Текст книги "Жизнь ненужного человека"
Автор книги: Максим Горький
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)
– План не вредный! – воскликнул Пётр.
Маклаков посмотрел на Евсея и спросил его:
– Вы обедали?
– Нет...
Кивком головы указывая на стол, Пётр скомандовал:
– Ешь скорее!
– Зачем же угощать объедками? – спокойно спросил Маклаков, шагнул к двери, открыл её и крикнул: – Эй, обед...
– Ты попробуй, – гнусил Саша Петру, – уговорить этого идиота Афанасова, чтобы он дал нам типографию, которая была арестована в прошлом году.
А Маклаков смотрел на них и молча крутил усы. Внесли обед, и вместе с лакеем в комнате явился круглый рябоватый и скромный человек. Он благожелательно улыбнулся всем и сказал:
– Сегодня вечером в зале Чистова – банкет революционеров. Трое наших отправляются туда официантами – между прочими – вы, Петруша.
– Опять я! – вскричал Пётр, и его лицо покрылось пятнами, постарело, озлобилось. – За два месяца третий раз лакея играть! Позвольте же!.. Не хочу!
– Об этом вы скажите не мне!
– Соловьев! Почему именно меня всегда назначают лакеем?
– Похож! – сказал Саша, усмехаясь.
– Назначено трое! – повторил Соловьев, вздохнув. – Пива бы выпить?
– Вот видите, Маклаков, – заговорил Саша, – у нас никто не хочет работать серьёзно, с увлечением, а у них дело развивается. Банкеты, съезды, дождь литературы, на фабриках – открытая пропаганда...
Маклаков молчал, не глядя на него.
Заговорил круглый Соловьев, тихо и ласково улыбаясь:
– А я сегодня на вокзале девицу поймал с книжками. Ещё летом на даче заметил я её – ну, думаю, гуляй, милая!.. А сегодня хожу по вокзалу, готовых у меня никого нет, смотрю – она идёт с чемоданчиком... Подошёл, вежливо предлагаю – пожалуйте со мной на два слова. Вижу – вздрогнула, побелела и чемоданчик за спину прячет. А, думаю, милашка моя глупенькая, попалась! Ну, сейчас её в дежурную, вскрыли багажик, а там "Освобождение", последний номерок, и всякое другое вредное дрянцо. Отвёз девочку в охранное – что делать? Карасики не ловятся – и щурёнка съешь. Едет, личико от меня в сторону отвернула, щёчки горят, а на глазках слезинки. Но – молчит. Спрашиваю – удобно вам, барышня? Молчит...
Соловьев тихонько и мягко засмеялся, его рябое лицо покрылось дрожащими лучами морщин.
– Кто она? – спросил Маклаков.
– Доктора Мелихова дочь.
– А-а... – протянул Саша. – Я его знаю...
– Солидный человек, имеет ордена – Владимира и Анны, – сообщил Соловьев.
– Я его знаю! – повторил Саша. – Шарлатан, как все они. Пробовал меня лечить...
– Вас теперь один господь мог бы вылечить! – ласково сказал Соловьев. – Быстро вы разрушаетесь здоровьем...
– Подите к чёрту! – крикнул Саша. – Чего вы ждёте, Маклаков?
– А вот он поест...
– Эй, ты, глотай живее! – крикнул Саша Климкову. Обедая, Климков внимательно слушал разговоры и, незаметно рассматривая людей, с удовольствием видел, что все они – кроме Саши – не хуже, не страшнее других. Им овладело желание подслужиться к этим людям, ему захотелось сделаться нужным для них. Он положил нож и вилку, быстро вытер губы грязной салфеткой и сказал:
– Я – готов.
Распахнулась дверь, в комнату, согнувшись, вскочил вертлявый растрёпанный человек, прошипел:
– Тиш-ше!
Высунул голову в коридор, послушал, потом, тщательно притворив дверь, спросил:
– Не запирается? Где ключ?
Оглянулся и, вздохнув, сказал:
– Слава богу!
– Э, дубина! – презрительно прогнусил Саша. – Ну, что такое? Опять хотели бить тебя?
Человек подскочил к нему и, задыхаясь, размахивая руками, отирая пот с лица, начал вполголоса бормотать:
– И – хотели! Конечно. Хотели убить молотком. Двое. Шли за мной от тюрьмы, ну да! Я был на свиданиях, выхожу – а они у ворот стоят, двое. И один держит в кармане молоток...
– Может быть, это револьвер? – спросил Соловьев, вытягивая шею.
– Молоток!
– Ты видел? – с усмешкой осведомился Саша.
– Ах, я же знаю! Они решили молотком. Без шума – р-раз...
Он оправлял галстук, застёгивал пуговицы, искал чего-то в карманах, приглаживал курчавые потные волосы, его руки быстро мелькали, и казалось, что вот они сейчас оторвутся. Костлявое серое лицо обливалось потом, тёмные глаза разбегались по сторонам, то прищуренные, то широко открытые, и вдруг они неподвижно, с неподдельным ужасом остановились на лице Евсея. Человек попятился к двери, хрипло спрашивая:
– Это – кто?
Маклаков подошёл к нему, взял за руку.
– Успокойтесь, Елизар, это свой.
– Вы его знаете?
– Скотина! – раздался раздражённый возглас Саши. – Тебе лечиться надо...
– Вас под вагон конки толкали? Нет? Так вы погодите ругаться...
– Вот, смотрите, Маклаков... – заговорил Саша, но человек продолжал с яростным возбуждением:
– Вас ночью били неизвестные люди? Ага! Вы поймите – неизвестные люди! Таких людей, неизвестных мне, – сотни тысяч в городе... Они везде, а я один.
Успокоительно прозвучал мягкий голос Соловьева и утонул в новом взрыве слов разбитого человека. Он внёс с собою вихрь страха, Климков сразу закружился, утонул в шёпоте его тревожной речи, был ослеплён движениями изломанного тела, мельканием трусливых рук и ждал, что вот что-то огромное, чёрное ворвётся в дверь, наполнит комнату и раздавит всех.
– Пора идти! – сказал Маклаков, дотронувшись до его плеча.
На улице, сидя в пролётке, Евсей угрюмо и тихо заметил:
– Не гожусь я для этого дела...
– Почему? – спросил Маклаков.
– Я – боязливый...
– Это – пройдёт!
– Ничего не проходит! – быстро сказал Евсей.
– Всё! – возразил ему Маклаков спокойно.
На улице было слякотно, холодно, темно. Отсветы огней лежали в грязи, люди и лошади гасили их, ступая ногами в золотые пятна.
Евсей, без мысли глядя вперёд, чувствовал, что Маклаков рассматривает его лицо.
– Привыкнете! – заговорил Маклаков. – Но если есть другая служба уходите сейчас же. Есть?
– Нет...
Шпион пошевелился, но не сказал ни слова. Глаза у него были полузакрыты, он дышал через нос, и тонкие волосы его усов вздрагивали.
В воздухе плавали густые звуки колокола, мягкие и тёплые. Тяжёлая туча накрыла город плотным тёмным пологом. Задумчивое пение меди, не поднимаясь вверх, печально влачилось над крышами домов.
– Завтра воскресенье! – негромко произнёс Маклаков. – Вы в церковь ходите?
– Нет! – ответил Евсей.
– Почему?
– Не знаю. Так...
– А я – хожу. Люблю утренние службы. Поют певчие, и солнце в окна смотрит. Это хорошо.
Простые слова Маклакова ободрили Евсея, ему захотелось говорить о себе.
– Петь – хорошо! – начал он. – Мальчишкой я пел в церкви, в селе у нас. Поёшь, и даже непонятно – где ты? Всё равно как нет тебя...
– Приехали! – сказал Маклаков.
Евсей вздохнул, печально глядя на длинное здание вокзала, – оно явилось перед глазами как-то сразу и вдруг загородило дорогу.
Прошли на перрон, где уже собралось много публики, остановились, прислонясь к стене. Маклаков прикрыл глаза ресницами и точно задремал. Позванивали шпоры жандармов, звучно и молодо смеялась стройная женщина, черноглазая, со смуглым лицом.
– Запомните эту, которая смеётся, и старика рядом с ней! – внятным шёпотом говорил Маклаков. – Её зовут Сарра Лурье, акушерка, квартирует на Садовой, дом – семь. Сидела в тюрьме, была в ссылке. Очень ловкая женщина! Старик тоже бывший ссыльный, журналист...
Вдруг он точно испугался кого-то, быстрым движением руки надвинул шапку на лоб и ещё тише продолжал:
– Высокий, в чёрном пальто, мохнатая шапка, рыжий – видите?
Евсей кивнул головой.
– Это – писатель Миронов... Четыре раза сидел по тюрьмам в разных городах...
Чёрный, железный червь, с рогом на голове и тремя огненными глазами, гремя металлом огромного тела, взвизгнул, быстро подполз к вокзалу, остановился и злобно зашипел, наполняя воздух густым белым дыханием. Потный, горячий запах ударил в лицо Климкова, перед глазами быстро замелькали чёрные суетливые фигурки людей.
Евсей впервые видел так близко эту массу железа, она казалась ему живой, чувствующей и, властно привлекая к себе его внимание, возбуждала в нём враждебное и жуткое предчувствие. В памяти его ослепительно и угрожающе блестели огненные глаза, круглые, лучистые, вертелись большие красные колёса, блистал стальной рычаг, падая и поднимаясь, точно огромный нож...
Раздался негромкий возглас Маклакова.
– Что? – спросил Евсей.
– Ничего! – с досадой ответил сыщик. Щёки у него покраснели, он закусил губы. По его взгляду Евсей догадался, что он следит за писателем. Не спеша, покручивая ус, писатель шёл рядом с пожилым, коренастым человеком в расстёгнутом пальто и в летней шляпе на большой голове. Человек этот громко хохотал и, поднимая кверху бородатое красное лицо, вскрикивал:
– Ехал, ехал...
Писатель снял шапку, кому-то кланяясь, – голова у него была гладко острижена, лоб высокий, лицо скуластое, с широким носом и узкими глазами. Это лицо показалось Климкову грубым, неприятным, большие рыжие усы придавали ему что-то солдатское, жёсткое.
– Идёмте! – сказал Маклаков. – Они, должно быть, поедут вместе. Нам надо быть поосторожнее, приезжий-то бывалый человек...
На улице он нанял извозчика, сказав ему:
– Поезжай за тем экипажем!
И долго молчал, согнув спину и раскачиваясь всем телом. Потом тихо пробормотал:
– В прошлом году летом был я у него при обыске...
– У писателя? – спросил Евсей.
– Да. Поезжай дальше, извозчик! – быстро приказал Маклаков, заметив, что передний экипаж остановился.
Через минуту он соскочил с пролётки, сунул извозчику деньги, сказал Евсею: "Подождите!" – и скрылся в сырой тьме. Был слышен его голос:
– Извините – это дом Яковлева?
Кто-то глухо ответил:
– Перцева.
Прислонясь к забору, Евсей считал замедленные шаги Маклакова и думал:
"Просто это – следить за людями..."
Шпион подошёл и недовольным голосом заговорил:
– Нам здесь делать нечего. Завтра с утра вы оденетесь в другое платье и будете наблюдать за этим домом.
Он зашагал по улице, и в уши Климкова застучала его речь, быстрая, точно дробь барабана.
– Запоминайте лица, костюмы, походку людей, которые будут приходить в эту квартиру. Людей, похожих друг на друга, – нет, каждый имеет что-нибудь своё, вы должны научиться сразу поймать это своё в человеке – в его глазах, в голосе, в том, как он держит руки на ходу, как, здороваясь, снимает шапку. Эта служба прежде всего требует хорошей памяти...
Евсей чувствовал, что сыщик говорит со скрытою неприязнью к нему.
– У вас слишком заметное лицо, особенно глаза, это не годится, вам нельзя ходить без маски, без дела. По фигуре, да и вообще, вы похожи на мелочного торгаша, вам надо завести ящик с товаром – шпильки, иголки, тесёмки, ленты и всякая мелочь. Я скажу, чтобы вам дали ящик и товару, тогда вы можете заходить на кухни, знакомиться с прислугой...
Он замолчал, снял свою бороду, спрятал её в карман, поправил шапку и пошёл тише.
– Прислуга всегда готова сделать что-нибудь неприятное для господ, её легко выспросить. Особенно женщин – кухарок, нянек, горничных. Они любят сплетничать. Однако – я продрог! – другим голосом закончил он поучение. Зайдём в трактир.
– У меня денег нет...
– Пустяки!
В трактире он строгим тоном барина спросил:
– Рюмку коньяку побольше и пару пива. Вы хотите коньяку?
– Нет. Я не пью, – ответил Евсей сконфуженно.
– Это хорошо!
Шпион внимательно взглянул в лицо Климкова, поправил усы, на минуту закрыл глаза, потянулся всем телом так, что у него хрустнули кости. А когда выпил коньяк, то снова вполголоса заговорил:
– И хорошо, что вы такой молчаливый... О чём вы думаете, а?
Евсей опустил голову и ответил:
– О себе...
– Что же именно?
Глаза Маклакова светились мягко, и Евсей искренно ответил:
– Думаю, что, может, лучше бы мне в монастырь поступить...
– Вы в бога веруете?
Подумав, Евсей сказал, как бы извиняясь:
– Верую! Только я – не для бога, а для себя. Что я богу?
– Ну, давайте выпьем...
Климков храбро выпил стакан холодного, горького пива, – оно вызвало у него дрожь. Облизав губы, он спросил:
– Часто бьют вас?
– Меня? Кто? – удивлённо и обиженно воскликнул сыщик.
– Не вас, а вообще – шпионов?
– Надо говорить – агенты, а не шпионы, – поправил его Маклаков, усмехаясь. – Меня – не били...
Он задумался, плечи у него опустились, спина согнулась, по белому лицу скользнула тень.
– Должность наша – собачья, люди смотрят на нас – довольно скверно! тихонько проговорил он и вдруг, улыбнувшись всем лицом, наклонился к Евсею. – Только один раз за пять лет я видел человеческое отношение к себе. Было это у Миронова. Я пришёл к нему с жандармами, в форме околоточного надзирателя; нездоровилось мне, лихорадило, едва на ногах стою. Принял он нас вежливо, немножко будто сконфузился, посмеивается. Большой такой, руки длинные, усы – точно у кота. Ходит с нами из комнаты в комнату, всем говорит – вы, заденет кого-нибудь – извиняется. Неловко всем около него – и полковнику, и прокурору, и нам, мелким птицам. Все этого человека знают, в газетах портреты его печатаются, даже за границей известен, – а мы пришли к нему ночью... совестно как-то! Вижу я – смотрит он на меня, – потом подошёл близко и говорит: "Вы бы сели, а? Вам нездоровится, как видно, сядьте!" Так он меня этими словами и опрокинул. Сел я. Думаю – уйди от меня! А он: "Хотите принять порошок?" Все молчат, – никто на меня и на него не смотрит...
Маклаков тихо засмеялся.
– Дал он мне хину в облатке, а я её разжевал. Во рту – горечь нестерпимая, в душе – бунт. Чувствую, что упаду, если встану на ноги. Тут полковник вмешался, велел меня отправить в часть, да, кстати, и обыск кончился. Прокурор ему говорит: "Должен вас арестовать..." – "Ну, что же, говорит, арестуйте! Всякий делает то, что может..." Так это он просто сказал – с улыбкой!..
Рассказ понравился Евсею, точно обласкал его и разогрел желание быть приятным Маклакову.
"Хороший человек!" – утвердительно подумал он о сыщике.
А тот вздохнул, спросил себе ещё рюмку коньяку, медленно выпил её, вдруг осунулся, похудел и опустил голову на стол.
Евсею хотелось говорить, в голове суматошно мелькали разные слова, но не укладывались в понятную и ясную речь. Наконец, после многих усилий, Евсей нашёл о чём спросить.
– Он тоже на службе у врагов наших?
– Кто? – едва подняв голову, спросил сыщик.
– Писатель-то...
– У каких – врагов наших?
Евсей смутился, – сыщик смотрел, брезгливо скривив губы, в голосе его была слышна насмешка. Не дождавшись ответа, он встал, кинул на стол серебряную монету, сказал кому-то: "Запишите!", надел шапку и, ни слова не говоря Климкову, пошёл к двери. Евсей, ступая на носки, двинулся за ним, а шапку надеть не посмел.
– Завтра к девяти будьте на месте, в двенадцать вас сменят! – сказал ему Маклаков уже на улице, сунул руки и карманы пальто и исчез.
"Не простился!" – огорчённо думал Евсей, идя по пустынной улице.
Он чувствовал себя худо – со всех сторон его окружала тьма, было холодно, изо рта в грудь проникал клейкий и горький вкус пива, сердце билось неровно, а в голове кружились, точно тяжёлые хлопья осеннего снега, милые мысли.
"Вот – день отслужил я... Кабы я понравился кому-нибудь..."
X
Ночью Евсею приснилось, что его двоюродный брат Мишка сел ему на грудь, схватил за горло и душит... Он проснулся и услыхал в комнате Петра его сердитый, сухой голос:
– Мне наплевать на государство и на всю эту чепуху..
Засмеялась женщина, и прозвучал чей-то тонкий голос:
– Ш-ш! Не ори!..
– У меня нет времени разбирать, кто прав, кто виноват, – я не дурак. Я молод, мне надо жить. Он мне, подлец, лекции читает о самодержавии, – а я четыре часа лакеем метался около всякой сволочи, у меня ноги ноют, спина от поклонов болит. Коли тебе самодержавие дорого, так ты денег не жалей, а за грош гордость мою я самодержавию не уступлю, – подите вы к чёрту!
А через несколько часов Евсей сидел на тумбе против дома Перцева. Он долго ходил взад и вперёд по улице мимо этого дома, сосчитал в нём окна, измерил шагами его длину, изучил расплывшееся от старости серое лицо дома во всех подробностях и, наконец, устав, присел на тумбу. Но отдыхать ему пришлось недолго, – из двери вышел писатель в накинутом на плечи пальто, без галош, в шапке, сдвинутой набок, и пошёл через улицу прямо на него.
"В морду даст!" – подумал Евсей, глядя на суровое лицо и нахмуренные рыжие брови. Он попробовал встать, уйти – и не мог, окованный страхом.
– Вы чего тут сидите? – раздался сердитый голос.
– Так...
– Ступайте прочь!..
– Я не могу...
– Вот письмо – идите, отдайте его тому, кто вас послал сюда.
Большие синие глаза приказывали, ослушаться их взгляда не было сил. Отвернув лицо в сторону, Евсей пробормотал:
– Н-не имею разрешения принимать от вас что-нибудь. И разговаривать тоже...
Писатель улыбнулся хмурой улыбкой и сунул конверт в руку Евсея.
Климков пошёл, держа конверт в правой руке на высоте груди, как что-то убийственное, грозящее неведомым несчастием. Пальцы у него ныли, точно от холода, и в голове настойчиво стучала пугливая мысль:
"Что же будет со мной?.."
Но вдруг он увидел, что конверт не заклеен, это поразило его, он остановился, оглянулся, быстро вынул письмо и прочитал:
"Уберите прочь от меня этого болвана. Миронов".
Евсей облегчённо вздохнул.
– Надо отдать Маклакову. Обругает он меня...
Страх исчез, но было тяжело при мысли о том, что снова не удалось угодить сыщику, который так нравился.
Он застал Маклакова за обедом в компании с маленьким, косоглазым человеком, одетым в чёрное.
– Знакомьтесь! Климков, Красавин.
Евсей сунул руку в карман за письмом и смущённо сказал:
– Вышло так, что...
Маклаков протянул к нему руку.
– Расскажете после!..
Лицо у него было усталое, глаза потускнели, белые прямые волосы растрепались.
"Видно, напился вчера!" – подумал Евсей.
– Нет, Тимофей Васильевич, – холодно и внушительно заговорил косоглазый человек. – Это вы напрасно. Во всяком деле имеется своя приятность, когда дело любишь...
Маклаков взглянул на него и залпом выпил большую рюмку водки.
– Они – люди, мы – люди, но – это ничего не значит.
Косой заметил, что Евсей смотрит на его разбегающиеся глаза, и надел очки в оправе из черепахи. Он двигался мягко и ловко, точно чёрная кошка, зубы у него были мелкие, острые, нос прямой и тонкий; когда он говорил, розовые уши шевелились. Кривые пальцы всё время быстро скатывали в шарики мякиш хлеба и раскладывали их по краю тарелки.
– Подручный? – спросил он, кивнув головой на Евсея.
– Да...
Красавин кивнул головой и, пощипывая тонкий тёмный ус, плавно заговорил:
– Конечно, Тимофей Васильевич, судьбе жизни на хвост не наступишь, по закону господа бога, дети растут, старики умирают, только всё это нас не касается – мы получили своё назначение, – нам указали: ловите нарушающих порядок и закон, больше ничего! Дело трудное, умное, но если взять его на сравнение – вроде охоты...
Маклаков встал из-за стола, отошёл в угол и оттуда поманил Евсея к себе.
– Ну, что?
Евсей отдал ему конверт. Сыщик прочитал письмо, удивлённо взглянул в лицо Климкова, прочитал ещё раз и тихо спросил:
– Это откуда?
Евсей смущённо шёпотом ответил:
– Он сам дал. Вышел на улицу...
Ожидая ругательства или удара, он согнул шею, но услыхал тихий смех и осторожно поднял голову. Сыщик смотрел на конверт, широко улыбаясь, глаза у него весело блестели.
– Эх вы, чудак! – сказал он. – Уж вы молчите об этом!
– Можно поздравить с удачным дельцем? – спросил Красавин.
– Можно! – сказал Маклаков. – А японцы нас всё-таки вздули, Гаврила! весело воскликнул он, потирая руки.
– Радости твоей в таком случае никак не могу принять! – сказал Красавин, двигая ушами. – Хотя это и поучительно, как многие выражаются, но всё же пролита русская кровь и обнаружена недостача силы.
– А – кто виноват?
– Японец. Чего ему надо? Всякое государство должно жить внутри себя...
Они заспорили, но Евсей, обрадованный отношением Маклакова, не слушал их. Он смотрел в лицо сыщика и думал, что хорошо бы жить с ним, а не с Петром, который ругает начальство и за это может быть арестован, как арестовали Дудку.
Красавин ушёл. Маклаков вынул письмо, прочитал его ещё раз и засмеялся, глядя на Евсея.
– Так вы об этом ни слова, – никому! Он сам вышел?
– Да. Вышел и говорит: "Ступай прочь!"
Евсей виновато улыбнулся.
Сыщик, прищурив глаза, посмотрел в окно и медленно проговорил:
– Вам нужно заняться торговлей, я вам говорил. Сегодня вы свободны, у меня нет поручений для вас. До свиданья!
Он протянул руку, Евсей благодарно коснулся её и ушёл счастливый.
XI
Через несколько недель он почувствовал себя более ловко.
Утром каждого дня, тепло и удобно одетый, с ящиком мелкого товара на груди, он являлся в один из трактиров, где собирались шпионы, в полицейский участок или на квартиру товарища по службе, там ему давали простые, понятные задачи: ступай в такой-то дом, познакомься с прислугой, расспроси, как живут хозяева. Он шёл и на первый раз старался подкупить прислугу дешёвой ценой товара, маленькими подарками, а потом осторожно выспрашивал то, о чём ему было приказано узнать. Когда он чувствовал, что собранных сведений недостаточно, то дополнял их из своей головы, выдумывая недостающее по плану, который нарисовал ему старый, жирный и чувствительный Соловьев.
– Человеки эти, которые нам интересны, – говорил он слащаво и самодовольно, – все имеют одинаковые привычки – в бога не веруют, в храмы не ходят, одеваются плохо, но в обращении вежливы. Читают много книг, по ночам сидят долго, часто собирают гостей, однако вина пьют мало и в карты не играют. Говорят об иностранных государствах и порядках, о рабочем социализме и свободе для людей. Также о бедном народе и что нужно бунтовать его против государя нашего, перебить всё правительство, занять высшие должности и посредством социализма снова устроить крепостное право – при нём для них будет полная свобода.
Тёплый голос шпиона оборвался, он покашлял и чувствительно вздохнул.
– Свобода! Это, конечно, всякому приятно и хочется. Но дайте мне её, так я, может быть, первым злодеем земли стану, вот что! Даже ребёнку невозможно дать полной свободы; святые отцы – угодники божий, но однако подвергались искушению плоти и грешили самым лучшим образом. Не свободой, а страхом связана жизнь людей – повиновение закону необходимо для человека. Революционеры же закона отрицаются. Составляют они две партии – одна сейчас же хочет перебить бомбами и другими способами министров и царёвых верных людей, другая – после, дескать, сначала общий бунт, а потом уж всех сразу казним.
Соловьев задумчиво возвёл глаза вверх и, помолчав, продолжал:
– Разобрать их политику нам трудно, может, они там... действительно, что-нибудь понимают, но для нас всё это вредные мечты – мы исполняем волю царя, помазанника божия, он за нас и отвечает перед богом, а мы должны делать, что велят. А чтобы войти в доверие революционерам, надо жаловаться: жизнь, мол, очень трудна для бедных, полиция обижает и законов никаких нет. Хотя они люди злодейского направления, но легковерны, и на эту удочку их всегда поймаешь. С прислугою ихней веди себя умеючи, прислуга у них тоже бывает не глупа. В нужном месте уступай товар подешевле, чтобы к тебе привыкли, чтобы тебя ценили, но подозрений опасайся. Что такое? Продаёт дёшево и на вопросы любопытен. Лучше всего заводи себе подружек какую-нибудь этакую шишечку грудастенькую, горяченькую, и будет тебе с нею всячески хорошо. Она тебе и рубашку сошьёт, и ночевать позовёт, и всё, что велишь, узнает, разнюхает, этакая мышка мягонькая. Через женщину далеко можно руку протянуть!
Этот круглый человек с волосатыми руками, толстогубый и рябой, чаще всех говорил о женщинах. Он понижал свой мягкий голос до шёпота, шея у него потела, ноги беспокойно двигались, и тёмные глаза без бровей и ресниц наливались тёплым маслом. Тонко воспринимавший запахи, Евсей находил, что от Соловьева всегда пахнет горячим, жирным, испорченным мясом.
Когда Евсей служил в полиции, там рассказывали о шпионах как о людях, которые всё знают, всё держат в своих руках, всюду имеют друзей и помощников; они могли бы сразу поймать всех опасных людей, но не делают этого, потому что не хотят лишить себя службы на будущее время. Вступая в охрану, каждый из них даёт клятву никого не жалеть, ни мать, ни отца, ни брата, и ни слова не говорить друг другу о тайном деле, которому они поклялись служить всю жизнь.
Евсей ожидал увидеть фигуры суровые, ему казалось, что они должны говорить мало, речи их непонятны для простых людей и каждый из них обладает чудесной прозорливостью колдуна, умеющего читать мысли человека.
Теперь, наблюдая за ними, он ясно видел, что эти люди не носят в себе ничего необычного, а для него они не хуже, не опаснее других. Казалось, что они живут дружнее, чем вообще принято у людей, откровенно рассказывают о своих ошибках и неудачах, часто смеются сами над собой и все вместе одинаково усердно, с разной силой злости, ругают своё начальство.
Между ними чувствовалась тесная связь, была заметна заботливость друг о друге, – иногда случалось, что кто-нибудь опаздывал или не являлся на свидание, и все искренно беспокоились о нём, посылали Евсея, Зарубина или ещё кого-нибудь из многочисленной группы "подручных" искать пропавшего в других местах свиданий. Бросалось в глаза отсутствие жадности к деньгам у большинства, готовность поделиться ими с товарищем, который проигрался в карты или прокутил свои рубли. Все они любили азартные игры, их, как детей, занимали фокусы с картами, и они завидовали ловкости шулеров.
С завистью сообщали друг другу о кутежах начальства, подробно описывали телосложение знакомых распутниц и жарко спорили о разных приёмах половых сношений. Большинство были холостые, почти все молоды, и для каждого женщина являлась чем-то вроде водки, – она успокаивала, усыпляла, с нею отдыхали от тревог собачьей службы. Почти каждый имел в кармане неприличные фотографии, их рассматривали и при этом говорили пакости, возбуждавшие у Евсея острое, опьяняющее любопытство, а иногда – неверие и тошноту. Он знал, что некоторые из них занимаются мужеложством, очень многие заражены секретными болезнями и все обильно пили, мешая водку с пивом, пиво с коньяком, всегда стремясь опьянеть возможно скорее.
Только немногие вкладывали в свою службу охотницкий задор, хвастались ловкостью и рисовали себя героями; большинство делало своё дело скучно, казённо.
В разговорах о людях, которых они выслеживали, как зверей, почти никогда не звучала яростная ненависть, пенным ключом кипевшая в речах Саши. Выделялся Мельников, тяжёлый, волосатый человек с густым ревущим голосом, он ходил странно, нагибая шею, его тёмные глаза всегда чего-то напряжённо ждали, он мало говорил, но Евсею казалось, что этот человек неустанно думает о страшном. Был заметен Красавин холодной злобностью и Соловьев сладким удовольствием, с которым он говорил о побоях, о крови и женщинах.
Среди молодёжи суетился Яков Зарубин. Всегда озабоченный, он ко всем подбегал с вопросами, слушая разговоры о революционерах, сердито хмурил брови и что-то записывал в маленькую книжку. Старался услужить всем крупным сыщикам и явно не нравился никому, а на его книжку смотрели подозрительно.
О революционере большинство говорило равнодушно, как о человеке надоевшем, иногда насмешливо, как о забавном чудаке, порою с досадой, точно о ребёнке, который озорничает и заслуживает наказания. Евсею стало казаться, что все революционеры – пустые люди, несерьёзные, они сами не знают, чего хотят, и только вносят в жизнь смуту, беспорядок.
Однажды Евсей спросил Петра:
– Вот вы говорите, что революционеры немцами подкуплены, а теперь говорят не то...
– Что – не то? – спросил с досадою Пётр.
– Что бедные они и глупые... а про немцев – никто не говорит...
– Поди ты к чёрту! Не всё ли тебе равно? Делай, что велят, – твоя масть бубны, и ходи с бубен...
От Саши Климков старался держаться возможно дальше, – запах йодоформа и гнусавый, злой голос отталкивали, зловещее лицо больного пугало.
– Мерзавцы! – кричал Саша, ругая начальство. – Им дают миллионы, они бросают нам гроши, а сотни тысяч тратят на бабёнок да разных бар, которые будто бы работают в обществе. Революции делает не общество, не барство это надо знать, идиоты, революция растёт внизу, в земле, в народе. Дайте мне пять миллионов – через один месяц я вам подниму революцию на улицы, я вытащу её из тёмных углов на свет...
Он всегда создавал страшные планы поголовного истребления вредных людей. Его лицо становилось свинцовым, красные глаза странно тускнели, изо рта брызгала слюна.
Было видно, что все относятся к нему брезгливо, но боятся его. Один Маклаков спокойно уклонялся от общения с ним и даже не подавал ему руки, здороваясь или прощаясь.
Ругая всех товарищей дураками, насмехаясь над каждым, Саша заметно выделял Маклакова на особое место, говорил с ним всегда серьёзно, видимо, охотнее, чем с другими, и даже за глаза не бранил его.
Однажды, когда Маклаков вышел не простясь с ним по обыкновению, Саша сказал:
– Брезгует мною, дворянин. Имеет право, чёрт его возьми! Его предки жили в комнатах высоких, дышали чистым воздухом, ели здоровую пищу, носили чистое бельё. И он тоже. А я – мужик; родился и воспитывался, как животное, в грязи, во вшах, на чёрном хлебе с мякиной. У него кровь лучше моей, ну да. И кровь и мозг.
Помолчав, он прибавил угрюмо, без насмешки в голосе:
– О равенстве людей говорят, идиоты. И обманщики – барство, мерзавцы. Проповедует равенство барин, потому что он бессильная сволочь и сам ничего не может сделать. Ты такой же человек, как и я, сделай же так, чтобы я мог лучше жить, – вот теория равенства...
Мельников, занимавшийся сыском среди рабочих, угрюмо поддакивал ему:
– Да, все обманщики...
И, утвердительно опуская лохматую тёмную голову, Он крепко сжимал волосатые кулаки.
– Их нужно убивать, как мужики убивают конокрадов! – взвизгивал Саша.
– Убивать – это жирно будет, но иной раз в ухо свистнуть барина очень хочется! – сказал сыщик Чашин, знаменитый биллиардный игрок, кудрявый, тонкий, остроносый. – Возьмём такой подлый случай: играю я, назад тому с неделю, у Кононова в гостинице с каким-то господином, вижу – личность словно знакома, ну – все курицы в перьях! Он тоже присматривается – гляди, я не полиняю! Обставил я его на трёшницу и полдюжины пива, пьём, вдруг он встаёт и говорит: "Я вас узнал! Вы – сыщик! Когда, говорит, я был в университете, то но вашей милости четыре месяца в тюрьме торчал, вы, говорит, подлец!" Я сначала струсил, но сейчас же и меня за сердце взяло: "Сидели вы, говорю, никак не по моей милости, а за политику вашу, и это меня не касается, а вот я почти год бегал за вами днём и ночью во всякую погоду, да тринадцать дней больницы схватил – это верно!" Тоже выговаривает, свинья! Наел себе щёки, как поп, часы у него золотые, в галстуке булавка с камнем...
