Текст книги "Чайник Рассела и бритва Оккама (СИ)"

Автор книги: Максим Кантор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Глава 3

Шерлок Холмс предоставил собравшимся изучить содержание записки.

Хьюго Берримор, свободно владевший немецким языком, пробежал глазами текст и передал листок майору Кингстону.

– Мне кажется, это вас заинтересует, майор. Впрочем, читайте для всех – вслух.

Майор Кингстон – теперь его именовали именно так: события поставили армейский чин на первое место – громко прочитал следующее:

 
Ha! Jupiter, Befreier! näher tritt
Und näher meine Stund', und vom Geklüfte
Kommt schon der traute Bote meiner Nacht,
Der Abendwind, zu mir, der Liebesbote.
Es wird! gereift ist's!
 

Немецкие слова майор произносил с особым шиком, сказывалась подготовка разведчика.

– Помилуйте, майор, вы говорите как настоящий пруссак, – с восхищением сказал Берримор.

– Майор говорит с акцентом, характерным для Нижней Саксонии, – заметил Холмс, – впрочем, вернемся к содержанию записки. Ваше мнение, Мегре?

Комиссар Мегре развел руками.

– На помощь, Лестрейд!

– Вы, Мегре, издеваетесь. – Лестрейд с неприязнью посмотрел на записку. – Других забот у меня не было, только языки учить. Будьте любезны, господа академики, перевести содержание.

– Текст Гёльдерлина, – пояснил собравшимся Хьюго Берримор, а майор Кингстон резко спросил:

– Откуда знаете, что писал именно он?

– Стихи, – уточнил философ-позитивист, – принадлежат великому германскому романтику Фридриху Гёльдерлину. Драма в стихах «Смерть Эмпедокла».

– Так переведите стихи, Берримор, – буркнул Лестрейд.

Поминок по сэру Уильяму не справляли. Церемония в часовне завершилась тем, что скорбные профессора отправились заливать свое горе бургундским (так называемый High table как раз начался), а «рабочая группа» переместилась в паб «Игл энд Чайльд». Термин «рабочая группа» предложила дама Камилла: талант организатора сказывался в любой детали. Угощение в пабе было более чем скромным: чай сервирован самым простым образом – шесть чашек, заварочный чайник и огромный чайник с кипятком. Собравшиеся прихлебывали чай и обменивались глубокомысленными репликами.

Состав группы был обозначен так: дама Камилла; майор Кингстон; Хьюго Берримор, занявший кресло покойного сэра Уильяма и руководящий отныне философским департаментом университета; Холмс; Мегре и Лестрейд.

Бэрримор приготовился переводить и хотел было взять записку из крепких пальцев майора, но тот бумагу не отдал.

– Извольте послушать мой перевод, – майор Кингстон окинул каждого из присутствующих внимательным взглядом, причем задержал взгляд на Бэрриморе. Затем начал говорить:

– Ха! Юпитер, – вот что здесь написано. Именно такое приветствие: «Ха! Юпитер».

– Скажите, – медленно процедил майор Кингстон, – только я один понимаю, что «Ха» это первая часть приветствия «Хайль!»?

– Пора сообщить вам, что на территории университета действует германский агент под кодовым именем Юпитер. Нами перехвачено несколько шифровок. Итак, записка начинается словами: «Хайль, Юпитер!». Это уже выходит из вашей компетенции, Лестрейд. Не полицейское дело. И вам, джентльмены, – майор поглядел на Мегре и Холмса, – пора устраниться.

– Однако, майор, – возразил Холмс, доставая трубку и неторопливо набивая ее табаком, – я приглашен Университетом Оксфорда в частном порядке, и мои полномочия может отозвать лишь мой работодатель. Но продолжайте, дружище. Мой немецкий хромает, буду рад выслушать ваш перевод.

Майор Кингстон продолжал, прерывая речь, чтобы бросить яростные взгляды то на одного, то на другого.

– Продолжаю. Вот что идет дальше. «Освободитель! ближе он шагает и ближе мой час!» – у кого-нибудь есть сомнения в том, что имеется в виду Гитлер?

– Полагаю, мы, подданные короля Георга, можем решить, что речь идет об английской короне, – заметила дама Камилла.

– Но написано по-немецки, Камилла! И не об английской короне! Далее: «от вентиляции Придет скорбный вестник моей ночи» – что может быть яснее? Сэр Уильям задохнулся в дымоходе. Кажется, здесь все просто.

– Не преувеличивайте, майор, – подал голос философ, – Geklufte следует понимать как «ветер» или, если угодно, «эфир».

– Я понимаю написанное так, как диктуют обстоятельства. Заканчивается записка выразительно: «Ветер, дующий вечером, ко мне! Это желанный сигнал. Все будет! План созрел!»

– Майор, тут не написано «желанный сигнал», но сказано «любовный вестник». И нет слов «план созрел», сказано просто «созрел».

– Каждый переводит так, как ему удобнее, – многозначительно сказал майор, – вижу, вам, профессор, желательно видеть в этом документе любовную записку. Приму к сведению.

Холмс раскурил трубку, затем передал табак Мегре и, выпуская клубы дыма, заговорил в своей обычной, медленной, нравоучительной манере:

– Итак, подведем предварительные итоги. Коллега, прошу простить, что беру слово первым, – это было сказано для Мегре, – я выскажу соображения, но, разумеется, жду и вашего слова. В условиях задачи: смерть профессора в стенах университета, записка, написанная по-немецки и вероятный германский шпион. Приступим. Это дело на три трубки. Передала мне записку дама сорока двух лет, если правильно определил ее возраст. Впрочем, не сомневаюсь в своей правоте. Приложены старания, чтобы выглядеть несколько моложе; возможно, вы читали мою небольшую монографию на тему отечественной парфюмерной продукции… Избыток пудры, неудачно подобранная помада… Да, Анне Малокарис именно сорок два года. Это ведь была она – в черном платке и с ярко-красными губами?

Дама Камилла кивнула. Холмс продолжал.

– Малокарис передала мне записку с тем, чтобы я положил листок рядом с покойником. Гречанка ли она? Вот первый вопрос, который я себе задал. Стих Гёльдерлина в качестве мемориала – пожалуй, уместнее для жительницы Вюртемберга.

– Юпитер – опытный агент, – задумчиво произнесла дама Камилла. – Мне трудно представить, что шпион стал бы так рисковать.

– Риск представляется еще более вопиющим, если взглянуть на то, сколько бед убийца натворил. Юпитер, если это был он, проявил излишнее усердие: перерезал жертве горло, облил кипятком, втиснул тело в дымоход, что могло привести к удушению. Помимо того, вскрытие показало наличие яда индийской кобры и обширный инфаркт. Поистине, дьявольское усердие!

– Дело рук ревнивой женщины, – воскликнула дама Камилла, – да, именно так!

– У Анны Малокарис нет алиби, – заметил Лестрейд. – Заходила в кабинет к покойному незадолго до предполагаемого времени смерти. Была, как понимаю, последней, кто видел сэра Уильяма. Убийство из ревности еще никто не отменял. Записка может быть своего рода романтическим прощанием, данью былым чувствам. Знаете этих греков. Всякие там дзадзики, сувляки, стишки разные.

– Особенно у прусских греков это принято, – ввернул Холмс. – Но Анна Малокарис не похожа на германского агента.

– Холмс, иностранцы все заодно. Время такое, что они объединились против Британской империи. Кстати, неплохо бы нам обозначить мотивы преступления, уважаемые коллеги по группе.

– Лестрейд недалек от истины, – сказал майор Кингстон. – Проблема именно в иностранцах. Философ сэр Уильям Рассел был нашим информатором. Писал докладные о настроениях в колледже. Мог вычислить и Юпитера. Агент абвера нанес упреждающий удар.

Мегре, также набивший трубку, раскурил ее и принялся делать пометки в блокноте.

– Сэр Уильям был принципиален, – сказал Хьюго Берримор, – многие соискатели поста в колледже испытывали трудности. Я видел нашего общего друга Эндрю Вытоптова на черной лестнице тем вечером. Отправился на поиски электрика: перегорел свет в кабинете; в помещении для прислуги встретил Эндрю. Помню свое удивление – что может делать наш ненавистник пролетариата в комнатах рабочих? Мы еще посмеялись по этому поводу. Замечу, что до кабинета убитого оттуда два шага через заднюю дверь коридора.

– Любопытно, – спросил французский комиссар, – отчего полковник НКВД, выпускник колледжа, подозрений не вызывает? Или включим в круг подозреваемых и его? Я слышал, что русский приехал в день убийства, утром. Время у него было.

– Сэр Уильям, – дама Камилла настаивала на своей версии, – удерживал вокруг себя множество дам. Аспирантки, коллеги, студентки. В этом сказывался его азарт охотника.

– Боюсь, ни НКВД, ни абвер, ни кафедра философии не могут натворить столько бед, сколько совершит оскорбленная женщина. По характеру своей должности замечаю многое. Что вы думаете, Кингстон, о супруге Сильвио Маркони? Итальянская красавица, – и снисходительная улыбка тронула губы дамы Камиллы.

Майор Кингстон ахнул и схватился за голову.

– Я же видел Лауру во дворе колледжа тем вечером! Заметила меня и спряталась за угол. Почему спряталась?

– Она сама или ее ревнивый супруг; вполне вероятный вариант. Эти смазливые женщины, вообразив себя неотразимыми… Кстати, Сильвио – философ, которому сэр Уильям мешал продвинуться в карьере.

– Итак, – подытожил Холмс, – имеются пять поводов для преступления и пять способов убийства. Вопрос к каждому, – Холмс выдержал паузу, – какой именно способ выбрал бы тот, кого вы наметили в подозреваемые?

Вместо ответа философ-позитивист обратился к рабочей группе с громким заявлением:

– Зачем множить сущности?

Реплику не понял никто, и философ уточнил:

– Поскольку погиб философ, считаю своим долгом предложить философское толкование случившегося. Покойный сэр Уильям меня бы поддержал: логика прежде всего. Наш великий учитель, отец номинализма Уильям Оккам, предложил великий принцип, его называют «принцип бережливости», или lex parsimoniae. Понимаете?

Мегре пыхнул трубкой:

– Выскажитесь яснее, профессор, имейте снисхождение к полицейскому.

Профессор Бэрримор, привыкший беседовать со студентами, охотно объяснил:

– Этот принцип называют еще «Бритва Оккама», потому что Оккам отсекал лишнее от рассуждения. Видите ли, во всяком тезисе надо вычленить главное. И избавиться от второстепенного. Оккам говорил так: «Что может быть сделано на основе меньшего числа предположений, не следует делать, исходя из большего». Надеюсь, теперь понятно? У нас слишком много причин смерти! Его либо зарезали, либо обварили, либо задушили в дымоходе. Но не все одновременно! Причина смерти может быть только одна. А тут еще и новая версия отравления. И еще инфаркт. Как это все сочетается? Не умножайте сущности! Верно что-либо одно. Это и следует искать. Помните слова Оккама: «Многообразие не следует предполагать без необходимости».

Речь философа произвела впечатление. Даже майор Кингстон, мужчина суровый, был впечатлен. Что касается Лестрейда, человека склонного к простым решениям, то он был просто в восторге.

– Я чувствовал, что здесь что-то не так! Перебор! Именно – перебор! Браво, Бэрримор! Все же образование – иногда стоящая штука. Молодчина философ!

И в знак одобрения инспектор Лестрейд хлопнул философа по плечу.

Мегре же, пуская клубы дыма, сказал так:

– Я еще в Париже простудился: сидел у окна на набережной Орфевр. Насморк. А здесь, в Оксфорде, попал под дождь. Разболелась нога. Всегда болит нога, если устал или простыл. А еще английская кухня. Никак к ней не привыкну. Есть проблемы с желудком. Сказать по правде, еще и левый башмак жмет. Одно к одному.

Хьюго Бэрримор воззрился на парижского комиссара – и открыл было рот для возражения.

– Но мои проблемы это еще пустяки, – примирительно сказал Мегре, остановив реплику философа примирительным жестом. – Что взять со старика. Но ведь и молодой когда-то был. Вспоминаю Париж двадцать лет назад. Тяжелое было время. Война. В России революция, во Франции полно беженцев. Преступность растет. А тут еще эпидемия испанки. Помню, сижу у Марселя, пью белое вино и думаю: это грипп виноват в том, что война, или революция в том, что начался грипп? А может, из-за эпидемии началась революция, потому и грабежей стало больше, а беженцы устроили Мировую войну? Так и не додумался. И знаете, сейчас пожалел, что не знал вашего Оккама.

– Правильно ли я вас понял, коллега? – поинтересовался Холмс. – Вы считаете, что все происходит в нашем мире одновременно? Любопытная мысль.

– Я считаю, – мягко сказал Мегре, – что мне есть чему у вас поучиться, Холмс. А вы еще не высказали своего мнения.

И тут Холмс, в свойственной ему безапелляционной манере, которую так ненавидел Лестрейд и которая всегда производила впечатление на людей неподготовленных, сказал, обращаясь к представителям колледжа:

– Мое предположение состоит в том, что имел место заговор сотрудников колледжа. В колледже Святого Христофора, несомненно, действует преступная группа. Не поручусь, что вы в нем все участвуете. Однако иностранные разведки здесь, я полагаю, ни при чем.

Дама Камилла сжала губы, майор Кингстон побледнел, а профессор Бэрримор, не успевший еще ответить комиссару Мегре, как собирался, сказал:

– Это, Холмс, называется просто: конспирология.

– А что плохого в конспирологии? – поинтересовался сыщик с Бейкер-стрит.

– Теория заговоров, Холмс, – положительно Бэрримор в окружении сыщиков чувствовал, что читает лекцию нерадивым ученикам, – не имеет отношения к науке. Видите ли, ученый Рассел (не покойный сэр Уильям, а Бертран Рассел) снабдил нас замечательной теорией чайника.

– Я говорил вам, Мегре, – оживился Лестрейд, – что у них тут есть теория чайника. Вы послушайте, чем они тут занимаются!

– Познакомьте нас с этой теорий, Бэрримор, – сказал Холмс, – люблю учиться.

– Это просто, – поучительно сказал Бэрримор. – Бертран Рассел (не покойный сэр Уильям, а великий позитивист Бертран) настаивает на том, что, если вы что-то утверждаете, вы должны сперва это неопровержимо доказать, прежде чем ждать опровержений. Например, вы утверждаете, что по орбите вокруг Земли летает фарфоровый чайник. И требуете, чтобы я это опроверг. Но сперва вы должны мне доказать, что чайник там летает.

– Простите, но какая связь с летающим чайником (а я не знаю, летает ли чайник по земной орбите, но возможно, так оно и есть) и тем обстоятельством, что в колледже заговор? Вы в свою очередь должны мне доказать наличие такой связи.

– Связь простая: если вы утверждаете наличие заговора среди нас, вы сперва должны предъявить факты, а уже потом обвинение.

– Обвинение – забота судьи. Я могу указать на заговор и причем без тех фактов, которые вы сочтете убедительными.

– Нонсенс, Холмс, – это противоречит правилу чайника.

В этот самый момент Холмс привстал с кресла, очевидно, чтобы попросить у Мегре табак, и неуклюжим движением опрокинул чайник с кипятком на философа.

– Аааааа! – дикий крик философа ошеломил рабочую группу. Бэрримор прыгал на одной ноге по пабу.

– Что с вами? – поинтересовался Холмс, раскуривая свою погасшую трубку.

– Вы вылили мне кипяток на ногу! – кричал Бэрримор. – Это, знаете ли, возмутительно!

– Вы так утверждаете? Мне кажется, это своего рода конспирология, профессор.

– Холмс! Вы заходите излишне далеко, – заметил майор Кингстон.

– Как, и вы тоже, майор? И вы поддерживаете огульное обвинение? Не ожидал. Зачем же мне отпираться от сделанного? Впрочем, если вы не можете доказать свою гипотезу, вероятно, дело закрыто.

– Я, признаться, смотрел в другую сторону, – сказал майор, – но факты говорят за себя.

– Извольте их предъявить, – клубы дыма ровными кольцами шли к потолку.

– У Бэрримора ожог.

– Я ходить не могу! – кричал философ, прыгая.

– Досадно. Но при чем же тут я?

– Этот ожог от кипятка.

– Не уверен. Но допустим. Гипотетически. Гипотеза номер два.

– Кипяток из чайника, – укоризненно сказа майор.

– Очередная гипотеза. Но извольте, пусть будет сразу три гипотезы.

– Кипяток из чайника вы вылили на ногу Бэрримору.

– Неужели?

Холмс снял крышку с чайника, чайник был пуст.

– И где же тут кипяток, майор? Как видите, чайник пуст.

– Вы воду вылили!

– Позвольте, как я могу согласиться с выводом, основанным на трех гипотетических утверждениях? Факты таковы: у Бэрримора ожог на ноге, а на столе пустой чайник. Не знаю убедило ли вас правило чайника, джентльмены. Но я остаюсь при своем мнении: в колледже заговор.

Глава 4

Пора было, однако, и к допросам приступать.

Чаепития в пабе и рассуждения общего характера, это, конечно же, приятно, но имеется и скучная методичная работа, ее тоже надлежит выполнить.

Протокол допросов взялся вести Лестрейд, в присутствии корифеев не претендовавший на большее. Отговорился он просто:

– Мы в Скотленд-Ярде, – сказал инспектор с хищной улыбкой, – такие методы дознания применяем, что академикам может не понравиться.

Мегре и Холмс условились о порядке ведения следствия. Холмс должен допросить философа-экзистенциалиста Бенджамена Розенталя, беглеца из Третьего рейха, а потом наступит черед и Сильвио Маркони, специалиста по Данте. Мегре же будет беседовать с русским медиевистом Эндрю Вытоптовым и с позитивистом Хьюго Бэрримором. Разумеется, и речи быть не могло о том, чтобы Бэрримора допрашивал Холмс: история с чайником вряд ли забудется так скоро – позитивист передвигался прихрамывая, а в присутствии Холмса хромота его показательно усиливалась.

Допросы Анны Малокарис и Лауры Маркони сыщики решили провести сообща. Полковника НКВД Курбатского, специалиста по любовной лирике Байрона, решено было допрашивать вчетвером – с участием Лестрейда и майора Кингстона. Что же касается допроса самого майора Кингстона и дамы Камиллы, касательно их местопребывания в день убийства, то расспросы велись как бы между прочим, не формально. Холмс за завтраком поинтересовался у майора, как тот провел злополучный день, и майор, привстав над яичницей с беконом, отрапортовал по-солдатски аккуратно, отметив не только часы, но даже и минуты. Мегре осведомился о том же у дамы Камиллы, и мастер колледжа, снисходительно улыбнувшись, отослала парижанина к своему секретарю: у того, мол, имеется подробное расписание, а сама дама такие пустяки запомнить не в силах. И Мегре с пониманием склонил голову.

Итак, на допрос к Холмсу вызвали экзистенциалиста, жертву антисемитизма и ненавистника гитлеровского режима – профессора философии Бенджамена Розенталя.

Готовился к разговору с ним сыщик основательно. Еврейский вопрос не входил в круг интересов детектива с Бейкер-стрит, и, чтобы обладать достаточной информацией, Холмс всю ночь перед разговором провел с книгами, взятыми в Бодлианской библиотеке. На столе подле трубки и пачки с голландским табаком громоздился неудобный в перелистывании Талмуд, а рядом стопка книг не столь массивных: Маймонид, Иосиф Флавий и сочинения сиониста Жаботинского. Заглянул Холмс и в роман Дизраэли «Сибилла», полагая отыскать там какую-нибудь любопытную деталь касательно еврейского менталитета, но роман оказался скучен. Холмс хотел было поручить разыскания инспектору Лестрейду, но вспомнил неприязнь инспектора практически к любому печатному слову и от намерения отказался. На сочинении премьер-министра иудейского происхождения сыщик поставил крест, впрочем, и Талмуда с Маймонидом ему на ночь хватило в избытке. Под утро Шерлок Холмс вспомнил о своем самонадеянном заявлении: мол, оксфордское дело всего на три трубки – и с досадой признался самому себе, что только на историю еврейского народа у него ушло никак не меньше шести трубок. А все еще оставались белые пятна: кем приходится производитель бритвы Филипс возмутителю спокойствия Карлу Марксу и какова в действительности роль Синедриона в распятии Иисуса. Шерлок Холмс пообещал себе вернуться к этим вопросам сразу по окончании расследования.

А к девяти часам утра к нему явился Бенджамен Розенталь.

Облик и манеры Шерлока Холмса слишком известны, чтобы описывать их в очередной раз. Скажем лишь, что с годами стиль общения Холмса, и без того вызывавший нарекания, сделался еще более нетерпимым. Что касается его собеседника, философа Розенталя, то последнего описать просто.

Обыкновенно при слове «еврей» возникает образ тщедушного очкарика с претензиями; сотни писателей старались опровергнуть этот штамп на бумаге, а тысячи очкариков посещали спортзалы, дабы опровергнуть его на деле.

Однако природа неумолима, и в случае Бенджамена Розенталя был явлен классический тип. Экзистенциалист был сутул, тщедушен и близорук. Он сел напротив Холмса, причем маленькое тело провалилось в глубины кресла, а колени и острый подбородок философа задрались вверх.

– Вы, если не ошибаюсь, еврей? – начал беседу Холмс. – Во всяком случае, так говорят.

Не одна тысяча лет миновала, в мире изменилось многое, но только не реакция на этот вопрос.

– Я приехал сюда из Германии, чтобы не слышать такого вопроса, – ответил философ с достоинством. Реплика звучала бы торжественнее, не будь колени философа задраны к подбородку, но и так вышло неплохо.

– Ваша национальность важна, мистер Розенталь. Думаю, сами понимаете ситуацию. Скажите, вам приходилось беседовать с покойным Уильямом Расселом на тему недавнего Мюнхенского соглашения?

– Я знаком с мнением сэра Уильяма.

– Вам случалось спорить с покойным?

Философ сделал попытку выпрямиться в кресле, но провалился еще глубже.

– Я не дебатирую политические вопросы с фашистами! – прогремело из глубин кресла.

– Иными словами, вы были в курсе убеждений покойного?

– Сэр Уильям Рассел возглавлял федерацию британских университетских отделений фашистской партии. В Оксфордском отделении был председателем.

– Именно с этим фактом, как полагаю, связано обилие черных рубашек в гардеробе?

– Не интересуюсь вопросами одежды. – Розенталь сидел так глубоко, что создавалось впечатление, будто говорит само кресло.

– Сэр Рассел был привлечен к проекту Мюнхенского соглашения?

– Не знаю подробностей.

– Как вы считаете, Мюнхенское соглашение даст Германии больше свобод во внутренней политике?

– А вы как считаете?

– Следовательно, можно ожидать решительных мер, направленных против евреев? – Холмса говорил монотонно, слово «еврей» он интонационно не выделял и эмоций не выказывал. – Как считаете, я не ошибусь, если скажу, что Мюнхенское соглашение инициирует погром?

– Еще бы, – глухо сказало кресло. – Развязали им руки.

– Я бы предположил, – сказал Холмс, раскуривая трубку, – что еврейский погром имеет смысл приурочить к какой-нибудь круглой дате. Будь я сам немецким фашистом, я бы непременно поискал такую дату.

– 555 лет со дня рождения Лютера, – донеслось из кресла. – Будет 10-го ноября.

– Вот и чудесно! – воскликнул британский сыщик. – Великолепная дата. Все складывается просто очаровательно. 30 сентября подписывают Мюнхенское соглашение, а через 40 дней (назовем эти дни воздержания днями поста, не правда ли?) начинается большой погром.

– С них станется, – сказало кресло.

– Всего через две недели, – продолжал Холмс. – Однако как летит время! Буквально вчера Мюнхен, а завтра, глядишь, уже и погром.

– Тянуть не будут.

– Время вынужденного поста дает возможность приготовиться. Важные вещи не делают спустя рукава, согласитесь. Разумеется, для убежденного фашиста это будет праздник – и назовут как-нибудь торжественно. Допустим, Хрустальная ночь!

– Радуетесь? Пригласили меня, чтобы я слушал антисемитскую проповедь? – Розенталь с усилием стал вылезать из кресла, дабы распрямиться перед Холмсом во весь рост. – Знаю, что англичане будут довольны, когда нас в Германии передушат.

Бледный, тощий и очкастый стоял профессор философии перед сыщиком.

– С меня довольно, мистер Холмс. Достаточно и того, что ваше правительство делает все, чтобы не замечать проблем евреев в Палестине. Мне лично хватило позиции вашего Первого лорда Адмиралтейства, утвержденной еще с 15-го года! И с тех пор каждый день все хуже и хуже.

– Вы о Черчилле? – осведомился Холмс.

– Вы поняли, о ком я говорю – и довольно. Разрешите откланяться.

Бенджамен Розенталь был возбужден чрезвычайно, а Шерлок Холмс делался все спокойнее.

Сыщик покуривал трубку, пустил колечко дыма и вполголоса сказал:

– Любопытно, на что пошел бы убежденный сионист, чтобы омрачить фашистскую радость? Например, было бы эффектно зарезать секретаря Оксфордского отделения фашистской партии.

– Я не убивал! – крикнул Розенталь запальчиво. – Циничного негодяя несомненно следовало проучить, но вместо еврейского народа работу выполнил один из вас, один из тех, кто поет британский гимн!

Холмс наслаждался беседой. Его узкое аскетическое лицо расплылось в улыбку.

– Ах, мистер Розенталь, разве я вас обвиняю? Моя работа состоит в том, чтобы задавать неприятные вопросы. И находить скелеты в шкафу. У всех в шкафу по одному скелету, а у евреев там целое кладбище.

– Не мы, – крикнул Розенталь, – не мы, а вы устроили это кладбище!

– Вчера, – заметил Холмс, – мой коллега Мегре высказал любопытное предположение. Вам, как экзистенциалисту и иудею, оно должно быть близко. Зашел, помнится, спор о номинализме. Философ Бэрримор, сторонник теории Оккама и поклонник фарфоровых чайников, считает, что причина всегда бывает лишь одна. Однако Мегре наглядно показал нам, что многие причины существуют одновременно.

– При чем здесь Оккам?! Погромы, Оккам и фашистская партия в Оксфорде – что вы несете?

– Я лишь рассуждаю, мистер Розенталь. Вы еврей, бежали из Германии в Англию. Казалось бы, надо делать вывод, что Англия любит евреев, коль скоро принимает их. Но вывод будет поспешен, коль скоро Мюнхенское соглашение дает Гитлеру карт-бланш не только в отношении Чехословакии, но также в отношении германской внутренней политики.

– Продолжайте, – тщедушный Розенталь сжал маленькие кулаки.

Холмс был худ, а Розенталь субтилен, так что много пространства в комнате они не занимали, но в помещении стало буквально нечем дышать, словно здесь находилась солдатская рота. Жаркий воздух стоял в комнате колледжа Святого Христофора, впрочем, и во всей Европе делалось жарко и душно, несмотря на то что один из поэтов сетовал на европейский холод и темноту.

– Не надо быть пророком, – продолжал Холмс, – чтобы понять, что войну отсрочить не удастся. Предположим – о, я лишь криминалист и сопоставляю причины и следствия, а летает фарфоровый чайник по орбите или нет, этим я не интересуюсь, – что еврейский вопрос раздут искусственно. Можно предположить (это одно из допущений), что вопрос этот сделают одним из центральных в политической игре. Настанет час, и в Англию прилетит на переговоры представитель рейха, который предложит план примирения. Германия выразит готовность отказаться от погромов в обмен на мир. Можем мы допустить такой поворот событий?

– Цинизма у обеих стран хватит. Евреи для вас – разменная монета!

– Ах, милый мистер Розенталь, ведь это ваш дедушка был банкиром, а мой всего лишь выращивал брюкву. О разменных монетах я знаю понаслышке. Но задаю сам себе вопрос, предлагаю вопрос и вам. Скажем, наше правительство будет уверено в том, что война Британии выгодна: нам следует не только удержать колонии, но, по возможности, их территории расширить. В конце концов, Британия – это империя. И вот, Англия откажется от мирного предложения.

– К счастью, это лишь ваши домыслы, Холмс.

– Всего лишь отчасти. У меня под рукой нет чайника, чтобы убедить вас окончательно. Но кое-что могу доказать прямо сейчас. Уверен, мистер Розенталь, что вы попытаетесь воспрепятствовать изложенной мной стратегии.

– Как же могу это сделать?

– Устранив того, кто участвует в большом плане. Все было предельно просто. Вы вошли в кабинет Уильяма Рассела и полоснули старика бритвой по горлу. Отличная немецкая бритва с лезвием «золинген» – я спросил себя, кому на территории колледжа может такая дорогая игрушка принадлежать? Я люблю свое отечество, господин философ, я преклоняюсь перед британской литературой и восхищаюсь флотом своей державы, но, право, бытовая санитария и оснащение ванных комнат не относятся к числу национальных достижений. Эта дорогая бритва приобретена человеком, который заботится о своем внешнем виде, не жалеет денег на гигиену и держит инструменты в порядке. Это вы, мистер Розенталь!

При этих словах философ-экзистенциалист рухнул обратно в кресло, закрыв лицо руками. Словно в подтверждение реплики Шерлока Холмса, подвергшего сомнению надежность и сохранность бытовой экипировки колледжа, гигантское кресло с потертой обивкой и массивными подлокотниками затрещало и развалилось на части. Сколь ни ничтожен был вес тщедушного философа, резкость движения оказалась губительна для мебели, исправно служившей колледжу с елизаветинских времен. Что только не испытало гордое оксфордское кресло! Согласно преданиям, сидя в нем, предавался размышлениям политический философ Гоббс, ковыряя нервными пальцами обивку – студенты до сих пор изучают следы его ногтей. Если верить слухам, несчастный Карл Первый, во время недолго пребывания в Оксфорде, порой забывался в этом кресле тяжелым сном, в котором Кромвель клал ему свою потную руку на шею. Пережив мрачные мысли автора «Левиафана» и горестные предчувствия Стюарта, кресло рухнуло наконец под тяжестью экзистенциализма. Розенталь барахтался под обломками.

– Я не убивал! – хрипел философ, поднимаясь на четвереньки и – несмотря на ужас своего положения, по-прежнему задирая подбородок, – не смейте так говорить! Да, признаю… бритва моя. Одолжил бритву Сильвио Маркони. Когда я зашел в комнату…

– Так вы заходили в комнату сэра Уильяма?

– Заходил, признаю. Собирался сказать мерзавцу в лицо… Нет, я хотел бросить ему в лицо книгу Мартина Лютера «О евреях и их лжи», гнусное сочинение… Хотел взглянуть ему в глаза!

– И как? Взглянули? – Холмс помог Розенталю подняться.

– Нет. Не взглянул. Увидел только ноги, торчащие из камина.

– Благодарю вас за содержательный рассказ, мистер Розенталь. Однако не пора ли нам на ланч? До Хрустальной ночи еще две недели, а ланч уже начался. Мне успели рассказать, что в колледже недурной французский повар. После ланча я собираюсь переговорить с вашим коллегой Маркони. Кажется, он специалист по Данте?

– Точно. По Данте, – это Лестрейд подал голос из угла комнаты. Инспектор Скотленд-Ярда во время всего разговора не проронил ни слова, прилежно записывал. И лишь теперь заговорил.

– Ну, Холмс, – сказал полицейский, – вы с годами стали абсолютным циником.

– Мои маленькие успехи лишь пролагают путь вашему триумфу, дорогой Лестрейд. Как оно обычно и бывает. Полагаю, настал черед вмешаться полиции. И вы наверняка сейчас зададите подозреваемому самый главный вопрос. Не так ли?

Лестрейд отодвинул Холмса и шагнул вперед. Если кто и сомневался когда-либо в эффективности британских правоохранительных органов, то, глядя на устрашающую физиономию Лестрейда, скептик был бы посрамлен.

Лестрейд сжал зубы, раздул ноздри, сузил глаза, отчего его (и без того малосимпатичное) лицо стало совершенно невыносимым. Полицейский пододвинул свое крайне неприятное лицо к лицу остолбеневшего Розенталя и процедил, выдавливая слова сквозь зубы: