Текст книги "Они брали Рейхстаг"

Автор книги: Максим Сбойчаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

– Как-нибудь побольше тебя нагляделся на них. Еще в империалистическую конвоировать приходилось… А в семнадцатом братался. «Камрад», «товарищ» друг другу говорили.

– Уж не думаешь ли найти этого «камрада»? – съязвил кто-то из солдат.

– Угадал, – делая вид, что не заметил насмешки, подтвердил Бодров. – Всю войну ищу. Думаю, куда же девались те немцы, с которыми мы братались? Те, что революцию у себя по нашему примеру делали. Найду и спрошу: объясни, камрад, как же это вышло, что ты оружие на меня поднял?

Егорову припомнилась встреча с одним немцем на оккупированной территории. Соберут партизаны землянику, а Михаил везет ее в село продавать. Продавал дешево, поэтому людей у телеги собиралось много. К тому же торговцем он оказался не очень-то проворным, долго насыпал в кружку ягоды, еще дольше пересчитывал деньги. Когда же его поторапливали, пускался в объяснения, что боится просыпать, что торгует не собственным товаром, а послан односельчанами, надо, чтобы концы с концами сошлись…

А медлил он неспроста: надо побольше услышать о немцах – где у них что стоит, кто что видел на дорогах.

Разговор обычно начинали партизанские связные, а поддерживали его женщины, не подозревавшие, какую ценность представляли их слова для разведчика.

Михаил слушал и все запоминал. Разумеется, отрывочные сведения не могли его удовлетворить. Но к нему приходили и такие «покупатели», которые незаметно вместе с деньгами передавали записки с важными данными. Один парень как-то сделал это неудачно: пользуясь тем, что у воза никого не было, сунул Михаилу сложенный листок, а тут появился патруль. Пожилой немец сразу же подозрительно уставился на повозку. Егоров не растерялся. Свернул из листка кулек, насыпал в него земляники. Между тем патруль подошел к повозке. Парень испуганно метнулся в сторону, не взял землянику. «Ну, кажется, отторговался». Этого немца Михаил уже в третий раз видел. «Неспроста приглядывается, стервец». Небрежно бросив кулек в корзину, Егоров набрал в кружку ягод и протянул гитлеровцу. Тот взял, пересыпал ягоды в газету. У Михаила немного отлегло на душе. «Неужели ложная тревога?»

Неторопливо стал запрягать лошадь, но немец почему-то не уходил. Затягивая супонь, Михаил скосил взгляд на повозку и увидел, что фашист стал шарить в корзине. «Там же кулек, улика! – мелькнула мысль. – Надо бежать, немедленно бежать. Пока немец сообразит, буду у леса. Нет, подожду. Какая улика? Я ничего не знаю, торгую ягодами». Крупные капли пота выступили на висках.

А патрульный все стоит. «А что, если финкой в один миг капут ему сделать?» – подумал Михаил и посмотрел на немца. Их взгляды встретились. Много немцев видел он за войну, но такого открытого и честного взгляда, кажется, не видел ни у, кого из них. Взяв кружку, зачерпнул еще ягод. «Битте, битте». Солдат взял ягоды, кивнул и пошел прочь.

На лесной дороге, почувствовав себя в полной безопасности, Михаил заглянул в корзину. Кулек лежал на месте, а рядом – запечатанное письмо. В штабе отряда перевели. Это был пересказ важного приказа гитлеровского командования. В записке без подписи говорилось, что автор будет рад, если письмо попадет по назначению. «Товарищи! Вы еще узнаете настоящих людей Германии», – такими словами заканчивалась эта короткая записка.

Не тот ли это немец, которого ищет Бодров?

По ухабистой дороге прыгала полуторка.

Недавно назначенный замполитом батальона, Алексей Берест поторапливал шофера: с опозданием пришло извещение о прибытии на станцию пополнения, которое ему поручено сопровождать в часть. Едва автомашина остановилась, побежал к военному коменданту, а оттуда в сквер. Построив людей, объявил:

– Товарищи! До места расположения части – двадцать пять километров. Мы имеем одну полуторку. Слабые есть?

В наступившей тишине за всех ответил Бодров:

– Мы, товарищ лейтенант, готовы до самого Берлина пешком идти. В машине не нуждаемся.

Берест с любопытством посмотрел на пожилого усатого бойца, похоже, бывалого фронтовика, улыбнулся:

– Рад встретить такое пополнение. Что ж, тогда за мной – шагом марш!

4

– Наконец-то дома! – вырвалось у Неустроева, когда он добрался до леса, в котором размещались землянки 756-го стрелкового полка. Кажется, только теперь поверил, что вернулся в строй. Остановился, перевел дыхание и быстро пошел по утоптанной дорожке к штабу. У землянки стоял приземистый офицер. Издали Неустроев узнал командира полка Зинченко. Начал было докладывать о своем прибытии, но полковник, шагнув навстречу, крепко обнял его. Довольный приездом комбата, весело проговорил:

– Вижу: молодец молодцом! А как ноги? Надеюсь, форсированный марш выдержат?

Неустроев утвердительно кивнул головой.

– Чудеса наши хирурги творят, – развел руками полковник. – Поэтому я и заявку на комбата не давал. Верил – вернешься. Рад, рад, что дождался!

Неустроев улыбнулся. Его сейчас все радовало, и прежде всего сам Зинченко. Все такой же. Сердечная доброта уживалась в нем со строгостью и вспыльчивостью. Особенно раздражителен бывал он во время боя. Малейшая оплошность подчиненных вызывает его гнев. Но быстро отходит и зла не помнит. Должно быть, многие командиры бывают такими – трудно ведь сохранять в бою спокойствие… Недаром в Боевом уставе пехоты сказано: бой – высшее испытание моральных и физических качеств воина…

Ему очень хотелось узнать полковые новости, но Зинченко все расспрашивал. Только в конце беседы, заметив нетерпение Неустроева, объяснил:

– Я не говорю о наших делах, потому что скоро начнется инструктаж, там все и узнаешь. Вон там, на клубной площадке, уже собираются офицеры. Давай-ка туда, а я забегу за документами, и сразу же начнем.

На площадке к Неустроеву подбежали командиры рот Куксин и Гусельников. Расцеловались. Подошел пожилой седоволосый капитан и, попросив извинения, четко представился:

– Заместитель командира третьего стрелкового батальона по строевой части капитан Ярунов.

Здороваясь с ним, Неустроев обратил внимание на подтянутый вид капитана, на выправку: «Хорош строевик, сразу видно».

Командир полка открыл совещание.

Оказывается, вся 3-я ударная армия, в состав которой входила и 150-я Идрицкая стрелковая дивизия, а стало быть, и 756-й полк, передислоцировалась из Прибалтики сюда, на Вислу. Здесь, на удалении двадцати – тридцати километров от линии фронта, подразделения будут пополнены. Сколько продлится передышка – неизвестно. Но использовать время нужно как можно лучше для подготовки к будущим боям. Не исключено, что придется форсировать Вислу, вести уличные бои в Варшаве, сокрушать полевые укрепления на территории Польши.

Все бы ничего, да потери большие! Об этом можно судить даже по родному третьему батальону. И хотя комполка заверил, что пополнение скоро придет, горькое чувство не покидает. Разве можно забыть боевых друзей? Лишь в батальоне комбат опять повеселел. Старослужащие солдаты радостно приветствовали его.

До позднего вечера проговорил со своим новым заместителем. Дотошный этот Ярунов. Все расспрашивал, как да где жил, где воевать пришлось. О делах насущных говорил по-хозяйски расчетливо.

– Получим пополнение, такой батальон сколотим – любо-дорого. А пока с наличным составом продолжим занятия. Землянки вот улучшать надо, пусть солдаты хорошенько отдыхают…

«Толковый старикан, – решил Степан. – Еще бы замполита дельного… Говорят, уже назначен, поехал за пополнением. Каким он окажется?»

Понравился комбату и старший лейтенант Гусев, прибывший на должность адъютанта старшего. Сухой, подтянутый. Глаза прищуренные, смелые. На фронте с начала войны. Участвовал в героической обороне Могилева в сорок первом, отступал.

– Все понимали, что отступление еще более трудное дело, чем оборона, – попыхивая трубкой, рассказывал Гусев. – Ведь мы были уже в тылу у врага. Ночью скрытно вышли к берегу Днепра. Ни лодок, ни других средств для переправы. Одна надежда: под покровом темноты пуститься вплавь. Но лучи немецких прожекторов непрерывно шарят по реке и берегам, разрывают тьму. Туда, где падает свет, стреляют вражеские пулеметы и пушки.

Не чудным, а невероятно мрачным и страшным показался мне тогда Днепр: река кипела от разрывов мин и снарядов. Мы не знали, что ждет нас на левом берегу. Ведь там фашисты. Ощущение такое, будто тебя зажали в тиски. И все-таки надо плыть, надо пробиваться к своим. Комдив одним из первых вошел в клокочущую воду, за ним – остальные…

Намокшая одежда отяжелела, сковывала движения, налитые водой сапоги тянули вниз. Нужно снять их, а как? Сделать это в воде совсем не просто, не раз пришлось хлебнуть водицы. Удалось сбросить лишь один сапог, но все равно полегчало. Теперь мешала винтовка, но ее на дно реки, как сапог, не пустишь: переправиться без оружия – все равно что утонуть.

Плясали лучи вражеских прожекторов, и дробь пулеметных очередей раскатывалась по реке. По вспышкам я заметил два станковых пулемета, установленных на взорванном железнодорожном мосту, пролеты которого свисали над рекой… «Удобную позицию выбрали, сволочи, – как по мишеням бьют с высоты».

Тяжелее намокшей одежды было чувство беспомощности. По тебе стреляют, а ты совсем беззащитен, хотя и с винтовкой.

Наконец показались кусты. Берег! И вдруг блеснуло множество вспышек, послышался треск автоматов – фашисты стреляли в упор…

А защитники Могилева все плыли и плыли навстречу огненным струям. И плыли они с одной мыслью – ринуться на врага…

Гусев рассказал о том, как ему пришлось возглавить группу из оставшихся в живых двадцати двух человек, как много дней пришлось вести ее по лесам, отбиваясь от врага.

Пятницкий принес в котелках обед и молча поставил на стол. Неустроев был голоден, но ординарец почему-то медлил – долго искал нож, еще дольше протирал полотенцем ложки…

Знал бы комбат, как тяжело сейчас у ординарца на душе…

А случилось вот что.

Когда Петр ожидал у кухни немного запоздавший обед, подошел незнакомый лейтенант – и сразу к повару с расспросами: как-де с продуктами, вовремя ли поступают? Глаза голубоватые, острые. Едва ли от такого что ускользнет. Пока повар объяснял, лейтенант заметил небольшой котел.

– А это для кого?

– Для командного состава, товарищ лейтенант!

– Сейчас же перелейте в общий котел! Ну-ка, товарищ рядовой, помогите повару, – обратился он к Пятницкому.

Петр растерянно переминался с ноги на ногу. Выручил повар:

– Нельзя, товарищ лейтенант. Приказ комбата имеется.

– Я – замполит батальона. Приказываю перелить!

И глянул сначала на повара, потом на Пятницкого такими колючими глазами, что они молча подошли к котлу и опрокинули его содержимое в походную солдатскую кухню. Петру, правда, показалось, что замполит прав, что так справедливее – он уже слыхал ехидные шуточки солдат на этот счет. Неприятно, конечно, слышать такое, да еще о боевом командире, который осколками да пулями изрешечен. Но ведь каждому рот не заткнешь. Верно, правда, и другое – сейчас кормить комбата надо получше. Из госпиталя только вчера, быстро устает. Солдату житуха, отзанимался – да и на бок, а комбат сидит до полуночи, к завтрашнему дню готовится.

И вот теперь в предчувствии неприятности – кто-кто, а он-то знает вспыльчивый характер комбата! – медленно режет хлеб.

Неустроев взял ложку, зачерпнул. И недоуменно уставился на ординарца.

– Что это?

– Из солдатского котла, товарищ капитан.

– То есть как?

– Приказали.

– Кто приказал? – повысил комбат голос.

Пятницкий молчал, испытывая такое чувство, будто сам в чем-то провинился.

– Кто приказал, спрашиваю?!

В это время вошел тот самый лейтенант и вместо доклада сказал:

– Я приказал, товарищ капитан.

Неустроев встал.

– Кто вы такой, лейтенант? И почему вошли без разрешения?

– Я – ваш замполит. Лейтенант Берест Алексей Прокофьевич.

Лейтенант высокого роста, почти под самый потолок землянки, плечистый. Капитан перед ним – мальчик!

– Очень приятно, – скрывая раздражение, кивнул Неустроев.

Петр затаился в уголке, у телефона. Что-то будет!

– Зачем же усложнять простое дело, товарищ капитан? Если хотите, я лишь проявил заботу об авторитете командного состава батальона. Не больше.

– У вас что, горело? Не могли сначала со мной поговорить? – по-прежнему резко спросил Неустроев. Но чувствовалось, что он уже сбавляет в тоне. – Можно было решить и иным путем! – уже без всякого раздражения, но все еще ворчливо произнес комбат.

– Не мог, товарищ капитан, не мог. Уж такой у меня характер.

Неустроев задумался: «Угловатый замполит попался, но, видать, прямой и твердый. Стычки, наверное, будут…»

Только теперь заметил, что лейтенант стоит.

– Садитесь, в ногах правды нет. Петр Николаевич, неси-ка еще котелок. Обедать будем…

Пятницкий облегченно вздохнул, подошел к столу, снял крышку со своего котелка.

– Ешьте, товарищ лейтенант, из моего, а я у кухни пообедаю.

Он обрадовался, что есть возможность уйти, оставить офицеров наедине, чтобы они начистоту поговорили и ближе познакомились.

Комбат придирчиво разглядывал Береста. О себе тот рассказывал с легким юмором. Воспитанник детских домов. Нет, он не оговорился, именно детских домов: убегал из многих, ловили и вновь устраивали. Так что он – «плод коллективного воспитания».

Служил в Боровичах. Окончил ленинградскую школу связи. Войну начал в Старой Руссе. Командовал взводом зенитной батареи. На Волховском фронте был парторгом отдельной артиллерийской батареи.

– А к вам прибыл из Военно-политического училища имени Энгельса.

Под разговор незаметно опустели котелки.

– А суп-то солдатский все же не плох, – вдруг рассмеялся Неустроев. Помолчал и уже серьезно произнес: – Думаю, дело у нас пойдет, Алексей Прокофьевич.

Берест почувствовал: комбат говорит откровенно и уже забыл о своей вспышке.

– Уверен, что пойдет, Степан Андреевич, – подтвердил Берест.

Глава вторая
Рождение соревнования

1

Глубокая осень. По утрам мокрая земля покрывается ломкой ледяной коркой. В воздухе кружатся невесомые снежинки.

Выйдя из землянки, Бодров по давней привычке первым делом определил, с какой стороны дует ветер. Так и есть – борей, северный, предвестник зимы. Поди, в Архангельске зима уже полная хозяйка. Сковала Северную Двину. Шагай по ней с железнодорожного вокзала в город – выдержит.

– О чем думы, товарищ Бодров? – окликнул его неожиданно появившийся Берест.

– О зимнем обмундировании, товарищ замполит, – ответил солдат. – Ускорить бы выдачу его, еще не все бойцы в зимнем ходят.

– Это правильно. Давайте вместе и позаботимся. А сейчас я к вам зашел вот зачем: агитатором хозвзвода собираемся вас утвердить, Федор Алексеевич.

– Опоздали, товарищ замполит. С восемнадцатого года я агитатор. С того самого дня, как в партию вступил. Иначе и не мыслю. «Хозвзвода…» А я вот ушанки начну бойцам выдавать и агитатором всего батальона стану: с одним поговорю, с другим.

Понял Берест, что опрометчиво подошел к старому солдату и старому коммунисту. Не успел познакомиться с ним как следует. Рассказал начальнику штаба о своей промашке. Гусев не спеша набил трубку, затянулся.

– Поближе к каждому человеку нужно, Алексей Прокофьевич, – в этом весь гвоздь. Мне припоминаются слова замечательного русского педагога Ушинского: «Как нет двух листьев на дереве, совершенно сходных между собою, так нет и двух людей, природные темпераменты которых были бы совершенно сходны». Прямо для нас говорил. А возьмите повестку предстоящего партийно-комсомольского собрания: «Доклад о двадцать седьмой годовщине Октября и задачи батальона». Что ни собрание, то задачи. Командиры целыми днями ставят их перед личным составом, и вы ставите те же задачи. А когда же коммунисту или комсомольцу высказать, что его волнует?

Берест потеребил свои русые волосы. Верно говорит старший лейтенант. Но как сделать иначе? Гусев словно угадал его мысли:

– А почему бы не предложить, скажем, такую повестку дня: «Водрузим над Берлином Знамя Победы!»? Теперь об этом каждый думает.

– Отличная идея!

Берест с уважением разглядывал Гусева: и раньше чувствовал интерес старшего лейтенанта к политработе, но не знал, чем его объяснить.

– Спасибо, Кузьма Владимирович, за советы. Непременно учтем. Откуда знаешь политработу?

Гусев улыбнулся:

– Я ведь комиссаром батареи был. А в сороковом партийную школу в Москве окончил.

Так Гусев стал постоянным советчиком замполита. Скоро они подружились. Берест с удовольствием слушал его рассказы о детских и юношеских годах. Тепло вспоминал тот свою Львовку, что в Рязанской области. Изба Гусевых – на самом краю деревни, над обрывом. Выйдешь из дверей – и внизу Сухую Таблу видишь, тихую, светлую. По обрыву до самой речки покойный отец с матерью фруктовый сад заложили. Кузьме нравилось копаться в нем, ухаживать за деревьями…

Любил Берест слушать и пение Гусева. Придет в батальонную землянку ротный Гусельников, хороший певец, и затянет Гусев, подражая Лемешеву:

 
Слышу пенье жаворонка,
Слышу трели соловья…
 

Припев дружно подхватывают Гусельников, Берест и все присутствующие:

 
Это русская сторонка,
Это Родина моя!
 

Хоть и не тенор, а по-своему хорош голос у Кузьмы, среди всех голосов выделяется. Раскатистый и звонкий, он самые высокие ноты брал легко, словно жаворонок взвивался в поднебесье.

Гусев, любил народные песни, а Гусельников – современные. Из-за этого они однажды поспорили.

Начал Гусев:

– В народной песне мысли и чувства многих поколений родной земли. Когда я ее пою, передо мной оживают русские люди далеких-далеких годов… Обездоленные, они и тогда верили в счастливое будущее…

Гусельников недоуменно развел руками:

– Это хорошо, Кузьма Владимирович, что любишь народные песни. Только не пойму, почему сторонишься современных?

– Не всех. Но, скажу правду – к некоторым не лежит душа. Особенно к слезливым. Не ухватили иные наши песенники тех больших чувств, какими живем…

– Но ведь есть и хорошие, и ты сам говоришь об этом, – заметил Гусельников. – И не беда, если бойцу иногда и взгрустнется. Ведь, скажем, песня о Степане Разине тоже грустная – гибнет красавица княжна, – а вот осталась на века…

Кузьма усмехнулся:

– Во-первых, дорогой Иван, я высказываю свое личное мнение, и не обо всех, а только о некоторых песнях, которые мне не правятся. Ну, а насчет красавицы Стеньки Разина, так ты тоже, брат, не прав. Для чего народ ввел ее в песню? Чтобы показать силу своего вождя, его преданность делу крестьянской свободы. Бросить в набежавшую волну ту, которая полюбилась, на это, сам знаешь, не каждый способен!

– Справедливые слова, – вставил Берест. – Стенька, он едва ропот учуял, сразу красавицу и прикончил. Глядите, хлопцы, глядите, черти, все отдам, ничего не пожалею за общее дело. Гордый человек был. За честь свою болел, походных жен не заводил.

Этот неожиданный поворот беседы развеселил всех и увел спор в сторону.

2

Прошло немного времени после разговора с Гусевым. Как-то утром, развернув газеты, Берест увидел крупные заголовки: «Добьем фашистского зверя в его логове!», «Водрузим над Берлином Знамя Победы!» Он улыбнулся: Гусев как в воду глядел! Да, надо в подразделения идти, готовить собрания. Когда Берест сказал об этом парторгу батальона Шакирову и комсоргу Фарафутдинову, те в один голос поддержали его.

– Разговоры о Знамени Победы давно идут! И вопросов много задают солдаты.

– Но мы не знали, что отвечать. Теперь все ясно!

Тут же втроем пошли в восьмую роту. Там парторгом пожилой старший сержант Сьянов Илья Яковлевич. До войны работал бухгалтером. Недавно из госпиталя вернулся. Высоко ценит старого коммуниста Берест. Никак только не привыкнет к его фамилии: вместо мягкого знака букву «и» произносит.

– А между прочим, товарищ лейтенант, у отца моего фамилия Сиянов была, – сказал как-то Сьянов.

Когда Берест удивленно взглянул на него, Сьянов пояснил:

– Со школы расхождение началось. Уже в четвертом классе учился. Вызвал меня новый учитель к доске, на которой кто-то крупно написал мою фамилию, и спрашивает: «Это что же такое?» Я перечитал по буквам написанное, ошибки нет. А почему учитель недоволен, не понимаю. Тогда он подошел к доске, взял у меня мел и вместо «и» написал большой мягкий знак. Тут же стал объяснять какое-то правило. «Понял?» А я только растерянно моргал глазами и ничего не понимал. Но учитель уверенно подтвердил: «Отныне подписывайся только так».

Отец, которому я пожаловался, сказал: «Учитель, он, сынок, человек грамотный, ему видней».

Берест рассмеялся.

Из землянки до слуха Береста донесся певучий голос Сьянова. Потихоньку вошли. Никто даже не заметил – бойцы слушали стихи, которые читал Сьянов. Сержант стоял в кругу и словно негромко пел что-то нежное и трогательное. Только в самом конце голос его взлетел и зазвучал торжественно и окрыляющее.

 
Но и тогда,
Когда во всей планете
Пройдет вражда племен,
Исчезнет ложь и грусть, —
Я буду воспевать
Всем существом в поэте
Шестую часть земли
С названьем кратким «Русь».
 

Берест вспомнил: Сьянов любил стихи Есенина.

Солдаты зааплодировали, а Сьянов, увидев замполита, смутился:

– Как говорят, хлебом не корми, а дай стихи почитать: душу трогают. Я со стихами и коллективизацию проводил. Райкомовским уполномоченным был. Приеду в село, сделаю доклад, а после обычно заковыристые вопросы задают. Наговоришься вволю и давай стихи читать. Бывало, фитиль в лампе истлевал – не замечали.

Что ж, все это – продолжение того разговора, который начал Гусев: надо изгонять казенщину. Человеческое сердце не терпит ее. Берест одобрительно пожал руку парторгу.

– Вот мечтаем, какая жизнь после победы будет, – добавил тот.

– И о Знамени Победы толкуем, товарищ лейтенант, – пояснил чернявый сержант.

– Ну что ж, самое время.

– Так вот я и говорю, – приободрился сержант, – что в Москве, наверное, уже специальное полотнище приготовили. Ведь водружаться оно будет на самом высоком здании Берлина… Небоскребов, случайно, там нет? – обращаясь ко всем, озабоченно спросил он.

Но никто ответить ему не мог.

– А может, его лучше на воздушном шаре поднять? Ведь сказано: над Берлином, – неуверенно предложил кто-то.

– Ну нет, – возразил начавший разговор. – Шар – он что, дунет ветер – и улетит. На здании надо! Знамя должно быть огромное, метров этак в десять.

– Ну, пошел молоть! Да кто же такое знамя потащит – целый взвод, что ли?

– Очень даже просто. Навернул его вокруг себя, а как на крышу забрался, раскрутился волчком – и закрепляй полотнище…

Смех заглушил последние слова солдата.

Молоденький боец мечтательно заговорил в защиту увлекшегося солдата:

– А что, ребята, может, и впрямь готовится такое знамя! Большое, шелковое, чтоб горело ярким пламенем.

Пожилой солдат, откашлявшись, заметно растягивая слова, высказал предположение:

– А может и так статься – самое простое окажется знамя-то. Как его, шелковое-то, приладишь, какой армии, дивизии или полку вручишь? Разве заранее узнаешь, кто первый в Берлин войдет?

– Все ж интересно, намечается ли какое здание? Не скажете, товарищ лейтенант?

Вначале замполиту рассуждения солдат показались наивными, но, вслушиваясь, уловил он в них одну хорошую черту – взятие германской столицы представлялось им задачей не только реальной, но и совсем близкой.

Значит, вовремя собрание о Знамени Победы задумали провести.