Текст книги "Бывшие люди"
Автор книги: Максим Горький
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)
– Вы, собаки! Погодите выть... – сказал ротмистр певцам, поднимая голову с земли и прислушиваясь. – Кто-то едет... на пролётке...
Пролётка на Въезжей улице, и в эту пору, не могла не возбудить общего внимания. Кто из города мог рискнуть поехать по рытвинам и ухабам улицы, кто и зачем? Все подняли головы и слушали. В тишине ночи ясно разносилось шуршание колёс, задевавших за крылья пролётки. Оно всё приближалось. Раздался чей-то голос, грубо спрашивавший:
– Ну, где же?
Кто-то ответил:
– А вон к тому дому, должно быть.
– Дальше не поеду...
– Это к нам! – воскликнул ротмистр.
– Полиция! – прозвучал тревожный шёпот.
– На пролётке-то! Дурак! – глухо сказал Мартьянов.
Кувалда встал и пошёл к воротам.
Объедок, склонив голову вслед ему, стал слушать.
– Это ночлежный дом? – спрашивал кто-то дребезжащим голосом.
– Да, – прогудел недовольный бас ротмистра.
– Здесь жил репортёр Титов?
– Это вы его привезли?
– Да...
– Пьяный?
– Болен!
– Значит, сильно пьяный. Эй, учитель! Ну-ка, вставай!
– Подождите! Я помогу вам... он сильно болен. Он двое суток лежал у меня. Берите подмышки... Был доктор. Очень скверно...
Тяп`а встал и медленно пошёл к воротам, а Объедок усмехнулся и выпил.
– Зажгите-ка огонь там! – крикнул ротмистр. Метеор пошёл в ночлежку и зажёг в ней лампу. Тогда из двери ночлежки протянулась во двор широкая полоса света, и ротмистр вместе с каким-то маленьким человеком ввели по ней учителя в ночлежку. Голова у него дрябло повисла на грудь, ноги волочились по земле и руки висели в воздухе, как изломанные. При помощи Тяп`ы его свалили на нары, и он, вздрогнув всем телом, с тихим стоном вытянулся на них.
– Мы с ним в одной газете работали... Очень несчастный. Я говорю: "Пожалуйста, лежите у меня, вы меня не стесняете..." Но он молит меня: "Отправьте домой!" Волнуется... я подумал, что ему вредно, и вот привёз его... Ведь это именно здесь... да?
– А по-вашему, у него ещё где-нибудь есть дом? – грубо спросил Кувалда, пристально рассматривая своего друга. – Тяп`а, ступай принеси холодной воды!
– Так вот... – смущённо помялся человечек. – Я полагаю... я не нужен ему?
– Вы? – Ротмистр критически посмотрел на него. Человечек был одет в пиджак, сильно потёртый и тщательно застёгнутый вплоть до подбородка. Брюки на нём были с бахромой, шляпа рыжая от старости, смятая, как и его худое, голодное лицо.
– Нет, вы не нужны, здесь таких, как вы, много... – сказал ротмистр, отворачиваясь от человечка.
– Значит, до свидания! – Человечек пошёл к двери и оттуда тихо попросил: – Ежели что случится... вы известите в редакцию... Моя фамилия Рыжов. Я написал бы маленький некролог, ведь всё-таки он был, знаете, деятель прессы...
– Гм! некролог, говорите? Двадцать строк – сорок копеек? Я лучше сделаю: когда он умрёт, я отрежу ему одну ногу и пришлю в редакцию на ваше имя. Это для вас выгоднее, чем некролог, дня на три хватит... у него ноги толстые... Ели же вы его все там живого...
Человечек как-то странно фыркнул и исчез. Ротмистр сел на нары рядом с учителем, пощупал рукой его лоб, грудь и позвал его:
– Филипп!
Звук глухо отдался в грязных стенах ночлежки и замер.
– Это, брат, нелепо! – сказал ротмистр, тихонько приглаживая рукой растрёпанные волосы неподвижного учителя. Потом ротмистр прислушался к его дыханию, горячему и прерывистому, посмотрел в лицо, осунувшееся и землистое, вздохнул и, строго нахмурив брови, осмотрелся вокруг. Лампа была скверная: огонь в ней дрожал, и по стенам ночлежки молча прыгали чёрные тени. Ротмистр стал упорно смотреть на их безмолвную игру, разглаживая себе бороду. Пришёл Тяп`а с ведром воды, поставил его на нары рядом с головой учителя и, взяв его руку, поднял на своей руке, как бы взвешивая.
– Не надо воды, – махнул рукой ротмистр.
– Попа надо, – уверенно сказал старый тряпичник.
– Ничего не надо, – решил ротмистр. Они помолчали, глядя на учителя.
– Пойдём выпьем, старый чёрт!
– А он?
– Ты ему поможешь?
Тяп`а повернулся к учителю спиной, и они вышли во двор.
– Что там? – спросил Объедок, обращая к ротмистру свою острую морду.
– Ничего особенного. Умирает человек... – кратко сообщил ротмистр.
– Избили его? – поинтересовался Объедок.
Ротмистр не ответил, он пил водку.
– Как будто знал, что у нас есть чем поминки о нём справить, – сказал Объедок, закуривая папиросу.
Кто-то засмеялся, кто-то тяжело вздохнул. Дьякон вдруг как-то напрягся, пошлёпал губами, потёр лоб и дико взвыл:
– Иде же праведнии у-по-ко-я-ются-а!
– Ты! – зашипел Объедок, – что орёшь?
– Дай ему в рожу! – посоветовал ротмистр.
– Дурак! – раздался хрип Тяп`ы. – Когда человек кончается, нужно, чтобы тихо было.
Было достаточно тихо: и в небе, покрытом тучами, грозившем дождём, и на земле, одетой мрачной тьмой осенней ночи. Порой раздавался храп уснувших, бульканье наливаемой водки, чавканье. Дьякон что-то бормотал. Тучи плыли так низко, что казалось -вот они заденут за крышу старого дома и опрокинут его на группу этих людей.
– А... скверно на душе, когда умирает человек близкий... – заикаясь, проговорил ротмистр и склонил голову на грудь.
Никто ему не ответил.
– Среди вас – он был лучший... самый умный и порядочный... Мне жалко его...
– Со-о святы-ими упоко-ой... пой, кривая шельма! – забурлил дьякон, толкая в бок своего друга, дремавшего рядом с ним.
– Молчать!.. ты! – злым шёпотом воскликнул Объедок, вскакивая на ноги.
– Я его ударю по башке, – предложил Мартьянов, поднимая голову с земли.
– А ты не спишь? – необычайно ласково сказал Аристид Фомич. – Слышал? Учитель-то у нас...
Мартьянов тяжело завозился на земле, встал, посмотрел на полосы света, исходившего из двери и окон ночлежки, качнул головой и молча сел рядом с ротмистром.
– Выпьем? – предложил тот.
Ощупью отыскав стаканы, они выпили.
– Пойду посмотрю... – сказал Тяп`а, – может, ему надо чего.
– Гроб надо... – усмехнулся ротмистр.
– Не говорите вы про это, – глухим голосом попросил Объедок.
За Тяп`ой встал с земли Метеор. Дьякон тоже хотел встать, но свалился набок и громко выругался.
Когда Тяп`а ушёл, ротмистр ударил по плечу Мартьянова и вполголоса заговорил:
– Так-то, Мартьянов... Ты лучше других должен чувствовать... Ты был... впрочем, к чёрту это. Жалко тебе Филиппа?
– Нет, – помолчав, ответил бывший тюремщик. – Я, брат, ничего такого не чувствую... разучился... Мерзко так жить. Я серьёзно говорю, что убью кого-нибудь...
– Да? – неопределённо произнёс ротмистр. – Ну... что же? Выпьем ещё!
– Н-наше дел-ло маленькое... выпил – да ещё-о!
Это проснулся и блаженным тоном пропел Симцов.
– Братцы?! Кто тут? Налейте старику чарку!
Ему налили и подали. Выпив, он снова свалился, ткнувшись головой в чей-то бок.
Минуты две продолжалось молчание, такое же тёмное и жуткое, как эта осенняя ночь. Потом кто-то зашептал...
– Что? – раздался вопрос.
– Я говорю, славный он парень был. Голова, тихий такой, – говорили вполголоса.
– Деньги имел... и не жалел их для своего брата... – И опять наступило молчание.
– Кончается! – раздался хрип Тяп`ы над головой ротмистра.
Аристид Фомич встал и, усиленно твёрдо ступая ногами, пошёл в ночлежку.
– Пошто идёшь? – остановил его Тяп`а. – Не ходи. Пьяный ведь ты... нехорошо!
Ротмистр остановился, подумал:
– А что хорошо на этой земле? Пошёл ты к чёрту!
По стенам ночлежки всё прыгали тени, как бы молча борясь друг с другом. На нарах, вытянувшись во весь рост, лежал учитель и хрипел. Глаза у него были широко открыты, обнажённая грудь сильно колыхалась, в углах губ кипела пена, и на лице было такое напряжённое выражение, как будто он силился сказать что-то большое, трудное и – не мог и невыразимо страдал от этого.
Ротмистр стал перед ним, заложив руки за спину, И с минуту молча смотрел на него. Потом заговорил, болезненно наморщив лоб:
– Филипп! Скажи мне что-нибудь... слово утешения другу... брось!.. Я, брат, люблю тебя... Все люди – скоты, ты был для меня – человек... хотя ты пьяница! Ах, как ты пил водку, Филипп! Именно это тебя и погубило... А почему? Нужно было уметь владеть собою... и слушать меня. Р-разве я не говорил тебе, бывало...
Таинственная, всё уничтожающая сила, именуемая смертью, как бы оскорблённая присутствием этого пьяного человека при мрачном и торжественном акте её борьбы с жизнью, решила скорее кончить своё бесстрастное дело, – учитель, глубоко вздохнув, тихо простонал, вздрогнул, вытянулся и замер.
Ротмистр качнулся на ногах, продолжая свою речь.
– Хочешь, я принесу тебе водки? Но лучше не пей, Филипп... Сдержись, победи себя... А то выпей! Зачем, говоря прямо, сдерживать себя... Чего ради, Филипп? Верно? Чего ради?..
Он взял его за ногу и потянул к себе.
– А, ты уснул, Филипп? Ну... спи! Покойной ночи... Завтра я всё это разъясню тебе и ты убедишься, что ничего не надо запрещать себе... А теперь спи... если ты не умер...
Он вышел, сопровождаемый молчанием, и, придя к своим, объявил:
– Уснул... или умер... Не знаю... Я н-немножко пьян...
Тяп`а ещё более согнулся, осеняя свою грудь крестным знамением. Мартьянов молча поёжился и лёг на землю. Объедок стал быстро возиться на земле, вполголоса, злым и тоскливым тоном говоря:
– Чёрт вас всех возьми!.. Ну, умер! Ну, что же? Меня-то... мне зачем знать это? Зачем мне об этом рассказывать? Придёт время – я сам умру... не хуже его... Не хуже я других.
– Это верно! – громко говорил ротмистр, грузно опускаясь на землю. Придёт время, и все мы умрём не хуже других... ха-ха! Как мы проживём... это пустяки! Но мы умрём – как все. В этом – цель жизни, верьте моему слову. Ибо человек живёт, чтоб умереть. И умирает... И если это так – не всё ли равно, как он жил? Мартьянов, я прав? Выпьем же ещё... и ещё, пока живы...
Накрапывал дождь. Густая, душная тьма покрывала фигуры людей, валявшиеся на земле, скомканные сном или опьянением. Полоса света, исходившая из ночлежки, побледнев, задрожала и вдруг исчезла. Очевидно, лампу задул ветер или в ней догорел керосин. Падая на железную крышу ночлежки, капли дождя стучали робко и нерешительно. С горы из города неслись унылые, редкие удары в колокол – сторожили церковь.
Медный звук, слетая с колокольни, тихо плыл во тьме и медленно замирал в ней, но раньше, чем тьма успевала заглушить его последнюю, трепетно вздыхавшую ноту, рождался другой удар, и снова в тишине ночи разносился меланхолический вздох металла.
Наутро первым проснулся Тяп`а.
Повернувшись на спину, он посмотрел на небо – изуродованная шея его только в этом положении позволяла ему видеть небо над головой.
Небо однообразно серое. Там, вверху, сгустился сырой и холодный сумрак, погасил солнце и, скрыв собою голубую беспредельность, изливал на землю уныние. Тяп`а перекрестился и привстал на локте, чтоб посмотреть, не осталось ли где водки. Бутылка была пустая. Перелезая через товарищей, Тяп`а стал осматривать чашки. Одну из них он нашёл почти полной, выпил, вытер губы рукавом и стал трясти за плечо ротмистра.
– Вставай... эй! Слышь?
Ротмистр поднял голову, глядя на него тусклыми глазами.
– Надо полиции заявить... ну, вставай!
– А что? – сонно и сердито спросил ротмистр.
– Что умер он...
– Это кто?
– Учёный-то...
– Филипп? Да-а!
– А ты забыл... эхма! – укоризненно хрипел Тяп`а. Ротмистр встал на ноги, зычно зевнул и потянулся так, что у него кости хрустнули.
– Так иди ты, объяви...
– Я не пойду... не люблю я их, – угрюмо сказал Тяп`а.
– Ну, разбуди дьякона... А я пойду посмотрю.
Ротмистр вошёл в ночлежку и стал в ногах учителя. Мёртвый лежал, вытянувшись во всю длину; левая рука была у него на груди, правая откинута так, точно он размахнулся, чтоб ударить кого-то. Ротмистр подумал, что, если б учитель встал теперь, он был бы такой же высокий, как Полтора Тараса. Потом он сел на нары в ногах приятеля и, вспомнив, что они прожили вместе около трёх лет, вздохнул. Вошёл Тяп`а, держа голову, как козёл, собравшийся бодаться. Он сел по другую сторону ног учителя, посмотрел на его тёмное лицо, спокойное и серьёзное, с плотно сжатыми губами, и захрипел:
~ Да... вот и умер... И я умру скоро...
– Тебе пора, – хмуро сказал ротмистр.
– Пора уж! – согласился Тяп`а. – И тебе тоже надо бы умереть... Всё лучше, чем так-то...
– А может, хуже? Ты почём знаешь?
– Хуже не будет. Помрёшь – с богом будешь иметь дело... А тут с людьми... А люди – что они значат?
– Ну ладно, не хрипи, – сердито оборвал его Кувалда.
В сумраке, наполнявшем ночлежку, стало внушительно тихо.
Долго они сидели у ног мёртвого сотоварища и изредка поглядывали на него, оба погружённые в думы. Потом Тяп`а спросил:
– Хоронить его ты будешь?
– Я? Нет! Полиция пускай хоронит.
– Ну! Чай, ты схорони... ведь за прошение-то с Вавилова взял его деньги... Я дам, коли не хватит...
– Деньги его у меня... а хоронить не стану.
– Нехорошо это. Мёртвого грабишь. Я вот скажу всем, что ты его деньги заесть хочешь... – пригрозил Тяп`а.
– Глуп ты, старый чёрт, – презрительно сказал Кувалда.
– Не глуп я... а только нехорошо, мол, не по-дружески.
– Ну и ладно. Отвяжись!
– Ишь! А сколько денег-то?
– Четвертная... – рассеянно сказал Кувалда.
– Вона!.. Дал бы мне хоть пятёрочку...
– Экой ты мерзавец, старик... – равнодушно посмотрев в лицо Тяп`ы, сказал ротмистр.
– Право, дай...
– Пошёл к чёрту!.. Я ему на эти деньги памятник устрою.
– На что ему?
– Куплю жёрнов и якорь. Жёрнов положу на могилу, а якорь цепью прикую к нему... Это будет очень тяжело...
– Зачем? Чудишь ты...
– Ну... не твоё дело.
– Я, смотри, скажу... – снова пригрозил Тяп`а. Аристид Фомич тупо посмотрел на него и промолчал.
– Слышь... едут! – сказал Тяп`а, встал и ушёл из ночлежки.
Скоро в дверях её явился частный пристав, следователь и доктор. Все трое поочерёдно подходили к учителю и, взглянув на него, выходили вон, награждая Кувалду косыми и подозрительными взглядами. Он сидел, не обращая на них внимания, пока пристав не спросил его, кивая головой на учителя:
– Отчего он умер?
– Спросите у него... Я думаю, от непривычки...
– Что такое? – спросил следователь.
– Я говорю – умер он, по моему мнению, от непривычки к той болезни, которой захворал...
– Гм... да! А он давно хворал?
– Вытащить бы его сюда, не видно там ничего, – предложил доктор скучным тоном. – Может быть, есть знаки...
– Нуте-ка, позовите кого-нибудь вынести его, – приказал пристав Кувалде.
– Зовите сами... Он мне не мешает и тут... – равнодушно отозвался ротмистр.
– Ну! – крикнул полицейский, делая свирепое лицо.
– Тпру! – отпарировал Кувалда, не трогаясь с места, спокойно злой и оскаливший зубы.
– Я, чёрт возьми!.. – крикнул пристав, взбешённый до того, что лицо у него налилось кровью. – Я вам этого не спущу! Я...
– Добренького здоровьица, господа честные! – сладким голосом сказал купец Петунников, являясь в дверях.
Окинув острым взглядом всех сразу, он вздрогнул, отступил шаг назад и, сняв картуз, истово перекрестился. Затем по лицу его расплылась улыбка злорадного торжества, и, в упор глядя на ротмистра, он почтительно спросил:
– Что это здесь? Никак человека убили?
– Да вот что-то в этом роде, – ответил ему следователь.
Петунников глубоко вздохнул, опять перекрестился и тоном огорчения заговорил:
– А, господи боже мой! Как я этого боялся! Всегда, бывало, зайдёшь сюда, посмотришь... ай, ай, ай! Потом придёшь домой, и всё такое начинает мерещиться – боже упаси всякого!.. Сколько раз я господину этому, вот... главнокомандующему золотой ротой, хотел отказать от квартиры, но боюсь всё... знаете... народ такой... лучше уступить, думаю, а то как бы не того...
Он плавно повёл рукой в воздухе, потом провёл ею по лицу, собрал в горсть бороду и снова вздохнул.
– Опасные люди. И господин этот вроде начальника у них... совершенно атаман разбойников.
– А вот мы его пощупаем, – многообещающим тоном сказал пристав, глядя на ротмистра мстительными глазами. – Он мне тоже хорошо известен!..
– Да, мы с тобой, брат, старые знакомые... – подтвердил Кувалда фамильярным тоном. – Сколько я тебе и присным твоим взяток за молчание переплатил!
– Господа! – воскликнул пристав, – вы слышали? Прошу запомнить! Я этого не спущу... А-а! Так вот что? Ну, ты у меня помни это! Я тебя... сокр-ращу, мой друг...
– Не хвались на рать идучи... – спокойно говорил Аристид Фомич.
Доктор, молодой человек в очках, смотрел на него с любопытством, следователь со зловещим вниманием, Петунников с торжеством, а пристав кричал и метался, наскакивая на него.
В дверях ночлежки явилась мрачная фигура Мартьянова. Он подошёл тихо и стал сзади Петунникова, так что его подбородок приходился над теменем купца. Сбоку из-за него выглядывал дьякон, широко раскрывая свои маленькие, опухшие и красные глазки.
– Однако давайте же что-нибудь делать, господа! – предложил доктор.
Мартьянов скорчил страшную гримасу и вдруг – чихнул прямо на голову Петунникова. Тот вскрикнул, присел и прыгнул в сторону, чуть не сбив с ног пристава, который едва удержал его, раскрыв ему объятия.
– Видите? – тревожно сказал купец, указывая на Мартьянова. – Вот какие люди! а?
Кувалда хохотал. Доктор и следователь смеялись, а к дверям ночлежки подходили всё новые и новые фигуры. Полусонные, опухшие физиономии с красными, воспалёнными глазами, с растрёпанными волосами на головах, бесцеремонно разглядывали доктора, следователя и пристава.
– Куда лезете! – усовещивал их городовой, дёргая за лохмотья и отталкивая от двери. Но он был один, а их много, и они, не обращая на него внимания, лезли, дыша перегорелой водкой, молчаливые и зловещие. Кувалда посмотрел на них, потом на начальство, несколько смущённое обилием этой нехорошей публики, и, усмехаясь, сказал начальству:
– Господа! Может, вы хотите познакомиться с моими квартирантами и приятелями? Хотите? Всё равно – рано или поздно, вам придётся, по обязанностям службы, знакомиться с ними...
Доктор смущённо засмеялся. Следователь плотно сжал губы, а пристав догадался, что нужно было сделать, и крикнул на двор:
– Сидоров! Свисти... скажи, когда придут сюда, чтоб достали телегу...
– Ну, а я пойду! – сказал Петунников, выдвигаясь откуда-то из-за угла. – Квартирку вы мне сегодня ослободите, господин... Я ломать буду эту хибарочку... Позаботьтесь... а то я обращусь к полиции...
На дворе пронзительно рокотал свисток полицейского, у дверей ночлежки тесной толпой стояли её обитатели, позёвывая и почёсываясь.
– Итак, не хотите знакомиться?.. Невежливо!.. – смеялся Аристид Кувалда.
Петунников достал из кармана кошелёк, порылся в нём, вытащил два пятака и, крестясь, положил их в ноги покойника.
– Господи благослови... на погребение грешного праха...
– Что-о? – гаркнул ротмистр. – Ты – на погребение? Возьми прочь! Прочь возьми, я тебе говорю... мер-рзавец! Ты смеешь давать на погребение честного человека твои воровские гроши... разражу!
– Ваше благородие! – испуганно крикнул купец, хватая пристава за локти. Доктор и следователь выскочили вон, пристав громко звал:
– Сидоров, сюда!
Бывшие люди стали в дверях стеной и с интересом, оживлявшим их смятые рожи, смотрели и слушали.
Кувалда, потрясая кулаком над головой Петунникова, ревел, зверски вращая налитыми кровью глазами:
– Подлец и вор! Возьми деньги! Гнусная тварь – бери, говорю... а то я в зенки твои вобью эти пятаки, бери!
Петунников протянул дрожащую руку к своей лепте и, защищаясь другой рукой от кулака Кувалды, говорил:
– Будьте свидетелем, господин пристав, и вы, добрые люди.
– Мы, купец, недобрые люди, – раздался дребезжащий голос Объедка.
Пристав, надув лицо, как пузырь, отчаянно свистел, а другую руку держал в воздухе над головой Петунникова, извивавшегося перед ним так, точно он хотел влезть ему в живот.
– Хочешь, я заставлю тебя, ехидна подлая, ноги целовать у этого трупа? Х-хочешь?
И, вцепившись в ворот Петунникова, Кувалда швырнул его, как котёнка, к двери.
Бывшие люди быстро расступились, чтобы дать купцу место для падения. И он растянулся у их ног, испуганно и бешено воя:
– Убивают! Караул... убили-и!
Мартьянов медленно поднял свою ногу, прицеливаясь ею в голову купца. Объедок со сладострастным выражением на своей физиономии плюнул в лицо Петунникова. Купец сжался в маленький комок и, упираясь в землю ногами и руками, покатился на двор, поощряемый хохотом. А на дворе уже появились двое полицейских, и пристав, указывая им на Кувалду, кричал:
– Арестовать! Связать!
– Вяжите его, голубчики! – умолял Петунников.
– Не сметь! Я не бегу... я сам пойду, – говорил Кувалда, отмахиваясь от городовых, подбежавших к нему.
Бывшие люди исчезали один по одному. Телега въехала во двор. Какие-то унылые оборванцы уже тащили из ночлежки учителя.
– Я т-тебя, голубчик... погоди! – грозил пристав Кувалде.
– Что, атаман? – ехидно спрашивал Петунников, возбуждённый и счастливый при виде врага, которому вязали руки. – Что? Попал? Погоди! То ли ещё будет!..
Но Кувалда молчал. Он стоял между двух полицейских, страшный и прямой, и смотрел, как учителя взваливали на телегу. Человек, державший труп подмышки, был низенького роста и не мог положить головы учителя в тот момент, когда ноги его уже были брошены в телегу. С минуту учитель был в такой позе, точно он хотел кинуться с телеги вниз головой и спрятаться в земле от всех этих злых и глупых людей, не дававших ему покоя.
– Веди его, – скомандовал пристав, указывая на ротмистра.
Кувалда, не протестуя, молчаливый и насупившийся, двинулся со двора и, проходя мимо учителя, наклонил голову, но не взглянул на него. Мартьянов с своим окаменелым лицом пошёл за ним. Двор купца Петунникова быстро пустел.
– Н-но, поехали! – взмахнул извозчик вожжами над крупом лошади.
Телега тронулась, затряслась по неровной земле двора. Учитель, покрытый каким-то тряпьём, вытянулся на ней вверх грудью, и живот его дрожал. Казалось, что учитель тихо и довольно смеётся, обрадованный тем, что вот, наконец, он уезжает из ночлежки и более уж не воротится в неё, никогда не воротится... Петунников, провожая его взглядом, благочестиво перекрестился, потом тщательно начал обивать своим картузом пыль и сор, приставшие к его одежде. И по мере того, как пыль исчезала с его поддёвки, на лице его являлось спокойное выражение довольства. Со двора ему видно было, как по улице в гору шёл ротмистр, с прикрученными на спине руками, высокий, серый, в фуражке с красным околышком, похожим на полосу крови.
Петунников улыбнулся улыбкой победителя и пошёл к ночлежке, но вдруг остановился, вздрогнув. В дверях против него стоял с палкой в руке и с большим мешком за плечами страшный старик, ершистый от лохмотьев, прикрывавших его длинное тело, согнутый тяжестью ноши и наклонивший голову на грудь так, точно он хотел броситься на купца.
– Ты что? – крикнул Петунников. – Ты кто?
– Человек, – раздался глухой хрип. Петунникова этот хрип обрадовал и успокоил. Он даже улыбнулся.
– Человек! Ах ты... такие разве люди бывают?
И, посторонившись, он пропустил мимо себя старика, который шёл прямо на него и глухо ворчал:
– Разные бывают... как бог захочет... Есть хуже меня... ещё хуже есть... да!
Хмурое небо молча смотрело на грязный двор и на чистенького человека с острой седой бородкой, ходившего по земле, что-то измеряя своими шагами и острыми глазками. На крыше старого дома сидела ворона и торжественно каркала, вытягивая шею и покачиваясь.
В серых, строгих тучах, сплошь покрывших небо, было что-то напряжённое и неумолимое, точно они, собираясь разразиться ливнем, твёрдо решили смыть всю грязь с этой несчастной, измученной, печальной земли. 1897 г.
ПРИМЕЧАНИЯ
Впервые напечатано в журнале "Новое слово", 1897, книга 1, октябрь, и книга 2, ноябрь, с подзаголовком "Очерк".
Рассказ отражает казанские встречи и впечатления М.Горького 1885-1886 гг.
На упрёки Л.Н.Толстого: "Вы – сочинитель. Все эти ваши "Кувалды" выдуманы", – М.Горький заметил, что "Кувалда – живой человек", и рассказал о встрече своей в камере Казанского мирового судьи Колонтаева с человеком, описанным под именем Кувалды ("Лев Толстой").
В статье "О том, как я учился писать" М.Горький сообщает: "Изображённого мною в "Бывших людях" содержателя ночлежки Кувалду я увидел впервые в камере мирового судьи Колонтаева. Меня поразило чувство собственного достоинства, с которым этот человек в лохмотьях отвечал на вопросы судьи, презрение, с которым он возражал полицейскому, обвинителю и потерпевшему – трактирщику, избитому Кувалдой". Об этом же М.Горький писал И.Груздеву: "Кувалда – прозвище отставного офицера, фамилию коего я не помню, да едва ли и знал её. Познакомился я с ним в камере мирового судьи Колонтаева, куда зашёл, спасаясь от дождя. Судился Кувалда за скандал в общественном месте и удивил меня независимостью поведения пред судьей и замысловатостью своих ответов. Ночлежка его помещалась в конце Задней Мокрой, у городских свалок. В пьяном виде Кувалда любил декламировать Полежаева:
Я – погибал.
Мой злобный гений
Торжествовал.
Это всегда очень волновало меня" (Архив А.М.Горького).
Рассказ включался во все собрания сочинений; начиная со второго издания тома второго "Очерков и рассказов", 1899, печатался без подзаголовка.
Печатается по тексту, подготовленному М.Горьким для собрания сочинений в издании "Книга".
