Текст книги "Постчеловечество"

Автор книги: Максим Калашников

Соавторы: Нина Некрасова,Заряна Некрасова,Анатолий Баранов,Михаил Делягин,Наталья Вакурова,Лев Московкин,Владимир Видеман,Владислав Иноземцев,Михаил Ходорковский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

К началу 90-х годов широко распространилась позиция, согласно которой буржуазия и пролетариат не только оказались противопоставленными друг другу на ограниченном пространстве, определяемом сокращающимся масштабом массового материального производства, но и утратили свою первоначальную классовую определенность.[66]66
  См.: Touraine Alain. Le retour de l’acteur, Paris: Fayard, 1984, p. 133 (см. также англ, издание: Touraine, Alam. Return of the Actor. Social Theory in Postindustrial Society, Minneapolis (Min.), London: Univ. of Minnesota Press, 1988).


[Закрыть] Если в 60-е годы Г. Маркузе обращал особое внимание на возникающее противостояние больших социальных страт, «допущенных» и «недопущенных» уже не столько к распоряжению основными благами общества, сколько к самому процессу их создания[67]67
  См.: Marcuse Herbert. One-Dimensional Man. Studies in the Ideology of Advanced Industrial Society, p. 53.


[Закрыть] теперь стали утверждать, что грядущему постиндустриальному обществу уготовано противостояние представителей нового и старого типов поведения. Речь шла прежде всего о людях, принадлежащих, по терминологии О. Тоффлера, ко «второй» и «третьей» волнам, индустриалистах и постиндустриалистах, способных лишь к повторяющейся материальной деятельности, и людей творческих. «Борьба между группировками „второй“ и „третьей“ волны, – писали О. и X. Тоффлеры, – является, по сути, главным политическим конфликтом, раскалывающим сегодня наше общество. По одну сторону – сторонники индустриального прошлого; по другую – миллионы тех, кто признает невозможность решать самые острые глобальные проблемы в рамках индустриального строя. Данный конфликт – это „решающее сражение“ за будущее».[68]68
  Toffler, Alvin and Toffler Heidi. Creating a New Civilization: The Politics of the Third Wave, Atlanta (Ga.): Turner Publishing, 1995, p. 25.


[Закрыть] Подобного подхода, используя i термины «knowledge workers» и «non-knowledge people», придерживался и П. Дракер, указывавший на противоречие между ними как на основное в формирующемся новом обществе.[69]69
  См.: Drucker Peter F. Managing in a Time of Great Change, Boston, Oxford: Butterworth-Heinemann, 1997, p. 205–206.


[Закрыть]

В дальнейшем, однако, и эта позиция была пересмотрена, когда Р. Инглегарт и его последователи перенесли акцент с анализа типов поведения на исследование структуры ценностей человека, усугубив субъективизацию современного противостояния как конфликта «материалистов» и «постматериалистов». По его словам, «коренящееся в различиях индивидуального опыта, приобретенного в ходе значительных исторических трансформаций, противостояние материалистов и постматериалистов представляется главной осью поляризации западного общества, отражающей противоположность двух абсолютно разных мировоззрении»;[70]70
  Inglehart Ronald. Culture Shift in Advanced Industrial Society, p. 161.


[Закрыть] острота возникающего конфликта и сложность его разрешения связываются также с тем, что социальные предпочтения и система ценностей человека фактически не изменяются в течение всей его жизни, что придает противостоянию материалистически и постматериалистически ориентированных личностей весьма устойчивый характер. Характерно, что в более поздней работе Р. Инглегарт рассматривает эту проблему в понятиях противоположности модернистских и постмодернистских ценностей,[71]71
  См.: Inglehart Ronald. Modernization and Postmodernization. Cultural, Economic and Political Change in 43 Societies, Princeton (NJ), Oxford: Princeton Univ. Press, 1997, p. 327.


[Закрыть] базирующихся, по мнению большинства современных социологов, на стремлении личности к максимальному самовыражению. В последние годы распространилось мнение, что современное человечество разделено в первую очередь не по отношению к средствам производства или материальному достатку, а по цели, к которой стремятся люди,[72]72
  См.: Lyotard Jean-Francois, The Postmodern Explained, Minneapolis (Min.). London: Univ. of Minnesota Press, 1993. p. 79.


[Закрыть] и это разделение – самое принципиальное из всех, какие знала история.

Однако реальная ситуация далеко не исчерпывается подобными формулами. Говоря о людях как о носителях материалистических или постматериалистических ценностей, социологи так или иначе рассматривают в качестве критерия нового социального деления субъективный фактор. Но реальное классовое противостояние еще не определяется тем, каково самосознание того или иного члена общества, или тем, к какой социальной группе он себя причисляет. В современном мире стремление человека приобщитьси к постматериалистическим ценностям, влиться в ряды работников интеллектуального груда, не говори уже о том, чтобы активно работать в сфере производства информации и знаний, ограничено отнюдь не только субъективными, но и вполне объективными обстоятельствами, и в первую очередь – доступностью образования. Именно интеллектуальное расслоение, достигающее беспрецедентных масштабов, становится базой всякого иного социального расслоения.

Проблемы, порожденные информационной революцией, несводимы к технологическим моментам. Хотя некоторые исследователи отнеслись к возникающим проблемам вполне спокойно («Центр тяжести в промышленном производстве – особенно в обрабатывающей промышленности, – писал И. Дракер, – перемещается с работников физического труда к работникам интеллектуального. В ходе этого процесса создается больше возможностей для среднего класса, чем закрывается устаревших рабочих мест на производстве. В целом, он сравним по своему положи тельному значению с созданием высокооплачиваемых рабочих мест в промышленности на протяжении последнего столетия… он не порождает экономической проблемы, не чреват „отчуждением“ и новой „классовой войной“…»[73]73
  Drucker Peter F. The New Realities: In Government and Politics, in Economics and Business, in Society and World View, Boston, Oxford: Rutterworth-Heinemann. 1989, pp. 183, 184.


[Закрыть] Д. Белл, Дж. К. Гэлбрейт, Ч. Хэнди, Ю. Хабермас, Р. Дарендорф и другие отмечали, что новая социальная группа, которая обозначалась ими как «низший класс (underclass)»,[74]74
  См.: Bell Daniel. The World and the United States in 2013, Ithaca (NY). London: Cornell Univ. Press, 1987, p. 27; Galbraith, John К. The Culture of Contentment, London, New York.: Penguin, 1993, p. 31; Handy, Charles. Beyond Certainty. The Changing World of Organizations, London: Arrow Books, 1996, p. 3.


[Закрыть] фактически вытесняется за пределы общества,[75]75
  См.: Dahrendort Ralf. The Modern Social Conflict. An Essay on the Principles of Liberty, Berkeley (Ca.), London: Univ. of California Press, 1988, p. 160–162.


[Закрыть] формируя специфическую сферу существования людей, выключенных из прежнего типа социального взаимодействия.[76]76
  См.: Habermas Jürgen. Toward a Rational Society, Boston: Beacon Press, 1970, p. 109.


[Закрыть] Наиболее далеко в таких утверждениях зашел Ж. Бодрийяр, заявивший, что низший класс представляет собой некую анонимную массу, которая в современных условиях уже неспособна выступать как самостоятельный субъект социального процесса.[77]77
  См.: Baudrillard Jean. In the Shadow of the Silent Majorities, or The End of the Social and Other Essays, New York: Semiotext(e) 1983, pp. 18–19, 22.


[Закрыть]

Люди, составляющие сегодня элиту, вне зависимости от того, как ее называть – новым классом, технократической прослойкой или меритократией, – обладают качествами, не меняющимися под воздействием внешних социальных факторов. Не общество и не социальные отношения делают человека представителем господствующего класса и не они дают ему власть над другими людьми; сам человек формирует себя как носителя качеств, делающих его представителем высшей социальной страты. В свое время Д. Белл отмечал, что остается неясным, «является ли интеллектуальная элита (knowledge stratum) реальным сообществом, объединяемым общими интересами в той степени, которая сделала бы возможным ее определение как класса в смысле, вкладывавшемся в это понятие на протяжении последних полу па веков».[78]78
  Bell, Daniel. Winding Passage: Essays and Sociological Journeys, 1960–1980, New York: Basic Books, 1981, p. 157.


[Закрыть] Принято считать, что источником таких сомнений выступает видимая демократичность информации и знаний, монополия на владение которыми невозможна. Однако доступ к информации и реальное обладание и оперирование ею – далеко не одно и то же. В отличие от всех прочих ресурсов, информация не характеризуется ни конечностью, ни истощимостью, ни потребляемостью в традиционном понимании, но ей присуща избирательность – редкость такого уровня, который и наделяет ее владельца властью «высшего качества». Специфические черты самого человека, его мироощущение, условия его развития, психологические характеристики, способность к обобщениям, память и т.д. – то, что называют интеллектом и что служит формой существования информации и знаний, – все это является факторами, лимитирующими возможности приобщения к данному ресурсу. Поэтому власть и влияние замыкаются в узком круге людей – подлинных владельцев информации, социальная роль которых не может быть в современных условиях оспорена. Впервые в истории условием принадлежности к господствующему классу становится, не право распоряжаться благом, а способность им воспользоваться.

Новое социальное деление вызывает невиданные ранее проблемы. До тех пор, пока в обществе главенствовали экономические ценности, существовал и некий консенсус относительно средств достижения желаемых результатов. Более активная работа, успешная конкуренция на рынках, снижение издержек и другие экономические методы приводили к достижению экономических целей – повышению прибыли или уровня жизни. В хозяйственном успехе предприятий в большей или меньшей степени были заинтересованы и занятые на них работники. Сегодня же наибольших достижений добиваются бизнесмены, ориентированные на максимальное использование высокотехнологичных процессов и систем, привлекающие образованных специалистов и, как правило, сами обладающие незаурядными способностями к инновациям в избранной ими сфере. Ставя перед собой в значительной степени нематериальные цели (или цели, в содержании которых экономический контекст занимает не главное место), стремясь самореализоваться в своем деле, обеспечить общественное признание разработанным ими технологиям или предложенным нововведениям, создать и развить новую корпорацию, выступающую выражением индивидуального «я», эти представители интеллектуальной элиты добиваются тем не менее самых впечатляющих экономических результатов. Напротив, люди, ставящие перед собой сугубо материальные цели, зачастую не могут серьезно повысить свое благосостояние. Дополнительный драматизм ситуации придает и то, что они фактически не имеют шансов присоединиться к высшей социальной группе, т.к. оптимальные возможности для получения современного образования даются человеку еще в детстве, а не тогда, когда он осознает себя недостаточно образованным; помимо этого, способности к интеллектуальной деятельности нередко обусловлены наследственностью человека – а она складывается на протяжении многих поколений.

Именно здесь возникают противоречия, свидетельствующие о социальном конфликте, не принимавшемся в расчет в большинстве постиндустриальных концепций.

С одной стороны, описанная трансформация делает всех, кто нашел на рабочем месте возможности для самореализации и самосовершенствования, «выведенными» за пределы эксплуатации. Круг этих людей расширяется, в их руках находятся важнейшие ресурсы, от которых зависят темпы социального прогресса. Стремительно формируется новая постматериалистическая элита, но общество в целом управляется методами, свойственными материалистической эпохе; вследствие этого разрастается сфера, в пределах которой «не работают» те социальные нормы, которые представляются обязательными для большинства населения. Общество, будучи внешне единым, раскалывается, и материалистически ориентированная его часть начинает ощущать себя «второсортной»; выход одной части общества за пределы эксплуатации оплачен обостряющимся ощущением подавления другой его составляющей.

С другой стороны, класс нематериалистически мотивированных людей, которые, как мы уже отметили, порой не ставят своей основной целью присвоение вещного богатства, обретает реальный контроль над процессом общественного производства и в его пользу перераспределятся все более и более значительная часть общественного достояния. Таким обратом, новый высший класс получает от своей деятельности результат, к которому не стремится. В то же время члены общества, не обладающие ни способностями, необходимыми в высокотехнологичных производствах, ни образованием, пытаются решить задачи материального выживания, ограниченные вполне материалистическими целями. Однако сегодня доля их доходов в валовом национальном продукте не только не повышается, но и снижается по мере хозяйственного прогресса. Таким образом, люди, принадлежащие к новой угнетаемой страте, не получают от своей деятельности результат, которого жаждут. Различие между положением первых и вторых очевидно. Напряженность, в подобных условиях создающаяся в современных обществах, тоже не требует особых комментариев. С этим «багажом» постиндустриальные державы вступили в XXI век.

Можно и далее продолжать перечисление черт, отличающих постиндустриальный классовый конфликт от конфликта индустриального типа; но даже перечисленные обстоятельства свидетельствуют о том, что человечество сталкивается с ранее неизвестным ему типом социального противостояния, возникающего на основе особого типа общественного неравенства. Этот конфликт выступает источником самой большой опасности, угрожающей ныне человечеству. Угрозы терроризма, энергетического кризиса, нарастающей деградации окружающей среды – все эти факторы могут оказаться вторичными и малосущественными по сравнению с ней. Сегодня необходимо не разглагольствовать о различных аспектах пресловутой «безопасности» и не рассуждать о возможностях обеспечения «стабильности», а осознать, что и мире XXI века фундаментальные философские категории справедливости и равенства, свободы и прогресса соотносятся друг с другом совсем иначе, чем еще несколько десятилетий тому назад и потому от граждан постиндустриальных обществ требуется радикальное переосмысление тех этических принципов, которые еще недавно казались незыблемыми и к которым относились чуть ли не с религиозным пиететом.

Единственно возможным вариантом разрешения этого противоречия нам кажется максимальное его обострение через снятие преград для технологического прогресса и допущение «естественной» поляризации общества, разделяющей его на класс интеллектуалов и остальную часть граждан. Сохраняя минимум государственной поддержки, нацеленной на тех, кто по объективным причинам не способен принимать участие в общественном производстве следует сделать акцент на максимально широком доступе к нормальному образованию и предпринять все меры для утверждения образованности и таланта в качестве основных источников успеха современной личности. Этот процесс, как можно предположить, окажется вполне объективным и будет развертываться по мере осмысления людьми новых принципов социальной организации. Достижение представителями класса интеллектуалов нового, качественно более высокого уровня влияния должно окончательно изменить принципы их мотивации, что было бы фактически невозможно, если бы хозяйственная власть принадлежала традиционной буржуазии. В случае, если к этому времени изменившаяся ситуация будет осознана, высшие слои общества перестанут считать исходящие снизу требования противоречащими своим целям (во-первых, так как сами эти цели не будут сугубо материалистическими и, во-вторых, потому что запросы прочих членов общества также не будут сводиться к одним лишь материальным требованиям). Мы полагаем, что выход из складывающейся в настоящее время ситуации может быть только эволюционным; государству следует обеспечить все условия для ускорения «революции интеллектуалов» и в случае возникновения конфликтных ситуаций, порождаемых социальными движениями «низов», быть готовым не столько к уступкам, сколько к жесткому следованию избранным курсом, ибо только он ведет к выгодному в конечном счете всем быстрому росту общественного богатства.

Завершить эту затянувшуюся статью мне хотелось бы двумя основными выводами.

Во-первых, сегодня в фокусе внимания обычно оказываются проблемы и вызовы, с которыми «постиндустриальные» общества сталкиваются в своих отношениях с остальной частью человечества. Говорят о кризисе ценностей, столкновении цивилизаций, отсутствии универсальных стандартов, растущей глобальной неуправляемости. Все это имеет место – однако данные проблемы не столько возникают за пределами развитых стран, сколько являют собой проекцию на остальной мир тех тенденций, которые развиваются в самих этих странах. Глобальное неравенство имеет в наши дни ту же природу, что и неравенство внутри «постиндустриальных» обществ – вся разница между ними заключена в масштабах, а они, в свою очередь, обусловлены тем, что внутри государств имеется развитая система перераспределения значимой части общественного достояния в пользу малоимущих классов, которая напрочь отсутствует в мире в целом. Существующее же в глобальном масштабе отсутствие взаимопонимания ничуть не более значимо, чем отсутствие социальной солидарности в развитых странах, до поры до времени скрываемое верностью «национальным» ценностям и символам. Поэтому важнейшей задачей в наступившем столетии мы считаем не установление некоего нового глобального порядка, а формирование, развитие и поддержание качественно новой социальной системы в рамках развитого мира. От успешности ее решения будет зависеть уже и все остальное.

Во-вторых, нельзя не заметить, что смена основного хозяйственного ресурса и формирование нового доминирующего класса неизбежно приведет к тому, что общества, предпочитающие не замечать происходящих перемен, окажутся не более успешными, чем недоучившиеся школьники, надеющиеся конкурировать с профессорами. Образование, умение оперировать информацией, развитие своих уникальных, но в то же время востребованных в мире способностей – вот что должно стать приоритетом людей, которые не хотят провести свои жизни чернорабочими; а помощь своим гражданам в достижении этих целей должно более всего заботить правительства тех стран, которые рассчитывают быть если не «сверхдержавами», то хотя бы значимыми игроками в складывающемся ныне мире. Критерием «приспособленности» к его формирующимся реалиям выступает понимание вторичности материалистических ценностей и переориентация на задачи развития человеческих способностей как основного ресурса нового времени. И приходится с сожалением констатировать, что наша страна в очередной раз осознанно и добровольно избрала путь, прямо противоположный по своему направлению основной тенденции мирового развития.

Лев Московкин, Наталья Вакурова
БУДУЩЕЕ ЧЕЛОВЕКА: POSTHOMO SAPIENSE VERSUS HOMO POSTSAPIENSE

1. Введение в тему: Россия – страна победившего PR

Наша уверенность в наличии признаков нового холокоста обычно понимания не встречает. Даже переживший холокост Джордж Сорос на своей прощальной пресс-конференции в Интерфаксе предложил не смотреть в будущее столь мрачно в ответ на наш вопрос о возможности повторения холокоста. Редкое исключение составляет немецкий журналист пожилого возраста. Нас же скорее удивляет позорное нежелание людей видеть очевидное.

Сравнение с подробными описаниями кровавых событий XX века свидетельствует: признаки нового холокоста очевидны и наличествуют в убедительном количестве. Милиция имеет разнарядку по сдаче чеченцев, но чеченцы интересуют сейчас представителей других национальностей примерно в том же ключе, что евреи в фашизируемой Германии. Журналистская практика показывает, что глобальная ловля террористов ничего не дает по своему номинальному назначению и является прямым террором правоохранительных органов. Невозможно привлечь внимание читателя пытками при допросах, убийствами задержанных, подбросом наркотиков, патронов или взрывчатки с целью лишения свободы и вымогательства с корыстной или садистической мотивацией стража порядка. Если же кто-то занят составлением отчета о нарушениях прав человека в одной конкретно взятой демократической республике, то он свято верит, что можно жаловаться на президента России президенту США, потому что там, ему это очевидно, ничего подобного не происходит. Взвешенная оценка показывает обратное, наша страна оказывается весьма средней по нарушениям прав человека, вмешательству в частную жизнь, полицейскому террору, включая активное бездействие по прямому назначению, убийствам журналистов. Состояние парламентаризма в мире таково, что потасовки в Думе отражают прогрессивность российской демократии. Примерно то же можно сказать об отечественной избирательной системе. Соответствующие американские институты власти страдают закрытостью и стагнируют, поэтому США в однополярном мире используют наши инструменты пропаганды, давления, выборов и работы с оппозицией. Мир затоплен долларами, а за пределами США оголтелая вера в американскую валюту и рыночные отношения парадоксально напоминает борьбу и стем и с другим в прошлом веке. Журналистика попала в состояние контаминации расцвета и кризиса одновременно. Власть напугана скоростью и непредсказуемостью перемен массовой сознания, она зависима от журналистского креатива. Журналистика освещает не случившееся в прошлом, а выдергивает из него домысленные сценарии будущего. С другой стороны, нежелание людей видеть новый ГУЛАГ и репрессии, повторяя историю, вызывает у журналиста ненависть к источникам информации, в лучшем случае – желание уйти в PR, не меняя названия профессии. Потому что обвальный рост нетерпимости в мире, прежде всего – женщин к мужчинам, и только потом – к инородцам, определяет стратегию всех четырех типов власти.

Прошлый холокост мир пережил и обновился. Начало нового века развивалось так, что повторения холокоста, казалось бы, можно избежать на ранних его этапах прежде всего за счет того, что журналистику с рекламой поглотило специфическое направление PR в форме вершины развития советского управления массовым сознанием. Однако объективные перемены могут стать еще более глубокими и перекрыть управляемость общества. Динамика публичного информационного поля продолжается ускоряться, и как-то не верится, что могут вернуться периоды стабильности, подобно тем, что описал для России генетик Михаил Голубовский. Роль системных эффектов стала столь велика, что политологи, включая Михаила Делягина, чаще говорят о «коллективном разуме». Какими мы будем через полтора десятка лет и будем ли мы наконец соответствовать этикетке «человека разумного», трансформируемся в сообщество людей пост-разумных или нас вытеснит в помойку эволюции некая боковая раса, слабо связанная с нами происхождением?

Все названное когда-нибудь произойдет неизбежно, и мы сильно удивимся, сойдя с машины времени на любой случайно выбранной дате. Удивимся разительности перемен. Но еще больше тому, почему это было невозможно представить, чтоб подстелить соломки.

Потому что будущая эволюция общества директируется (направляется) текущими ожиданиями массового сознания.

Ощущение постоянного обновления гармонично сожительствует в человеке с уверенностью в собственном постоянстве. Мы живем упоительным чувством перемен и действующий в нашей генетической системе механизм купирования (отрубания) памяти о прошлом стабилизирует человека в меняющемся мире.

Доминирующее мнение о невозможности предсказания человеческого будущего основано на неисполнимости прогнозов. Чем более быстрым становится наш мир, тем больше коллекция попранных предсказаний. Что не мешает тем же предсказателям расти в цене и в собственных глазах.

Например, в преддверии американского вторжения в Афганистан предсказывалось перемещение производства наркотиков в Пакистан, однако наркотрафик из оккупированной страны вырос двадцатикратно и продолжает расти, ослабив Европу. По сведениям Алексея Митрофанова, перевозка наркотиков американской военной авиацией составила серьезную конкуренцию нынешнему руководству бывших союзных республик. По свидетельству Михаила Делягина, хваленые израильские спецслужбы прохлопали укрепрайон вблизи границы страны. До этого двадцать первый век, заместив кровавого предшественника, сразу же предъявил признаки нового холокоста, сломав надежды на мир и покой. Главное разочарование состоит в необратимом кризисе либерализма. Последнее десятилетие прошлого века принесло России ощущение завершения советского эксперимента, однако последующие полтора десятка лет показали, что экспериментом была скорее недолгая попытка демократических свобод. Ее старт всяк отсчитывает по-своему, убитый депутат Сергей Юшенков рассказывал о том, как из КГБ инициировали демонтаж памятника Дзержинскому на Лубянке. Он же восхищался успехом последнего эксперимента над страной, который предпринял Борис Березовский. В результате в России началось возрождение в прежней роли системы госбезопасности, а автор идеи попал на роль то ли Герцена, то ли Курбского.

Пока пространство советской империи раздали предсказанные Стругацкими центробежные силы, спешно состроенная постсоветская элита выполнила историческую роль в сохранении великой страны – «продала» геополитическим конкурентам идею демонтажа сначала «железного занавеса», затем самой «империи зла» и далее методом поэтапного вымогательства – импорта великих идеалов британской «демократии» – тиражированной американской модели государственной машины. Проведенная PR-операция по эффекту и последствиям сравнима с Нюрнбергским процессом, ведь в начале девяностых годов нас можно было брать голыми руками. Как всегда, в глобальном кризисе мы опередили мир и выиграли время. Россия уже достаточно окрепла, даже поставила точку под суверенными долгами, хотя в свете ближайшего будущего это не более чем повод для разговора с зарубежными партнерами. Российская дипломатия уверенно возвращается на посреднический уровень. В то же время жестокий кризис семьи в США выплеснулся в ксенофобию, Германия вылечилась от вины перед евреями и возвращается к фашизму, Париж превратился в вонючее предместье Европы, которая после курдских волнений избегает раздражать братьев-мусульман и тем не менее напоролась на «карикатурный скандал».

Так Россия детерминировала пучок треков будущего мирового развития. Бросив кость акулам мирового империализма, с помощью эмиссии стереотипов, российская государственность первой в новом веке пережила стадию жестокого метаморфоза, когда от нее по факту осталась не более чем видимость, а население захлестнула полномасштабная нищета.

Россия всегда была сильна «связями с общественностью». Любая временно сложившаяся элита одним голым PR делала и продолжает делать из нашей почвы (что само по себе дает надежду) все то и много больше, для чего нашим геополитическим конкурентам требуется мощная экономика, оснащенная и обученная армия высокая производительность технологично обустроенного труда и очень много денег. На выходе из биполярного мира даже ничего не пришлось придумывать, необходимые стереотипы уже сложились, и в этом отличие от прошлого этапа исторического палиндрома с вековым промежутком, потому что большевики «взяли» Смольный, Зимний, Кремль с помощью того, что им пришлось генерировать in statu nascendi. В остальном почти все повторилось, включая монопольное использование новейших технических средств эмиссии (тиражирования) «информации» – тогда ротатора и телеграфа для сообщения о низложении какими-то большевиками Временного правительства, в новое время – Интерфакса, созданного для сообщения о том, что власть в руках Ельцина.

В чем причина парадоксального успеха нашей страны, если мы сами считаем ее в лучшем случае «развивающейся», сырьевой характер экономики ставим ниже инновационной модели, тиражируя стереотип незрелости нового варианта российской демократии?

Почему же тогда все больше надежд на будущее мир связывает именно с Россией? Потому что в исчислимой оценке все наоборот. А с точки зрения эволюционной биологии ответ вообще примитивно прост: сложившийся здесь общественный организм реализует по факту в точности те же механизмы самоорганизации, которые «руководят» эволюцией человека в человеческих хромосомах. Россия – наиболее продвинутое государство на Земле, устройство которого совершенно адекватно биологии человека. Даже изоморфно. Поэтому здесь есть какая-то возможность представить будущий образ человека и треки его эволюции.

Чтобы понять это, надо кое-что выучить (это серьезное предупреждение – «понимание» вторично перед тупой зубрежкой). И начать с того, что стереотипы должны быть оставлены тем, кто на них зарабатывает власть или деньги. Абсолютная истина дает абсолютную власть над миром людей, но закрывает возможность познания. Тут нужна истина иного рода, добытая в эксперименте или в логическом доказательстве.

2. Проблемы описания

Попытки отразить словами явное отличие человека от других биологических видов неизменно упираются в проблемы языка. Все, что можно описать простыми словами и назвать уникальным, находит параллели в живой природе вне нас и нашей монополией не является. Не говоря уже о том, что большинство людей ведут вполне «растительный» или в лучшем случае «животный» образ жизни, т.е. совершая хаотические передвижения по известным точкам, не задумываясь о будущем и активно стирая из памяти прожитое прошлое. Мало того, человеческое в человеке, предопределившее наше появление на исторической арене, задолго до этого появления предопределено эволюцией жизни на Земле.

Речь идет о происходящем из общего корня теплокровных (птиц и млекопитающих) эстетическом инструменте управляемой эволюция, когда самка подбирает отца будущих детей по критерию красоты.

Красота – это такое виртуальное свойство объекта, которое порождается в мозгу вооруженного эстетическим чутьем субъекта и оценивается по интегральной реакции морального удовлетворения.

Все, из чего составлена наша диверсифицированная цивилизация, преадаптировано эстетизмом в основе дарвиновского полового подбора (преадаптация – приспособление к условиям до того, как они возникли). Но если у других животных конкретная сфера применения красоты условно говоря «прошита в их BIOSe» – песня, поза, облик или его часть в виде хвоста петуха и рогов оленя, постройки гнезда и выбора норы, то человек – не калькулятор с заданной навсегда конфигурацией, а компьютер. Мы легко перепрограммируемся и создаем массу принципиально новых сфер реализации творческой агрессивности. Не только в искусстве, а во всем, начиная с математики Пифагора, геометрии Евклида, физики Архимеда, трагедий Софокла или Эсхила, компиляций Шекспира, перепевов слепого лирника на майдане и вплоть до начала всего – политического PR: что сказать народу? – в двух возможных ролях под условными названиями Иешуа га-Ноцри и Пилата Понтийского. Видимо, «пятый евангелист» Булгаков, будучи в миру врачом, подошел к истине ближе всех прочих режиссеров.

В качестве примера действия эстетизма отметим следующее. Этот текст ведет все та же эвристика в форме чувства верно выбранного слова. Но если нас, его авторов, спросят – чему верно? – мы затруднимся дать ответ на вопрос, отложенный до реализации продукта. Только тогда станет ясно, угадал автор или ошибся, когда он, собственно, уже стал лишним на этом кровавом празднике жизни. Слово из его уст уже переключило цепи последующих процессов, критическая точка с возможностью выбора пройдена.

Описанная ниже структура хаоса определяет смену эволюционных режимов и в т.ч. критических точек, когда в турбулентности информационного поля креативный директор имеет свой шанс сыграть роль в истории подобно Мартину Лютеру с его запиской на дверях храма. Непризнанный коллегами гений истории Лев Гумилев поставил клочок бумаги выше успеха в кровопролитном сражении и угадал.

Для системных явлений в обществе характерны временной сдвиг и даже инверсия причинно-следственных связей. Например, ксенофобия в США, которую упорно связывают с трагедией 11 сентября, была отмечена в интервью вице-спикера третьей Думы, «яблочника» Сергея Иваненко уже весной 2001 года. Тем не менее председатель комитета по международным делам в четвертом созыве Константин Косачев неизменно говорит, что мир изменился после 11 сентября.