Текст книги "Мужик"
Автор книги: Максим Горький
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)
Он стал озабоченно серьезен и как-то сух со всеми. Скоро он простился и ушел. С ним ушел и доктор. Оставшиеся у Варвары Васильевны с жаром принялись говорить о Шебуеве. Сначала Варвара Васильевна сердито и с упреком стала читать нотацию Суркову за его нелепое поведение,
– В какое дикое положение поставили вы всех нас вашей... дерзкой выходкой! Человек новый...
– Ох, это не новый человек! – вскричал Сурков.– Клянусь вам – это старый человек! Он, несомненно, родня Соломину – Штольцу и другим положительным людям...
– Не то! – сказал Малинин.– Нет, в нем есть свое, оригинальное...
– Не может этого быть! – кричал Сурков.– В России оригинальные люди от женщин не рождаются,– их выдумывают литераторы...
– Вы по обыкновению шутите,– заговорил Хребтов, потирая руки,– а человек этот заслуживает серьезного внимания. Он – деловой человек, вот увидите...
– Деловой? О, да! Этого не отвергаю... Он – несомненно деловой человек... И я согласен – в нем что-то есть, но я думаю, что это что-то не новое, а старое... быть может, только одетое по моде. Посмотрим!.. Я буду следить за каждым его шагом... А не замечаете ли вы, что он похож на тощую фараонову корову?
– Фараоновых коров я не видал,– загудел Кирмалов,– а глаза у этого господина мне не того... не по душе... Господин – интересный... когда он говорит – я ничего... даже уважаю... А ткнет он глазами – уважение вон, и становится мне... не по себе как-то.
– И мне что-то не нравится в нем... Но я его... кажется, даже люблю...– задумчиво сказал Малинин и обратился к Варваре Васильевне; – Вам нравится?
– Да,– ответила она, не взглянув на него.
Он улыбнулся и замолчал.
Сурков стал прощаться, извиняясь за свое поведение пред хозяйкой.
– Владычица сердца моего! Не судите меня строго... Ваши укоризненные взгляды вонзаются мне в душу сосновыми занозами...
– Будете вы когда-либо серьезным человеком? – с улыбкой спросила его она.
– Я? Никогда! – с жаром вскричал Сурков и ушел.
За ним ушли и Хребтов с Кирмаловым.
Оставшись одна с Павлом Ивановичем, она ласково, как мать на дитя, посмотрела на него и сказала:
– Ну, и вам пора...
– Уже?
– Пора, голубчик...
– Вы устали?
– Очень...
– Хорошо, я уйду...
Не глядя в лицо ей, он пожал ее руку и вышел, странно наклонив голову, как-то сгорбившись... А она, стол среди комнаты, посмотрела вслед ему, озабоченно нахмурив брови, и тихонько вздохнула...
С этого дня Сурков действительно стал следить за каждым шагом архитектора. Он знал всех в городе, всюду бывал, и это очень облегчало ему его капризную задачу. Являясь к Варваре Васильевне, он последовательно, со странной тщательностью и совершенно серьезно излагал день за днем всю жизнь Шебуева. Рассказывал, у кого бывает архитектор, о чем говорит и какое производит впечатление. Из его рассказов было можно сделать такой вывод: Шебуев быстро завоевывает определенное положение в местном обществе купцов и деловых людей и приобретает среди них репутацию умного, знающего человека.
Рассказывая, Сурков хвастался своей способностью шпионить.
– Напрактикуюсь,– говорил он,– отшлифую свой талант и тогда предложу себя на службу в подлежащее ведомство...
Но в скором времени Сурков заметил, что доктор, ни на минуту не утрачивая свойственной ему солидности, начинает корректировать и даже дополнять его сведения.
– Ба! – не преминул воскликнуть дерзкий юноша.– Однако не я один склонен к сыску... Должно быть, верно говорят, что в России много талантливых людей... но жаль, что они всегда кому-нибудь подражают...
Доктор сконфузился, потом обиделся, сказал несколько очень длинных фраз и – снова начал дополнять сведения Суркова.
Вскоре все знали, что Шебуев особенно близко сошелся с Марком Чечевицыным, одним из богатейших местных купцов. Этот купец получал ордена за свою благотворительную деятельность и постоянно судился из-за грошей с рабочими своего судостроительного завода, с матросами своих пароходов, с приказчиками. Он выстроил городу три прекрасные школы и приют для сирот, каждую весну устраивал для школьников катанья на пароходах с музыкой и обильным угощением, подарил городу обширное и ценное место под условием устроить на нем детский сад и вообще очень много делал для ребятишек. В то же время о нем знали, что он носит сапоги до поры, пока они совершенно не развалятся, отдает их по пяти раз чинить и во всем для себя скуп до смешного. Он же пожертвовал сто тысяч рублей на ремонт и расширение больницы для душевнобольных в память о сыне своем, который вообразил, что у него в голове и в животе ерши развелись, в припадке умоисступления разбил о печку череп свой и – умер. Капитал у купца был огромный, считался миллионами, а единственный наследник Чечевицына – его племянник – служил у него конторщиком при заводе на тридцати рублях жалованья.
Шебуев постоянно бывал у этого старика, ездил с ним по городу в его тяжелом, старомодном экипаже, запряженном парой больших жирных лошадей, и, приходя к Варваре Васильевне, отзывался о купце как-то двусмысленно, со снисхождением к нему, которое очень не нравилось всем.
– Вы говорите прямо – дерет Маркушка шкуру с живых людей или не дерет? – спросил Кирмалов, угрюмо уставив свои глаза на лицо Шебуева,
Шебуев пожал плечами и спокойно сказал;
– Дерет, конечно... И не может не драть, заметьте...
– Почему?
– Природа...
– Какая природа?
– Волчья, хищная.
– А мораль?
– Откуда у него может быть мораль?
– Позвольте! В ад верит?
– Кажется, верит...
– Стало быть, имеет мораль... стало быть, благотворит со страха...
– Возможно... Но для меня неважно, почему именно он благотворит... Важно то, что он добровольно сбрасывает обществу известный процент с капитала...
– Да ведь это – колокола... Ведь это для звона о его доброте, для заглушения голосов правды...
– Вашего голоса этот звон не заглушит. Да, наконец, даже маленький грешок вызывает больший шум, чем крупный праведный поступок...
Эта терпимость производила в кружке Любимовой впечатление, очень нелестное для Шебуева. Его быстрые успехи – среди купцов всех поражали и в то же время усиливали подозрительное и недоверчивое отношение к нему среди интеллигентных кружков, которые он посещал всё чаще, но уже явно отдавая предпочтение кружку Варвары Васильевны. И всюду среди интеллигенции он продолжал возбуждать общее раздражение против себя, сталкиваясь со всеми во взглядах, относясь со скептической усмешкой к установившимся мнениям и постоянно стараясь доказать их практическую неприменимость.
– Американец! – с усмешкой говорили о нем.– Посмотрим, что будет дальше...
Так прошло еще с год времени. Шебуев всё преуспевал, а интеллигенция присматривалась к нему.
И вот в местной газете появилась заметка, извещавшая читателей, что "наш известный благотворитель, коммерции советник Марк Федорович Чечевицын" решил выстроить в городе "народный дом". В верхнем этаже этого дома предполагается устроить чайную, столовую и помещение для ночлега на триста человек, а в нижнем – большой зал для детских игр в зимнее время,– нечто вроде яслей. Далее сообщалось, что проект дома уже разрабатывается городским архитектором Шебуевым, который и будет строить здание.
– Это вы его настроили? – спросила Варвара Васильевна Шебуева, когда он пришел к ней. Спрашивая, она смотрела в глаза ему как-то особенно пристально и прямо.
– Я,– ответил он.
– Ну... я вас от души поздравляю... Это мне нравится...
Она улыбнулась ему хорошей, одобряющей улыбкой.
– Спасибо... сердечное спасибо вам! – отозвался он и даже поклонился ей.– Я рассчитывал на большее... Но пока – только... А нужно все-таки не это... Нужен театр, библиотека и читальня... И это будет... Старик не жалеет денег, но он не может понять... он боится театра... Но – это всё будет...
Лицо у него было недовольно, нахмурено, но глаза сверкали упрямо...
– Вы убеждены уже – будет?..– спросила Варвара Васильевна, ласково глядя в лицо ему.
– Да, я убежден... Будет и театр и читальня... И это скоро решится...
– Вот бы славно! – с удовольствием воскликнула Любимова.
– Это будет... – еще раз твердо повторил архитектор.
Пришли Кирмалов и Хребтов и, когда узнали, что будет театр и читальня, оба искренно обрадовались.
– Это я понимаю, хе-хе-е! – потирая руки, взвизгивал Хребтов.
Было странно видеть этот почти детский восторг в его кривом и болезненном теле...
– Здорово! – гудел Кирмалов, тоже с удовольствием вращая глазами.Театр – это штука! Я хор составлю из разных народов... вот! В антрактах буду былины на гуслях играть... вот! Я покажу кое-что! Такие красоты поднимем со дна-то жизни – небеса возвеселятся!
– На небесах, Егор, всегда хохочут, когда юродивые на земле восторгаются! – ободрил его вошедший в это время Сурков.– Поздравляю с завоеванием! – обратился он к Шебуеву.– А театрик-то вам не удался?
– Вы уже знаете? – сухо спросил архитектор.
– Как видите...
– Вот что,– отвернувшись от Суркова, сказал Шебуев певчему,– вы это серьезно сказали о хоре?
– А то как? Да я вам таких певцов соберу...
– А можете вы устроить духовное пение?
– Я? Да духовное-то еще скорее можно... Духовное! В нем такие красоты есть...
– Театр тоже скоро будет, Владимир Ильич! – сказал Шебуев Суркову.Скорее, чем я думал...
– Верю... И понимаю – вы Чечевицына на духовном пении поймаете. Одобряю...
– Ты всё шутки шутишь! – свирепо взглянув на Суркова, сказал Кирмалов.– А тут отверзаются двери... и человек, доселе видавший лишь пакость, ныне может лицезреть красоту... Чучело!
– Егор, не говори высоким стилем! А большого труда стоило вам, Аким Андреевич, наладить это дело?
– Немалого...
– Но вы довольны?
– Нет...
– Бедняга Чечевицын!
Шебуев мельком взглянул на хозяйку и промолчал, лишь на скулах у него явились красные пятна. Скоро он ушел, такой же недовольный и угрюмый, каким явился.
– Нет,– воскликнул Хребтов, проводив его,– этот человек... мне нравится... А?
– Вы как будто не совсем твердо уверены в этом? – спросил Сурков.
– Н-не совсем? Гм... чёрт знает...
– А я совсем уверен,– объявил Кирмалов.
– Неужели и его длинные руки нравятся тебе, Егор?
– Руки? – Кирмалов задумался немножко.– Что ж руки? Коли работают, то хороши... А прочее – эстетика... И чего ты все намекаешь? – вдруг рассердился он.
– Да, Владимир Ильич,– сказала хозяйка,– вы его... травите... Зачем? Для этого мало не любить человека... Вы посмотрите, как он одинок...
– О, пусть не беспокоит вас его одиночество! – воскликнул Сурков значительно и насмешливо.– Он скоро приобретет себе хорошего, очень хорошего друга!
Варвара Васильевна спокойно посмотрела на него и, красивым жестом руки перебросив свою косу с груди за плечо, сказала:
– Да, это возможно...
II
На одной из площадей города ломали большой каменный дом – старые казармы, купленные Марком Чсчевицыным.
Длинный двухэтажный корпус, со множеством труб на крыше, был весь обставлен лесами,– издали он казался опутанным серой паутиной. Из окон на площадь вырывались густые облака пыли; она тяжелым туманом носилась в воздухе, и всё вокруг побелело от нее. Часть железа с крыши уже была сорвана, и обнаженные стропила высунулись, как ребра скелета.
На лесах шумно возились плотники,– раздавался стук топоров, шипела и взвизгивала пила; кровельщики, ползая по крыше, отдирали листы железа и бросали их вниз,– железо, падая, изгибалось в воздухе и гремело, а ударяясь о землю, покрывало все звуки воющим грохотом. В доме что-то трещало, сыпалось, падало; вместе с пылью из окон, похожих на дымящиеся раны, высовывались какие-то доски; плотники подхватывали их и куда-то тащили эти изломанные кости старого дома.
Пыль, точно иней, осела на бородах и одеждах рабочих; от нее все они поседели и хотя задыхались в ней, но работал" споро и весело, ибо работа разрушения – приятная и легкая работа.
И день был веселый – ясный и ласковый день ранней весны. На площади, в десятке сажен от разрушаемого дома, раскинулся небольшой садик, и почки на деревьях в нем уже готовы были распуститься. Из клочьев рыжей прошлогодней травы пробивались к свету нежно-зеленые стрелки, и всюду – в воздухе и на земле – чувствовался канун веселого праздника природы. По дорожкам сада гуляли дети. Бледные, заморенные зимою в душных комнатах, они ходили медленно и жмурились от яркого сияния солнца. А у низенькой решетки сада, упираясь в нее руками, стоял архитектор Шебуев и, тихонько посвистывая сквозь зубы, сосредоточенно смотрел, как ломают дом. Его черное пальто из толстого драпа было выпачкано известью и на фуражке, с инженерным знаком, осела пыль.
– На-а подъе-о-о-м берем да-о-о-о! – дружно и громко пели внутри дома.
Раздался треск, тяжелый грохот, дом точно вздрогнул и, выдохнув из окон клубы пыли, окутался в мутную тучу...
– Дядя Осип! – заорал кто-то неистовым голосом.
И снова раздался стройный крик:
– По-оды-мем-ка еще-о разок!
И архитектор высвистывал этот напев, наблюдая, как маленькие фигурки людей разрушают огромное здание.
На площадь тяжело въехала старомодная колесница Марка Чечевицына и остановилась около сада. Большой и тучный купец в сюртуке, похожем на поддевку, и в сапогах бутылкам" медленно вылез из нее на мостовую, остановился и, приложив руку козырьком ко лбу, тоже стал смотреть на дом.
– Марк Федорович! – крикнул Шебуев, идя к нему.
Тот повернулся на крик, не отнимая руки от лица, и брюзгливо сказал хрипящим голосом;
– А, ты туг...
– Доброго здоровья!..
– Благодарствуй...
– Пойдемте в сад... на лавочку сядем...
– Можно...
Они подошли к решетке сада; Шебуев отворил калитку, посторонился и пропустил купца вперед себя.
– Ишь ты, детишек-то сколько высыпало! – сказал Чечевицын и, сняв с головы картуз, провел по лысине большим желтым платком.
Лицо у купца было землистого цвета, пухлое и как бы недовольно надутое, но при виде детей оно дрогнуло, прояснилось и ожило. Отвисшая нижняя губа подтянулась, сложившись в улыбку; маленькие, серые, недоверчиво прищуренные глазки, под седыми бровями, заблестели умиленно и ласково Тяжело согнув спину, он медленно опустился на скамью и, продолжая смотреть на детей, говорил:
– Дать бы вот им по гривенничку на гостинцы... да, поди, нельзя? Не примут?
– Неловко,– сказал Шебуев, усмехаясь.
– Э-эх! Закавычки всё везде... это вот вы, образованные, человека стесняете! Неловко! А гривенник-от, глядишь бы, и освятился... оправдал бы себя-то...
– Ничего! На чем-нибудь другом оправдается...
– А надо оправдаться-то ему? – искоса взглянув на Шебуева беспокойными глазами, спросил купец.
– Всякая копейка должна быть оправдана или трудом, или добрым делом...
– Труда-то всё не признаешь за мной?..
– Я уж говорил с вами об этом,– неохотно сказал Шебуев,
– То-то вот и есть, что говорил... Говорил и наговорил... Разбередил меня, а успокоить вот не можешь... А мне успокоиться надо – потому – помру скоро! Эх ты! – купец вздохнул, помолчал и снова начал ворчать своим брюзгливым голосом: – Так, стало быть, и остается – вроде транзитной станции был я на земле. Проходит через меня капитал, и лежит на мне, и дальше идет! А я – ни к чему? Только, значит, место одно? Одна задержка?
– Нет, это немножко не так! – сказал Шебуев, добродушно взглянув на купца.
– Чего уж там! Понимаю я... отвергаешь ты меня от жизни! У-ученый! Очень вы безжалостные люди, ученые... Рассудили... Али я не человек, как все? На человека-то купцу скидки не будет? Нельзя?
Он вдруг тяжело повернулся к Шебуеву и, строго глядя на него, заговорил усиленным голосом:
– Ты, однако, не подумай, что я милости прошу... смотри!
– Ну вот ещё! Что это вы?
– То-то! Окромя бога, ни у кого милости нет... и никто ничего понимать не может, окромя бога... А что я говорю с тобой этак... по откровенности души – так это оттого, что нравишься ты мне... За жизнь твою нравишься... очень, брат, тяжелая жизнь была у тебя. Теперь ты много можешь нагрешить... оч-чень много! Но может всё тебе проститься за прошлую твою жизнь... Бог он справедливый! И за твердый ум уважаю тебя... За ум, да... А первее всего в тебе – правду ты любишь... Это, брат, тоже зачтется... Кто ее любит, правду-то? Н-да-а... А ты любишь... и любишь – не боишься. И вот, что не боишься ты – очень это большая твоя заслуга будет перед господом! Так-то, Яким...– Он глубоко вздохнул, и в груди у него захрипело. Лицо Шебуева подергивалось, и на губах его мелькала острая усмешка. Купец, упираясь подбородком в грудь, угрюмо смотре в землю. Дышал он тяжело, и при каждом вздохе в груди – у него хрипело и шумело, как будто что-то постороннее попало туда и мешало дышать ему.
– Вот ты вчера говорил мне... дерзкости твои и всё это... умное твое... Как молотком, по голове меня, старика, стукал... И сидел я и думал про себя: "Зачем слушать это? Зачем знать? Не сказать ли мне человеку этому – тебе-то: "Уйди от меня прочь!"" Подумал, а не сказал... Не сказал... и ты это цени... Раздражатель ты человеческий! Э-эх! Господи, помилуй!..
Он замолчал и снова стал смотреть на детей, нахмурив свои седые клочковатые брови к поглаживая опухшей большой рукой белую бороду с какими-то желтыми волосками в ней. И рука у него тоже вся была покрыта жесткой рыжеватой шерстью; даже на суставах пальцев росли кустики шерсти. Шебуев взглянул на эту руку, похожую на лапу зверя, и безучастно отвернулся в сторону. Лицо его стало спокойно, даже скучно, и лишь в глазах сверкало что-то подстрекающее, какое-то ожидание.
– А хорошо на детишек глядеть...– снова заговорил Чечевииын.– Что есть на свете лучше детей?.. Ничего нет, Яким, так и знай... Ничего... Умрем мы, а они жить будут... до-олго, много!.. И в ихней жизни беспорядка и склоки уж меньше будет, чем у пас теперь... Н-да-а! Много меньше! Потому, брат, жизнь-то год от году все больше к порядку идет... А от порядка в жизни и в человеке порядка больше будет – так?
– Так! – сказал Шебуев.
– Вот за то я и люблю детей, что они лучше нас с тобой будут... Вот это в них и есть главное самое... это в них и трогательно, что они лучше-то нас будут... это и привлекательно сердцу... И даже – боязно... Я вот иду по тротуару, и когда они навстречу бегут,– сторонюсь, дорогу им даю... А мне шестьдесят три года, и губернатор первый кланяется... а? Хо-хо! Смешно... А вот поди-ка – сторонюсь... Потому – дети... Они будут, а я уж был, да вот весь вышел... Вон доктора-то говорят – за границу поезжай! Печенки-то у меня надорвались, слышь. Ты чего молчишь?
– Слушаю... Вы вот насчет порядка сказали... что всё к порядку идет... Это – какой же порядок будет, по-вашему?
– А такой, что все люди правильно разделятся... каждый по своему месту... Это уж началось...
– Не видать что-то! – с сомнением сказал Шебуев, любопытно взглянув в лицо Чечевицына,
– А ты гляди в оба – и увидишь... Купец-от всё множится да богатеет? Верно?
– Верно...
– Вот видишь! А мужик становится умнее... себя понимать начал?
– Это откуда видно?
– Ты кто родом?
– Крестьянин... да-а, вот вы о чем!..
– Ну, разумеешь?.. Мало вас этаких развелось? И везде мужик шевелится, кверху лезет... даром что житье у него тяжелое...
– О-ой раз! Еще раз! Еще-о разик, еще раз! – разнесся в воздухе дружный крик рабочих.
– Ишь галдят...– заговорил Чечевицын,– Ты за границей бывал?
– Бывал! Недолго...
– Ну, что там – при работе поют?
– Иногда ноют...
– Лучше, чему нас? Поют-то, мол, лучше?
– Нет... едва ли... Там кричат.
– С натуги, значит... силы не хватает. А у нас вот поют... У нас силы вдоволь. У нас – все лучше... Эх, заболтался я с тобой... Ну, что – рад ты, что ломать начал?
– Мне чего же радоваться особенно? Работе – рад. Работать я люблю.
– Велика работа! Ходи да поглядывай... А не нравится мне эта твоя затея... как хочешь!
– Театр-то?
– Вот он самый... Разврат это... Пляс да песня, да смех... Что туг нужного для человека?
– Для человека, Марк Федорович, всё нужно! – внушительно, с уверенностью в голосе и на лице сказал Шебуев.– Нужно" чтоб он и пел и плясал, нужно, чтоб смеялся, чтоб веселее жилось. Но театр не для одного веселья, он и для пользы... в театр 6удут ходить – в кабак не будут.
– И в церкву не будут,
– Кому нужно в церковь – театр ему дороги не загородит. А коли вы иначе думаете – значит, церковь не уважаете.
Вот, Яким Андреич,– сказал купец, пристально и с чувством, близким к почтению, глядя на строгое лицо Шебуева,– заговоришь ты вот этак и удивишь меня даже до крайности! Ведь уж вижу,– я старый воробей, и меня не обманешь! – вижу, чувствую я, что не больно тебе до церкви дела много, а всё же говоришь ты верно про нее. Верно! Ничем дорогу к ней заставить нельзя... она – сила превыше всего, в ней бо господь обитает. Но ты-то как про нее правду знаешь?
– Я сам могу верить, могу и не верить, но ежели я во что верую, так уж крепко... И от других того же требую... Веришь,– ну, так не думай, что твоей вере чужой смех мешает, а коли ты это думаешь, стало быть, слабо веришь...
– И опять верно! – с удовольствием воскликнул Чечевицын.– Верно, умница! Или в божью силу верь, или в дьяволову...
– Вот видите...
– А все-таки театр этот твой – затея пустая... Вот разве для ребятишек устроишь в нем, как обещал... разное там, веселое... ну и пение духовное тоже...
– И детям и взрослым от этой затеи только польза будет, а вам памятник на сто лет... Хороший памятник, поверьте! Выше всякой колокольни... От колокольни только звон, а из театра свет... Ведь вы согласились со мной, что чем больше человек видит, тем больше умнеет?
– Слыхал я это от тебя. И очень понимаю, что от ума человеку вреда не состоится... ежели ему воли не давать... Первее всего нужно, чтоб человек во всем сдерживать себя умел, да! И уж коли театр – пускай его! Дуй тебя горой!..
Чечевицын развеселился, глазки у него довольно заблестели, и даже его желтые щеки стали бурыми от оживления, а может быть, от воздуха весны и блеска солнца.
– Ну, я поеду на биржу... Поедем? Завтраком накормлю...
– Минуточку подождите, Марк Федорович,– озабоченно сказал Шебуев.Есть у меня к вам большая просьба...
– Ну-у опять... Чего еще?
– Вот что – дайте мне денег...
– Э! А я думал – насчет этого всё...
Он кивнул головой на театр и, расстегнув сюртук на груди, сунул руку за пазуху, говоря:
– Сколько же тебе денег-то этих? Смотри, многого со мной нет...
– Мне нужно тридцать восемь тысяч...– спокойно сказал Шебуев, но скулы у него покраснели и глаза сузились в ожидании.
Чечевицын вынул руку из-за пазухи, тщательно застегнул сюртук, поглядел на архитектора и – удивленно протянул:
– Ого-го! Это ты... тово... ничего! Это, знаешь, кусок немалый... На кой те ляд такую уйму? Это на первый раз голому человеку можно шубенку сшить... да-а!
– Мне нужно тридцать восемь тысяч,– повторил Шебуев, понизив голос и не глядя на купца.
– Слыхал... цифра хорошая!.. В аккурат тридцать восемь? А не тридцать пять и не сорок? Верно счел?
В глазах купца искрился острый смешок, и губы у него вздрагивали.
– За тридцать пять я куплю здесь в уезде имение...
– Чье это?
– Скуратова...
– Мм... Сорок две он желает взять... Тридцать пять – это цена законная... Ничего цена... Только не тово, неважное это дело, помещичать-то. Какой ты помещик?
– Мне для ценза нужно...
– А! Вон оно что! Да ты, чудак, болотце у меня купи... У меня хорошее болотце есть – десятин около двухсот... лесок еловый... клюква, грибы-козляки там... вот те и поместье будет! По чину... хо-хо! И Скуратову будешь сосед притом же!
– Мне, Марк Федорович, необходимо Скуратове купить... Оно сразу в земство меня пустит...
– Пустит,– это что и говорить! Верно рассчитал, пустит... Ах, голова! Верно всё у тебя... и очень ты этим побеждаешь!
– Дальше я соображаю так: болото ваше вы тоже мне продайте...
– Мм... И болото? Ах ты... пострели те горой! На что оно при Скуратове?
– Я завод сухой перегонки дерева устрою, лес сведу, а болото высушу...
– Правильно!.. Н-да-а... Вот оно как... Это будет... братец ты мой... это, Аким Андреевич, выйдет так, что Скуратово-то тогда тыщ около двухсот оценится... мм!..
Шебуев сложил руки ладонями вместе и, сунув их между колен, крепко стиснул колени. Чечевицын внимательно и серьезно поглядел на его широкую согнутую спину, на крепкую шею и покачал головой. Потом поджал губы, потрогал себя за бороду и, сбоку глядя на архитектора, заговорил, как бы рассуждая сам с собой:
– Земля там наклонна к реке... м-да... Ежели через большую дорогу канавочку проковырять – вода сбежит, верно! А я вот – дурак... Семнадцать лет владел, а не догадался... Вот она, наука-то... Нет, в ней тоже есть применимость... Что ни говори... Пес те возьми, а? Правильно! И заводишко у места будет... хм! Подвел рекой дощаничишко и грузи себе полегоньку... а в половодь – к самому заводу подъедешь... ловко! Эх, кабы не пора мне умирать! Кабы у меня печенки покрепче были... Взял бы я тебя, Аким Андреевич, в управляющие – получи двенадцать тыщ!
– А я пошел бы? – спокойно спросил Шебуев, не изменяя своей позы.
– Н-да-а... ты бы не пошел... хо-хо! Где тебе чужим делом править? Ах ты... сделай милость! Обидный для меня твой план, Аким Андреевич! Очень обидный... так вышло у нас, что вроде как ты меня дураком обругал... да-а... А я должен чувствовать, что правильно ругаешься...
– Ну так как же? Даете денег, Марк Федорович? – спросил Шебуев, выпрямившись и глядя купцу прямо в глаза.
– Денег-то? Это так нельзя... Это непорядок... так сразу и дай тебе! Надо подумать... Надо очень подумать...
– Да ведь дело правильное!..
– Ну что ж? Твое дело... а деньги мои. Н-да... Так сразу нельзя... "Дай!" – "Изволь!" Нет, этак не ведется...
Шебуев вдруг весело и искренно расхохотался.
– Да ведь дадите же!
Купец чмокнул губами и, как бы сам себе не веря, вскричал:
– А... дам! Ну те к лешему! Дам... живи! Вали! Не могу не помочь умному парню... Стыдно не помочь. Ах ты... Как не дашь? Только ты погоди... я подумаю... для прилику... Ну и прощай... прощай, брат! Уйти от тебя скорее, а то мильон выпросишь – хо-хо!
Чечевицын смеялся, щеки у него вздрагивали, и, встав со скамьи, он как-то нерешительно переступал с ноги на ногу. Но в глазах у него было что-то пораженное, какое-то смятение. Он похлопывал Шебуева по плечу большой пухлой лапой, и глазки его беспокойно бегали по твердому лицу Шебуева.
– Иду... еду на биржу... скоро двенадцать... уж не зову тебя: некогда завтракать-то,– говорил он, усмехаясь, и вдруг как бы против своего желания закончил свою речь; – А... а опасный человек, Яким Андреич... охо-хо какой! М-много ты нагрешишь на земле... ей-богу, правда!
– Ничего, не бойтесь! – сказал Шебуев, спокойно тряхнув головой.
– Да я... не боюсь! Не сын ты мне... не сын... Прощай же!
– До свиданья!
Чечевицын пошел из сада, тяжело передвигая огромные ноги. Корпус его был странно неподвижен и похож на большую черную бочку. А Шебуев снова сел на лавку, крепко провел рукой по лицу и облегченно вздохнул. Но он не стер рукой с лица своего ни озабоченности, ни той неприятной и неприязненной усмешки, которой он проводил купца. Он и теперь с этой же улыбкой разглядывал землю пред собою, низко наклонив голову и не замечая, что по дорожке сада к нему тихо идет Малинин. Он вскинул голову уже тогда, как увидал пред собою ноги врача
– А! Павел Иванович! – воскликнул он, и выражение его лица тотчас же стало искренно приветливым.
– Экую вы пылищу пустили! – сказал Малинин, пожимая его руку и указывая глазами на разрушаемый дом.
– Уж потерпите! Не водой же поливать этот ковчег ветхозаветный... Куда вы?
– Гуляю... Я уже давно здесь хожу... да вы тут с Чечевицыным сидели...
– Сидел...
Лицо Шебуева снова дрогнуло, и он с ожесточением и злорадно воскликнул:
– Заглотался, подавился, старый волк! Смерть чувствует и – подло трусит... га-адина!.. А я его всё наталкиваю на мысль о ней... И, ей-богу, мне приятно видеть, как он корчится от страха...
Малинин уже сел рядом с ним на скамью, но при этих словах вдруг поднялся и с крайним изумлением на лице взглянул в лицо архитектора.
– Что вы... так смотрите? – спросил Шебуев.
Видя, как слова его подействовали на Малинина, он вдруг осекся, даже смутился, и его злорадно сверкавшие глаза погасли. Он даже улыбался немножко конфузливо, но уже весело.
– Вы меня...– заговорил Малинин медленно, опускаясь на лавку и не сводя с него глаз,– вы страшно удивили меня...
– Уж вижу, вижу... но чем – не понимаю!
– Этой... жестокостью... Послушайте! Значит, вам среди них не легко?
– Какой вы наивный, Павел Иванович! – вздохнул Шебуев.
– Но вы всегда так защищаете их... и я думал – Чечевицын искренно нравится вам...
– Он? В нем есть кое-что... Он лучше других... А все они тем хороши, что жить умеют... звери! Хорошо знают цену жизни... Эх, Павел Иванович! Я сейчас этому Чечевицыну сражение проиграл... Глупо проиграл, знаете... Обидно глупо... да! Нашло на меня что-то... бросился сразу, и... он мне не даст денег, старый чёрт!
Архитектор махнул рукой я замолчал. Малинин смотрел на него с сожалением и упреком.
– Что вы? – спросил архитектор.– Думаете – звереть начинаю? Нет еще... рано еще! Хотя среди них озвереешь.. Я вот уже две недели не отдыхал от них... Сегодня вечером иду к Варваре Васильевне... Вы что такой бледный?..
– Не спал ночь...
– Стихи писали?
– Доклад о кладбищах...
– Бедняжка!
– Потом лег спать... но не спалось. В голове какая-то муть... Лежал, глядя в потолок, и, слушая, как бьется сердце, думал в такт его биению: "Жизнь идет, жизнь идет!" Скучное занятие!
Павел Иванович не спеша достал папиросницу, закурил и, выпустив изо рта клуб дыма, стал следить, как дым колеблется и тает в воздухе.
– Н-да, вы избрали себе невеселую специальность,– сказал Шебуев, ласково поглядывая на его лицо.
– Это вы про санитарию?
– Нет, про мечтания...
В доме, сзади них, что-то с грохотом повалилось: раздались громкие крики, Лязг железа, дребезг стекол, и все звуки тучей поплыли над садом.
– О, чёрт... что там? – вскричал Малинин, побледнев и вскакивая со скамьи.
Шебуев взял его за рукав пальто и потянул вниз, с усмешкой говоря:
– Не беспокойтесь... Самое обыкновенное дело... жизнь идет и разрушает старые постройки...
– Вы уверены... никого не задавило? – нервозно подергиваясь, спросил врач.
– Уверен, уверен! Вам бы холодненькой вод имей полечиться, а?
– Мне и так холодно... жить...
– Тогда влюбитесь... Это согревает...
Малинин мельком взглянул на него и, не сказав ни слова, стал тихо сдувать пепел с папиросы.
– Быть влюбленным – славно! – заговорил Шебуев негромко и глядя куда-то в глубь сада.– Сейчас – это захочется... улучшить себя... прибраться... нарядить душу во всё яркое... захочешь быть лучше всех людей для любимой женщины... всех умнее, всех сильнее... Славно!
