Текст книги "Вышибая двери(СИ)"

Автор книги: Максим Цхай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

– Да я знаю, что обо мне тут в танцхаусе говорят, – сказала Барбара. – Шлюха, грязнуля… Ну что ж, так оно и есть. – И встала, чтобы уйти.

Я понял, что так нельзя. Взял ее за неожиданно тонкое запястье и усадил обратно:

– Посиди, чего ты? Покурим вместе.

Так она стала подходить ко мне в конце рабочего дня покурить и переброситься парой слов. Лед растаял.

Я узнал ее простую и в то же время жуткую историю. Что у нее есть сын, веселый мальчишка, и живет она только для него, что хочет совсем уйти из своей кошмарной профессии и сейчас учится на парикмахера, подрабатывая официанткой. Я ей тоже почему‑то рассказал о многом, о чем обычно не говорят.

Постепенно с Барбарой стали общаться и другие работники танцхауса. Пробивной характер и острый язык помогли ей поставить себя в женском коллективе. Правда, в первое время ее доставали молодые кельнеры – всем же было известно, чем она занималась. Они взяли моду после рабочего дня скользко шутить на эту тему, подначивая новую официантку. Барбара, снова превращаясь в оторву, срезала их как щенят, иногда подкрепляя слова увесистым тумаком. Но я видел, что эта смена ролей ей неприятна, да и кому понравится…

Однажды противный сопляк Фабиан, напившись, пристал к Барбаре, которая несла поднос со стаканами, – начал под хохот остальных кельнеров крутить перед ней тощей задницей. Преследовал по всему залу и наконец перекрыл дверной проем, не давая пройти. Хохот усилился, мальчишеский зад в дверном проеме закрутился еще быстрее, но невдомек ему было, что дружки смеются уже не над Барбарой, а над ним, потому что вместо Барбары, скрестив руки на груди, за ним встал я.

Наконец я подошел вплотную и наподдал ему под зад так, что он, теряя очки, вылетел в проход под торжествующий смех Барбары. Грохнул и народ вокруг. Я подошел к нащупывающему свои очки Фабиану, хлопнул его по спине и без тени улыбки сказал: «Ты мне понравился». Для других кельнеров наука. С тех пор дурацкие шутки со стороны официантов прекратились.

Барбара принесла мне фотографии своего хулиганистого пятилетнего Збышека. А вот и она сама в родной румынской деревне (Барбара на четверть румынка), еще совсем девчонка, в красивом пестром платье поет вместе с родными на деревенском празднике. Солнце заливает эту сцену, изумрудная трава тянется к чистым, веселым, добрым людям, играющим на скрипках.

Барбара прислонилась к дверному косяку, касаясь его тонкими пальцами, и на лице у нее такое выражение, что кажется, не то заплачет она сейчас, не то засмеется.

Ничего, Барбара. Будет еще все. И выучишься, и домой вернешься. Солнце взойдет снова. Для всех нас.

* * *

Костер догорает. Он был ярким, обжигающим. Но теперь похож на гаснущую пасть засыпающего дракона. Будут долго еще жарко дышать горячие угли, изредка вспыхивать светящиеся язычки пламени, но потом исчезнут и они.

Останется пепел. Светлый, теплый пепел. В него можно будет опустить ладонь, собирая остатки тепла. Он будет мягок и чист, ведь нет ничего в природе чище огня. И ладони станут сухими и теплыми, и ты отряхнешь руки над навсегда утихшим костром, и будет это похоже на негромкие, благодарные аплодисменты жаркой, щедрой жизни огня.

Так и с ушедшей любовью.

* * *

Дмитрий уже прославился как образцовый тюрштеер. Главное, когда принимаешь на работу охранников, – отследить, как они поведут себя в критической ситуации. Если у дверей стоят новенькие, я, работая в своей закусочной, держу при себе рацию. Так что, как только начинается конфликт у дверей, получаю сигнал тревоги.

В среду турки и итальянцы как с цепи сорвались. Их привалило в танцхаус столько, что пришлось закрыть для следующих вход вообще. В тот день я в закусочной практически не работал. Был такой напряг, что всю ночь я стоял внутри у входа, сразу за дверным проемом, на случай драки. Оборону держали Дмитрий и Михаэль. Дмитрием я искренне гордился, особенно тем, что он мой друг и все это знают. Он отогнал от танцхауса в ту ночь в общей сложности не менее пятидесяти человек. Я оставался невидимым для посетителей, так что это был чистый эксперимент. Голоса у дверей периодически повышались, да так, что я уже отбрасывал сигарету (эх, закурил опять!) и собирался вот–вот…

– Нет. Сегодня вы не войдете. – Дмитрий перекрывает вход рукой.

– Почему? Ты кто такой?!

Вопящая пятерка итальянцев напирает на его руку. Рука Дмитрия каменеет. Подбородок поднимается. А вот Михаэль того и гляди даст слабину. Ну не бывает среди современных немцев толковых тюрштееров! У меня в голове запускается знакомая заводная мелодия. Выплевываю сигарету. Сейчас начнется!

– Нет.

Голос Дмитрия спокоен и холоден, никаких признаков истерики. А ведь она заразительна, вон итальянцы ею так и брызжут. Эх… Но, видя, что этот русский парень скорее сдохнет, чем впустит их, итальянцы, матерясь и бормоча невнятные угрозы, отваливают. Дмитрий закрывает дверь.

Утро уже. Михаэль нервно хохмит. А ты как думал? Наша работа – это только выпендриваться и девок целовать? Нет, братец. Дмитрий закуривает сигарету, стоя ко мне в профиль. Утро. Конец смены. Какой он сейчас… Ничто так не красит мужчину, как только что перенесенная с достоинством опасность. Видимо, именно это и делает тюрштееров столь привлекательными для посетительниц.

В ту ночь Дмитрий завоевал себе прочную репутацию в танцхаусе и несколько изменил мою картину мира. Я понял, что некоторая пафосность в жизни – это не плохо само по себе. Просто человек должен иметь на нее право. А таких людей немного.

Знаете, какое прозвище дается особо уважаемым тюрштеерам? Тюртигер. Наверное, оно родилось после таких ночей.

* * *

Каждый отрезок времени надо проживать максимально полно, вглядываясь, вслушиваясь, пробуя на вкус каждое мгновение. Такие помехи, как обиды, сомнение и сожаление, надо от себя отпустить, мягко, чуть подтолкнув в спину.

Впитывайся в жизнь, вчувствуйся в нее полностью, ныряй в нее с головой.

Потому что кто знает, может быть, это самый счастливый период в твоей жизни. А ты его промечтал, просомневался. Проспал.

Бог дает тебе счастье, каждый день у тебя есть возможность взять с солнечного блюда золотую грушу в меду. Но никто не может сделать это за тебя. Даже Бог. Не возьмешь – солнечное блюдо погаснет, и груша растворится в темнеющем воздухе. День кончился. Твой день. Сколько их у тебя? Завтра в утреннем тумане засветится золотое яблоко. Оно будет, обязательно будет. Увидь. Возьми его. Разреши себе.

Это так важно.

Нет ничего важнее.

* * *

Сегодня у моей бывшей жены день рождения.

Мы прожили вместе десять лет. Два года в одной стране, потом перерыв еще на два, в течение которых мы были все равно вместе, и почти шесть лет в Германии.

Расстались тяжело…

Она прекрасный человек, яркая, настоящая личность. К тому же одна из самых красивых женщин, встречавшихся мне. Мы были очень близки. Единственная женщина, кому я был верен много лет и не жалею об этом. Во всем необыкновенный человек. За несколько лет, с нуля, стала директором юношеского центра. В прошлом году поступила в Парижский университет на отделение искусств. Все делает безупречно и страстно. Водит машину, берет власть, любит…

Попробуйте с такой ужиться. Мне удавалось. Но не удалось.

Даже подрались однажды. Начала меня колотить (а надо сказать, она выше меня на полголовы, у нее ноги начинаются там, где у меня ребра), и я все‑таки пропустил пару ударов в голову. Взбесился, кинулся на нее и быстро закатал в мохнатый индийский ковер. Сидел сверху, пока не успокоилась. Из ковра доносились угрожающие крики, ощущались толчки, и кажется, меня даже попытались укусить, но минут через пять все затихло. Я, философски вздохнув, развернул ковер.

Жена с достоинством встала, поправила платье и прическу и величественным шагом удалилась на кухню, не произнеся ни слова.

Через полчаса мы смеясь пили чай.

Господи, столько всего было, хорошего и плохого! Целая жизнь. Необыкновенная жизнь, надо сказать…

Мы не разговариваем. Она так и не сумела понять и принять, что я могу быть без нее, что ее исчезновение из моей жизни не повергнет меня в шок. Веселости своей я не утратил, стал только сильно терять волосы.

Но я ведь без всего могу. И без нее.

Потому, в связи с тем, что не имею возможности поздравить тебя с твоим днем рождения даже по телефону, поздравляю в самом ценном, что у меня есть, – в моем дневнике.

От всей души желаю счастья, удачи и здоровья. И пусть тебе встретится хороший человек. Как ты хотела, на всю жизнь – один.

Такой, каким, ты надеялась, стану для тебя я. Прости меня, пожалуйста, за самое тяжелое прегрешение, которое может совершить близкий человек, – за твою несбывшуюся надежду. Надо будет за тебя умереть – только свистни. Или прошепчи. Одними губами. Выдохни. Я услышу!

Но умереть – не жить.

* * *

Свирепею.

Многое навалилось сразу и многое еще предстоит.

Первое. В танцхаусе борьба за власть окончилась моей победой. Надолго ли – не знаю, но теперь никто, включая директора, не имеет права вмешиваться в работу команды секьюрити. Все замечания, пожелания, претензии принимаю я, лично.

Только так и согласен работать дальше.

Второе. Выволок за шкирку начавшего понтоваться перед моей закусочной куклуксклановца из германского отделения. Кого только в танцхаусе не встретишь! Нацик потребовал извинений. Пригрозил вызвать свою бригаду для сноса дискотеки.

– Ну, попробуй.

– Все, индеец, война объявлена! – И он стал орать в мобилу наш адрес.

Я пыхтел, налегая на дверь:

– Война – это моя работа.

Приготовил охранников к возможному набегу.

У Михаэля вспотел лоб и брови встали домиком.

Я сунул ребятам рации, чтобы срочно вызвали меня, если что, из пиццерии. И уже через пятнадцать минут, сунув обратно деньги потенциальному покупателю, мчался ко входу в танцхаус. Оказалось, Михаэль проверил исправность устройства. Я наорал на него, отобрал рацию и отдал Енцу. Еще через полчаса рация задергалась снова. Уронив десять евро на пол (тут же исчезли), несусь к двери. Стоит смущенный Енц: нацист новой генерации, не дождавшись подкрепления, решил с ним подискутировать и снова стал ломиться в дверь. Енц послушал его немного, а потом так врезал под дых, что нацик заблевал весь порог. Удивляться не приходится – Енц в 2006 году занял второе место в Германии по бодибилдингу.

Гансов кельнер, который должен был убрать у дверей, не слишком‑то торопился. Я нашел его в зале и наорал. Как оказалось позже, в темноте перепутал (хрен их разберет, все играют в унисекс и одинаково одеты). Рядом оказался зам ляйтера Ричи.

– Почему ты так с ним разговариваешь? Разве ты его начальник?

– Ганс сказал, что он должен сделать это немедленно. Мне нужно, чтобы у входа было чисто. И побыстрей.

В результате Ричи отправился стучать Гансу. Дружба дружбой, а настучать для немца – святое дело.

Озверел.

Устал.

Сегодня конкретно наквасился, в результате сплю один. Весной!

Сел с горя посмотреть «Последнюю дуэль», и настроение испортилось окончательно. Пушкин Безрукова – это тот же Есенин и тот же Саша Белый. Мимика, интонации, фишки и даже смех один в один. Безруков получает вечный хаусфербот за опошление образа Пушкина.

Злой и неудовлетворенный во всех отношениях ушел спать.

* * *

Или всех грызи, или ляг в грязи. Если поддерживаешь слабого индивида в группе, и не покровительствуя с позиции силы, а стимулируя его волю и веру в себя, то первым, на кого он бросится, почувствовав себя сильнее, будешь именно ты.

Исключений не бывает.

На этом основано жесткое пацанское правило – угнетаемых в группе либо топтать, как все, либо организовывать, образуя оппозицию верховодящей группировке. Но второй путь, как правило, ведет к поражению: в девяноста процентах случаев человек попадает в группу угнетаемых в силу не обстоятельств, а личностных качеств – по слабости воли, отсутствию характера и наличию явных душевных изъянов. Только крепкая, сложившаяся оппозиционная группировка может позволить себе взять обузу в виде покровительства такому индивиду, в которого она будет кидать не ботинки, как все остальные, но фантики, развлечения ради.

И тот, кто этого делать не станет, рискует поменяться с угнетаемым ролями.

Если человек восхищается тобой – пусть восхищается. Не буди в нем веру в себя, не стимулируй в нем самооценку.

Иначе будь готов к тому, что он пойдет по классическому алгоритму: «Ты мой кумир, я твой поклонник, ты общаешься на равных со мной – значит, я стою того, я такой же, как ты, я лучше тебя». И здесь только два пути – либо показать зубы, лишив его иллюзий, либо прекратить общение. Лидер обязан время от времени показывать зубы. Даже вчерашнему задушевному собутыльнику при первых же его попытках поднять голову.

Умение быть лидером – это умение быть одиноким. Только дистанция рождает иллюзию недосягаемости, а недосягаемость – желание подчиниться. Умение быть лидером – это прежде всего умение создавать нужные иллюзии.

Я не подчиненный и не лидер. Первое – из‑за личных свойств, второе – сознательно. Быть лидером – значит намеренно упрощать и уплощать подход к человеку, в том числе и к другу. Тот, кому интересен душевный мир ближнего, лидером быть не может по определению. А для меня нет ничего интереснее, чем другой взгляд на мир, другой отпечаток духа, еще одно чудо – одна из пяти миллиардов человеческих душ.

Я осознанно держусь этих правил.

Дружить со мной не у всякого получится. Но возможно, именно поэтому в друзьях у меня люди неординарные, сильные. Дружба с ними больше похожа на родственную связь. Они могут быть абсолютно непохожими – от вождя немецких байкеров старины Торстена до заместителя главврача крупнейшей баварской клиники Эрика Каца. Объединяет их одно: эти люди уверены в себе настолько, что не нуждаются в самовозвышении и уничижении других. Но при попытке помахать у них перед носом распущенным хвостом один деликатно обрежет этот хвост под самый корень, а второй попросту даст обладателю хвоста пепельницей в рыло.

Они – мои друзья, моя семья, мой клан.

Моя нация, если хотите.

Только так.

* * *

У меня есть ослик. Черно–желтый тайваньский ослик по кличке «Кимко».

Этот скутер стоит столько же, сколько вполне приличный и лишь слегка подержанный тяжелый мотоцикл, на который я сейчас коплю, после того как разбил свой «Кавасаки», и это огорчает меня еще больше. Я купил его, когда был богат. Пусть, думал, будет для езды по городу – маневренный, легкий, и бензина надо только чуть… Кто мог знать, что я усядусь на него на долгих два года, поскольку злобные полицаи конфискуют у меня права на коника! Да и сам коник погибнет, содрав мне кожу со спины на прощанье…

Теперь у меня только ослик. Дорогущий осел! Который жрет бензина не меньше, чем взрослый мотоцикл, неустойчив, как пластмассовая утка в ванной, и хрупок, как тайваньская девочка.

За два года аккуратной езды отлетело на фиг сиденье, оборвался блинкер и почти отвалился щиток на руле, порастерялась часть гаек и снеслось левое зеркало. Да, забыл о проржавевшей выхлопной трубе – мы теперь ревем, как небольшой самолет, и от этого мне еще тоскливее…

Но я его люблю. У тайца «Кимко», по сравнению с итальянцами «Пьячо» или «Априлией», очень хорошая тяга, он быстро разгоняется и прет в гору легко. А ведь я не юноша семидесяти пяти килограммов, на которые он рассчитан, а дядька ста десяти. К тому же могу сесть на скутер, пообедав. И ничего.

Пробки, заторы – для него пустяки. Перекрыла дорогу мусоросборочная машина – ха! Газу! На бордюр, резко тормозим, на тротуар и объехали. Пробка – фигня, сворачиваем на велосипедную дорожку и гордо мчимся мимо десятков разморенных ожиданием водителей автомобилей. Благодаря щели в немецком законодательстве для скутера нет специфической правовой базы. Это больше чем мопед, но меньше чем мотоцикл. Пойди разберись, что ему можно, а что нет, поэтому полиция чаще всего оставляет скутеристов в покое.

Скутер – позор байкера. А между тем скутер–мотороллер, этот ослик, – несравнимо более опасная игрушка, чем мотоцикл. Удивительно, но факт. В движении по городу он наравне с другими транспортными средствами прет на скорости 50 км. Зато опрокинуться может в любой момент – вес невелик, отцентрирован плохо, колесо маленькое, чуть гравий на трассе или сырое шоссе, без проскальзываний и хождения юзом – кувырк! – и он уже на боку. И ты вместе с ним.

Тоня, моя сестра, с удовольствием каталась на мотоцикле, обняв меня за толстые бока. Когда же я прокатил ее на своем ослике, она наотрез отказалась садиться на него вновь – страшно. «Такое ощущение, что не на технике едешь, а на ведре с моторчиком, не то провалишься в него, не то оно само из‑под тебя выкатится!» Это да.

Я падал на ослике три раза. Один раз на гравии, второй на мокром шоссе и третий просто так, взбрыкнул «Кимко» – и готово.

Ну что ты смотришь на меня своими фарами, спрятанными под решетку? Типа внедорожник! Отдал ведь за тебя бешеные деньги. А ни виду, ни мощи. Позорище мое…

Но все равно мы с тобой сегодня сделали «Априлию». Сделали! Невзирая на ее спортивный выхлоп и на то, что седок был легче меня килограммов на сорок. Они выскочили на подъеме, с шиком обогнав нас с правой стороны и вылетев на мост. Седок гордо обернулся и продолжил движение в тридцати метрах впереди меня.

Я принял вызов. Ты не знаешь моего «Кимко», пацан! Зато я знаю твою «Априлию». И себя. А ты меня не знаешь!

Дождавшись начала спуска с моста, я осторожно передвинулся на самый край сиденья, так что колени вылезли за щит скутера. Максимально освободил от нагрузки ведущее колесо, пригнулся к рулю, уменьшив сопротивление ветра, и дал полный газ.

Мой трудяга «Кимко» чуть подпрыгнул, влекомый силой инерции и резким форсажем, и стал неуклонно догонять уже торжествующе расслабленную «Априлию». Я поравнялся с ней, отсигналил обгон и с шиком (а как же иначе?) завершил обгоняющий маневр, выскочив прямо перед носом офигевшего соперника. Еще рукой ему помахал.

И не важно, что пришлось пропустить свой поворот и делать крюк в восемь километров. Пусть у меня не «Харлей» сейчас. И даже не «Кавасаки». Но ослик «Кимко»… он же мой. И «Априлия» у этого дерзкого пацана тоже, наверно, любимая… А мы их сделали!

Бог у бога портянки украл.

* * *

Любовь нельзя взвесить. Нельзя измерить. Я люблю солнце, дождь и ветер с моря. И много чего еще. А что же больше?

Всё я люблю больше всего. Люблю родителей, сестру, друзей. Это всё – одна любовь.

Если представить ее как большой медовый пирог – он ваш, друзья, любимые и родные, весь и целиком. И каждый возьмет кусок. Или два, если ты сладкоежка. Все будут его есть, и мне будет приятно. Потому что пирог‑то принес я. Для вас.

Но главная любовь – это, конечно, любовь к женщине. Потому что она настолько поглощает тебя всего… что в стороне не остается и эгоизм. Как это возможно? Ведь это антипод любви. А на самом деле именно эгоизм и делает эту любовь особенной среди всех. Я хочу быть с этой женщиной. Только я. И только с ней. Ни с кем не хочу делить. И ни с кем не хочу делиться. Потому что она – моя. А я – ее. Только ее. У мужчины любовь без желания обладать – не любовь. Нет, мне тоже всегда льстит, когда на вечеринке рядом со мной самая красивая женщина, это на самом деле приятно. Особенно если женщина – любимая. Но это так, игра, киндершпиль… И это даже не эгоизм, нет, это… мир для двоих. Потому что я думаю, глядя на нее, как приведу сейчас ее к себе домой, смою косметику, вытру носик, заверну в простынку и утащу к себе, в свою постель.

А солнце я тоже люблю. Пусть светит всем, ярко. И ветер с моря пусть щекочет ноздри и зовет в путь не только меня. От него не убудет. С друзьями в пути даже лучше. Но моя женщина пусть светит только мне. Только. Мне. И зовет в путь меня одного. Не важно, я один на нее смотрю или смотрят на нее с восхищением многие. Самая красивая она или нет. Пускай и никто не смотрит, так даже лучше.

…Я вижу тебя. Твои волосы, ложащиеся на плечи черным свободным крылом. Я вижу твое лицо, нежное, как у ребенка, и печальное, как у женщины, прожившей три жизни. Снова тону в зеленом сиянии глаз. Я вижу тебя снова и счастлив так, что сердце начинает рваться из клетки ребер.

И сожалею в эти мгновения только об одном: чтобы увидеть тебя так ясно, мне нужно закрыть глаза.

* * *

Проснулся в шесть утра. В последнее время сплю урывками, режим скачущий. Взял еще и дневную работу, поэтому иногда поспать не удается сутки напролет. Впрочем, сил много, и я этого не замечаю практически. Я люблю работать, только сам на себя, конечно, тогда это не утомляет.

Работать люблю, отдыхать люблю, спать люблю, дурака валять люблю…

А вот проснулся от холода. Леденящего, от которого не спасал шерстяной плед. Пустяк дело, если бы… Если бы холод не шел изнутри.

Холодно, очень холодно на душе. Сыплет мерзлая крошка, словно кто‑то выскребает стальным ножом огромную, вполнеба, ледяную булку. Холодеют руки, грею их о кружку с кофе. В доме все дышит холодом, не хочется прикасаться к предметам – они жадно, как утопающие за спасителя, хватаются за твое тепло, и оно уходит в них безвозвратно.

В аду, наверное, не жар, а вот такой мертвящий безнадежный холод. Вечный. Не боль страшна. Страшны отчаяние и безнадежность. Можешь повесить свои медали на стену и вдохновляться ими, они приободрят тебя, но не согреют. Можешь искать тепла в друзьях, но это все равно что подойти к дорожному костру, согреть ладони и снова уйти в морозную ночь.

Холод. Мертвящий, ледяной. Он приходит неожиданно и в последние годы – часто. Словно какое‑то неведомое жуткое существо шлет мне приветы, дескать, я помню о тебе, и когда‑нибудь…

Знаете, что я вам скажу? Природу не обманешь. Время заводить детей.

* * *

Сегодня сообщили, что в Ренебурге албанцы, положив тюрштееров, снесли дискотеку. Так. В совпадения я не верю. Практически одновременно в двух городах начинаются проблемы с албанцами. Бесмир с бригадой выехал в Ренебург. Должны наказать отморозков, и наказать страшно, чтобы неповадно было, иначе… В администрации говорят, что уродов, скорее всего, кончат. Поделом. Впрочем, не исключено и то, что под Бесмиром шатается трон. Если начался передел сфер влияния, это кранты.

Я не буду пешкой в их игре, не согласен быть и офицером. Но уйти не смогу. Это глупо и смешно, да только я привык считать танцхаус своим вторым домом. И с администрацией мы живем, как небольшая, вечно ссорящаяся, но семья. Уйти и бросить танцхаус сейчас – предательство. Ганс не найдет себе такого шефа охранников, как я, особенно теперь. Начхать на деньги. Начхать на положение. Единственное, что для меня значимо, – это самоуважение. Я не хочу его терять и не потеряю.

Еще и близким людям сны про меня снятся непонятные. Хотя они не в курсе практически. Вчера одной приснилось, что я живу в лесу и мне там хорошо. Звала она меня обратно, а я из леса вышел, с большим волком рядом, посмотрели оба на нее грустно и ушли обратно. Сегодня другая рассказала, что ей привиделся большой дом, из которого надо уйти, но в нем мужики какие‑то обо мне говорят и надо им на глаза не попасться; открывает она окно, а туда влетает ворон и садится на стол.

Видно, что‑то происходит в астрале.

Турок Али, узнав о конфликте с Альмисом, нашел его телефон и предупредил, что если с моей головы упадет хоть волос, то он, Али, придет к албанцу в гости.

Да, кстати, благодаря этому напряженному времени я наконец‑то совсем бросил баловаться пивом и курить. Пиво сменил на кофе, а сигареты – на жвачки. Не до того, нужно быть в форме.

* * *

Ну что ж, если не брать во внимание албанскую мстительность, то вроде бы пока все рассосалось. Слава богу, вторую неделю тишина. Да будет так и в дальнейшем. Наверное, помнит, собака, сто с лишним килограммов живого веса, придавившие его к полу, и мою руку на своем горле. Интересна реакция знакомых албанцев. Они все, как по команде, стали меня сторониться. Это не страх, нет. Это… Похожая реакция бывает у одноклассников, когда ты, старый приятель, вдруг взял и школу поджег. Вроде оно и не жалко, и здорово даже, но как‑то неуютно теперь с тобой. Вот совершенно такое же выражение лица у албанской молодежи. Чинно здороваются и тут же исчезают на другом краю дискотеки. Ну и к лучшему. Дистанция тоже должна быть.

Бесмир навел в Ренебурге шороху. Без особого кровопролития, так как оказалось, что это был не снос танцхауса, а просто большая драка. Его вызвали только потому, что число дравшихся албанцев превысило критическое – их там оказалось более десяти человек. Тюрштеерам попало заодно с другими.

Бесмир нашел всех отморозков. Те били себя в грудь и посыпали голову пеплом. Собрав это раскаянно воющее стадо, Бесмир держал речь, краткий смысл которой таков: «Если еще раз увижу кого‑то из вас возле этого диско, у него останется самый важный выбор в жизни: либо он добровольно летит в Косово, либо… остается в Германии навечно». Профилактика всегда лучше хирургического вмешательства.

Ну что ж, из всего можно извлечь бонусы, если захотеть. Я действительно бросил курить и пить пиво. И не тянет даже. Зато с перепугу приналег на штангу и раскачался так, что уже не на битюга похож, а на небольшого уютного слона.

* * *

Сидя под утро с друзьями в ночном кафе, даже не понял, а как‑то всем нутром ощутил, до боли, до скребущей тоски: если встретил единственную, именно свою женщину, бросай все ради нее, плюй на все – на карьеру, на деньги, на обстоятельства. Закрой глаза на здравый смысл, на ее прошлое, совместное будущее и логику жизни.

Вцепись в нее всей душой, руками, зубами, как волк овце в холку, за волосы ее за собой тащи. Пусть орет и кусается – потом забудет, станет целовать и плакать от счастья. Не слушай ее вопли и истерики, она дура. Не отдавай. Не теряй. Не жалей.

И будешь счастлив. Со временем, конечно, забудешь об этом, но все равно. А если нет, жалок ты. Потому что жалкой будет жизнь – при карьере, при деньгах, при здравом смысле, – если с твоей женщиной кто‑то другой.

* * *

Вот чего у мусульман не отнять, так это умения по–настоящему дружить.

Моему охраннику позвонил Альмис. Спрашивал, не сержусь ли я, и просил прощения за свое плохое поведение. Мол, был выпивши и не сознавал, что делает. Просил передать большой привет нашему общему другу Али.

А ведь всего месяц назад он клялся среди своих, что мне не жить! И тут такой поворот! От пафосных обещаний кровной мести до «прошу прощения, что вам пришлось меня отлупить…» – неделя времени. А с этим раздолбаем Али, похоже, шутки плохи… И это при том, что самому Али в мою дискотеку вход запрещен.

* * *

Прочел о небывалом экономическом подъеме в Германии… Ура! Я за. Осталось только его найти. В кармане у себя искал, по Кобленцу ходил… не нашел! Впрочем, в последнее время в Кобленце не то что экономического бума, лишней урны не найти. Количество их раза в три сократили, экономит город. Но к подъему это, понятно, отношения не имеет. Интересно, где он все‑таки? Наверное, прочно застрял в СМИ.

В соседнем городе убили полицейских. Мужчину и женщину. Обоим прострелили головы, забрали оружие – и тю–тю. Власти закрыли город, не выехать, не въехать, и все равно убийц не нашли. Ну–ну… Может, поищете теперь под Таллином или Пловдивом?

Когда полгода назад в бегущей строке программы новостей я прочел о том, что некий турок, осужденный за сбыт наркоты, сбежал прямо из зала суда, – гомерически хохотал. Я этого «некоего» прекрасно знал. Салман уже отсидел два года за поножовщину. Теперь ему дали шесть. Смылся, несколько дней прятался у родственников, а потом дунул обратно в Турцию. Ищи–свищи. Недавно его двоюродный брат, придя в танцхаус, передал мне от него привет.

Эх… Германия. Страна оранжерейных лопухов.

* * *

– Пошел вон, Куруш! Хватит уже!

– Бу–га–га! Ваш паспорт! Сожалею, но сегодня вы в дискотеку не войдете.

– Куруш, достаточно, не смешно.

– Нет, смешно. Увы, Макс, твое время прошло! Я теперь!

Всё. Нашло котяру счастье. Куруш сегодня с самого начала смены хохочет и машет руками. В заключение от полноты чувств выпер меня за дверь танцхауса и не впускает обратно. Вчера на вечеринке «Ночь женщин» он вытянул три номера телефона у девиц, одна другой краше. С двумя уже встретился, третья должна вот–вот прийти в танцхаус.

Я же получил только один номер. Правда, у меня несомненное преимущество – я его не просил, сама дала. Это единственная причина, почему на светящемся счастьем лице Куруша время от времени появляется смущенная улыбка, и единственное основание, позволяющее мне ходить гоголем. Не меланхоличным писателем Гоголем, а толстой выёжистой птичкой–гоголем.

У Куруша гон. Его распирает от энергии, освобожденной взорвавшимися в крови под натиском горячих немецких девиц гормонами. Рядом с нами стоит его гопникоподобный четырнадцатилетний брат, который от него в восторге, а меня боготворит и – как бы сказать точнее? – мифологизирует. Мальчишка мечтает стать тюрштеером, так что Куруш выпендривается еще и перед ним.

– Да, Макс, теперь я самый привлекательный тюрштеер! Хо–хо!

– Чего это?

– Ты уже слишком стар для этого. Смотри, еще полгода назад ты говорил: «Все самые красивые девочки – мои». А теперь… Только один телефончик! А у меня три! Всего полгода прошло!

– Ни фига, это ты постарел и научился кое–чему.

Ржем так, что в дверь просовывается голова директора Ганса.

– Ганс, скажи, что я гораздо красивей Макса!

Ганс смеется:

– Ну, глядя на Макса, я начинаю понимать, что красота понятие относительное…

Нет, сегодня действительно какой‑то особенный день.

Пользуясь тем, что парочка на входе согнулась пополам от одобренного свыше хохота, проскальзываю внутрь. Куруш с шуточным возмущением наваливается на меня, пытаясь снова выпереть на улицу. Он тоже тяжеловес, но все‑таки боксер – не станет пускать в ход кулаки в приятельской возне, а я всю жизнь занимался борьбой, так что в этой дружеской потасовке у меня преимущество. Кельнеры с интересом смотрят на наше противоборство. Гости, касса – все побоку. У Куруша гон.

Неожиданно он отпускает меня, и на его раскрасневшемся от прилившей крови лице появляется умильная улыбка. Рослая белокурая немка в короткой джинсовой юбке решительным шагом подходит к нему и молча, обхватив за курчавую голову, целует в губы. Ну… немки имеют свою специфику. Куруш что‑то шепчет ей на ушко, и она, милостиво кивнув мне, шествует внутрь дискотеки. Он самодовольно гладит бородку. Его брат восторженно смотрит вслед прекрасной Брунгильде.

– Ну да, Куруш. Ничего.

– Ха–ха! Нет, Макс, твое время прошло!

– Так. Куруш сегодня работает бесплатно. Я пишу его деньги на себя, за моральный ущерб. А ему и так радости хватит.