапоги, предназначенные для походов в свободные демократические страны или избиений допрашиваемых.

Эти сапоги гулко били в паркетный пол, и, когда Курбатский пересек зал широкими шагами, монументальная фигура советского военного воздвиглась в томительно-вальяжной атмосфере обеденного зала пугающим призраком тоталитаризма. Ханна Арендт тогда еще не обнародовала свой эпохальный труд о природе тоталитарной власти, да и труд Поппера о врагах открытого общества был еще неведом широкой аудитории. Но и без знания данных произведений (кои, разумеется, должен освоить всякий интеллигентный гражданин) стало понятно: пришел враг. И пугающе выглядела деревянная полированная кобура, свисавшая с портупеи аж до колена полковника. Те, кто был сведущ в военном деле, а таких среди собравшихся было как минимум двое: дама Камилла и майор Кингстон, опознали в кобуре и в торчавшей из кобуры черной рукояти маузер. Рукоятка была истерта ладонью полковника – очевидно, от частого пользования; так выглядит нож убийцы с зазубринами на лезвии. Зловещий маузер, легендарное оружие бесчеловечных комиссаров, произвел в колледже Святого Христофора такое же впечатление, какое произвела бы разнузданная помпейская роспись, помещенная по ошибке в святой храм.

Собравшиеся в зале оцепенели.

Полковник Курбатский пришел не один. Он тащил за руку (именно тащил, а не вел) упиравшуюся женщину с растрепанными волосами.

Женщина рвалась прочь, но сопротивляться советскому полковнику было невозможно.

Курбатский выволок женщину на середину зала, поставил ее против собрания.

Мгновенно в растрепанной даме опознали Лауру Маркони, супругу ушедшего вместе с Холмсом философа, специалиста по Данте. Лаура дрожала крупной дрожью, напоминая скорее персонажей дантовского «Ада», отнюдь не героиню Петрарки.

Курбатский поднял широкую ладонь, останавливая возможные реплики.

– Все эмоции потом, – сказал полковник. Голос звучал вовсе не так, как прежде. Металлический голос, безжалостный. Когда с вами говорят таким голосом, не возникает желания вступить в спор, пусть даже в спор сугубо филологический.

– К вам обращаюсь, Лестрейд. И к вам тоже, Мегре. Вас, французского комиссара, это напрямую касается. Остальным – слушать. Не перебивать. Руками не двигать. Полагаю, это кладет конец расследованию. Появятся другие проблемы. Майор, не советую.

Последнее было сказано майору Кингстону, чья рука мягко двинулась к карману брюк.

– Я быстрее, – сказал Курбатский. Рука советского военного не шевельнулась, он даже не потянулся к кобуре, но спокойный злой взгляд полковника не оставлял сомнений. – Даже не пробуйте. Еще раз замечу, убью сразу.

Майор Кингстон, мужчина бывалый, оценил возможности исследователя Байрона адекватно; кисло улыбнулся и скрестил руки на груди.

Курбатский помедлил, убедился в покорности англичанина и заговорил. Полковник НКВД указал на Лауру и сказал:

– Я ее шеф. Не вы. А я. Была информатором Коминтерна. Затем – журналист газеты «Унита». Газета выходит на наши деньги. Это – моя газета.

– Газету «Унита» основал Грамши! Это он нас учил! – пискнула (именно пискнула, хотя собиралась крикнуть) растрепанная женщина.

– Молчать, – коротко сказал Курбатский. – Плевать, кто там что основал. Твой Грамши крыс в тюрьме учит. Деньги на издание переводил я. Коммунисты, так сказать. Рабочие. – Презрение перекосило черты полковника. – Оппозицию требуется кормить, и жрут они в три горла. Газета «Унита», как вы знаете, уже десять лет назад переехала из Рима в город Лилль, во Францию. Теперь листок печатают там. Переезд оппозиции я оплатил. Хорошо оплатил. И до сих пор плачу. Теперь про эту даму. Она журналист. В Оксфорд ее внедрил я. Диссертацию ей писали на Лубянке. Здесь нужен свой человек. Раз в две недели получаю от нее шифровку. Другую шифровку она передает в Лилль, в свою газету. Все ясно?

Собрание молчало. Дама Камилла перебирала в памяти все командировки в университет Лилля, которые она выписывала для Лауры Маркони. Улыбка, уже не снисходительная улыбка, пробегала по ее тонким губам.

Полковник выдержал паузу и продолжил:

– Полагаете, лорд Байрон имел право жить со своей сестрой Августой, а у Советского Союза нет прав внедрить информатора в британский университет? Права имеются. Итак, к делу.

Лаура Маркони, женщина статная, способная вызывать восхищение своей внешностью, казалась комиссару Мегре жалкой. Мегре встречал похожих растерянных дам под парижскими мостами, хотя были они вовсе не оксфордскими учеными и не политическими активистками. И тем не менее то общее, что имелось в мимике, подсказало комиссару, что такая женщина, как Лаура, лгать не сможет. Как правило, общение с бездомными под мостами Сены помогало в расследовании. Человек, находящийся на грани отчаяния, странным образом приближает развязку дела, иногда сам того не замечая.

Комиссар испытал то самое чувство, появления которого ждал все эти дни: когда разгадка близка. Еще одно слово, еще одна ошибка противника…

Лаура закрыла лицо руками, села на пол и зарыдала. Повар Адольф выглянул из кухни, ахнул, убежал и вернулся с салфетками. Принялся утирать слезы прекрасной итальянки.

– Вот такие они, наши коминтерновские союзнички. Одно удовольствие работать с этаким матерьялом, – сказал Курбатский презрительно. – Сегодня увидел последний номер листовки «Унита»; газета уже ввезена и в Англию, и в Италию. И вот статья нашей героини сопротивления. Полюбуйтесь. Здесь у нее все подробно описано.

Майор достал из френча сложенную вчетверо газету, развернул.

– Не угодно ли ознакомиться? «Как я была любовницей британского фашиста, который работал на германскую разведку». Вам понравится этот опус, Камилла. Вы здесь изображены весьма красочно. Оказывается, вы дама с достатком. На территории колледжа, как выяснилось, имеется свой особняк, и внутри специальное хранилище для шуб. Поздравляю! Тут и фото приложено.

– Ах ты, мерзавка! – дама Камилла изменила свой сдержанности. – Шубы мои считаешь?

– А зачем вам… столько… шуб? – сквозь слезы сказала женщина с пола. – Когда дети в Италии… мерзнут…

– Кто мерзнет в Италии? Хватит врать! Колледж тебе зарплату платит! Спагетти не ешь, откладывай на шубу!

– Зарплату… как же… двадцать лет откладывать надо…

– Придите в себя, Камилла, – металлический голос Курбатского пресек эту короткую сцену, – никто вас не посмеет упрекнуть в том, что вы достойно храните верхнюю одежду. Шубы следует беречь, вы здесь абсолютно правы. И не стоит рот разевать на чужие шубы, – назидательно сказал Курбатский опальной журналистке, – вам столько в «Униту» денег перевели – все неаполитанское жулье можно в меха одеть. Камилла, прекратите! Мне отведена роль куда более примечательная, шубы мои не обсуждают. Итак, данной коммунисткой публично заявлено, что Советское государство поддерживает британский и германский фашизм. Эмиссар этих отношений перед вами, – полковник поклонился. – Очаровательно, не правда ли? Я, видите ли, и левых поддерживаю, и правых. Но к черту логику! Сказано, в частности, что я передавал вам, Камилла, крупные суммы, а также финансировал партию сэра Уильяма. Видимо, и на шубы хватало, и на фашистскую пропаганду. И это не все. Здесь подробно описано, как я, советский полковник, кавалер ордена Красного Знамени, свел здесь присутствующую Лауру Маркони с британским философом сэром Уильямом Расселом; как я оплачивал квартиру для их свиданий…

При этих словах профессор Анна Малокарис покрылась бордовыми пятнами, затем и вовсе побагровела, сделавшись похожа на греческие терракоты.

– Сосредоточьтесь, – сказал полковник Курбатский, – дамские страсти обсудим в другой раз. Есть конкретная задача. Информационная. Посмотрите на ситуацию спокойно и сделайте выводы. Мир на пороге большой войны. Кто-нибудь здесь хочет этот факт опровергнуть? Ну же, философы, вам слово! Мистер позитивист, вам это не представляется очевидным? Поведайте нам о летающих чайниках.

Хьюго Бэрримор ответил на реплику, обращенную непосредственно к нему, кивком головы.

– Война может вспыхнуть в любой момент. Из-за пустяка, из-за случайной фразы. Из-за глупой статьи. Ждут только сигнала. Британский лев готовится к прыжку, германский орел готов клюнуть, русский медведь вылез из берлоги. Вы сами видите, джентльмены, как мы все аккуратно себя ведем в Испании, оттягиваем развязку. Даже во Франции, спросите у комиссара, он подтвердит, готовятся к войне. И мы все ждем! Растягиваем антракт как можно дольше. Не из-за Чехословакии нам с вами рвать друг другу глотки, господа, не из-за Судетов! И плевать на испанское золото, кто бы его ни вывез!

Майор Кингстон хмыкнул.

– Заметьте, майор, я сказал: кто бы золото ни вывез, наплевать! И мы закрываем глаза на события в Северной Ирландии. Я первый буду против поддержки террористов Белфаста. Скажу больше, хоть и не уполномочен: Советский Союз уже задумывается о прекращении финансирования Коминтерна. Интернациональное братство вот таких вот дам, – Курбатский указал на рыдающую Лауру, – обходится слишком дорого. Пришла пора, господа, позабыть партийное ребячество. Мы отнюдь не намерены расходовать государственный бюджет на голодранцев. Мы, заявляю это здесь официально, желаем обдуманных, взвешенных государственных отношений. И партнерами своими мы видим не таких вот неврастеничек, а вас и ваше ведомство, дама Камилла, и тех, кто стоит за вами, майор Кингстон.

Полковник говорил ровным металлическим голосом, и, хотя слова его были будто бы дружелюбны, в обеденной зале стало невыносимо дышать.

Случается такое в шекспировских драмах, когда действие приближается к развязке и на сцене появляется словно бы новое действующее лицо – ужас.

Этот ужас обретает самостоятельное существование и движется по сцене сам по себе, захватывая все новые жертвы и сжимая им горло.

– Я требую, – ровным голосом продолжал майор, – чтобы мы положили немедленно конец этой истории. Я заинтересован в том, чтобы в британских и французских газетах – в официальных, правительственных газетах, а не в бульварных листках, которые финансирует мой отдел – вышли опровержения отвратительной фальшивки, опубликованной этой итальянской коммунисткой. Я заинтересован в том, чтобы виновные в убийстве были немедленно изобличены и переданы в руки правосудия. И, наконец, я, со своей стороны, делаю первый шаг к решению вопроса в том духе, который устроит всех. Я передаю всю информацию по поводу разведывательной деятельности Лауры Маркони, она же Зоя Шмыг, она же Маргарита Бальтрушайтис: вот все ее паспорта. Деятельность данной особы, как всем вам понятно, финансировалась вовсе не мной – эта клевета, надеюсь, будет своевременно опровергнута, – а так называемым коминтерновцем, якобы основателем германской Компартии, неким Гуго Эберляйном. В настоящее время Гуго Эберляйн вывезен в Москву вместе с рядом других лиц, виновных в подстрекательстве и организации вредительств на территории Европы. Так называемые коминтерновцы в настоящую минуту дают признательные показания; мы предоставим в редакции газет стенограммы.

– Я заинтересован в получении данных документов, – сказал майор Кингстон.

– Не сомневался, майор, в разумном подходе, свойственном британским спецслужбам. Разумеется, списки коммунистических агентов будут у вас в кратчайший срок. Дело так называемых германских коммунистов должно быть интересно также и германской стороне – оно осветит нашу позицию как нельзя лучше. Так называемый коминтерновец оказался откровенным фашистом. Причем настолько правым, что даже национал-социалисты в Германии от него отвернулись. Думаю, это снимет всякое подозрение как в поддержке правых, так и в поддержке левых партий Советским правительством.

– Информация будет адекватно расценена, смею вас уверить, полковник, – сказала дама Камилла, все еще несколько взволнованная беседой о шубах. Впрочем, аристократическая выдержка сказывалась во всем. Снисходительная улыбка вернулась на свое место, и лицо мастера колледжа приняло прежний благообразный характер.

– И главное, – сказал Курбатский, – думаю, не составит труда доказать – и мои бумаги помогут в этом, – что убийство сэра Уильяма совершено итальянской авантюристкой по заданию тех деятелей Международного Интернационала, кто пытается поссорить Советский Союз с Европой, а именно – по заданию троцкистских провокаторов. Лаура Маркони и Анна Малокарис, состоя в преступном сговоре, вошли в доверие к покойному профессору, зверски убили его с целью спровоцировать международный скандал. Романтическая история, сопровождающая данный инцидент, была тщательно спланирована обеими преступницами и, скорее всего, руководима извне.

– И, по-видимому, отнюдь не Германией… – задумчиво сказал майор Кингстон.

Анна Малокарис сделалась из багровой пепельно-серой. Она силилась сказать что-то, но губы не слушались ее.

– Ну что ж, начинает проясняться, – сказал Лестрейд и вынул блокнот. – Мы собирались отложить допрос Малокарис, так сказать, на закуску, но, кажется, это у нас основное блюдо. Давно в Британии живете, уважаемая?

– Если возникнут трудности с допросом, – сказал Курбатский, – рекомендую провести допрос в Москве. Уверен, у нас получится.

– Уважаю, полковник, московскую практику, но поверьте, мы в Скотленд-Ярде умеем развязывать языки.

– Еще посмотрим, кто именно будет допрашивать эту особу, – процедил майор Кингстон.

– И повторяю, – Курбатский снова возвысил свой металлический баритон, – я требую немедленной публикации материалов расследования. Низкопробные сплетни могут вызвать серьезнейшие последствия во всем мире.

– Я приложу… – начал было майор Кингстон, а дама Камилла с легкой улыбкой закончила фразу за майора:

– Мы все приложим необходимые усилия, дабы эта малоприятная интрига, начавшаяся так несимпатично, завершилась и эпизод был стерт из памяти колледжа.

– Полагаю, – ввернул Хьюго Бэрримор, – все здесь присутствующие будут признательны за оперативное решение. А вы, Розенталь, почему молчите?

– Я боюсь, – откровенно сказал Бенджамен Розенталь, сжавшийся в комок на стуле, – я даже и не стыжусь сказать вам всем: мне страшно. Разве не чувствуете, что убийца совсем обнаглел… Он же не остановится… Мне страшно, господа.

– Нам всем не по себе, но, кажется, все здесь согласны, что решение наконец найдено, – со вздохом облегчения заметил Эндрю Вытоптов, до сих пор молчавший. При появлении полковника в форме НКВД у Вытоптова испортилось настроение, и он стал было пробираться к запасному выходу, ведущему в кладовку. Но когда выяснилось, что целью посещения был не он, настроение медиевиста улучшилось, и сейчас он снова был благодушен. – Мы все благодарим вас, полковник. И мы все выражаем признательность.

– Не все, – сказал комиссар Мегре.

Глава 8

– Поймите правильно: врут всегда. – Мегре поколебался, но все же сел. Прочие остались на ногах, обступив комиссара. – Вы уж не серчайте, я посижу. Набегался, знаете ли. Долго служу, и все приходится бегом. Ноги устали, ботинок жмет. Да я уж про это говорил, кажется. Посижу, с вашего позволения.

Комиссар обвел глазами собравшихся.

– Вы бы тоже присели, я долго буду говорить. Берите стулья, располагайтесь. И не надо этак на меня смотреть, товарищ советский полковник. И на револьвер ваш мне плевать. Мне знаете сколько раз грозили револьверами. Я старый человек, бояться устал. Присаживайтесь, месье Курбатский.

Мегре, не торопясь, достал трубку, кисет. Принялся набивать трубку табаком, уминать табак в чаше трубки. Говорил, не торопясь, обдумывая слова.

– Уж раз меня пригласили поработать, а я приглашение принял, то считаю, что должен свою работу сделать на совесть. Верно, инспектор? – это было сказано Лестрейду. Инспектор Скотленд-Ярда кивнул. Лестрейд, который на протяжении всего нашего повествования держался в тени двух великих детективов, реплики подавал редко, ограничивался по большей части мимикой.

– Стало быть, я согласился. Знал, на что шел. Приехал в английский университет. Это же большая честь для парижского ажана. И ответственность большая. Как прикажете работать среди людей, которые знают больше тебя? Обычно ведь моя профессия сводит с людьми попроще. Кто тетку убьет из-за наследства, кто жену задушит. Это все обычные мещанские страсти. Но здесь университет, и страсти возвышенные.

Слушая ваши разговоры, записываю, запоминаю, и – честно скажу – не всегда понимаю, о чем речь. Иногда среди подозреваемых встречается умник, с таким всегда много возни – он и хитрый, и образованный, и лазеек у него много. Но, как правило, он один такой, а остальные вокруг попроще. А здесь все подряд – светила науки. Ну и как мне быть? – Мегре раскуривал трубку, пыхтел. Сизый дым колечками поднимался над трубкой.

– Трудно работать, если подозреваемые все высокообразованные люди. Моя работа состоит в том, чтобы находить, где спрятана правда. Обычно, даже когда трудно, я себя убеждаю, что трудность временная. Правда всегда существует, до нее трудно докопаться, но правда обязательно есть. Есть определенные приемы, их требуется освоить, тогда проще. Не верить всему подряд, проверять информацию, сравнивать… Тогда можно отделить ложь от выдумки. Но как же мне сравнить поэзию Авиньона, немецких романтиков и летающие чайники? Это очень сложно для простого сравнения, господа. А тут еще вы мне предложили усвоить правило бритвы Оккама.

Мегре сделал паузу, еще раз всех присутствующих осмотрел.

– Объяснили мне, что надо отделить одну реальную причину от многих нереальных. Мол, это называется номинализм. Не умножайте, так сказать, сущности. Я ведь обычно этим как раз и занимаюсь: отделяю ложные показания от правдивых. А правдивые показания складываю вместе. И тогда получается понятная картина. Но я быстро разобрался, что ваш номинализм – это про другое. Не про ложные показания, а про то, что не может быть сразу два правдивых показания. А вот с этим я категорически не могу согласиться. Понимаете?

Мегре сосредоточил свой взгляд на позитивисте Хьюго Берриморе и неторопливо пояснил, что он имеет в виду:

– Видите ли, профессор, мой долгий опыт учит, что даже во лжи бывает правда. И прежде всего, именно во лжи правду и следует искать. Это трудно понять, но понять все-таки необходимо. Если человек врет, то он врет, подчиняясь определенной логике событий, которая существует объективно. И значит, человек врет, подчиняясь наличию объективной правды. И ход его фантазии и сценарий его лжи – совершенно правдивы.

То есть сама конструкция лжи, идея лжи – правдива. Это очень важно понять. Если бы идея лжи была изначально ложна, то ложь была бы опознана как ложь немедленно. И перестала бы существовать. Но ложь часто бывает убедительнее правды. Потому что ложь – это такая же правда, просто эта правда высказана другими словами. По иному сценарию. По такому сценарию, в котором факты искажены. Или заменены на другие. Но сценарий истории остался правдив. Понимаете? Факт не соответствует тому, что вы называете правдой. Но причина появления этого неверного факта – правдива. Это, думаю, важно и в философии. И если взять бритву и отрезать ложь от правды, то вы отрежете совсем не ложь, но удалите часть правды. И, может быть, вы удалите самую нужную часть правды.

Хьюго Берримор слушал комиссара внимательно, но инспектор Лестрейд, который столь же внимательно изучал реакцию профессора позитивизма, уловил некоторую туманность во взгляде ученого; Лестрейд порадовался тому, что не он один ничего не понимает.

– Вот почему, – продолжал Мегре, пыхтя трубкой, – я так люблю говорить с простыми людьми. С теми, кого называют «простыми». Простые люди часто врут, особенно клошары. Вы не поверите, как под мостами Сены распространено бытовое вранье. Врут не меньше, доложу вам, чем у вас в колледже. Ну разве что самую малость. Но врут клошары по определенной схеме. По совершенно правдивой и абсолютно объективной логичной системе, которая подчинила себе их мышление. И вот эта система, определяющая тип вранья, – она совершенно правдива. Поймите, внутри этой системы мышления человек, искажающий факты, говорит чистую правду.

Скажем, клошар говорит вам, что он пять дней не ел. Это ложь. Клошар ест и, возможно, он ест больше нас с вами, хотя мы питаемся здесь мясом экзотической зебры и запиваем дорогим вином. А клошар под мостом Сены ест то, что нашел в мусорном баке или украл с заднего двора магазина. Но он ест постоянно, когда не спит, просто потому, что у него других занятий нет. Он не ходит в кино, не заседает в сенате. Он ест и спит. И ест клошар чаще, чем министр. Хотя и менее качественную пищу. И вот, если мы будем руководствоваться тем, что ложь надо бритвой отделить от правды, мы скажем, что клошар врет. Но в том-то и дело, что он не врет. Он же имеет в виду иное, он не сравнивает количество проглоченного им с количеством съеденного майором Кингстоном. Он говорит, что майор обедал, сидел за столом, совершал ритуал еды, принятый в обществе. А сам клошар обглодал кость из помойки и допил недопитую кем-то бутылку пива. По факту – клошар соврал. Фактически он сказал правду.

И, поверьте мне, это самый незначительный пример из тех, которые я могу привести. Мне важно, чтобы вы поняли. Я привел вам самый безобидный пример. Теперь приведу самый вопиющий. Вор говорит полицейскому, что он не крал бумажник, хотя есть свидетели кражи. И, в большинстве случаев, уж поверьте старому полицейскому, вор говорит правду, потому что он считает, что восстанавливал справедливость. В его глазах кража бумажника – это профессиональная деятельность, приносящая доход, а не нарушение закона, которого не существует. Вы тут все философы и скажете мне, что я, мол, цитирую Прудона. Дескать, всякая собственность – кража. И, мол, левые заблуждения давно разоблачили. Я не о том, господа! Вор, обычный городской вор, далек от социалистических идей. Вор – убежденный капиталист. Совсем не желает равного распределения. Уж поверьте, воровское сообщество голосует на за Прудона, а за Рокфеллера. Нет, логика вора иная, логика вора повторяет логику капиталиста – зеркально воспроизводит.

Вор говорит комиссару полиции: если ты не хочешь арестовать того, кто сидит высоко, за то, что мошенник присвоил себе железные дороги, нефть, руду, алмазы, то почему ты арестуешь меня, если я присвоил один кошелек? Я не против кражи железных дорог, говорит вор, я даже не считаю это кражей. Вы все меня убедили, что это – не кража. И я вовсе не восстанавливаю кражей кошелька общественную справедливость! Мне неинтересен Прудон. Я просто работаю так, как умею. А капиталист работает так, как умеет он. Вы все меня убедили, что закона нет и можно брать все – вы сами сказали: пусть каждый унесет столько, сколько сможет, и это и есть прогресс. И я согласен, говорит вор. Какие же ко мне претензии?

Мегре попыхивал трубкой.

– Видите ли, отсечь бритвой ложный факт от правдивого факта невозможно. Юриспруденция часто так делает, вынуждена следовать правилам Оккама, и в доброй половине случаев – нет, в девяноста процентах! – юриспруденция ошибается. Поскольку ложь вора и ложь клошара – не есть ложь. Это чистая правда, сформулированная иными, не всегда понятными нам, словами. Как вам иначе объяснить? Хотите сугубо философское толкование?

Хьюго Берримор, слушавший Мегре с несколько отрешенным видом, слабо кивнул. Лестрейд при словах «философское толкование» нахмурился.

– Это не будет слишком сложно, – успокоил всех Мегре. – Не сложнее правила с чайником. Вы тут в Англии любите приводить пример летающего чайника. Дескать, если у меня есть абстрактная гипотеза, то эта гипотеза равна по бездоказательности тому утверждению, будто по орбите летает фарфоровый чайник. И всем нравится это сравнение, хотя я нахожу его глуповатым.

Я приведу вам другой философский пример – булка с изюмом. А потом, если у академиков будет желание, вы сможете устраивать семинары по поводу феномена «булки с изюмом». Вот, представьте, имеется румяная булка. И кто-то вам сказал, что это булка с изюмом и она очень вкусная. Но вы не знаете, есть ли в булке изюм или изюма там нет. Вы могли бы съесть булку и это узнать. Но вы – философ, и вам нужен факт. Вы номиналист. Посредством опыта вы желаете получить доказательства. Вы берете нож и расковыриваете булку. Сначала крошится хлеб, потом появляется изюм – сперва лишь одна сухая виноградина. Вы не знаете, одна там виноградина или их там несколько. Вы продолжаете ковырять ножом булку и расковыриваете ее всю – булки больше нет, есть немного изюма и крошки. Вот именно это и происходит с истиной в руках номиналиста. Если вам кто-то предъявит истину, вы предпочтете уничтожить ее, раскрошить на пустые факты – лишь бы не принять на веру.

– Комиссар, это было любопытно, – сказала дама Камилла со снисходительной улыбкой, – но я бы предпочла немного сухого изюма фактов. А крошки со стола мы потом уберем.

– Я же предупредил, что будет долго. Мы, старики, любим поболтать. Извольте, перейду к фактам. И факты у меня будут странные: я ведь как клошар, подбираю все подряд. Поговорю с поваром Адольфом, поговорю с рабочим Томом Трумпом. Где жаркое подгорело, где кресло развалилось, а мне все интересно. Кому какую зарплату в колледже платят, тоже хочется узнать. По-стариковски всех и расспрашиваю, старикам охотно все рассказывают.

– Поделитесь известиями?

– Даже не сомневайтесь. Весь изюм – на стол. Только факты. И вот первый факт. Я заметил, что вы все здесь врете. Постоянно.

Лица профессоров исказились. Словно порыв северного ветра смял хризантемы на лужайке перед колледжем Святого Христофора.

– Да-да, не обижайтесь на полицейского. Вы сами хотели сухих, как изюм, фактов. Так вот, вы все мне врали. Каждый по-своему. С самого начала меня старались убедить, что эта смерть – значительное явление. Каждый из вас хотел до меня донести мысль о том, что это событие, которое изменит историю. Начнется война, рухнет империя. А капеллан заявил, что убийство Уильяма Рассела и вовсе религиозный знак. Я же полицейский, всякого насмотрелся. Столетний дряхлый дед и сам мог помереть, его и убивать-то не надо. Но мне все как один сказали: символическое убийство, ритуальное.

Я ведь обычный парижский полицейский. И не понимал: ну как можно в сто два года быть охотником на лис? Но все мне говорили: он охотник! Как можно быть в сто два года любовником? Но мне все говорили: он любовник! Как можно в сто два года быть философом? Тут бы сообразить, как до клозета дойти. Но мне все говорили: он философ! И, знаете, я проникся! Людей легко морочить. Так бывает, когда в стране начинают обожествлять короля – граждане чуть что приговаривают: мол, если не он, то кто же?! Если не Клемансо возглавит нашу Францию, то кому же доверить державу? И не знаешь, что и сказать. Или еще говорят: капитализм – самый прогрессивный строй в мире. Я человек простой, как клошар. Всему верю. Вот и я поверил, что каждая деталь в данной истории символична. И стал компоновать детали, складывал в пасьянс. Хотел, чтобы из осколков получился витраж.