Текст книги "Жизнь ненужного человека"
Автор книги: Максим Горький
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)
– Замечаете вы, – тихо говорила девушка, – как быстро люди знакомятся? Все ищут друзей, находят их, все становятся доверчивее, смелее.
Её слова точно улыбались. Не решаясь посмотреть в лицо Ольги, Климков следил за её тенью на стене и рисовал на тени голубые глаза, небольшой рот с бледными губами, лицо, немного усталое, мягкое и доброе.
"Сказать ей теперь, что всё это фокус, чтобы погубить её?" – спрашивал он сам себя.
И отвечал:
"Выгонит. Обругает и выгонит".
– Вы Зимина – столяра – не знаете? – вдруг спросил он.
– Нет. А что?
Евсей тяжко вздохнул.
– Так. Тоже – хороший человек.
"Если бы она знала столяра, – медленно соображал Климков, – я бы научил её – пусть спросит его обо мне. Тогда бы..."
Ему показалось, что стул опускается под ним и тошнота сейчас хлынет в горло. Он откашлялся, осмотрел комнату, бедную, маленькую. В окно смотрела луна, круглая, точно лицо Якова, огонь лампы казался досадно лишним.
"Погашу свет, встану перед ней на колени, обниму ноги и всё скажу. А она мне даст пинка?.."
Но это его не остановило. Он тяжело поднялся со стула, протянул руку к лампе, рука вяло опустилась, ноги вздрогнули, он покачнулся.
– Что вы? – спросила Ольга.
Желая ответить, Климков тихо завыл, встал на колени и начал хватать её платье дрожащими руками. Она упёрлась в лоб его горячей ладонью, другой рукой взяла за плечо, спрятала ноги под стул и строго заговорила:
– Нет, нет! А-ай, как это нехорошо... Я не могу... Ну, встаньте же!..
Теплота её тела будила в нём чувственное желание, и толчки рук её он воспринимал, как возбуждающие ласки...
"Не святая!" – мелькнуло у него в уме, и он начал обнимать колени девушки сильнее.
– Я говорю вам – встаньте! – крикнула она, уже не убеждая, а приказывая.
Он встал, не успев ничего сказать.
– Поймите, – бормотал он, разводя руками.
– Да, да, я понимаю... Боже мой! Всегда это на дороге! – воскликнула она и, посмотрев в лицо ему, сурово сказала: – Мне надоело это!
Она встала у окна, между нею и Евсеем стоял стол. Холодное недоумение обняло сердце Климкова, обидный стыд тихо жёг его.
– Вы ко мне не ходите... Пожалуйста...
Евсей взял шапку, накинул на плечи пальто и, согнувшись, ушёл.
Через несколько минут он сидел на лавке у ворот какого-то дома и бормотал, искусственно напрягаясь:
– Сволочь...
Припоминая позорные для женщины слова, он покрывал ими стройную высокую фигуру Ольги, желая испачкать грязью всю её, затемнить с ног до головы. Но ругательства не приставали к ней, и хотя Евсей упорно будил в себе злость, но чувствовал только обиду.
Смотрел на круглый одинокий шар луны – она двигалась по небу толчками, точно прыгала, как большой светлый мяч, и он слышал тихий звук её движения, подобный ударам сердца. Не любил он этот бледный, тоскующий шар, всегда в тяжёлые минуты жизни как бы наблюдавший за ним с холодной настойчивостью. Было поздно, но город ещё не спал, отовсюду неслись разные звуки.
"Раньше ночи были спокойнее", – подумал Климков, встал и пошёл, не надевая пальто в рукава, сдвинув шапку на затылок.
"Ну, хорошо, – подожди! – думал он. – Выдам их и попрошу, чтобы меня перевели в другой город..."
В три приёма он передал Макарову несколько пакетов шрифта, узнал о квартире, где будет устроена типография, и удостоился от Саши публичной похвалы:
– Молодчина! Получишь награду...
Евсей отнёсся к его похвале равнодушно, а когда Саша ушёл, ему бросилось в глаза острое, похудевшее лицо Маклакова – шпион, сидя в тёмном углу комнаты на диване, смотрел оттуда в лицо Евсея, покручивая свои усы. Во взгляде его было что-то задевшее Евсея, он отвернулся в сторону.
– Климков, поди сюда! – позвал шпион. Климков подошёл, сел рядом.
– Правда, что ты брата своего выдаёшь? – спросил Маклаков негромко.
– Двоюродного...
– Не жалко?
– Нет...
И вспомнив слова, которые часто говорило начальство, Евсей тихо повторил их:
– У нас – как у солдат – нет ни матери, ни отца, ни братьев, только враги царя и отечества...
– Ну, конечно! – сказал Маклаков и усмехнулся. По голосу и усмешке Климков чувствовал, что шпион издевается над ним. Он обиделся.
– Может быть, мне и жалко, но когда я должен служить честно и верно...
– Я ведь не спорю, чудак!
Потом он закурил папиросу и спросил Евсея:
– Ты что сидишь тут?
– Так, – делать нечего...
Маклаков хлопнул его по колену и сказал:
– Несчастный ты человечек!
Евсей встал.
– Тимофей Васильевич...
– Что?
– Скажите мне...
– Что сказать?
– Я не знаю...
– Ну, и я тоже.
Климков шёпотом пробормотал:
– Мне жалко брата!.. И ещё одна девица там... Они все – лучше нас, ей-богу!
Шпион тоже встал на ноги, потянулся и, шагая к двери, холодно произнёс:
– Пойди ты к чёрту...
XVII
Подошла ночь, когда решено было арестовать Ольгу, Якова и всех, кто был связан с ними по делу типографии. Евсей знал, что типография помещается в саду во флигеле, – там живёт большой рыжебородый человек Костя с женой, рябоватой и толстой, а за прислугу у них – Ольга. У Кости голова была гладко острижена, а у жены его серое лицо и блуждающие глаза; они оба показались Евсею людьми не в своём уме и как будто долго лежали в больнице.
– Какие страшные! – заметил он, когда Яков указал ему этих людей в квартире Макарова.
Яков, любя похвастаться знакомствами, гордо тряхнул кудрявой головой и важно объяснил:
– От своей трудной жизни! Работают в подвалах, по ночам, сырость, воздуху мало. Отдыхают – в тюрьмах, – от этого всяк наизнанку вывернется.
Климкову захотелось в последний раз взглянуть на Ольгу; он узнал, какими улицами повезут арестованных в тюрьму, и пошёл встречу им, стараясь убедить себя, что его не трогает всё это, и думая о девушке:
"Наверное, испугается. Плакать будет..."
Шёл он, как всегда, держась в тени, пробовал беззаботно свистать, но не мог остановить стройного течения воспоминаний об Ольге, – видел её спокойное лицо, верующие глаза, слышал немного надорванный голос, помнил слова:
"Вы напрасно так нехорошо говорите о людях, Климков. Разве вам не в чем упрекнуть себя?"
Слушая её, он всегда чувствовал, что Ольга говорит верно. И теперь у него тоже не было причин сомневаться этом, но было голое желание видеть её испуганной, жалкой, в слезах.
Вдали затрещали по камням колёса экипажа, застучали подковы. Климков прижался к воротам и ждал. Мимо него проехала карета, он безучастно посмотрел на неё, увидел два хмурых лица, седую бороду кучера, большие усы околодочного рядом с нею.
"Вот и всё! – подумал он. – И не пришлось увидеть её..."
Но в конце улицы снова дребезжал экипаж, он катился торопливо, были слышны удары кнута о тело лошади и её усталое сопение. Ему казалось, что звуки неподвижно повисли в воздухе и будут висеть так всегда.
Кутаясь в платок, в пролётке сидела Ольга рядом с молодым жандармом, на козлах, рядом с извозчиком, торчал городовой. Мелькнуло знакомое лицо, белое и доброе; Евсей скорее понял, чем увидал, что Ольга совершенно спокойна, нимало не испугана. Он почему-то вдруг обрадовался и, как бы возражая неприятному собеседнику, мысленно сказал:
"Она – не заплачет!"
Закрыв глаза, простоял ещё несколько времени, потом услышал шаги, звон шпор, понял, что это ведут арестованных мужчин, сорвался с места и, стараясь не топать ногами, быстро побежал по улице, свернул за угол и, усталый и облитый потом, явился к себе домой.
Вечером на другой день Филипп Филиппович, обливая его синими лучами, говорил торжественно, ещё более тонким голосом, чем всегда:
– Поздравляю тебя, Климков, с добрым успехом и желаю, чтобы этот успех был первым звеном в длинной цепи удач!
Климков переступил с ноги на ногу и тихонько развёл руками, точно желая освободить себя из невидимых пут.
В комнате было несколько шпионов, они молча слушали звук пилы и смотрели на Евсея, он чувствовал их взгляды на своей коже, и это было неловко.
Когда начальник кончил говорить, Евсей тихо попросил его о переводе в другой город.
– Ну, ерунда, брат! – сухо сказал Филипп Филиппович. – Стыдно быть трусом. Что такое? Первое удачное дело – и бежать? Я сам знаю, когда нужно перевести... Ступай!
Награду ему дал Саша.
– Эй, ты, сморчок! – позвал он его. – На вот, получи...
Коснувшись своей влажной, жёлтой рукой руки Евсея, он сунул ему бумажку и ушёл прочь. Подскочил Яков Зарубин.
– Сколько?
– Двадцать пять рублей, – ответил Климков, развёртывая билет непослушными пальцами.
– А сколько людей было?
– Семеро...
Зарубин поднял глаза к потолку и забормотал:
– Трижды семь – двадцать один, четыре на семь – по три с полтиной!
Он тихонько свистнул и, оглянувшись, шёпотом сообщил:
– Саше – полтораста дали, да счёт расходов он представил по этому делу в шестьдесят три рубля. Надувают нас, дураков! Ну, что же, угощай на радостях...
– Идём, – сказал Климков, искоса поглядывая на деньги и не решаясь положить их в карман.
Пошли, и дорогою Зарубин деловито заговорил:
– А всё-таки, видно, твои люди дрянь были...
– Почему это? – обидчиво спросил Климков. – Вовсе не дрянь...
– Мало дали за них, мало! Я ведь знаю порядки, меня не обманешь, нет! Красавин одного революционера поймал, – сто рублей получил здесь, да из Петербурга прислали сто! Соловьеву – за нелегальную барыню – семьдесят пять. Видишь? А Маклаков? Положим, он ловит адвокатов, профессоров, писателей, им цена особая.
Он говорил не уставая, Климков был доволен его болтовнёй, она мешала ему думать.
Пришли в публичный дом. Зарубин крикливым голосом завсегдатая начал спрашивать у высокой, худой и кривой экономки:
– Лида здорова? А – Капа? Вот, Евсей, ты познакомься с Капой, – это такая девица! Изверг! Она тебя тому научит, чего ты во сто лет без неё не узнаешь. Дайте нам лимонаду и коньяку. Прежде всего, Евсей, надо хватить коньяку с лимонадом – это вроде шампанского, сразу поднимешься на дыбы!
– Мне всё равно, – ответил Климков.
Дом был дорогой, на окнах висели пышные занавески, мебель казалась Евсею необыкновенной, красиво одетые девицы – гордыми и неприступными; всё это смущало его. Он жался в угол, уступая дорогу девицам, они как будто не замечали его, проходя мимо и касаясь своими юбками его ног. Лениво проплывало подавляющими массами полуголое тело, ворочались в орбитах подведённые глаза.
– Студенты? – спросила рыжая девица подругу, толстую брюнетку с высокой голой грудью и голубой лентой на шее. Та что-то шепнула в ухо ей, рыжая сделала Евсею гримасу, он отвернулся от неё и сказал Зарубину недовольно:
– Знают, кто мы...
– А как же! Конечно! Потому и берут за вход половину цены, и скидка со счёта двадцать пять процентов.
Евсей выпил два бокала шипучего, вкусного напитка, и хотя ему не стало веселее, но окружающее сделалось более безразличным.
К ним за стол сели две девицы – высокая, крепкая Лидия и огромная, тяжёлая Капитолина. Голова Лидии была несоразмерно с телом маленькая, лоб узкий, острый, сильно выдвинутый подбородок и круглый рот с мелкими зубами рыбы, глаза тёмные и хитрые, а Капитолина казалась сложенной из нескольких шаров разной величины; выпученные глаза её были тоже шарообразны и мутны, как у слепой.
Чёрненький, неугомонный, подобно мухе, Зарубин вертел головой, двигал ногами, его тонкие, тёмные руки летали над столом, он всё хватал, щупал, обнюхивал. Евсей вдруг почувствовал, что Зарубин вызывает у него тяжёлое, тупое раздражение.
"Мерзавец! – думал он. – За мои деньги привёл мне урода, а себе красивую выбрал".
Он налил рюмку коньяку, проглотил её и, обожжённый, открыл рот, вращая глазами.
– Ловко? – воскликнул Яков.
Девицы засмеялись, и на минуту Евсей оглох и ослеп, точно заснул.
– Вот, Евсей, Лида, мой верный друг, умница и разумница!– разбудил его Зарубин, дёргая за рукав. – Когда я заслужу внимание начальства, я её возьму отсюда, женюсь на ней и пристрою к своему торговому делу. Так, Лидочка?
– Поживём – увидим, – ответила девица, томно скосив на него свои масляные глаза.
– Ты что молчишь, дружок? – басом спросила Капитолина, хлопая по плечу Евсея тяжёлой рукой.
– Она всем говорит – ты, – заметил Яков.
– Это мне все равно! – сказал Евсей, не глядя на девицу и отодвигаясь от неё. – Только – скажи ей, что она мне не нравится и пускай уйдёт...
Несколько секунд все молчали.
– Чёрт с вами! – густо и спокойно сказала Капитолина и, упираясь рукой в стол, медленно подняла со стула своё тяжёлое тело.
Евсею стало досадно, что она не обиделась, он взглянул на неё и проговорил:
– Вроде слона, какая-то...
– Аи, как это невежливо! – с сожалением вскричала Лидия.
– Да, Евсей, это, брат, невежливо! – убеждённо подтвердил Зарубин. Капитолина Николаевна девица замечательная, и все понимающие люди её ценят.
– А мне всё равно, – сказал Евсей. – Я хочу пива!
– Эй, пива! – крикнул Зарубин. – Капочка, будьте любезны, похлопочите насчёт пива.
Толстая девица повернулась и, шаркая ногами по полу, молча ушла, а Зарубин, наклонясь к Евсею, вкрадчиво и поучительно начал:
– Видишь ли что, Евсей, конечно, здесь заведение и прочее. Но девицы такие же люди, как мы с тобой, – зачем их обижать бесполезной грубостью?
– Отстань! – сказал Климков.
Ему хотелось, чтобы вокруг было тихо, чтобы девицы перестали плавать в воздухе, как скучные клочья весенней тучи, и бритый тапёр с тёмно-синим лицом утопленника не тыкал пальцами в жёлтые зубы рояля, похожего на челюсть чудовища, которое громко и визгливо хохотало. Хотелось, чтобы все молча сели на стулья и сидели неподвижно, чтобы занавески на окнах не шевелились так странно, как будто с улицы их дёргает невидимая, неприязненная рука. И пусть в дверях встанет Ольга, одетая в белое, тогда он поднимется, обойдёт всю комнату и каждого человека с размаху ударит по лицу, – пусть Ольга видит, что ему противны все они.
В уши ему назойливо садились жалобные слова Зарубина:
– Мы приехали веселиться, а ты сразу начинаешь скандал...
Евсей, покачиваясь, мутно посмотрел в лицо ему и вдруг с холодной ясностью сказал себе:
"Из-за этого, сукина сына. Из-за него я попал в петлю. Всё из-за него!"
Он взял в руку бутылку пива, налил себе стакан, выпил его и, не выпуская бутылки из руки, поднялся с места.
– Деньги мои, а не твои, сволочь! – сказал он.
– Что ж из этого? Мы – товарищи...
Чёрная, стриженая и колючая голова Зарубина запрокинулась назад, Евсей увидел острые блестящие глазки на смуглом лице с оскаленными зубами.
– Ты сядь, – сказал он.
Климков взмахнул бутылкой и ударил ею по лицу, целясь в глаза. Масляно заблестела алая кровь, возбуждая у Климкова яростную радость, – он ещё взмахнул рукой, обливая себя пивом. Всё ахнуло, завизжало, пошатнулось, чьи-то ногти впились в щёки Климкова, его схватили за руки, за ноги, подняли с пола, потащили, и кто-то плевал в лицо ему тёплой, клейкой слюной, тискал горло и рвал волосы.
Он очнулся в участке, оборванный, исцарапанный, мокрый, сразу всё вспомнил и впервые без испуга подумал:
"Что же теперь будет?"
Знакомый полицейский чиновник посоветовал Евсею вымыть лицо и ехать домой.
– Судить меня будут? – спросил Климков.
– Не знаю, – сказал полицейский, вздохнул и завистливо добавил: – Едва ли будут, берегут вас...
Через несколько дней Евсея позвал Филипп Филиппович и долго пронзительно кричал на него.
– Ты, идиот, должен давать людям примеры доброго поведения, а не скандалы делать! Если я узнаю ещё что-нибудь подобное о тебе – я тебя посажу на месяц под арест, – слышал?
Климков испугался, согнулся и стал жить тихонько, молча, незаметно, стараясь возможно больше уставать для того, чтобы ни о чём не думать.
Когда он встретился с Яковом Зарубиным, то увидал у него над правым глазом небольшой красный шрам; эта новая черта на подвижном лице сыщика была ему приятна, и сознание, что он нашёл в себе силу и смелость ударить человека, поднимало его в своих глазах.
– За что ты меня? – спросил Яков.
– Так, – сказал Евсей. – Пьян был я...
– Эх ты, чёрт! Ведь ты знаешь, что такое лицо для нашей должности! Разве можно его портить?
Зарубин потребовал с Евсея угощение хорошим обедом.
XVIII
Среди шпионов разнёсся слух, что некоторые министры тоже оказались подкуплены врагами царя и России. Они составили заговор, чтобы отнять у царя власть, заменить существующий, добрый русский порядок жизни другим, взятым у иностранных государств, вредным для русского народа. Теперь они выпустили манифест, в котором будто бы по воле царя и с его согласия извещали народ о том, что ему скоро будет дана свобода собираться в толпы, где он хочет, говорить о том, что его интересует, писать и печатать в газетах всё, что ему нужно, и даже будет дана свобода не верить в бога.
Филипп Филиппович часами тайно беседовал с Красавиным, Сашей, Соловьевым и другими опытными агентами, после этих бесед все они ходили нахмурясь, озабоченные, отвечая на вопросы своих товарищей кратко и невразумительно.
Однажды, сквозь неплотно притворенную дверь кабинета Филиппа Филипповича, в канцелярию просочился голос Саши, прерывавшийся от возбуждения:
– Да не о конституции, не о политике надо говорить с ними, а о том, что новый порядок уничтожит их, что при нём смирные издохнут с голоду, буйные сгниют в тюрьмах. Кто нам служит? Выродки, дегенераты, психически больные, глупые животные...
– Вы говорите бог знает что! – громко вскричал Филипп Филиппович.
И раздался печальный голос Ясногурского:
– Планчик-то у вас – какой? Непонятно мне, хороший вы мой, намерение-то ваше...
В канцелярии сидели Пётр, Грохотов, Евсей и ещё двое новых шпионов один рыжий, горбоносый, с крупными веснушками на лице и в золотых очках, другой – бритый, лысый и краснощёкий, с широким носом и багровым пятном на шее около левого уха. Внимательно слушая разговор Саши, они косились друг на друга и молчали. Пётр несколько раз вставал, подходил к двери, наконец он громко кашлянул около неё – тотчас же невидимая рука плотно притворила её. Лысый шпион осторожно пощупал толстыми пальцами свой нос и тихо спросил:
– Это кого же он называет выродками?
Сначала никто не ответил ему, потом Грохотов, покорно вздохнув, сказал:
– Он всех так зовёт...
– Умная бестия! – воскликнул Пётр, мечтательно улыбаясь. – Гнилой весь, а смотрите, всё больше забирает силу. Вот что значит образование!..
Лысый оглянул всех подслеповатыми глазами и снова раздумчиво осведомился:
– Ведь это он про нас говорит?
– Политика дело мудрое, ничем не брезгует, – сказал Грохотов.
– Если бы я получил образование, я бы – показал козырей! – заявил Пётр.
Рыжий беспечно покачивался на стуле и часто зевал, широко открывая рот.
Из кабинета вышел Саша, багровый и встрёпанный, остановился у двери, оглядел всех, насмешливо спросил:
– Подслушивали?
Один за другим входили сыщики, потные, пыльные, устало и невесело перекидываясь различными замечаниями. Появился Маклаков, сердитый, нахмуренный, глаза у него были острые и обижающие. Прищуриваясь, быстро прошёл в кабинет Красавин и громко хлопнул дверью.
Саша говорил Петру:
– Произойдёт перемена места – мы будем тайным обществом, а они останутся явными идиотами, вот что будет! Эй! – крикнул он. – Никому не уходить!
Все присмирели, замолчали. Из кабинета вышел Ясногурский, его оттопыренные мясистые уши прилегли к затылку, и весь он казался скользким, точно кусок мыла. Расхаживая в толпе шпионов, он пожимал им руки, ласково и смиренно кивал головой и вдруг, уйдя куда-то в угол, заговорил оттуда плачущим голосом:
– Добрые слуги царёвы! К вам моя речь от сердца, скорбью напоённого, к вам, люди бесстрашные, люди безупречные, верные дети царя-отца и православной церкви, матери вашей...
– Завыл!.. – прошептал кто-то около Евсея, а Климкову послышалось, что Ясногурский нехорошо выругался.
– Вы уже знаете о новой хитрости врагов, о новой пагубной затее, вы читали извещение министра Булыгина о том, что царь наш будто пожелал отказаться от власти, вручённой ему господом богом над Россией и народом русским. Всё это, дорогие товарищи и братья, дьявольская игра людей, передавших души свои иностранным капиталистам, новая попытка погубить Русь святую. Чего хотят достигнуть обещаемой ими Государственной думой, чего желают достичь – этой самой – конституцией и свободой?
Шпионы сдвинулись теснее.
– Во имя отца и сына и святого духа, рассмотрим козни дьяволов при свете правды, коснёмся их нашим простым русским умом и увидим, как они рассыплются прахом на глазах наших. Вот смотрите – хотят отнять у царя его божественную силу и волю править страною по указанию свыше, хотят выборы устроить в народе, чтобы народ послал к царю своих людей и чтобы эти люди законы издавали, сокращая власть царёву. Надеются, что народ наш, тёмный и пьяный, позволит подкупить себя вином и деньгами и проведёт в покои царя тех, кого ему укажут предатели либералы и революционеры, а укажут они народу жидов, поляков, армян, немцев и других инородцев, врагов России.
Климков заметил, что Саша, стоя сзади Ясногурского, улыбался насмешливо, как чёрт, и, не желая, чтобы больной шпион заметил его, наклонил голову.
– Окружит эта шайка продажных мошенников светлый трон царя нашего и закроет ему мудрые глаза его на судьбу родины, предадут они Россию в руки инородцев и иностранцев. Жиды устроят в России своё царство, поляки своё, армяне с грузинами, латыши и прочие нищие, коих приютила Русь под сильною рукою своею, свои царства устроят, и когда останемся мы, русские, одни... тогда... тогда, – значит...
Саша, стоя рядом с Ясногурским, начал шептать ему на ухо. Старик сердито отмахнулся, заговорил громче:
– Тогда хлынут на нас немцы и англичане и заберут нас в свои жадные когти... Разрушение Руси ждёт нас, дорогие друзья мои, – берегитесь!
Он выкрикнул последние слова речи, замолчал на минуту, а потом поднял руки над головой и начал снова:
– Но у царя нашего есть верные слуги, они стерегут его силу и славу, как псы неподкупные, и вот они основали общество для борьбы против подлых затей революционеров, против конституций и всякой мерзости, пагубной нам, истинно русским людям. В общество это входят графы и князья, знаменитые заслугами царю и России, губернаторы, покорные воле царёвой и заветам святой старины, и даже, может быть, сами великие...
Саша снова остановил Ясногурского, старик выслушал его, покраснел, замахал руками и вдруг закричал:
– Ну, и говорите, – что это такое? Какое у вас право? Не хочу...
Он странно подпрыгнул и, расталкивая толпу шпионов, ушёл. Теперь на его месте стоял Саша. Высокий и сутулый, он высунул голову вперёд, молча оглядывая всех красными глазами и потирая руки.
– Ну, вы поняли что-нибудь? – резко прозвучал его вопрос.
– Поняли... поняли... – недружно и негромко ответило несколько голосов.
– Я думаю! – насмешливо воскликнул Саша и поражающе отчётливо, со злобой и силой заговорил:
– Слушайте, – и которые умнее, пусть растолкуют мои слова дуракам. Революционеры, либералы и вообще наше русское барство – одолело, – поняли? Правительство решило уступить их требованиям, оно хочет дать конституцию. Что такое конституция для вас? Голодная смерть, потому что вы лентяи и бездельники, к труду не годны; тюрьма – для многих, потому что многие из вас заслужили её, для некоторых – больница, сумасшедший дом, ибо среди вас целая куча полоумных, душевнобольных. Новый порядок жизни, если его устроят, немедленно раздавит вас. Департамент полиции будет уничтожен, охранные отделения закрыты, вас вышвырнут на улицу. Это вам понятно? – Все молчали, точно окаменев. Климков подумал:
"Тогда бы я ушёл куда-нибудь..."
– Я думаю – понятно? – сказал Саша, помолчав, и снова окинул всех одним взглядом. Красный венец на лбу у него как будто расплылся по всему лицу, и лицо покрылось свинцовой синевой.
– Этот новый порядок жизни невыгоден вам, – значит, нужно бороться против него – так? За кого, за чей интерес вы будете бороться? За себя лично, за свой интерес, за ваше право жить так, как вы жили до этой поры. Ясно? Что вы можете сделать?
В душной комнате вдруг родился тяжёлый шум, точно вздохнула и захрипела чья-то огромная, больная грудь. Часть сыщиков молча и угрюмо уходила, опустив головы, кто-то раздражённо ворчал.
– Чем говорить разное, прибавили бы жалованья...
– Пугают всё... всегда пугают!..
В углу около Саши собралось человек десять, Евсей тихонько подвигался к ним и слышал восхищённый голос Петра:
– Вот как надо говорить – дважды два четыре, и всё – тузы!..
– Нет, я недоволен, – слащаво и выпытывающе говорил Соловьев. Подумайте! Что значит – подумайте? Каждый может думать на свой лад, – ты мне укажи, что делать?
Красавин грубо и резко крикнул:
– Указано это!
– Я не понимаю! – спокойно заявил Маклаков.
– Вы? – крикнул Саша, – Врёте, вы поняли!
– Нет.
– А я говорю – вы поняли! Но вы – трус, вы дворянин, – я вас знаю!
– Может быть, – сказал Маклаков. – Но знаете ли вы, чего хотите?
Он спросил так холодно и значительно, что Евсей, вздрогнув, подумал:
"Ударит его Сашка..."
Но тот тихо и визгливо переспросил:
– Я? Знаю ли я, чего хочу?
– Ну да...
– Я вам это скажу! – угрожающе, поднимая голос, крикнул Саша. – Я скоро издохну, мне некого бояться, я чужой человек для жизни, – я живу ненавистью к хорошим людям, пред которыми вы, в мыслях ваших, на коленях стоите. Не стоите, нет? Врёте вы! Вы – раб, рабья душа, лакей, хотя и дворянин, а я мужик, прозревший мужик, я хоть и сидел в университете, но ничем не подкуплен...
Евсей протискался вперёд и встал сбоку спорящих, стараясь видеть лица обоих.
– Я знаю своего врага, это вы – барство, вы и в шпионах господа, вы везде противны, везде ненавистны, – мужчины и женщины, писатели и сыщики. И я знаю средство против вас, против барства, я его знаю, я вижу, что надо сделать с вами, чем вас истребить...
– Вот именно это интересно, а не истерика ваша, –сказал Маклаков, засунув руки в карманы.
– Да, вам интересно? Хорошо – я скажу...
Саша, видимо, хотел сесть и, качаясь, точно маятник, оглядывался кругом, говоря непрерывно и задыхаясь в быстрой речи:
– Кто строит жизнь? Барство! Кто испортил милое животное – человека, сделал его грязной скотиной, больным зверем? Вы, барство! Так вот, всё это – всю жизнь – надо обратить против вас, так вот, – надо вскрыть все гнойники жизни и утопить вас в потоке мерзости, рвоты людей, отравленных вами, – и будьте вы прокляты! Пришло время вашей казни и гибели, поднимется против вас всё искалеченное вами и задушит, задавит вас. Поняли? Да, вот как будет. Уже в некоторых городах пробовали – насколько крепки головы господ. Вам известно это? Да?
Он покачнулся назад, опираясь спиной об стену, протянул вперёд руки и захлебнулся смехом. Маклаков взглянул на людей, стоявших рядом с ним, и, тоже усмехаясь, громко спросил:
– Вы поняли, что он говорит?
– Говорить всё можно! – ответил Соловьев, но тотчас же быстро прибавил: – В своей компании! Но самое интересное – узнать бы наверно, что в Петербурге тайное общество составилось и к чему оно?
– Это нам нужно знать! – требовательно сказал Красавин.
– А ведь в самом деле, братцы, революция-то на другую квартиру переезжает! – воскликнул Пётр весело и живо.
– Ежели там, в этом обществе, действительно князья, – раздумчиво и мечтательно говорил Соловьев, – то дела наши должны поправиться...
– У тебя и так двадцать тысяч в банке лежит, старый чёрт!
– А может – тридцать? Считай ещё раз! – обиженно сказал Соловьев и отошёл в сторону.
Саша кашлял глухо и сипло, Маклаков смотрел на него хмуро.
– Что вы на меня смотрите? – крикнул Саша Маклакову.
Тот повернулся и пошёл прочь, не ответив; Евсей безотчётно двинулся за ним.
– Вы поняли что-нибудь? – спросил Маклаков Евсея.
– Мне это не нравится...
– Да? Почему?
– Злобится он всё. А злобы и без него много...
– Так! – сказал Маклаков, кивая головой. – Злобы достаточно...
– И ничего нельзя понять, – осторожно оглядываясь, продолжал Евсей, все говорят разно...
Шпион задумчиво стряхивал платком пыль со своей шляпы и, должно быть, не слышал опасных слов.
– Ну, до свиданья! – сказал он.
Евсею хотелось идти с ним, но шпион надел шляпу и, покручивая ус, вышел, не взглянув на Климкова.
А в городе неудержимо быстро росло что-то странное, точно сон. Люди совершенно потеряли страх; на лицах, ещё недавно плоских и покорных, теперь остро и явно выступило озабоченное выражение. Все напоминали собою плотников, которые собираются сломать старый дом и деловито рассуждают, с чего удобнее начать работу.
Почти каждый день на окраинах фабричные открыто устраивали собрания, являлись революционеры, известные и полиции и охране в лицо; они резко порицали порядки жизни, доказывали, что манифест министра о созыве Государственной думы – попытка правительства успокоить взволнованный несчастиями народ и потом обмануть его, как всегда; убеждали не верить никому, кроме своего разума.
И однажды, когда бунтовщик крикнул: "Только народ – истинный и законный хозяин жизни! Ему вся земля и вся воля!" – в ответ раздался торжествующий рёв: "Верно, брат!"
Евсей, оглушённый этим рёвом, обернулся – сзади него стоял Мельников; глаза его горели, чёрный и растрёпанный, он хлопал ладонями, точно ворон крыльями, и орал:
– Вер-рно-о!
Климков изумлённо дёрнул его за полу пиджака и тихонько прошептал:
– Что вы? Это социалист говорит, поднадзорный...
Мельников замигал глазами, спросил:
– Он?
И, не дождавшись ответа, снова крикнул:
– Урра! Верно...
А потом, с тяжёлою злобою, сказал Евсею:
– Убирайся ты... Всё равно, кто правду говорит...
Слушая новые речи, Евсей робко улыбался, беспомощно оглядываясь, искал вокруг себя в толпе человека, с которым можно было бы откровенно говорить, но, находя приятное, возбуждающее доверие лицо, вздыхал и думал:
"Заговоришь, а он сразу и поймёт, что я сыщик..."
Он слышал, что в речах своих революционеры часто говорят о необходимости устроить на земле другую жизнь, эти речи будили его детские мечты. Но на зыбкой почве его души, засорённой дрянными впечатлениями, отравленной страхом, вера росла слабо, она была подобна больному рахитом ребёнку, кривоногому, с большими глазами, которые всегда смотрят вдаль.
Евсей верил словам, но не верил людям. Пугливый зритель, он ходил по берегу потока, не имея желания броситься в его освежающие волны.
Шпионы ходили вяло, стали чужими друг другу, хмуро замолчали, и каждый смотрел в глаза товарища подозрительно, как бы ожидая чего-то опасного для себя.
– А насчёт петербургского союза из князей – ничего не слышно? спрашивал Красавин почти каждый день.
Однажды Пётр радостно объявил:
– Ребята, Сашу в Петербург вызвали! Он там наладит игру, увидите!
Вяхирев, горбоносый и рыжеватый шпион, лениво заметил:
– Союзу русского народа разрешено устроить боевые дружины для того, чтобы убивать революционеров. Я туда пойду. Я ловко стреляю из пистолета...
