Текст книги "Интриги дядюшки Йивентрия"

Автор книги: Максим Ельцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Ловким движением трясущейся руки Шелк подхватил керосинку прямо из-под носа у сияющего от непонятного счастья Дандау и влил ее содержимое в горловину на своей ноге внутреннего сгорания. Затем из недр своих не глаженных от Сотворения мира штанов выудил невзрачный ключик с брелоком-поплавком, с легким скрежетом вставил в коленку и провернул. Сию же секунду нога взбрыкнула, издала утробный рык и, разбрасывая из пятки злые искорки, начала наполнять атмосферу превонючими выхлопными газами.

Мону смотрел на чудо-ногу в священном благоговении. Ему никогда даже в голову не приходило, что, передвигаясь пешком, можно переводить горючее.

Смитти спрятал ключ и заодно керосинку в пыльные недра кармана и лишь тогда аккуратно, можно даже сказать, нежно поднял рюмку. Он посмотрел, как зайчики с лысины Мону играют в ее ароматном содержимом, и вдруг неожиданно проорал:

– Добрый путь! – И он моргнул и влил в горловину на голове, то есть в рот, драгоценную жидкость.

Бигги провыл тот же тост, как впавший в депрессию волк, а Мону только пошевелил губами: его внимание по-прежнему было приковано к невероятной ноге Шелка. В полированной шоферской голове слова постепенно складывались в строки, строки же грозили стать одой «Огнедышащей ноге».

– Мда… Добрый, – промямлил Йозефик и немедленно выпил. Неизвестная ароматная жидкость, столь щедро предоставленная господином Дандау, по своему поражающему действию оказалась сравнима с самыми ужасными образцами химического оружия, известными человечеству. В чем-то даже превосходила их, например во внешней привлекательности. Бедняга Йозефик почувствовал, как его собственное лицо против его же собственной воли скукоживается в морщинистую маску отвращения и вместе с тем страдания. Ко всему прочему, слезы, покатившиеся градом из его зажмуренных глаз, переманили своей девственной чистотой часть крылатой аудитории от потной макушки Мону.

Бигги и Смитти сияли от восторга, наблюдая за метаморфозами, происходящими с физиономией Йозефика. Наверное, они ожидали чего-то подобного, но на столь феерическое зрелище не рассчитывали. Но все хорошее рано или поздно заканчивается, вот и лицо подопытного вир Тонхлейна вернулось в свое начальное унылое состояние, однако задорный румянец на щеках остался. Хотя это в равной степени мог быть и химический ожог.

– Парень, ты чего это застыл? Давай-давай, в темпе жужупчика[1]1
  Жужупчик – народный танец, хамский и энергичный. Обычно является предвестником знатной драки.


[Закрыть]. Беги собираться скорее. – Судя по всему, бармен охмелел и был весьма горд этим фактом, но решил не останавливаться на достигнутом и уже тянулся за бутылкой с, как сказал бы Йозефик после первого ознакомления, «адским пойлом».

Почуяв всем нутром неладное, молодой человек поспешил последовать совету и метнулся к лестнице, не обращая внимания на встречные предметы мебели. Любопытно, но по мере удаления от злополучной тары пожар внутри приутих.

С некоторым недоумением Йозефик споткнулся о спящую уборщицу, преуютно устроившуюся прямо вдоль лестницы, причем так, что ноги почивали выше головы. Ее мощно похрапывающие телеса заботливо прикрывала модная демисезонная половая тряпка, даже и не думающая высыхать. Обеденный перерыв – время святое для всего рабочего люда. Время чудес.

Госпожа Дандау на подступах к месту обитания юного вир Тонхлейна белее не наблюдалась, посему он, вытерев о любезно предоставленную клининговым персоналом тряпку ноги, спокойно и уверенно прошествовал в свою комнату.

Собирать вещи в дальнюю поездку – та еще головная боль. Люди, способные с первого раза упаковать чемодан, ничего не забыв и не прихватив ничего лишнего, достойны всяческого уважения и, может быть, даже преклонения. Хотя еще несколько веков назад их, как правило, сжигали на кострах. Вероятнее всего, из зависти.

Как бы то ни было, но упаковывать Йозефику пришлось не много. В свой увесистый чемодан великолепной крокодиловой кожи, с ручкой из слоновой кости, сияющими латунными замочками и табличкой с инициалами «Й. в Т.» – очень, даже очень шикарный чемодан, он бросил только конверт с деньгами, отложенными на оплату обучения в треклятом университете, документы, ненавязчиво удостоверяющие предположительно его личность, брезентовый несессер и первую попавшуюся книжонку с более-менее приличной обложкой, чтобы не только не скучать в дороге, но и особо не позориться, так как любимая литература Йозефика от частого использования довольно быстро превращалась в бумажные руины. После кратких раздумий в чемодан полетела горсть нафталиновых шариков, которые Йозефик выгреб из шкафа вперемешку с отожравшейся до такого состояния, что уже не может летать, молью.

Щелкнули замки чемодана. Йозефик вир Тонхлейн был готов отправиться в путь. Он критически оглядел покидаемый бардак и поморщился. Быстрого отъезда не получалось. Пришлось выкинуть объедки бутерброда в окно и задернуть шторы, чтобы, не приведи боги, кто-то с улицы не заглянул в это гнездо… гнездо свинства, если можно так выразиться.

«Теперь точно все! В путь!» – подумал он.

Йозефик вир Тонхлейн покинул помещение. С дверным замком пришлось повоевать, но тот вскоре сдался и сломался.

Четко печатая шаг, молодой человек спускался по лестнице, при этом нафталиновые шарики в чемодане жизнерадостно грохотали, а вот моль была явно недовольна и, скорее всего, безостановочно проклинала весь род вир Тонхлейнов на своем мольем языке. Публика внизу встретила Йозефика дружными, но нестройными аплодисментами. Нестройность легко объяснялась опустевшей бутылкой адской смеси.

– Молодец, парень, лихо ты, – лучезарно улыбаясь, провозгласил Бигги. – Так и надо: шмяк и готово! След простыл.

– Добрый путь!

Бармен попытался выпить что-то из пустой рюмки. После вполне ожидаемого провала сего мероприятия он воззрился на рюмку как на кровного врага. Любой совестливый предмет посуды от такого взгляда бы разбился, но эта коварная бесстыдная рюмаха имела наглость дождаться, пока ее не швырнут об пол, и лишь тогда издала звонкое «бздынь», но и в этом звуке не было ни капли раскаяния.

– Ну, наверное, надо прощаться, – сделал пробный заход Йозефик. – Бывайте, господин Дандау.

– И ты давай, парень, будь молодцом, – пустил пьяную слезу бармен. – Передавай привет старому придур… дядюшке своему. Попрощайся с ним за меня. Иди. Иди, нечего тут растягивать.

– Давай, дуй по ветру, салага! – напутствовал Шелк с таким видом, будто только что спустил на воду линкор водоизмещением «до черта и больше» растровых этих самых.

– Поехали, – кивнул Мону, зачехляя свой безволосый плафон в шоферский картуз, затем, поморщившись, соскочил со стула и вышел на улицу. Йозефик последовал за ним.

Улица встретила их радостным жарким солнцем, жужжанием беснующихся насекомых и стаей собак, лениво валяющихся в тени кверху лохматыми животами. Естественно, как всегда в жару после ночного дождя, было очень душно и парко. Йозефик в мгновение ока взмок, это заставило его признать, что одет он явно не по сезону. Всего первый день лета, а весь его гардероб уже неуместен.

Из лужи на Йозефика обиженно смотрело его отражение, явно требуя одеть себя во что-то полегче и поэлегантнее тяжелого уныло-коричневого твидового костюма. Молодой человек, дабы прикинуть возможность приобретения обновки, встряхнул свой бумажник, роль которого исполнял чемодан. Естественно, ему отозвались только нафталиновые шарики и моли-матерщинницы. Это заставило его вернуться из мира фантазий к жестокой реальности и попытаться обойтись имеющимися средствами.

Йозефик отвернулся от лужи с оскорбленным отражением, и его взгляд напоролся на транспортное средство, которое предположительно домчит его бренное тело до вокзала быстрее ветра. Под чутким руководством Мону, само собой. Этой чудесной самодвижущейся повозкой был самый обычный автомобильчик с шашечками на крыше. Его пузатые борта и капот, заканчивающийся округлой радиаторной решеткой между лопоухих, местами покрытых легкой ржавчиной крыльев, вызывали ассоциации с ленивой добродушной хрюшкой. Производимое впечатление подчеркивалось тем, что автомобиль стоял, а может, и лежал на днище в луже отменной сочной грязи, утопая в ней до середины своих рахитичных колес.

Мону уже сидел за рулем и вопросительно смотрел на Йозефика, совершая клюющие движения явно приглашающего характера. Увидев, что клиент попался туповатый, шофер изнутри открыл пассажирскую дверцу и клюнул в направлении сиденья.

Йозефик, конечно, понимал, чего от него хотят, в конце концов он целых пять лет отучился в Университете Лупри, но вот исполнить требуемые от него действия никак не мог. Виной тому были ужасающие недра грязи неизвестной глубины, отделяющие его от заветного авто почти на десять шагов. Положение казалось безвыходным, так как, с одной стороны, Йозефик боялся утонуть, а с другой – Мону не собирался попусту жечь горючее, разъезжая без пассажира, пусть и всего десять шагов. Похвальная преданность профессии.

Дверь «Шороха и пороха» с сухим «кряк» слетела с петель и громыхнулась о землю, отчего поднялось облако пыли, изрядно приправленное щепками и донельзя возмущенными жуками-древожорами. Подобно двери, на улицу, как мокрый снег, выпал Смитти Шелк. Звуковое сопровождение сего явления вызвало бы в высшем свете массовые обмороки, а может, даже впадение в кому. И не только в женском исполнении. Газолиновая нога продолжала неистово дрыгаться, рыть землю и изрыгать пяткой пламя, всем своим видом давая понять, что нет большей радости для такого прожорливого протеза, как она, чем свобода.

В клубящейся пыли проступили очертания величественной фигуры Бигги. Она, фигура, вальяжно раскачивалась, цедила чавкающие проклятья, ежесекундно затягиваясь до того раскуренной трубкой, что из нее уже вырывались кривые язычки пламени.

Йозефик уже устал удивленно или испуганно выпучивать глаза, краснеть, потеть или еще как-то проявлять заинтересованность, поэтому он устало вздохнул и продолжил вести наблюдение за грязью, отделявшей его от хрюшкомобиля Мону, а следовательно, и от светлого будущего, наполненного мертвыми дядюшками и необъятными наследствами.

Смитти и Бигги, окутанные клубами дыма, пыли, облизываемые язычками пламени из пятки и трубки, да еще и нежно покусываемые всякой насекомой сволочью, несомненно, заслуживали внимания, как одна из самых инфернальных шоу-программ, когда либо ангажированных в Лупри и окрестностях. Естественно, они были оскорблены проявленным к ним безразличием. Оскорблены так, как может оскорбиться только залившийся до бровей человек, собственно, уже не имеющий права называться человеком. Не говорите, что никогда не видели сдвинутых бровей, поджатых губ и сморщенных носов, расплывающихся в парах алкоголя, – никто вам все равно не поверит.

Состоянию нестояния Смитти и Бигги очень часто сопутствует неуемная жажда деятельности и стремление помочь всему миру крутиться как следует. Бармен пнул доблестного сопящего в пыли моряка и стал ему демонстрировать невнятные жесты, пытаясь таким образом объяснить что-то необъяснимое, прямо-таки неохватное разумом по своим масштабам. Похоже, мозги Смитти работали на той же частоте. Кряхтя и чертыхаясь, он поднялся и вместе с Бигги ринулся обратно в «Шорох и порох». Попутно они организованно приложились о притолоку, прекратившую свое существование как единое целое в тот же момент времени. Шелку для этого пришлось подпрыгнуть. Солидарность.

Из темных глубин бара раздавались дикие вопли с ярким аккомпанементом из хруста, треска, дребезга. Конец им положил дружный рев двух невменяемых товарищей, постепенно заглушаемый их нарастающим топотом.

Первым из тьмы вынырнул Бигги. Он бежал, высоко вскидывая ноги и яростно задыхаясь через трубку. На его плече покоилась широченная доска, ранее имевшая право называться барной стойкой. Из ее нижней, ранее скрытой от людского взора поверхности торчали гвозди и сталактиты десятилетиями припрятываемых на черный день вещей, которые Бигги по заблуждению считал кавычками. Другой конец доски с озверелой улыбкой стискивал в своих мозолистых руках Смитти. Его нога вконец разыгралась и не слушалась своего хозяина самым наглым образом. Она отказывалась гнуться в колене, но зато ступней выкаблучивала такие фортели, что любой любитель чечетки мог бы буквально описаться от восторга. Из-за этих механических экзерсисов Смитти приходилось двигаться бочком, волоча за собой пританцовывающее подобие отбойного молотка, что, однако, не мешало ему развивать точно такую же скорость, с которой Бигги приближался к берегу Лужи Гранде, среди которой островом с единственным обитателем возлегал хрюшкомобиль.

В паре волосков от парящей, побулькивающей жижи Бигги остановился как вкопанный. Он балансировал на цыпочках и с ненавистью глядел на все же обмакнувшиеся в лужу носки своих идеально вычищенных тапок. Смитти даже глазом не моргнул и продолжал свое крабообразное перемещение. Доска проскользила по плечу Бигги и мягко брякнулась на порог автомобиля. Другой край Смитти аккуратно уложил на берегу и даже протер рукавом, подобострастно поглядывая на Йозефика.

– Пожалуйте на борт, сударь. Карета подана, котлы кипят, и кони бьют копытом. Луна полна, и светел путь, сударь.

– Проваливай отсюда, парень, пока корни не пустил. – Дандау был далек от поэтических настроений, как всякий человек только что безнадежно испортивший свои парадные тапки.

Йозефику оставалось только подчиниться. Преисполненный достоинства, с высоко поднятой, можно даже сказать, задранной, головой, он двинулся по импровизированным сходням к кораблю свободы. Иногда у самых неожиданных индивидуумов появляется некая харизма. Вот и сейчас Йозефик, в своем жалком костюме и гнусном похмелье, вызвал у всех обитателей Лужи Гранде фанатичный восторг. Лягушки и тритоны взирали на него своими выпученными глазами, полными надежды, в торжественном молчании. Лишь когда он поднялся на борт и машина тронулась, разбрызгивая во все стороны грязь вперемешку с кишками несчастных земноводных, раздался их нестройный хор, не испуганный, но ликующий.

Смитти и Бигги стояли и махали вслед удаляющейся машине носовыми платками. По их щекам текли слезы, смешиваясь с грязью и богатым внутренним миром лягушек. Машина с лихим лязгом скрылась за поворотом.

– Добрый путь, – всхлипнул, казалось бы, такой суровый Смитти Шелк.

– Дерьмо.

Глава II

Мону вел машину с видом человека, достигшего просветления. С легкой улыбкой он плавно вращал баранку и ласкал своим взором предполагаемую траекторию движения между колдобин. Йозефик расслабился и поудобнее устроил свой неподобающе шикарный чемодан на коленях. Наконец он мог не принимать никакого активного участия в происходящих событиях. На его лице расползлась беззастенчивая счастливая улыбка коровы, пасущейся на конопляном поле.

Рабочие кварталы лениво кишели ошалевшими от жары и духоты людьми. Тут и там, привалившись к чему попало, стояли и предавались обеденной лени работяги с окрестных фабрик. Они курили, грубо смеялись и никак не могли отогнать звенящие шайки мух, кружащие над их блестящими от пота загривками. Идиллию трудового класса дополняла галдящая и тыкающая во все стороны пальцами стая детей с испуганной женщиной во главе – должно быть, надсмотрщицей. Дети были одеты в одинаковую форму, и их было трудно отличить друг от друга. К сожалению, школы еще не способны довести несчастных детей до полного соответствия единым нормам, дабы они могли стать полноценными членами идеального общества. Как полупрозрачные муравьи.

Йозефик, поначалу щурившийся на солнце, перевел взгляд на многочисленные рекламные щиты, стоявшие по сторонам улицы. Обычно он бывал в этих местах либо рано утром, либо поздно вечером, а потому понятия не имел, что же на них изображено. Со свойственной рекламным плакатам настойчивостью на прохожих сыпались неисчислимые блага современного мира. Тот факт, что практически ничего из рекламируемого было не по карману обитателям этих кварталов, похоже, делало эти блага еще более неисчислимыми. Какими же значимым чувствовали себя люди, способные позволить себе все эти извержения рога изобилия! Их самолюбие буквально клокотало от осознания того, что ради них даже в таких трущобах заботливые предприниматели понатыкали эти крикливые конструкции.

Самым выдающимся в плане несоответствия содержания и местоположения был элегантный плакат часовой фирмы «Шибель и Рох»[2]2
  Изначально господа Лака Шибель и Кайнелиния Рох занимались постройкой пыточных и экзекуционных установок и оформлением застенков, но однажды господина Лаку посетила мысль, что лучший палач – это время, что и привело к смене направления деятельности фирмы.


[Закрыть]. Любой разумный человек должен осознавать, что размещение рекламы платиновых часов с сапфировым циферблатом и алмазными инкрустациями в кварталах, населенных людьми, которые определяют время только по заводским гудкам или степени своего опьянения, как минимум нелогично. Но мир полон абсурда, и этот кусочек другого, недостижимого бытия преспокойно висел на своем месте, провоцируя местных жителей на лютую классовую ненависть и другие первобытные инстинкты.

Волею случая Мону пришлось притормозить прямо напротив этого плаката, чтобы пропустить густо чадящий грузовик с мирно дремлющим типчиком за рулем и полным кузовом старых покрышек. Йозефик обрадовался возможности наслаждаться видом расчетливой бессмысленности шедевра фирмы «Шибель и Рох». Смутное ощущение подсказывало ему, что вскоре он станет счастливым обладателем множества подобных безделушек и других материальных ценностей. Отчасти это предчувствие было вызвано прискорбным известием о смерти дражайшего дядюшки. Давно известно, что если помер где-то дядюшка, даже такой, которого ты в лицо не знаешь, и тебя считают необходимым известить об утрате, – это, радость-то какая, к деньгам. Из страны меркантильных грез Йозефика вернул полный возмущения голос Мону.

– Подумать только! Какое сказочное уродство! Как они только посмели? Как они только могли? Как они только могли посметь?!

– Вовсе и не уродство. – Йозефик был задет поруганием своей новой, стимулирующей обильное слюноотделение мечты.

– Ну а что же это, по-вашему? – вскинулся водитель и вызывающе клюнул в сторону плаката.

– Это, уважаемый, платиновые часы с сапфировым циферблатом и алмазными инкрустациями от фирмы «Шибель и Рох». Весьма и весьма полезный аксессуар для респектабельного господина.

– Молодой человек, кто же вас научил так жизнерадостно воспринимать все вокруг? – ехидно спросил Мону. – По-вашему, это что, действительно дорогущая побрякушка? Нет! Это пошлый, да еще и обтрепанный клочок бумаги с изображением этой безделицы. А вот теперь скажите мне, пожалуйста, на чем он установлен.

Йозефик осмотрел невзрачное кирпичное здание, наделенное полным отсутствием какого-либо подобия окон, двускатной крышей и тяжелыми деревянными воротами неухоженного вида. Внутри, наверное, темно, прохладно и пыльно. Самое то, чтобы хранить картошку.

– На склад какой-то заброшенный похоже.

– О боги! Вы только послушайте эту молодежь! Никакого уважения к истории, – несколько картинно взмолился Мону и продолжил назидательным тоном: – Это, между прочим, памятник архитектуры, его возраст свыше… м-м-м… четырех сотен лет? Да, четырех сотен. Так-то, молодой человек. Перед вами все, что осталось от крепостных укреплений времен Герцогской войны. Да-да. Сохранились в первозданном виде.

Крепость была заложена еще при Мирцентене II Лупри для обороны нашего любимого города, этого рассадника чумы и клопов, от нападения с этого берега реки. Решение было спорным, по мнению людей, в фортификации разбирающихся, но для старины Мирца были важнее веяния моды. В те годы было совсем не модно портить панораму города всяческими укреплениями. Крепость построили на отшибе. Офицеры, будучи господами благородными, жили в своих особняках по ту сторону реки и предавались просвещенному пьянству, ну а солдаты, верные присяге и герцогу, бесконтрольно наливались по эту, стоя, сидя и лежа на боевом посту. Ну и естественным образом произошло то, что и должно было произойти. Какой-то бравый балбес перепутал пороховой погреб с винным и полез в него с неуемным чувством жажды и самым искрящим факелом по эту сторону смерти. Шарахнуло так, что все остальные постройки и даже стены, вы представляете себе, молодой человек, даже крепостные стены разлетелись по кирпичику. А вот погреб ни капельки не пострадал. Как это получилось, непонятно. Есть мнение, что под погребом находится вход в разветвленную систему пещер, куда и ушла вся сила взрыва. Но увольте, как так может быть? Почему же тогда остальные постройки разметало, что карточные домики, если весь взрыв в землю ушел? Я, конечно, не подрывник, но о внутреннем сгорании кое-что знаю, – Мону любовно похлопал руль. – Так вот, не может такого быть.

– Ну а что тогда произошло? – Йозефик взаправду заинтересовался рассказом, он не предполагал, что таксисты могут быть такими эрудированными. В его личном списке начитанных людей представители всех связанных с транспортом профессий почему-то занимали нижние строчки. За исключением капитанов дальнего плавания. Йозефик вполне обоснованно полагал, что, раз у них есть столько времени, чтобы пить и предаваться хандре, значит, и для хорошей книги время найдется.

– Что произошло, я вам только что рассказал. Слушать надо внимательнее. Вопрос остается только в том, как это так вышло. Не посчитайте меня человеком суеверным, но, по-моему, без темных делишек здесь не обошлось. Я как-то раз подвозил одного профессора из Университета Лупри. Профессор Оглах, кажется…

– Ах, Оглах! Ну, он уже сам история, – довольный, что может поддержать разговор, вставил Йозефик. – В прошлом году умер от приступа астмы. Задохнулся над одним из изданий «Родословных Лупри».

– Ну и ну, – покачал головой шофер. – Но так или иначе, он тогда был очень возбужден и явно хотел поделиться открытием. Сказал, что в семейном архиве одной из почтенных фамилий города наткнулся на переписку и некоторые документы, недвусмысленно намекающие на проведение человеческих жертвоприношений в Новой крепости, как тогда это место называли. Не только с личного одобрения Мирцентена II Лупри, но и при его личном участии. Естественно, не в роли жертвы. Профессор утверждал, что это может быть ниточкой, за которую можно вытащить целые штабеля скелетов из шкафов господ Лупри и многих близких им семейств, что, может быть, перевернуло бы все представления об истории нашего города и, вполне возможно, повлекло бы за собой пересмотр мировой истории того периода. Невероятный был рассказ, жаль, я ничего не запомнил. Вы не знаете, он случаем не издал результатов своих изысканий?

– Даже не знаю. Видите ли, история не мой предмет, – неловко поерзав, сказал Йозефик. – Я и профессора Оглаха не знал бы, если бы не традиция выставлять портреты сдо… умерших преподавателей для тех, кто якобы хочет с ними проститься. Мы это место называем мертвецким углом, – при этих словах на волю вырвался нервный смешок.

– Знаете, молодой человек…

– Можно просто Йозефик.

– Знаете, Йозефик, зря вы так про историю, – сказал Мону, и машина, направляемая его многострадальной рукой с летней мозолью, плавно двинулась, как кусок сливочного масла по раскаленной сковородке. – История не может быть предметом изучения. Она может быть хобби, объектом любопытства, страстью, наконец, но никак не предметом изучения. Вот вы могли бы назвать поэзию предметом изучения?

– Пожалуй, что нет. Поэзии нельзя научиться, нужен талант. Я, конечно, могу писать стихи, только лишь правильно соблюдая размер, но получится, скорее всего, мусор, негодный даже для мюзикла.

– Ну, вот видите. Поэзию вы предметом не считаете. А ведь история много изящнее поэзии. Изменив одно слово в стихотворении, мы лишь испортим его, и только его. Но одно слово, измененное в истории, способно изменить весь мир. Одно слово – и каждый человек в мире будет другим. По-моему, прекрасно.

– Но это же только потому, что мы ничего толком об истории не знаем.

– Ухватили суть. В прошлом прячется бесконечное множество тропинок, по которым можно пройти. И ни одна из них не заканчивается. А так как всей правды никто и никогда не узнает, то каждая тропинка в полной мере может считаться единственно верной.

– Если прошлое сулит нам бесконечность, то зачем тогда мы двигаемся вперед? – Йозефик чувствовал, что еще чуть-чуть, и он запутается в умопостроениях этого таксиста, который будто одних только профессоров и возил всю свою пропитанную газолином жизнь.

– Хороший вопрос, но сложный. Вы не против, если я подумаю?

– Ничуть, – с приторной улыбочкой и слишком быстро для того, чтобы это казалось вежливым, сказал Йозефик, смутился и уставился в окно.

Такси тем временем выехало на мост. Замелькали стремительным хороводом трехлапые волки и бесстыдные тетки с рыбьими хвостами. По сияющему мутному компоту реки неторопливо полз белый пароход. На его палубах толпились легко и пестро одетые люди, уныло созерцавшие набережные, забитые точно такими же мечтающими бездельниками. Навстречу пароходу закопченный буксир тащил баржу с мусором – тоже достаточно пестрым и, несомненно, таким же полезным грузом. С моста он казался толстым карликом, укравшим мешок с дамским исподним. Чайки с одинаковым энтузиазмом выказывали свое презрение ко всем сухопутным тварям. Презрение белело и на перилах моста.

– Я подумал над вашим вопросом, и знаете, что вам скажу… – внезапно речь Мону перешла на лающий крик, сопровождающийся брызгами слюны, может даже ядовитой: – Мразь! Ты что, ополоумел? Да тебя еще до родов похоронить следовало. Ишак вислоухий!

– Что? Да как вы смеете? – Йозефик побледнел от гнева и недоуменного страха, всегда сопровождающего для него подобные непонятные вспышки чужой агрессии. Ну и иногда своей собственной.

– О боги! Я же не вам. Простите, по эту сторону моста движение просто сумасшедшее. Слишком много подаренных авто, ну вы меня понимаете. – Говоря это, Мону с ненавистью смотрел на новенький спортивный автомобиль ярко-рубинового цвета, с сияющей хромом радиаторной решеткой, фарами-капельками на изящных крыльях и сложенным верхом из нежно-бежевой кожи.

Сколь прекрасно было транспортное средство, столь же омерзительным был водитель. Хотя кому-то, может, и нравятся сутулые прыщавые молокососы с детским пушком под носом, но уже вполне взрослым брюшком, никак не вяжущимся с их тощими ручками и ножками. Усугублялось негативное впечатление тем, что этот милый молодой человек, перегородив всем дорогу, остервенело давил на клаксон и орал, выкатив блеклые, слегка раскосые глаза.

– Тупица! Тупица! Уберись, тупица! – Это получалось у него столь естественно и непринужденно, что сразу становилось понятно: в такой манере он общается со всеми окружающими людьми, и в первую очередь со своими не в меру любящими родителями.

– А знаете, – тихо сказал Мону начинающему смеяться Йозефику, – я ему, пожалуй, мог бы позавидовать. Шикарное авто, роскошные апартаменты, куча денег, за которые не нужно пахать как проклятый. Но боги, боги… Какой же он все-таки уродец, – и шофер звонко, по-детски рассмеялся.

Ловко выкрутив руль, он объехал сияющее рояльным лаком препятствие, еще раз смерив долгим взглядом притягательные формы дорогой игрушки. Йозефик посмотрел на свое отражение в хромированном бампере и, несмотря на то что оно являло собой гротескно искаженное подобие оригинала, явно был доволен увиденным. Он поднес палец к подбородку, изображая какого-то философа древности, которые, собственно, все на одно лицо.

– Я склонен согласиться. Редкостный уродец. – Сказано это было столь задумчиво и глубокомысленно, что оба опять расхохотались. Для окружающих такси, должно быть, казалось в этот момент психушкой на колесах.

Мону, чтобы избежать пробок и контактов с представителями высших сословий, свернул с улицы Попутных Ветров в неприметный переулок. Затем в другой, а потом и в третий. Это были невероятно тихие улочки, застроенные аккуратными домами из светлого кирпича, перемежаемыми тенистыми скверами – единственными источниками шума в этом районе. Шумели, естественно, дети, они сосредоточенно рыли в песочницах окопы, брали на абордаж скамейки или кружились на каруселях с зелеными от тошноты счастливыми лицами. Такси ехало, тихо шурша шинами по идеально вылизанному асфальту.

– Так вот, вернемся все же к вопросу об истории, – тихо сказал таксист, будто не хотел нарушить покой этих сладостно-бюргерских улочек. – И вот что я думаю: главное – не зачем мы двигаемся вперед, а как. И знаете, как надо двигаться вперед, Йозефик?

– Ну не томите.

– Так, чтобы потомки никогда не узнали, как это на самом деле было. Подарить им бесконечное прошлое. Не будьте в конце-то концов эгоистом. Пусть у них, потомков, тоже будет над чем поломать голову. Чем меньше они будут о нас знать, тем лучше будут помнить. Абсурд, конечно, но я в этом уверен.

– Я не хочу показаться невежливым. – Йозефик от накатившего смущения залился краской. – Не хочу ни в коем случае показаться хамом… Но…

– Давайте-давайте, теперь вы, сударь, не томите, – ободряюще ухмыльнулся шофер.

– Вы же противоречите своим теориям самой своей жизнью. Вы ведь обычный таксист. Я снова извиняюсь, – как человек совестливый и человеколюбивый он очень не хотел обидеть Мону. Ведь это бы не только оставило неприятный осадок в бульоне его души, но и, возможно, привело бы к тому, что до вокзала пришлось бы топать пешком.

– Да, я обычный таксист. Времена, когда я был гонщиком, прошли. Я уже больше не летчик. Архитектурой после нового здания Оперы в Пор-зи-Уне не занимаюсь. Археологию тоже оставил. Знаете, через всю жизнь я пронес неизменной только любовь к бутербродам с колбасой. – Мону расцвел, увидев, какой ошеломляющий эффект оказала на Йозефика его краткая биография, но его ликование было омрачено опасением, что челюсть молодого человека так и заклинится в отвисшем состоянии. В современном обществе не принято ходить с открытым ртом, ведь кто-то может кинуть туда окурок или фантик, а то и вовсе плюнуть.

– Я смотрю, вы очень удивлены, Йозефик.

– Кхххм! Не то слово!

– Хотите, я вас и вовсе прикончу?

– Вы, надеюсь, фигурально выражаясь, прикончите, – подозрительно спросил Йозефик, уже на всякий случай нащупывая ручку на дверце автомобиля. – А то, знаете, у меня важные дела.

– Ну конечно же, фигурально. – Мону рассмеялся. – За кого вы меня вообще принимаете?

– Теперь, если честно, даже не знаю, что и думать. – Йозефик пожал плечами и вопросительно уставился в зеркало заднего вида: только в нем он мог видеть глаза шофера.

Мону церемонно снял свой потертый картуз, прижал его к сердцу и с легким кивком, преисполненным аристократического достоинства, никак не вяжущегося с поношенным обликом таксиста, произнес слегка в нос:

– Разрешите представиться: барон Монтуби Палвио Толжес вир Байнхайн. К вашим услугам, сударь.