Текст книги "Том 19. Жизнь Клима Самгина. Часть 1"
Автор книги: Максим Горький
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 33 страниц)
Пришел дьякон, только что умывшийся, мокробородый, раскрыл рот, хотел спросить о чем-то, – Лютов, мигнув на Маракуева, зашипел. Но Маракуев молча согнулся над столом, размешивая чай, а Клим Самгин вслух подумал:
– Как ужасно должен чувствовать себя царь!
– Нашел кого пожалеть, – иронически подхватил Лютов, остальные трое не обратили внимания на слова Клима. Макаров, хмурясь, вполголоса рассказывал дьякону о катастрофе.
– По человечеству – жалко, – продолжал Клим, обращаясь к Лютову. – Представь, что на твоей свадьбе случилось бы несчастие…
Это было еще более бестактно. Клим, чувствуя, что у него покраснели уши, мысленно обругал себя и замолчал, ожидая, что скажет Лютов. Но сказал Маракуев.
– Возмущенных – мало! – сказал он, встряхнув головой. – Возмущенных я не видел. Нет. А какой-то… странный человек в белой шляпе собирал добровольцев могилы копать. И меня приглашал. Очень… деловитый. Приглашал так, как будто он давно ждал случая выкопать могилу. И – большую, для многих.
Он выпил чаю, поел, выпил коньяку; его каштановые кудри высохли и распушились^ мутные глаза посветлели.
– Чудовищную силу обнаруживали некоторые, – вспоминал он, сосредоточенно глядя в пустой стакан. – Ведь невозможно, Макаров, сорвать рукою, пальцами, кожу с черепа, не волосы, а – кожу?
– Невозможно, – угрюмо и уверенно повторил Макаров.
– А один… человек сорвал, вцепился ногтями в затылок толстому рядом со мною и вырвал кусок… кость обнажилась. Он первый и меня ударил…
– Вам уснуть надо, – сказал Макаров. – Идите-ко…
– Изумительную силу обнаруживали, – покорно следуя за Макаровым, пробормотал студент.
– Как же все это было? – спросил дьякон, стоя у окна.
Ему не ответили. Клим думал: как поступит царь? И чувствовал, что он впервые думает о царе как о существе реальном.
– Что же мы делать будем? – снова спросил дьякон, густо подчеркнув местоимение.
– Могилы копать, – проворчал Лютов. Дьякон посмотрел на него, на Клима, сжал тройную бороду свою в кулак и сказал;
– «Господь – ревнив, и мстяй господь, мстяй господь с яростию, господь мстяй сопостатам своим и сам истреб-ляяй враги своя»…
Клим взглянул на него с изумлением: неужели дьякон может и хочет оправдать?
Но тот, качая головой, продолжал:
– Жестокие, сатанинские слова сказал пророк Наум. Вот, юноши, куда посмотрите: кары и мести отлично разработаны у нас, а – награды? О наградах – ничего не знаем. Данты, Мильтоны и прочие, вплоть до самого народа нашего, ад расписали подробнейше и прегрозно, а – рай? О рае ничего нам не сказано, одно знаем: там ангелы Саваофу осанну поют.
Внезапно ударив кулаком по столу, он наполнил комнату стеклянной дрожью посуды и, свирепо выкатив глаза, закричал пьяным голосом:
– А – за что осанна? Вопрошаю: за что осанна-то? Вот, юноши, вопрос: за что осанна? И кому же тогда анафема, если ада зиждителю осанну возглашают, а?
– Перестань, – попросил Лютов, махнув на него рукой.
– Нет, погоди: имеем две критики, одну – от тоски по правде, другую – от честолюбия. Христос рожден тоской по правде, а – Саваоф? А если в Гефсиманском-то саду чашу страданий не Саваоф Христу показал, а – Сатана» чтобы посмеяться? Может, это и не чаша была, а – кукиш? Юноши, это вам надлежит решить…
Очень быстро вошел Макаров и сказал Климу:
– Он говорит, что видел там дядю Хрисаяфа и этого… Диомидова, понимаешь?..
Макаров звучно ударил кулаком по своей ладони, лицо его побледнело.
– Надо узнать, съездить…
– К Лидии, – договорил Клим.
– Едем вместе. Владимир, пошли за доктором. У Маракуева рвота с кровью.
Идя в прихожую, он зачем-то сообщил:
– Его зовут – Петр.
На улице было людно и шумно, но еще шумнее стало, когда вышли на Тверскую. Бесконечно двигалась и гудела толпа оборванных, измятых, грязных людей. Негромкий, но сплошной ропот стоял в воздухе, его разрывали истерические голоса женщин. Люди устало шли против солнца, наклоня головы, как бы чувствуя себя виноватыми. Но часто, когда человек поднимал голову, Самгин видел на истомленном лице выражение тихой радости.
Самгин был утомлен впечатлениями, и его уже не волновали все эти скорбные, испуганные, освещенные любопытством и блаженно тупенькие лица, мелькавшие на улице, обильно украшенной трехцветными флагами. Впечатления позволяли Климу хорошо чувствовать его весомость, реальность. О причине катастрофы не думалось. Да, в сущности, причина была понятна из рассказа Маракуева: люди бросились за «конфетками» и передавили друг друга. Это позволило Климу смотреть на них с высоты экипажа равнодушно и презрительно.
Макаров сидел боком к нему, поставив ногу на подножку пролетки и как бы готовясь спрыгнуть на мостовую. Он ворчал:
– Чорт знает, как эти дурацкие флаги режут глаз!
– Вероятно, царь щедро наградит семьи убитых, – соображал Клим, а Макаров, попросив извозчика ехать скорее, вспомнил, что на свадьбе Марии Антуанетты тоже случилось какое-то несчастие.
«Верен себе, – подумал Клим. – И тут у него на первом месте женщина, Людовика точно и не было».
Квартира дяди Хрисанфа была заперта, на двери в кухню тоже висел замок. Макаров потрогал его, снял фуражку и вытер вспотевший лоб. Он, должно быть, понял запертую квартиру как признак чего-то дурного; когда вышли из темных сеней на двор, Клим увидал, что лицо Макарова осунулось, побледнело.
– Надо узнать, куда свозят… раненых. Надо объехать больницы. Идем.
– Ты думаешь…
Но Макаров не дал Климу договорить.
– Идем, – грубо сказал он.
До вечера они объехали, обегали десяток больниц, дважды возвращались к железному кулачку замка на двери кухни Хрисанфа. Было уже темно, когда Клим, вполголоса, предложил съездить на кладбище.
– Ерунда, – резко сказал Макаров. – Ты – молчи. И через минуту добавил возмущенно:
– Этого не может быть.
У него совершенно неестественно заострились скулы, он двигал челюстью, как бы скрипя зубами, и вертел головою, присматриваясь к суете встревоженных людей. Люди становились всё тише, говорили ворчливее, вечер делал их тусклыми.
Настроение Макарова, внушая тревогу за Лидию, подавляло Клима. Он устал физически и, насмотревшись на сотни избитых, изорванных людей, чувствовал себя отравленным, отупевшим.
Они шли пешком, когда из какого-то переулка выехал извозчик, в пролетке сидела растрепанная Варвара, держа шляпку и зонтик на коленях.
– Отчима задавили, – крикнула она, толкая извозчика в спину; Самгину послышалось, что она крикнула это с гордостью.
– Где Лидия? – спросил Макаров, прежде чем успел сделать это Клим. Спрыгнув на панель, девушка механически, но все-таки красивым жестом сунула извозчику деньги и пошла к дому, уже некрасиво размахивая зонтом в одной руке, шляпой в другой; истерически громко она рассказывала:
– Неузнаваем. Нашла по сапогам и перстню, помните? – Сердоликовый? Ужас. Лица – нет…
Лицо у нее было оплакано, подбородок дрожал, но Климу казалось, что зеленоватые глаза ее сверкают злобно.
– Где Лидия? – настойчиво повторил Макаров, снова обогнав Клима.
– Ищет Диомидова. Один актер видел его около Александровского вокзала и говорит, что он сошел с ума, Диомидов…
Громкий голос Варвары собирал вокруг нее праздничных людей; человек с тросточкой, в соломенной шляпе, толкая Самгина, заглядывал в лицо девушки, спрашивая:
– Неужели – десять тысяч? И много сумасшедших? Он снял шляпу и воскликнул почти с восторгом:
– Какое необыкновенное несчастие!
Клим оглянулся: почему Макаров не прогонит этого идиота? Но Макаров исчез.
У себя в комнате Варвара, резкими жестами разбрасывая по столу, по кровати зонтик, шляпу, мокрый комок платка, портмоне, отрывисто говорила:
– Щека разорвана, язык висит из раны. Я видела не менее трехсот трупов… Больше. Что же это, Самгин? Ведь не могли они сами себя…
Расхаживая по комнате быстро и легко, точно ее ветром носило, она отирала лицо мокрым полотенцем и все искала чего-то, хватая с туалетного стола гребенки, щетки, тотчас же швыряла их на место. Облизывала губы, кусала их.
– Пить, Самгин, страшно хочу пить…
Зрачки ее были расширены и помутнели, опухшие веки, утомленно мигая, становились все более красными. И, заплакав, разрывая мокрый от слез платок, она кричала:
– Он был мне ближе матери… такой смешной, милый. И милая его любовь к народу… А они, на кладбище, говорят, что студенты нарыли ям, чтоб возбудить народ против царя. О, боже мой…
Самгин растерялся, он еще не умел утешать плачущих девиц и находил, что Варвара плачет слишком картинно, для того чтоб это было искренно. Но она и сама успокоилась, как только пришла мощная Анфимьевна и ласково, но деловито начала рассказывать:
– Перенесли его в часовенку, а домой не хотят отпускать, очень упрашивали не брать домой Хрисанфа Васильевича. Судите сами, говорят, какие же теперь возможные похороны, когда торжество.
Пригорюнясь, кухарка сказала:
– И – верно. Варя, что уж дразнить цари? Бог с ними, со всеми; их грех, их ответ.
Варвара молча кивала головой, попросив чаю, ушла к.себе, а через несколько минут явилась в черном платье, причесанная, с лицом хотя и печальным, но успокоенным.
За чаем Клим, посмотрев на часы,беспокойно спросил:
– А как вы думаете: найдет Лидия этого, Диомидова?
– Как же я могу знать? – сухо сказала она и пророческим тоном человека с большим жизненным опытом заговорила:
– Я не одобряю ее отношение к нему. Она не различает любовь от жалости, и ее ждет ужасная ошибка. Диомидов удивляет, его жалко, но – разве можно любить такого? Женщины любят сильных и смелых, этих они любят искренно и долго. Любят, конечно, и людей со странностями. Какой-то ученый немец сказал: «Чтобы быть замеченным, нужно впадать в странности».
Как будто забыв о смерти отчима, она минут пять критически и придирчиво говорила о Лидии, и Клим понял, что она не любит подругу. Его удивило, как хорошо она до этой минуты прятала антипатию к Лидии, – и удивление несколько подняло зеленоглазую девушку в его глазах. Потом она вспомнила, что надо говорить об отчиме, и сказала, что хотя люди его типа – отжившие люди, но все-таки в них есть своеобразная красота.
Клим чувствовал себя все более тревожно, неловко, он понимал, что было бы вообще приличнее и тактичнее по отношению к Лидии, если бы он ходил по улицам, искал ее, вместо того чтоб сидеть здесь и пить чай. Но теперь и уйти неловко.
Было уже темно, когда вбежала Лидия, а Макаров ввел под руку Диомидова. Самгину показалось, что все в комнате вздрогнуло и опустился потолок. Диомидов шагал прихрамывая, кисть его левой руки была обернута фуражкой Макарова и подвязана обрывком какие-то тряпки к шее. Не своим голосом он говорил, задыхаясь:
– Я ведь знал – я не хотел…
Светлые его волосы свалялись на голове комьями овечьей шерсти; один глаз затек темной опухолью, а другой, широко раскрытый и мутный, страшно вытаращен. Он был весь в лохмотьях, штанина разорвана поперек, в дыре дрожало голое колено, и эта дрожь круглой кости, обтянутой грязной кожей, была отвратительна.
Макаров бережно усадил его на стул у двери – обычное место Диомидова в этой комнате; бутафор утвердил на полу прыгающую ногу и, стряхивая рукой пыль с головы, сипло зарычал:
– Я говорил: расколоть, раздробить надо, чтобы не давили друг друга. О, господи!
– Ну-с, что же будем делать? – резко спросил Макаров Лидию. – Горячей воды нужно, белья. Нужно было отвезти его в больницу, а не сюда…
– Молчите! Или – уходите прочь, – крикнула Лидия, убегая в кухню. Ее злой крик заставил Варвару завыть голосом деревенской бабы, кликуши:
– Нужно судить, проклясть, казнить…
Глядя на Диомидова, она схватилась за голову, качалась, сидя на стуле, и топала ногами. Диомидов тоже смотрел на нее вытаращенным взглядом и кричал:
– Каждому – свое пространство! И – не смейте! Никаких приманок! Не надо конфект! Не надо кружек!
Нога его снова начала прыгать, дробно притопывая по полу, колено выскакивало из дыры; он распространял тяжелый запах кала. Макаров придерживал его за плечо и громко, угрюмо говорил Варваре:
– Белья дайте, полотенцев… Что же кричать? Казнят, не беспокойтесь.
– Каждый – отдельно, – выкрикивал Диомидов, из его глаз двумя непрерывными струйками текли слезы.
Вбежала Лидия; оттолкнув Макарова, легко поставив Диомидова на ноги, она повела его в кухню.
– Неужели она сама будет мыть? – спросил Клим, брезгливо сморщив лицо и вздрагивая.
Варвара, встряхнув головою, рассыпала обильные рыжеватые волосы свои по плечам и быстро ушла в комнату отчима; Самгин, проводив ее взглядом, подумал, что волосы распустить следовало раньше, не в этот момент, а Макаров, открыв окна, бормотал:
– Нашел я их на шоссе. Этот стоит и орет, проповедует: разогнать, рассеять, а Лидия уговаривает его идти с ней… «Ненавижу я всех твоих», – кричит он…
В городе потрескивало и выло, как будто в огромнейшей печке яростно разгорались сыроватые дрова.
– Интересно – будет ли иллюминация? – соображал Клим.
– Конечно, отменена – что ты? – сердито заметил Макаров.
– Зачем же? – возразил Клим. – Это – развлекает. Было бы глупо, если б отменили.
Макаров промолчал, присев на подоконник, пощипывая усы.
– Диомидов – сошел с ума? – спросил Самгин, не без надежды на утвердительный ответ; Макаров ответил не сразу и неутешительно:
– Едва ли. Он – из таких типов, которые всю жизнь живут на границе безумия… мне кажется.
В двери явилась Лидия. Она встала, как бы споткнувшись о порог, которого не было; одной рукой схватилась за косяк, другой прикрыла глаза.
– Не могу, – сказала она, покачиваясь, как будто выбирая место, куда упасть. Рукава ее блузы закатаны до локтей, с мокрой юбки на пол шлепались капли воды.
– Не могу, – повторила она очень странным тоном, виновато и с явным удивлением.
– Идите, вымойте его, – попросила она, закрыв лицо руками.
– Идем, поможешь, – сказал Макаров Климу. В кухне на полу, пред большим тазом, сидел голый Диомидов, прижав левую руку ко груди, поддерживая ее правой. С мокрых волос его текла вода, и казалось, что он тает, разлагается. Его очень белая кожа была выпачкана калом, покрыта синяками, изорвана ссадинами. Неверным жестом правой руки он зачерпнул горсть воды, плеснул ее на лицо себе, на опухший глаз; вода потекла по груди, не смывая с нее темных пятен.
– У каждого – свое пространство, – бормотал он. – Прочь друг от друга… Я – не игрушка…
– Исаак, – не совсем уместно вспомнил Клим Самгин, но тотчас поправился: – Идоложертвенное мясо.
Кухарка Анфимьевна стояла у плиты, следя, как вода, вытекая из крана, фыркает и брызжет в котел.
– Совсем сбрендил паренек, – неодобрительно сказала она, косясь на Диомидова. – Из простых, а – нежный. С капризом. Взял да и выплеснул на Лидочку ковш воды…
Самгин услыхал какой-то странный звук, как будто Макаров заскрипел зубами. Сняв тужурку, он осторожно и ловко, как женщина ребенка, начал мыть Диомидова, встав пред ним на колени.
И вдруг Самгин почувствовал, что его обожгло возмущение: вот это испорченное тело Лидия будет обнимать, может быть, уже обнимала? Эта мысль тотчас же вытолкнула его из кухни. Он быстро прошел в комнату Варвары, готовясь сказать Лидии какие-то сокрушительные слова.
Лидия сидела на постели; обаяв одной рукой Варвару, она заставляла ее нюхать что-то из граненого флакона, огонь лампы окрашивал флакон в радужные цвета.
– Что? – спросила она.
– Моет, – сухо ответил Клим.
– Ему больно?
– Кажется – нет.
– Варя, – сказала Лидия, – я не умею утешать. И вообще, надо ли утешать? Я не знаю…
– Уйдите, Самгин, – крикнула Варвара, падая боком на постель.
Клим ушел, не сказав Лидии ни слова.
«У нее такое замученное лицо. Может быть, она теперь… излечится».
На тумбах, жирно дымя, пылали огни сальных плошек. Самгин нашел, что иллюминация скудна и даже в огне есть что-то нерешительное, а шум города недостаточно праздничен, сердит, ворчлив. На Тверском бульваре собрались небольшие группы людей; в одной ожесточенно спорили: будет фейерверк или нет? Кто-то горячо утверждал:
– Будет!
Высокий человек в серой шляпе сказал уверенно и строго:
– Государь император не позволит шуток.
А третий голос старался примирить разногласия:
– Фейерверк отменили на завтра.
– Государь императора.
Откуда-то из-за деревьев раздался звонкий крик:
– Он теперь вот в Дворянском собрании пляшет, государь-то, император-то!
Все посмотрели туда, а двое очень решительно пошли на голос и заставили Клима удалиться прочь.
«Если правда, что царь поехал на бал, значит – он человек с характером. Смелый человек. Диомидов – прав…»
Он шел к Страстной площади сквозь хаос говора, механически ловя отдельные фразы. Вот кто-то удалым голосом крикнул:
– Эх, думаю, не пропадать же!
«Вероятно – наступил в человека, может быть – в Маракуева», – соображал Клим. Но вообще ему не думалось, как это бывает всегда, если человек слишком перегружен впечатлениями и тяжесть их подавляет мысль. К тому же он был голоден и хотел пить.
У памятника Пушкину кто-то говорил небольшой кучке людей:
– Нет, вы подумайте обо всем порядке нашей жизни, как нами управляют, например?
Самгин взглянул на оратора и по курчавой бороде, по улыбке на мохнатом лице узнал в нем словоохотливого своего соседа по нарам в подвале Якова Платонова.
«Камень – дурак…»
На площади его обогнал Поярков, шагавший, как журавль. Самгин нехотя окрикнул его:
– Куда вы?
Поярков пошел в ногу с ним, говоря вялым голосом, негромко:
– С утра хожу, смотрю, слушаю. Пробовал объяснять. Не доходит. А ведь просто: двинуться всей массой прямо с поля на Кремль, и – готово! Кажется, в Брюсселе публика из театра, послушав «Пророка», двинулась и – получила конституцию… Дали.
Остановясь пред дверями маленького ресторана, он предложил:
– Зайдемте в эту «пристань горестных сердец». Мы тут с Маракуевым часто бываем…
Когда Клим рассказал о Маракуеве, Поярков вздохнул:
– Могло быть хуже. Говорят, погибло тысяч пять. Баталия.
Говорил Поярков глухо, лицо его неестественно вытянулось, и Самгину показалось, что он впервые сегодня заметил под унылым, длинным носом Пояркова рыжеватые усы.
«Напрасно он подбородок бреет», – подумал Клим.
– На днях купец, у которого я урок даю, сказал: «Хочется блинов поесть, а знакомые не умирают». Спрашиваю: «Зачем же нужно вам, чтоб они умирали?» – «А блин, говорит, особенно хорош на поминках». Вероятно, теперь он поест блинов…
Клим ел холодное мясо, запивая его пивом, и, невнимательно слушая вялую речь Пояркова, заглушаемую трактирным шумом, ловил отдельные фразы. Человек в черном костюме, бородатый и толстый, кричал:
– Пользуясь народным несчастием, нельзя под шумок сбывать фальшивые деньги…
– Ловко сказано, – похвалил Поярков. – Хорошо у нас говорят, а живут плохо. Недавно я прочитал у Татьяны Пассек: «Мир праху усопших, которые не сделали в жизни ничего, ни хорошего, ни дурного». Как это вам нравится?
– Странно, – ответил Клим с набитым ртом. Поярков помолчал, выпил пива, потом сказал, вздохнув:
– Тут – какое-то тихое отчаяние…
У стола явился Маракуев, щека его завязана белым платком, из кудрявых волос смешно торчат узел и два беленьких уха.
– Был уверен, что ты здесь, – сказал он Пояркову, присаживаясь к столу.
Наклонясь друг ко другу, они перешепнулись.
– Я – мешаю? – спросил Самгин; Поярков искоса взглянул на него и пробормотал:
– Ну, чему же вы можете помешать? И, вздохнув, продолжал:
– Я вот сказал ему, что марксисты хотят листки выпустить, а – мы…
Маракуев перебил его ворчливую речь:
– Вы, Самгин, хорошо знаете Лютова? Интересный тип. И – дьякон тоже. Но – как они зверски пьют. Я до пяти часов вечера спал, а затем они меня поставили на ноги и давай накачивать! Сбежал я и вот все мотаюсь по Москве. Два раза сюда заходил…
Он закашлялся, сморщив лицо, держась за бок.
– Пыли я наглотался – на всю жизнь, – сказал он.
В противоположность Пояркову этот был настроен оживленно и болтливо. Оглядываясь, как человек, только что проснувшийся и еще не понимающий – где он, Маракуев выхватывал из трактирных речей отдельные фразы, словечки и, насмешливо или задумчиво, рассказывал на схваченную тему нечто анекдотическое. Он был немного выпивши, но Клим понимал, что одним этим нельзя объяснить его необычное и даже несколько пугающее настроение.
«Если он рад тому, что остался жив – нелепо радуется… Может быть, он говорит для того, чтоб не думать?»
– Душно здесь, братцы, идемте на улицу, – предложил Маракуев.
– Я – домой, – угрюмо сказал Поярков. – С меня хватит.
Климу не хотелось спать, но он хотел бы перешагнуть из мрачной суеты этого дня в область других впечатлений. Он предложил Маракуеву ехать на Воробьевы горы. Маракуев молча кивнул головой.
– А знаете, – сказал он, усевшись в пролетку, – большинство задохнувшихся, растоптанных – из так называемой чистой публики… Городские и – молодежь. Да. Мне это один полицейский врач сказал, родственник мой. Коллеги, медики, то же говорят. Да я и сам видел. В борьбе за жизнь одолевают те, которые попроще. Действующие инстинктивно…
Он еще бормотал что-то, плохо слышное сквозь треск и дребезг старенького, развинченного экипажа. Кашлял, сморкался, отворачивая лицо в сторону, а когда выехали за город, предложил:
– Пойдемте пешком?
Впереди, на черных холмах, сверкали зубастые огни трактиров; сзади, над массой города, развалившейся по невидимой земле, колыхалось розовато-желтое зарево. Клим вдруг вспомнил, что он не рассказал Пояркову о дяде Хрисанфе и Диомидове. Это очень смутило его: как он мог забыть? Но он тотчас же сообразил, что вот и Маракуев не спрашивает о Хрисанфе, хотя сам же сказал, что видел его в толпе. Поискав каких-то внушительных слов и не найдя их, Самгин сказал:
– Дядя Хрисанф задавлен, а Диомидов изувечен и, кажется, уже совсем обезумел.
– Нет? – тихонько воскликнул Маракуев, остановился и несколько секунд молча смотрел в лицо Клима, пугливо мигая:
– До – до смерти?
Клим кивнул головой, тогда Маракуев сошел с дороги в сторону, остановясь под деревом, прижался к стволу его и сказал:
– Не пойду.
– Вам плохо? – спросил Клим.
– Не удивляйтесь. Не смейтесь, – подавленно и задыхаясь ответил Петр Маракуев. – Нервы, знаете. Я столько видел… Необъяснимо! Какой цинизм! Подлость какая…
Климу показалось, что у веселого студента подгибаются ноги; он поддержал его под локоть, а Маракуев, резким движением руки сорвав повязку с лица, начал отирать ею лоб, виски, щеку, тыкать в глаза себе.
– Чорт, – ведь они оба младенцы, – вскричал он. «Плачет. Плачет», – повторял Клим про себя. Это было неожиданно, непонятно и удивляло его до немоты. Такой восторженный крикун, неутомимый спорщик и мастер смеяться, крепкий, красивый парень, похожий на удалого деревенского гармониста, всхлипывает, как женщина, у придорожной канавы, под уродливым деревом, на глазах бесконечно идущих черных людей с папиросками в зубах. Кто-то мохнатый, остановясь на секунду за маленькой нуждой, присмотрелся к Маракуеву и весело крикнул:
– Хватил, студент, горячего до слез! Эх, и мне бы эстолько…
– Я знаю, что реветь – смешно, – бормотал Маракуев. Недалеко взвилась, шипя, ракета и с треском лопнула, заглушив восторженное ура детей. Затем вспыхнул бенгальский огонь, отсветы его растеклись, лицо Маракуева окрасилось в неестественно белый, ртутный цвет, стало мертвенно зеленым и наконец багровым, точно с него содрали кожу.
– Смешно, разумеется, – повторил он, отирая щеки быстрыми жестами зайца. – А тут, видите, иллюминация, дети радуются. Никто не понимает, никто ничего не понимает…
Лохматый человек очутился рядом с Климом и подмигнул ему.
– Нет, они – отлично понимают, что народ – дурак, – заговорил он негромко, улыбаясь в знакомую Климу курчавенькую бороду. – Они у нас аптекаря, пустяками умеют лечить.
Маракуев шагнул к нему так быстро, точно хотел ударить.
– Лечат? Кого? – заговорил он громко, как в столовой дяди Хрисанфа, и уже в две-три минуты его окружило человек шесть темных людей. Они стояли молча и механически однообразно повертывали головы то туда, где огненные вихри заставляли трактиры подпрыгивать и падать, появляться и исчезать, то глядя в рот Маракуева.
– Смело говорит, – заметил кто-то за спиною Клима, другой голос равнодушно произнес:
– Студент, что ему? Идем.
Клим Самгин отошел прочь, сообразив, что любой из слушателей Маракуева может схватить его за ворот и отвести в полицию.
Самгин почувствовал себя на крепких ногах. В слезах Маракуева было нечто глубоко удовлетворившее его, он видел, что это слезы настоящие и они хорошо объясняют уныние Пояркова, утратившего свои аккуратно нарубленные и твердые фразы, удивленное и виноватое лицо Лидии, закрывшей руками гримасу брезгливости, скрип зубов Макарова, – Клим уже не сомневался, что Макаров скрипел зубами, должен был скрипеть.
Все это, обнаруженное людями внезапно, помимо их воли, было подлинной правдой, и знать ее так же полезно, как полезно было видеть голое, избитое и грязное тело
Диомидова.
Клим быстро пошел назад к городу, его окрыляли и подталкивали бойкие мысли:
«Я – сильнее, я не позволю себе плакать среди дороги… и вообще – плакать. Я не заплачу, потому что я не способен насиловать себя. Они скрипят зубами, потому что насилуют себя. Именно поэтому они гримасничают. Это очень слабые люди. Во всех и в каждом скрыто нехаевское… Нехаевщина, вот!..»
Зарево над Москвой освещало золотые главы церквей, они поблескивали, точно шлемы равнодушных солдат пожарной команды. Дома похожи на комья земли, распаханной огромнейшим плугом, который, прорезав в земле глубокие борозды, обнаружил в ней золото огня. Самгин ощущал, что и в нем прямолинейно работает честный плуг, вспахивая темные недоумения и тревоги. Человек с палкой в руке, толкнув его, крикнул:
– Ослеп? Ходите, дьяволы…
Толчок и окрик не спугнул, не спутал бойкий ход мысли Самгина.
«Маракуев, наверное, подружится с курчавым рабочим. Как это глупо – мечтать о революции в стране, люди которой тысячами давят друг друга в борьбе за обладание узелком дешевеньких конфект и пряников. Самоубийцы».
Это слово вполне удовлетворительно объясняло Самгину катастрофу, о которой не хотелось думать.
«Раздавили и – любуются фальшфейерами, лживыми огнями. Макаров прав: люди – это икра. Почему не я сказал это, а – он?.. И Диомидов прав, хотя глуп: людям следует разъединиться, так они виднее и понятней друг другу. И каждый должен иметь место для единоборства. Один на один люди удобопобеждаемее…»
Самгину понравилось слово, он вполголоса повторил его:
«Удобопобеждаемее… да!»
В памяти на секунду возникла неприятная картина:
кухня, пьяный рыбак среди нее на коленях, по полу, во все стороны, слепо и бестолково расползаются раки, маленький Клим испуганно прижался к стене.
«Раки – это Лютовы, дьякона и вообще люди ненормальные… Туробоевы, Иноковы. Их, конечно, ждет участь подпольного человека Якова Платоновича. Они и должны погибнуть… как же иначе?»
Самгин почувствовал, что люди этого типа сегодня особенно враждебны ему. С ними надобно покончить. Каждый из них требует особой оценки, каждый носит в себе что-то нелепое, неясное. Точно суковатые поленья, они не укладывались так плотно друг ко другу, как это необходимо для того, чтоб встать выше их. Да, надобно нанизать их на одну, какую-то очень прочную нить. Это так же необходимо, как знать хода каждой фигуры в шахматной игре. С этой точки мысли Самгина скользили в «кутузовщину». Он пошел быстрее, вспомнив, что не первый раз думает об этом, даже всегда только об этом и думает.
«Эти растрепанные, вывихнутые люди довольно удобно живут в своих шкурах… в своих ролях. Я тоже имею право на удобное место в жизни…» – соображал Самгин и чувствовал себя обновленным, окрепшим, независимым.
С этим чувством независимости и устойчивости на другой день вечером он сидел в комнате Лидии, рассказывая ей тоном легкой иронии обо всем, что видел ночью. Лидия была нездорова, ее лихорадило, бисер пота блестел на смуглых висках, но она все-таки крепко куталась пуховой, пензенской шалью, обняв себя за плечи. Ее темные глаза смотрели с недоумением, с испугом. Изредка и как будто насильно она отводила взгляд на свою постель, там, вверх грудью, лежал Диомидов, высоко подняв брови, глядя в потолок. Здоровая рука его закинута под голову, и пальцы судорожно перебирают венец золотистых волос. Он молчал, а рот его был открыт, и казалось, что избитое лицо его кричало. На нем широкая ночная рубаха, рукава ее сбиты на плечи, точно измятые крылья, незастегнутый ворот обнажает грудь. В его теле было что-то холодное, рыбье, глубокая ссадина на шее заставляла вспоминать о жабрах.
Появлялась Варвара, непричесанная, в ночных туфлях, в измятой блузе; мрачно сверкая глазами, она минуту-две слушала рассказ Клима, исчезала и являлась снова.
– Я не знаю, что делать, – сказала она. – У меня не хватит денег на похороны…
Диомидов приподнял голову, спросил со свистом:
– Разве я умираю?
И закричал, махая рукой:
– Я не умираю! Уйдите… уйдите все! Варвара и Клим ушли, Лидия осталась, пытаясь успокоить больного; из столовой были слышны его крики:
– Отвезите меня в больницу…
– Не верю я, что он сошел с ума, – громко сказала Варвара. – Не люблю его и не верю.
Пришла Лидия, держась руками за виски, молча села у окна. Клим спросил: что нашел доктор? Лидия посмотрела на него непонимающим взглядом; от синих теней в глазницах ее глаза стали светлее. Клим повторил вопрос.
– Помяты ребра. Вывихнута рука. Но – главное – нервное потрясение… Он всю ночь бредил: «Не давите меня!» Требовал, чтоб разогнали людей дальше друг от друга. Нет, скажи – что же это?
– Навязчивая идея, – сказал Клим. Девушка снова взглянула на него, не понимая, затем сказала:
– Я – не о том. Не о нем. Впрочем, не знаю, о чем я.
– Он и раньше был ненормален, – настойчиво заметил Самгин.
– Что тут нормально? Что вот люди давят друг друга, а потом играют на гармонике? Рядом с нами до утра играли на гармонике.
Вошел Макаров, обвешанный пакетами, исподлобья посмотрел на Лидию:
– Вы – спали?
Не взглянув на него, не ответив, она продолжала пониженным голосом:
– Нормально – это когда спокойно, да? Но ведь жизнь становится все беспокойнее.
– Нормальный организм требует устранения нездоровых и неприятных раздражений, – сердито заворчал Макаров, развязывая пакеты с бинтами, ватой. – Это – закон биологии. А мы от скуки, от безделья встречаем нездоровые раздражения, как праздники. В том, что некоторые полуидиоты…
Лидия вскочила, подавленно крикнув:
– Не смейте говорить так при мне!
– А без вас – можно?
Она убежала в комнату Варвары.
– Склонность к истерии, – буркнул Макаров вслед ей. – Клим, пойдем, помоги мне поставить компресс.
Диомидов поворачивался под их руками молча, покорно, но Самгин заметил, что пустынные глаза больного не хотят видеть лицо Макарова. А когда Макаров предложил ему выпить ложку брома, Диомидов отвернулся лицом к стене.
