Текст книги "Жизнь ненужного человека"
Автор книги: Максим Горький
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)
– Из пистолета – удобно, – сказал кто-то. – Выстрелил да и убежал...
"Как они просто говорят обо всём!" – подумал Евсей, невольно вспомнив другие речи, Ольгу, Макарова, и досадливо оттолкнул всё это прочь от себя...
Саша вернулся из Петербурга как будто более здоровым, в его тусклых глазах сосредоточенно блестели зелёные искры, голос понизился, и всё тело как будто выпрямилось, стало бодрее.
– Что будем делать? – спросил его Пётр.
– Скоро узнаешь! – ответил Саша, оскалив зубы.
XIX
Пришла осень, как всегда, тихая и тоскливая, но люди не замечали её прихода. Вчера дерзкие и шумные, сегодня они выходили на улицы ещё более дерзкими.
Потом наступили сказочно страшные, чудесные дни – люди перестали работать, и привычная жизнь, так долго угнетавшая всех своей жестокой, бесцельной игрой, сразу остановилась, замерла, точно сдавленная чьим-то могучим объятием. Рабочие отказали городу – своему владыке – в хлебе, огне и воде, и несколько ночей он стоял во тьме, голодный, жаждущий, угрюмый и оскорблённый. В эти тёмные обидные ночи рабочий народ ходил по улицам с песнями, с детской радостью в глазах, – люди впервые ясно видели свою силу и сами изумлялись значению её, они поняли свою власть над жизнью и благодушно ликовали, рассматривая ослепшие дома, неподвижные, мёртвые машины, растерявшуюся полицию, закрытые пасти магазинов и трактиров, испуганные лица, покорные фигуры тех людей, которые, не умея работать, научились много есть и потому считали себя лучшими людьми в городе. В эти дни власть над жизнью вырвалась из их бессильных рук, но жестокость и хитрость осталась с ними. Климков видел, что эти люди, привыкшие командовать, теперь молча подчиняются воле голодных, бедных, неумытых, он понимал, что господам обидно стало жить, но они скрывают свою обиду и, улыбаясь рабочим одобрительно, лгут им, боятся их. Ему казалось, что прошлое не воротится, – явились новые хозяева, и если они могли сразу остановить ход жизни, значит, сумеют теперь устроить её иначе, свободнее и легче для себя, для всех, для него.
Старое, жестокое и злое уходило прочь из города, оно таяло во тьме, скрытое ею, люди заметно становились добрее, и хотя по ночам в городе не было огня, но и ночи были шумно-веселы, точно дни.
Всюду собирались толпы людей и оживлённо говорили свободной, смелою речью о близких днях торжества правды, горячо верили в неё, а неверующие молчали, присматриваясь к новым лицам, запоминая новые речи. Часто среди толпы Климков замечал шпионов и, не желая, чтобы они видели его, поспешно уходил прочь. Чаще других встречался Мельников. Этот человек возбуждал у Евсея особенный интерес к себе. Около него всегда собиралась тесная куча людей, он стоял в середине и оттуда тёмным ручьём тёк его густой голос.
– Вот – глядите! Захотел народ, и всё стало, захочет и возьмёт всё в свои руки! Вот она, сила! Помни это, народ, не выпускай из своей руки чего достиг, береги себя! Больше всего остерегайся хитрости господ, прочь их, гони их, будут спорить – бей насмерть!
Когда Климков слышал эти слова, он думал:
"За такие речи сажали в тюрьму, – скольких посадили! А теперь – сами так же говорите..."
Он с утра до поздней ночи шатался в толпе, порою ему нестерпимо хотелось говорить, но, ощущая это желание, он немедля уходил куда-нибудь в пустынный переулок, в тёмный угол.
"Заговоришь – узнают тебя!" – неотвязно грозила ему тяжёлая мысль.
Как-то ночью, шагая по улице, он увидал Маклакова. Спрятавшись в воротах, шпион поднял голову и смотрел в освещённое окно дома на другой стороне улицы, точно голодная собака, ожидая подачки.
"Не бросает дела!" – подумал Евсей и спросил Маклакова: -Хотите, я вас сменю, Тимофей Васильевич?
– Ты? Меня? – негромко воскликнул шпион, и Климков почувствовал что-то неладное: впервые шпион обратился к нему на "ты", и голос у него был чужой.
– Не надо, – иди! – сказал он.
Всегда гладкий и приличный, теперь Маклаков был растрёпан, волосы, которые он тщательно и красиво зачёсывал за уши, беспорядочно лежали на лбу и на висках; от него пахло водкой.
– Прощайте! – сняв шапку, сказал Евсей и не спеша пошёл. Но через несколько шагов сзади него раздался тихий оклик:
– Послушай...
Евсей обернулся; бесшумно догнав его, шпион стоял рядом с ним.
– Идём вместе...
"Сильно, должно быть, пьян!" – подумал Евсей.
– Знаешь, кто живёт в том доме? – спросил Маклаков, посмотрев назад. Миронов – писатель – помнишь?
– Помню.
– Ну, ещё бы тебе не помнить, – он так просто поставил тебя дураком...
– Да, – согласился Евсей.
Шли медленно и не стучали ногами. В маленькой узкой улице было тихо, пустынно и холодно.
– Воротимся назад! – предложил Маклаков. Потом поправил шапку, застегнул пуговицы пальто и задумчиво сообщил: – А я, брат, уезжаю. В Аргентину. Это в Америке – Аргентина...
Климков услыхал в его словах что-то безнадёжное, тоскливое, и ему тоже стало печально и неловко.
– Зачем это так далеко? – спросил он.
– Надо...
Он снова остановился против освещённого окна и молча посмотрел на него. На чёрном кривом лице дома окно, точно большой глаз, бросало во тьму спокойный луч света, свет был подобен маленькому острову среди тёмной тяжёлой воды.
– Это его окно, Миронова, – тихо сказал Маклаков. – По ночам он сидит и пишет...
Встречу шли какие-то люди, негромко напевая песню.
Это будет последний
И решительный бой...
– говорила песня задумчиво, как бы спрашивая...
– Надо бы перейти на другую сторону! – шёпотом предложил Евсей.
– Боишься? – спросил Маклаков, но первый шагнул с тротуара на мёрзлую грязь улицы. – Напрасно боишься, – эти люди, с песнями о боях, смирные люди. Звери не среди них... Хорошо бы теперь посидеть в тепле, в трактире... а всё закрыто! Всё прекращено, брат...
– Пойдёмте домой! – предложил Климков.
– Домой? Нет, спасибо...
Евсей остался, покорно подчиняясь грустному ожиданию чего-то неизбежного.
– Слушай, какой ты, к чёрту, шпион, а? – вдруг спросил Маклаков, толкая Евсея локтем. – Я слежу за тобою давно, и всегда лицо у тебя такое, точно ты рвотного принял.
Евсей обрадовался возможности открыто говорить о себе и торопливо забормотал:
– Я, Тимофей Васильевич, уйду! Вот, как только устроится всё, я и уйду. Займусь, помаленьку, торговлей и буду жить тихо, один...
– Что устроится?
– А вот всё это, – с новой жизнью. Когда народ возьмётся сам за всё...
– Э-э... – протянул шпион, махнув рукой; засмеялся и оборвал своим смехом желание Евсея говорить.
Было тоскливо.
– Вот что! – неожиданно грубо и с сердцем заговорил Маклаков, когда снова подходили к дому, где жил писатель. – Я в самом деле уезжаю, навсегда, из России. Мне нужно передать этому... писателю бумаги. Видишь, вот – пакет?
Он помахал в воздухе перед лицом Евсея белым четырёхугольником и быстро продолжал:
– Сам я не пойду к нему. Я второй день слежу за мим – не выйдет ли? Он – болен, не выходит. Я отдал бы ему на улице. Послать по почте нельзя, его письма вскрывают, воруют на почте и отдают нам в охрану. А идти к нему – я не могу...
Шпион прижал пакет к груди, наклонился, заглядывая в глаза Евсею.
– Здесь в пакете – моя жизнь, я написал про себя рассказ, – кто я и почему. Я хочу, чтобы он прочитал это, – он любит людей...
Взяв Евсея за плечо крепкой рукой, шпион тряхнул его и приказал:
– Ступай ты, отдай ему это! В руки прямо, лично ему. Иди! Скажи... Маклаков оборвался, помолчал. – "Один агент охранного отделения прислал вам эти бумаги и покорнейше просит" – так и скажи, не забудь – "покорнейше просит! – прочитать их". Я тебя подожду тут, – иди! Но, смотри, не говори ему, что я здесь. А если он спросит – скажи: "бежал, уехал в Аргентину". Повтори!
– Уехал в Аргентину...
– Да, и – не забывай! – покорнейше просит! Иди скорее...
Тихонько подталкивая Климкова в спину, он проводил его до двери дома, отошёл в сторону и там остановился, наблюдая.
Взволнованный, охваченный мелкою дрожью, потеряв сознание своей личности, задавленное повелительною речью Маклакова, Евсей тыкал пальцем в звонок, желая возможно скорее скрыться от шпиона, готовый лезть сквозь двери. Дверь открылась, в полосе света встал какой-то чёрный человек, сердито спрашивая:
– Что вам нужно?
– Писателя, господина Миронова. Лично его, в руки ему назначено письмо – пакет, пожалуйста, скорее! – говорил Евсей, невольно подражая быстрой и несвязной речи Маклакова.
В голове у него замутилось, там лежали только слова шпиона, белые и холодные, точно мёртвые кости, и когда над его головой раздался глуховатый голос: "Чем могу служить вам?" – Евсей проговорил безучастным голосом, точно автомат:
– Один агент охранного отделения прислал эти бумаги и покорнейше просит прочитать их. Он уехал в Аргентину...
Незнакомое, странно чужое слово смутило Евсея, и он тише добавил:
– Которая в Америке...
– А где же бумаги?
Голос звучал ласково. Евсей поднял голову, узнал солдатское лицо с рыжими усами, вынул из кармана толстый пакет и подал его.
– Ну, присядьте...
Климков сел, опустив голову.
Звук разрываемой бумаги заставил его вздрогнуть. Не поднимая головы, он опасливо посмотрел на писателя, тот стоял перед ним, рассматривая пакет, и шевелил усами.
– Вы говорите – он уехал?
– Да...
– А вы сами тоже агент?
– Тоже, – тихонько сказал Евсей.
И подумал:
"Сейчас начнёт ругать..."
– Лицо ваше мне как будто знакомо.
Евсей старался не смотреть на него, но чувствовал, что он улыбается.
– Да, знакомо, – проговорил он, вздыхая.
– Вы тоже – наблюдали за мной?
– Один раз. А вы заметили меня из окна, вышли на улицу и дали мне письмо...
– Да, да – помню! Ах, чёрт возьми, так это вы? Я вас, кажется, обругал тогда, а?
Евсей встал со стула, недоверчиво взглянул в смеющееся лицо, посмотрел вокруг.
– Это ничего! – сказал он.
Ему было нестерпимо неловко слышать грубовато ласковый голос и боязно, что писатель ударит его и выгонит вон.
– Странно мы с вами встретились на сей раз, а?
– Больше ничего? – смущённо спросил Евсей.
– Ничего. Но вы, кажется, устали? Посидите, отдохните...
– Я пойду...
– Как хотите. Ну, спасибо, – до свиданья!
Он протянул руку, большую, с рыжею шерстью на пальцах. Евсей осторожно дотронулся до неё и неожиданно для себя попросил:
– Позвольте и мне жизнь мою рассказать вам...
И когда чётко сказал эти слова, то подумал вослед им:
"Вот с кем надо мне говорить! Если сам Тимофей Васильевич, такой умный и лучше всех который, его уважает..."
Вспомнив Маклакова, Евсей взглянул в окно, на секунду встревожился, потом сказал себе:
"Ничего, – ему не первый раз мёрзнуть..."
– Ну, что же, расскажите, если хочется... Да вы бы сняли пальто... Может быть, чаю вам дать? Холодно!
Евсею захотелось улыбнуться, но он не позволил себе этого.
И через несколько минут, полузакрыв глаза, монотонно и подробно, тем же голосом, каким он докладывал в охранном о своих наблюдениях, Климков рассказывал писателю о деревне, Якове, кузнеце.
Писатель сидел на широком тяжёлом табурете у большого стола, он подогнул одну ногу под себя и, упираясь локтем в стол, наклонился вперёд, покручивая ус быстрым движением пальцев. Его круглая, гладко остриженная голова была освещена огнями двух свечей, глаза смотрели зорко, серьёзно, но куда-то далеко, через Климкова.
"Не слушает", – подумал он и немного повысил тон, незаметно продолжая осматривать комнату и ревниво следя за лицом писателя.
В комнате было темно и сумрачно. Тесно набитые книгами полки, увеличивая толщину стен, должно быть, не пропускали в эту маленькую комнату звуков с улицы. Между полками матово блестели стёкла окон, заклеенные холодною тьмою ночи, выступало белое узкое пятно двери. Стол, покрытый серым сукном, стоял среди комнаты, и от него всё вокруг казалось окрашенным в тёмно-серый тон.
Евсей поместился в углу на стуле, обитом гладкой, жёсткой кожей, он зачем-то крепко упирался затылком в высокую спинку стула и потому съезжал с него. Ему мешало пламя свеч, жёлтые язычки огня всё время как будто вели между собой немую беседу – медленно наклонялись друг к другу, вздрагивали и, снова выпрямляясь, тянулись вверх.
Писатель стал крутить ус медленнее, но взгляд его по-прежнему уходил куда-то за пределы комнаты, и всё это мешало Евсею, разбивало его воспоминания. Он догадался закрыть свои незрячие глаза, и когда его тесно обняла темнота, легко вздохнул и вдруг увидал себя разделённым на человека, который жил и действовал, и на другого, который мог рассказывать о первом, как о чужом ему. Его речь полилась плавнее, голос окреп, события жизни связно потянулись одно за другим, развиваясь, точно клубок серых ниток, и освобождая маленькую, хилую душу от грязных и тяжёлых лохмотьев пережитого ею. Рассказывать о себе было приятно, Климков слушал свой голос с удивлением, он говорил правдиво и ясно видел, что ни в чём не виноват ведь он дни свои прожил не так, как хотелось ему! Его всегда заставляли делать то, что было неприятно ему, он искренно жалел себя, почти готовый плакать, и любовался собою...
Когда писатель спросил его о чём-то, Евсей не понял вопроса и, не открывая глаз, сказал тихо:
– Подождите, – я по порядку...
Он говорил не уставая, а когда дошёл до момента встречи с Маклаковым, вдруг остановился, как перед ямой, открыл глаза, увидал в окне тусклый взгляд осеннего утра, холодную серую бездонность неба. Тяжело вздохнул, выпрямился, почувствовал себя точно вымытым изнутри, непривычно легко, приятно пусто, а сердце своё – готовым покорно принять новые приказы, новые насилия.
Писатель шумно поднялся на ноги, высокий, крепкий. Он сжал руки, пальцы его громко и неприятно хрустнули, и повернулся к окну.
– Что вы думаете делать теперь? – спросил он, не глядя на Климкова.
Евсей тоже встал со стула и уверенно повторил сказанное им Маклакову:
– Как только устроится новая жизнь, я тихонько займусь торговлей. Уеду в другой город. Деньги у меня накоплены, рублей полтораста...
Писатель медленно повернулся к нему.
– Так! – сказал он. – У вас нет каких-либо других желаний?
Климков подумал и ответил:
– Нет...
– А вы верите в новую жизнь? Думаете – устроится она?
– Да как же, – если весь народ хочет этого?.. А что? Не устроится?
– Я ничего не говорю...
Он снова отвернулся к окну, расправил усы обеими руками и помолчал. Евсей, ожидая чего-то, стоял не двигаясь и прислушивался к пустоте в своей груди.
– Скажите мне, – спросил писатель негромко и медленно, – вам не жалко тех людей, – девушку, брата, его товарищей?
Климков опустил голову, одёрнул полы пиджака.
– Ведь вот теперь вы узнали, что они были правы, – да?
– Раньше было жалко. А теперь – не жалко...
– Нет? Почему?
Не сразу, негромко Климков сказал:
– Что же? Они люди хорошие и своего добились...
– А вам не думалось, что вы занимаетесь дурным делом? – спросил писатель.
Евсей вздохнул и ответил:
– Ведь мне оно не нравится, – делаю, что велят...
Писатель осторожно шагнул к нему, потом подался в сторону от него, Климков увидал дверь, в которую он вошёл, – увидал, потому что глаза писателя смотрели на неё.
"Надо уходить", – подумал он.
– Вы хотите спросить меня о чём-нибудь? – сказал писатель.
– Нет. Я ухожу...
– Прощайте...
И писатель отодвинулся от него в сторону. Ступая на носки, Евсей вышел в прихожую и стал надевать пальто, а из двери комнаты раздался негромкий вопрос:
– Послушайте – зачем вы рассказали всё это о себе?
Тиская в руках шапку, Евсей, подумав, ответил:
– Тимофей Васильевич очень уважает вас, – тот, который послал меня...
Писатель усмехнулся.
– Только?
"А зачем я рассказал ему, в самом деле?" – вдруг удивился Климков и, мигая глазами, пристально взглянул в лицо писателя.
– Н-ну, прощайте! – потирая руки, сказал хозяин и отодвинулся от гостя.
Евсей поклонился ему.
Когда он вышел на улицу и оглянулся, то в конце её, в сером сумраке утра, сразу заметил чёрную фигуру человека, который, опустив голову, тихо шагал вдоль забора.
"Ждёт! – сообразил Климков, съёжился и подумал: – Заругает, скажет долго..."
Шпион, должно быть, услышал в тишине утра гулкий звук шагов по мёрзлой земле, он поднял голову и быстро пошёл, почти побежал встречу Евсею.
– Отдал?
– Отдал...
– Почему ты так долго? Он говорил с тобой?
Маклаков дрожал. Схватил Евсея за лацкан пальто и тотчас выпустил его, подул себе на пальцы, как будто ожёг их, и затопал ногами о землю.
,– Я тоже рассказал ему всю мою жизнь! – громко сообщил Евсей. Ему приятно было сказать об этом Маклакову.
– Ну? А про меня он не спрашивал?
– Спросил – уехали вы?
– Что же ты?
– Уехал, – сказал...
– Больше ничего?
– Ничего...
– Ну, идём, – я замёрз.
И он быстрым шагом бросился вперёд, сунув руки в карманы пальто и согнув спину.
– Так ты рассказал свою жизнь?
– Всё сполна, до сегодняшнего дня! – ответил Евсей, снова ощущая что-то приятное, поднимавшее его на одну высоту со шпионом, которого он уважал.
– Что же он сказал тебе?
Почему-то смущённо и не сразу Климков молвил:
– Ничего не сказал...
Маклаков остановился, придержал Евсея за рукав и тихо, строго спросил:
– Ты мои бумаги отдал?
– Обыщите меня, Тимофей Васильевич! – искренно вскричал Евсей.
– Не буду, – сказал Маклаков, подумав. – Ну, вот что – прощай! Прими мой совет – я его даю, жалея тебя, – вылезай скорее из этой службы, – это не для тебя, ты сам понимаешь. Теперь можно уйти – видишь, какие дни теперь! Мёртвые воскресают, люди верят друг другу, они могут простить в такие дни многое. Всё могут простить, я думаю. А главное, сторонись Сашки это больной, безумный, он уже раз заставил тебя брата выдать, – его надо бы убить, как паршивую собаку! Ну, прощай!
Он схватил руку Евсея холодными пальцами и, крепко пожимая её, спросил ещё раз:
– Так ты отдал бумаги ему, не ошибся, нет?
– Ей-богу, отдал!
– Я верю. Несколько дней не говори про меня там.
– Я туда не хожу. Двадцатого за жалованьем пойду...
– Потом – скажешь...
Он быстро повернул за угол. Евсей посмотрел вслед ему, подозрительно думая:
"Должно быть, сделал что-нибудь против начальства и испугался..."
Ему стало жалко себя при мысли, что он больше не увидит Маклакова, и в то же время было приятно вспомнить, каким слабым, иззябшим, суетливым видел он шпиона, всегда спокойного, твёрдого. Он даже с начальством охраны говорил смело, как равный, но, должно быть, боялся поднадзорного писателя.
"А вот я, маленький человек, – думал Евсей, одиноко шагая по улице, и всех боялся, а писатель меня не напугал".
И Климков, довольный собой, улыбнулся.
"Ничего не мог сказать писатель-то..."
Ему вдруг стало не то – грустно, не то – обидно, он, замедлив шаги, углубился в догадки – отчего это? И снова думал:
"Лучше бы Ольге рассказать тогда..."
XX
Около полудня его разбудил унылый Веков, в пальто и шапке, он держался рукою за спинку кровати, тряс её и вполголоса, монотонно говорил:
– Климков, эй, вставайте, зовут в канцелярию всех, эй, Климков, конституцию объявили, всех агентов собирают по квартирам, слышите, Климков...
Слова его падали, точно крупные капли дождя, полные печали, лицо сморщилось, как при зубной боли, и глаза, часто мигая, казалось, готовились плакать.
– Что такое? – спросил Евсей, вскакивая с постели. Веков уныло оттопырил губы и сказал:
– Манифест... А у нас, в охране, как в сумасшедшем доме стало... Саша – такой грубый человек – удивительно! Кричит, знаете: бей, режь! Позвольте! Да я даже за пятьсот рублей не решусь человека убить, а тут предлагают за сорок рублей в месяц убивать! Дико слушать такие речи...
Натягивая брюки, Климков задумчиво спросил:
– Кого же это убивать?
– Революционеров... А – какие же теперь революционеры, если по указу государя императора революция кончилась? Они говорят, чтобы собирать на улицах народ, ходить с флагами и "Боже царя храни" петь. Почему же не петь, если дана свобода? Но они говорят, чтобы при этом кричать – долой конституцию! Позвольте... я не понимаю... ведь так мы, значит, против манифеста и воли государя?
Голос его звучал протестующе, обиженно, ноги задевали одна за другую, и весь он был какой-то мягкий, точно из него вынули кости.
– Я туда не пойду, – сказал Климков.
– Как не пойдёте?
– Так. Я сначала похожу по улицам, посмотрю – что будут делать.
Веков вздохнул.
– Конечно, – вы человек одинокий. Но когда имеешь семью, то есть женщину, которая требует того, сего, пятого, десятого, то – пойдёшь куда и не хочешь, – пойдёшь! Нужда в существовании заставляет человека даже по канату ходить... Когда я это вижу, то у меня голова кружится и под ложечкой боль чувствую, – но думаю про себя: "А ведь если будет нужно для существования, то и ты, Иван Веков, на канат полезешь"...
Он метался по комнате, задевая за стол, стулья, бормотал и надувал щёки, его маленькое лицо с розовыми щеками становилось похоже на пузырь, незаметные глаза исчезали, красненький нос прятался меж буграми щёк. Скорбящий голос, понурая фигура, безнадёжные слова его – всё это вызывало у Климкова досаду, он недружелюбно заметил:
– Скоро всё устроится по-другому, – так что теперь жаловаться не к чему...
– Но ведь не хотят у нас этого! – воскликнул Веков, взмахнув руками и останавливаясь против Евсея. – Понимаете?
Евсей, обеспокоенный, повернулся на стуле, желая возразить что-то, но не мог найти слов и стал, сопя носом, завязывать ботинки.
– Саша кричит – бейте их! Вяхирев револьверы показывает, – буду, говорит, стрелять прямо в глаза, Красавин подбирает шайку каких-то людей и тоже всё говорит о ножах, чтобы резать и прочее. Чашин собирается какого-то студента убить за то, что студент у него любовницу увёл. Явился ещё какой-то новый, кривой, и всё улыбается, а зубы у него впереди выбиты очень страшное лицо. Совершенно дико всё это... Он понизил голос до шёпота и таинственно сказал:
– Всякий должен защищать своё существование в жизни – это понятно, однако желательно, чтобы без убийства. Ведь если мы будем резать, то и нас будут резать...
Веков вздрогнул, склонил голову к окну, прислушался и, подняв руку кверху, побледнел.
– Что это? – спросил Евсей.
Гулкий шум мягкими неровными ударами толкался в стёкла, как бы желая выдавить их и налиться в комнату. Евсей поднялся на ноги, вопросительно и тревожно глядя на Векова, а тот издали протянул руку к окну, должно быть, опасаясь, чтобы его не увидали с улицы, открыл форточку, отскочил в сторону, и в ту же секунду широкий поток звуков ворвался, окружил шпионов, толкнулся в дверь, отворил её и поплыл по коридору, властный, ликующий, могучий.
Но Веков выглядывал из форточки и поминутно, быстро ворочая шеей, говорил торопясь и обрывисто:
– Народ идёт, – красные флаги, – множество народу, – бессчётно, разного звания... Офицер даже... и поп Успенский... без шапок... Мельников... Мельников наш, – смотрите-ка!
Евсей подскочил к форточке, взглянул вниз, там текла, заполняя всю улицу, густая толпа. Над головами людей реяли флаги, подобно красным птицам, и, оглушённый кипящим шумом, Климков видел в первых рядах толпы бородатую фигуру Мельникова, – он держал обеими руками короткое древко, взмахивал им, и порою материя флага окутывала ему голову красной чалмой. Из-под шапки у него выбились тёмные пряди волос, они падали на лоб и щёки, мешались с бородой, и мохнатый, как зверь, шпион, должно быть, кричал – рот его был широко открыт.
– Куда они идут? – пробормотал Климков, обернувшись к товарищу.
– Радуются! – сказал тот, упираясь лбом в стекло окна.
Оба замолчали, пропуская мимо своих глаз пёстрый поток людей, ловя чуткими ушами в глубоком море шума громкие всплески отдельных возгласов.
– Какая сила, а? Жили люди каждый отдельно – вдруг двинулись все вместе, – неестественное событие! А Мельников, – видели вы?
– Он всегда стоял за народ! – объяснил Евсей поучающим голосом и отошёл от окна, чувствуя себя бодро и ново.
– Теперь – всё пойдёт хорошо, – никто не хочет, чтобы им командовали. Всякий желает жить, как ему надобно, – тихо, мирно, в хороших порядках! солидно говорил он, рассматривая в зеркале своё острое лицо. Желая усилить приятное чувство довольства собой, он подумал – чем бы поднять себя повыше в глазах товарища, И таинственно сообщил:
– А знаете – Маклаков бежал в Америку...
– Вот как! – безучастно отозвался шпион. – Что же, он холостой человек...
"Зачем я сказал?" – упрекнул себя Евсей, потом с лёгкой тревогой и неприязнью попросил Векова: – Вы об этом не говорите никому, пожалуйста!
– О Маклакове? Хорошо. Мне надо идти в охрану. Вы не пойдёте?
– Выйдем вместе...
На улице Веков вполголоса, с унылым раздражением, заметил:
– Глуп народ всё-таки! Вместо того, чтобы ходить с флагами и песнями, он должен бы, уж если почувствовал себя в силе, требовать у начальства немедленного прекращения всякой политики. Чтобы всех обратить в людей, и нас и революционеров... выдать кому следует – и нашим и ихним – награды и строго заявить – политика больше не допускается!..
Он вдруг исчез, свернув за угол.
По улице возбуждённо метался народ, все говорили громко, у всех лица радостно улыбались, хмурый осенний вечер напоминал собою светлый день пасхи.
То в конце улицы, занавешенной сумраком, то где-то близко люди запевали песню и гасили её громкими криками:
– Да здравствует свобода!
И всюду раздавался смех, звучали ласковые голоса.
Это нравилось Климкову, он вежливо уступал дорогу встречным, смотрел на них одобрительно, с улыбкой удовольствия.
Из-за угла выскочили, тихо посмеиваясь, двое людей, один из них толкнул Евсея, но тотчас же сорвал с головы шапку и воскликнул:
– Ах, извините, пожалуйста!
– Ничего... – любезно ответил Климков.
Перед Евсеем стоял Грохотов. Чисто выбритый и точно смазанный маслом, он весь сиял улыбками, и его сладкие глазки играли, бегая по сторонам.
– Ну, Евсей, вот уж попал я в кашу. Если бы не мой талант... Ты знаком? Это Пантелеев, тоже наш...
Грохотов задыхался, говорил быстрым шёпотом и торопливо отирал пот с лица.
– Понимаешь, – иду бульваром, вижу – толпа, в середине оратор, ну, я подошёл, стою, слушаю. Говорит он этак, знаешь, совсем без стеснения, я на всякий случай и спросил соседа: кто это такой умница? Знакомое, говорю, лицо – не знаете вы фамилии его? Фамилия – Зимин. И только это он назвал фамилию, вдруг какие-то двое цап меня под руки. "Господа, – шпион!" Я слова сказать не успел. Вижу себя в центре, и этакая тишина вокруг, а глаза у всех – как шилья... Пропал, думаю...
– Зимин? – смущённо спросил Евсей, оглянувшись назад, и пошёл быстрее.
Грохотов вскинул голову к небу, перекрестился и продолжал ещё более торопливо:
– Но господь надоумил меня, сразу я опомнился и громко так кричу: "Господа, полная ошибка! Я не шпион, а известный подражатель знаменитых людей и звуков... Не угодно ли проверить на деле?" Эти, которые схватили меня, кричат: "Врёт, мы его знаем!" Но я уже сделал лицо, как у обер-полицеймейстера, и его голосом кричу: "Кто ра-азрешил собрание толпы?" И слышу – господи!– смеются уже!.. Ну, тут я как начал изображать всё, что умею – губернатора, пилу, поросёнка, муху, – хохочут! Даже те, которые держат меня, засмеялись, окаянные, выпустили... И начали мне аплодировать, честное слово, – вот Пантелеев удостоверит, он всё видел!..
– Правильно! – сиплым голосом сказал Пантелеев, коренастый человек в очках и в поддёвке.
– Да, брат, аплодировали! – с восторгом воскликнул Грохотов, застучал кулаком по своей узкой груди и закашлялся. – Теперь кончено, – я себя знаю! Артист, вот он – я! Могу сказать – обязан своему искусству жизнью, – а что? Очень просто! Народ шутить не любит...
– Народ стал доверчив, – заметил Пантелеев, раздумчиво и странно, – и очень смягчился сердцем...
– Это верно! Что делают, а? – тихонько воскликнул Грохотов и уже шёпотом продолжал: – Всё открылось, везде на первом плане поднадзорные, старые знакомые наши... Что такое, а?
– Столяру фамилия Зимин? – спросил Евсей ещё раз.
– Зимин Матвей, по делу о пропаганде на мебельной фабрике Кнопа, ответил Пантелеев внушительно и строго.
– Он должен быть в тюрьме! – сказал Евсей недовольно.
Грохотов весело свистнул.
– В тюрьме-е? Ты не знаешь, что из тюрьмы всех выпустили?
– Кто?
– Да народ же!..
Евсей молча прошёл несколько шагов, потом спросил:
– Зачем же это?
– Вот и я говорю: не надо было позволять этого! – Сказал Пантелеев, и очки задвигались на его широком носу. – Какое у нас положение теперь? Нисколько не думает начальство о людях...
– Всех выпустили? – спросил Климков.
– Всех...
Пантелеев сипло и строго продолжал, раздувая ноздри:
– И уже было несколько встреч, совершенно неприятных и даже опасных, так что Чашин, например, должен был угрожать револьвером, потому что его ударили в глаз. Он стоит спокойно, как посторонний человек, вдруг подходит дама и оглашает публике: вот – шпион! Так как Чашин подражать животным не умеет, то пришлось обороняться оружием...
– До свиданья! – сказал Евсей. – Я домой пойду...
Он пошёл переулками, а когда видел, что встречу идут люди, то переходил на другую сторону улицы и старался спрятаться в тень. У него родилось и упорно росло предчувствие встречи с Яковом, Ольгой или с кем-либо другим из их компании.
"Город велик, людей много..." – увещевал он себя, но каждый раз, когда впереди раздавались шаги, сердце его мучительно замирало и ноги дрожали, теряя силу.
"Выпустили! – с унылой досадой размышлял он. – Ничего не сказали и выпустили... Как же мне-то... разве мне всё равно, где они?.."
Было уже темно. Перед воротами полицейской части одиноко горел фонарь. Евсей поравнялся с ним, и вдруг чей-то голос негромко сказал:
– На задний двор...
Он остановился, испуганно глядя во тьму под воротами. Они были закрыты, а у маленькой двери, в одном из тяжёлых створов, стоял тёмный человек и, видимо, ждал его.
– Скорее! – недовольно приказал он.
Климков согнулся, пролезая в маленькую дверь, и пошёл по тёмному коридору под сводом здания на огонь, слабо мерцавший где-то в глубине двора. Оттуда навстречу подползал шорох ног по камням, негромкие голоса и знакомый, гнусавый, противный звук... Климков остановился, послушал, тихо повернулся и пошёл назад к воротам, приподняв плечи, желая скрыть лицо воротником пальто. Он уже подошёл к двери, хотел постучать в неё, но она отворилась сама, из неё вынырнул человек, споткнулся, задел Евсея рукой и выругался:
– Чёрт возьми... кто это?
– Климков...
– Ага! Ну, показывайте дорогу...
Климков молча зашагал во двор, где глаза его уже различали много чёрных фигур. Облитые тьмою, они возвышались в ней неровными буграми, медленно передвигаясь с места на место, точно большие неуклюжие рыбы в тёмной холодной воде. Слащаво звучал сытый голос Соловьева:
– Это мне не подобает. Вы поймайте мне девочку, девчонку, – я вам её высеку...
