Текст книги "Вышибая двери(СИ)"

Автор книги: Максим Цхай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Я прикрыл глаза.

Есть у меня такой трюк – я запускаю ассоциативный ряд, связанный с незнакомым человеком, пытаясь увидеть зверя, на которого он похож. В мысленно созданном общении с этим зверем часто раскрывается алгоритм наших будущих отношений, если они, конечно, возникнут.

Я увидел реку, туман и на берегу красивую белую лошадь. Она была спокойна, но в ней чувствовалось что‑то тревожное. Лошадь потряхивала длинной, чуть вьющейся гривой, иногда опуская ладно выточенную голову в туман, стелющийся над травой.

Зеленые травинки, видные под слоем белого дымка, чуть дрогнули от прикосновения ее губ. Я подошел и погладил ее между ушами. Лошадь слегка мотнула головой, но ей это понравилось.

Я открыл глаза. Незнакомка уже смотрела на меня. Встретившись со мной глазами, она быстро отвернулась.

Серж перехватил мой взгляд.

– Макс, не тот случай, разве не видишь? Она или работает здесь, или проститутка.

– Знаешь что, не мешай.

– О–о-о! Ну, желаю удачи.

Серж вскоре ушел, чтобы не поддаваться лишним соблазнам. А я встал из‑за столика и подошел к стойке. Чуть улыбнулся:

– Тебе нравится наблюдать за людьми?

– Хм… Откуда ты знаешь?

– Видно. Меня зовут Максим.

– Римма.

Первый диалог наиболее интересен. И не смыслом слов, а ощущениями, переживаниями. Это как мяч друг другу кидать, наслаждаясь игрой, но и каждый раз испытующе поглаживая его пальцами – вдруг это не мяч, а просто грязный шар.

Хоп! – Гоп! Гоп! – БАЦ!!!

Бывает и так. Уронишь. А ты не роняй!

Но здесь мяч летал легко и все быстрей и быстрей, в конце рассыпавшись смехом. Не по поводу, а просто от того, что славно играть вместе.

– Чем в жизни занимаешься?

Девушка снова смеется. Секунду молчит, наконец озорно и с каким‑то вызовом смотрит мне прямо в глаза:

– Работаю в охране генерального директора банка «Прибалт» в Феодосии.

– Вау! Ты…

– Я телохранитель. Была чемпионкой Крыма по тхеквондо. И вот два года уже работаю в «Прибалте» в сопровождении. Рядом с шефом наши шкафы идут, а я вроде так, ни при чем.

– Знаю эту систему.

Действительно, иногда возле бонз, окруженных декоративными терминаторами, все время крутится пара милых девушек, часто в легких брючных костюмах, не то фотографы, не то секретарши…

М–да. Интуиция меня никогда не обманывает. Эта белая лошадка как приголубит стройным копытцем, так и сам в тумане поплывешь…

– Мне твой приятель не понравился. Он меня шлюхой назвал.

Я удивленно поднимаю брови.

Она снова смеется:

– Я читаю по губам, сказала же, кем работаю. Да все нормально, я понимаю. Правда, что‑то много говорю сегодня…

– А что ты делаешь здесь?

– Шеф в Симферополе, уехал в сауну, нас отпустил аж на два дня. А куда в этом городе себя деть? Стою, над вами, кобельками, смеюсь.

– Я не кобелек, Римма.

– Вижу. Ты знаешь кто? Ты медведь–пестун.

– Кто? Или я во втором слове пару букв неправильно расслышал?

– Нет. У меня дед был охотником, ходил на медведей. Есть у них такой возраст… Еще не зрелый медведь, но уже и не медвежонок. Присматривает за младшими братьями–медвежатами, пестует их. Вот это ты и есть!

– Хм, может быть. А ты – белая ло… То есть… Как ты думаешь, а где я в Германии работаю? У меня необычная работа… – И лукаво смотрю ей в глаза – догадается, нет?

– Ммм… ты детский врач.

Вот врачом, да еще детским, меня никто не называл!

– Я?! Издеваешься? Ищи по другую сторону. Ближе к ночной жизни.

Римма озорно подмигивает:

– Стриптизер небось?

– Фу, ты что! Да и возраст не тот.

– Охранник в клубах? По–моему, да.

– Точно.

– Максим, а пойдем уже из этого гадючника? Побродим по ночному Симферополю. Не боишься?

Какой у нее приятный смех. Приятный… Но словно ждущий, что его сейчас оборвут.

– Римма, если на нас нападут, нам надо будет только сказать, кто мы по профессии.

– А если не поверят?

– Ну что ж, тогда им не повезло.

– Ха–ха–ха! Ты мне нравишься, Макс…

Так и шли мы через весь город, залитый ночными огнями, близко–близко, тень в тень.

В такт шагам Римме в спину бьет тяжелая волна длинных светлых волос. Они касаются моей руки, лежащей на ее талии.

– Макс, у тебя есть мечта?

– Да. Слава.

– Глупыш ты.

– А у тебя?

Римма задумывается.

– Наверное, уже нет. Я же практик по жизни.

– Ну, а если подумать?

– Помню, маленькой была в ботаническом саду с папой. Там было очень красиво, и мне хотелось остаться там жить. Родители не очень ладили, потом развелись, а мне долго мечталось держать за руку отца и жить с ним в этом саду…

– Хорошая была мечта.

Я смеюсь, балагурю, и Римма смеется, но кажется, что ей немного грустно.

Озорная идея приходит мне в голову. Быстро перебираю в памяти крымских приятелей.

– Римма, подожди‑ка, мне надо позвонить знакомому.

– А не знакомой? Ну что ж, иди…

Наконец мы останавливаемся.

– Вот мы и пришли. Левое окно – мое. – Она протягивает мне руку на прощанье.

– Римма, завтра увидимся?

– А…

– Что?

– Пестун ты, а не охранник! Хочешь остаться?

– Да. – И, глубоко вздохнув, невольно добавляю на выдохе: – Очень.

…Нежность. Настоящая нежность, которую берегут и отдают только иногда, может быть, даже невольно. Она цветет, как ночной цветок в темноте, и тебе заметно не осторожное движение лепестков, открывающихся навстречу, а только их легкое бархатное прикосновение к пальцам, почти невесомое. Раз – открылся один, два – другой…

И наконец вот он, во всей красе, вдохни его запах, согрей дыханием.

И будет тебе невиданная нежность женщины, чье тело звучит счастьем, неожиданным даже для нее самой…

Я всегда просыпаюсь первым. Не знаю почему. Долго лежу рядом, слушаю тишину и дыхание женщины.

За окном шуршат шины. Подъехал автомобиль. И почти сразу тихо запищал мой мобильник. Быстро отключаю его. Выскальзываю из кровати, осторожно переложив девичьи руки с моей груди на простыню. Она еще влажная.

Выйдя за дверь, щедро расплачиваюсь с заспанным водителем и заношу в комнату ведро, полное дурманяще пахнущих цветов. Я раскидываю их везде – на журнальном столике, на креслах, бросаю на пол. Только бы не проснулась раньше времени. Ей, может быть, все это и не нужно. Это было бы к месту ночью, когда она раскрылась, а сейчас она может снова одеться в себя дневную. Может быть. Но это нужно мне. И наверняка той девочке в саду, держащей за руку уходящего отца.

В спальне я снова ложусь рядом. От сбрызнутых водой свежих цветов поднимается сочный, торжественный аромат. Римма открывает глаза. Улыбается, целует меня в уголок губ и садится на постели, сразу собирая рассыпавшиеся по плечам густые длинные волосы.

Очень люблю этот момент. Женщина, сидящая на кровати, естественным движением закинувшая руки за голову… Это бывает ослепительно красиво – остановись, мгновение…

– Макс…

– Что?

– Ох… Зачем ты?.. Так можно делать только для любимой.

Я улыбаюсь:

– Так и есть. Любимой и дарю.

Римма смотрит на меня почти испуганно, но снова смеется:

– Любимой аж на целое сегодня?

Немного грустно улыбаюсь – надо быть честным до конца.

– Да, Римма.

* * *

Они были вместе уже несколько лет. Еще молодые, им не было и сорока. По утрам он собирался на работу, а она поливала цветы и готовила ему чай. По вечерам он смотрел, как она читает, сидя на диване и уютно подобрав под себя ноги, и ему было хорошо. А она любила засыпать, чувствуя, как он кончиками пальцев не спеша гладит ей спину. Он знал, что она боится мужчин определенного типа. Каждый раз, когда на улице встречались такие – в возрасте, с темными волосами и крепким подбородком, – он чувствовал, что она чуть сильнее сжимает его руку. Иногда сбивалось и дыхание. А она видела, что он хранит в своем столе маленький деревянный гребешок. Порой достает его, и гребешок легко скользит между его пальцами. На ее нежном лице был небольшой шрамик. Совсем маленький, незаметный, чуть выше брови. Он видел, как она пытается сделать его совсем незаметным, в который раз покрывая тональным кремом. Иногда он видел, как она, задумавшись, невольно касается шрамика пальцами. А она однажды видела, как в полуоткрытом ящике его стола мелькнула старая, немного помявшаяся фотография совсем юной смеющейся женщины.

Они были вместе уже несколько лет.

Когда они встречали на улице мужчин, которых она боялась, он гладил ее сжавшуюся руку теплой ладонью. Когда он снова доставал гребешок, она тихо и незаметно уходила готовить чай. Он никогда не замечал ее шрамик над бровью. Настолько не замечал, что даже не целовал его в минуты близости. А она отводила взгляд, когда он снова забывал закрыть свой ящик.

Она читала по вечерам книги и готовила ему чай, а он гладил ее по спине, чтобы она скорее уснула. Им было уже под сорок.

Они были мудры.

* * *

Весь город Кобленц – мои владения. Ни больше, ни меньше. Городские улицы – это только продолжение моего жилья. По какому праву? Да очень просто.

Приехав в Германию, я брался за любую работу, какая только подворачивалась. И всегда пытался осваивать ее в совершенстве. Это единственный способ не деградировать и не сойти с ума, если, обладая университетским дипломом, приходится взять в руки швабру. В результате я один из лучших мойщиков на юго–западе Германии. Я справлялся с работой, которую должны были выполнять двое. Имею шесть письменных благодарностей от офицерского корпуса за чистоту, наведенную в казармах. Знаю не понаслышке, что такое кухня в отеле. Нашу бригаду по обслуживанию поездов на стоянках до сих пор помнят на Кобленцском вокзале, потому что мы заняли первое место в округе по качеству работ. Славное было время. Мы практически жили на вокзале, работая по двенадцать часов в сутки. Холодно, тяжело, сыро… Зима, спецовка твердая от заиндевевшей сырости, а тебе нужно паровоз водой под давлением из пожарного шланга заправить. Зато теперь я знаю поезд вдоль и поперек, с закрытыми глазами могу в нем работать.

И относились ко мне с уважением. До сих пор бывшая шефиня, милая девочка, вызванивает меня потрудиться в горячем цеху бумажной фабрики, где температура зашкаливает за сорок пять, – с меня десять потов сходило, но дело я делал хорошо.

А теперь, стоит мне предъявить свой значок шефа секьюрити и назвать имя, я буду чувствовать себя как дома в любой дискотеке.

Весна, солнце, ветерок в лицо. Еду мимо казарм, смотрю, не мелькнут ли знакомые лица под фуражками, небось помнят мои сияющие умывальники. Еду мимо отеля – фак вам, эксплуататоры, знаю и вас. Под мостом догнал меня призывный паровозный гудок, и сердце снова дрогнуло. Поезда мои отправились в дальние страны, всех вас в железные морды помню и даже по голосу узнаю. На перекрестке машина остановилась рядом, а оттуда: «Хэлло, Макс!» Незнакомые молодые ребята – видно, в дискотеку к нам в Монберге заходят. Где мне их всех упомнить! Махнул рукой – узнал, типа. В магазине бывшую шефиню встретил, хорошая такая, грустноглазая. «Может, вернешься к нам?» Да нет, девочка, не вернусь. Приходи лучше ты в «Ангар» со всей нашей слесарной бригадой. От площади выезжаю – навстречу несутся трое парней на черных мотоциклах и в куртках «Аутлоус», лица прикрыты забралами, не разглядеть. Первый посигналил мне, другие рукой махнули.

Как там?.. «Летят самолеты – привет Мальчишу!» Вот уж правда. И так бывает. Ничего не пропадает зря. Что бы ты ни делал, делай изо всех сил, а главное – с любовью. Зачем? Да вот за этим. Счастье, когда весь мир вокруг – твой дом.

* * *

В последнее время нервничаю на дежурствах. Это плохо. Очень плохо. Держу себя в руках, но агрессия прорывается. Лелики и болеки усмирились, Анри все понял и снова стал моим аккуратным, надежным (до поры до времени) помощником. В прошлую среду мы вытащили из танцхауса двенадцать (!) сопротивлявшихся человек. Как мы ухитрились при этом ни разу не получить по шее, для меня осталось загадкой. Продержались до приезда полиции.

В «Ангаре» новый шеф вместо Яна, Ганс. Отношения, слава богу, тоже в порядке, однако чувствую себя гораздо менее уверенно, чем с Яном. С ним я всегда знал, что спина моя прикрыта. С новым шефом все наоборот. В мою работу он не вмешивается, но я уверен: если не дай бог что, вся ответственность полностью ляжет на мои плечи. Он меня прикрывать не станет. А Ян бы прикрыл, даже в ущерб танцхаусу.

В танцхаусе продолжается мышиная борьба за власть. Тут тоже надо учитывать немецкий менталитет: старый, долго проработавший сотрудник имеет зачастую не меньшее влияние на коллектив, чем непосредственный начальник. А Ганс – ляйтер танцхауса, но новичок. С ним держатся уважительно, однако глава отдела обслуживания, тридцатипятилетний толстяк Курт, здесь с самого основания танцхауса, и после ухода Яна начал делать что хочет, забив на всех. Попытался даже залезть на мою делянку, учить моих парней, правда, тут же получил отпор и отступил. Передел сфер влияния, тем не менее, стал набирать обороты. Сначала Курт поругался с моим охранником. Я, в свою очередь, сорвался на его подчиненных. Были переговоры, и теперь он – единственный, кого выпустят мои ребята из танцхауса в рабочее время, а я – единственный из коллектива администрации, кто имеет право во время рабочего дня заходить в любой из баров танцхауса и бесконтрольно наливать себе что вздумается. В частности, и потому, что все знают: ничего, кроме чашки кофе или какао, на службе я себе не налью. Обменялись то есть индульгенциями.

Правда, нервы у меня все так же напряжены. По городу ходят малоприятные слухи, турки острят: «Как, ты еще жив? Да ладно, ничего, может, еще обойдется».

В пятницу я сделал две непростительные последовательные глупости. В конце рабочего дня наша официантка Моника, закончив смену и расцеловавшись со всеми на прощание, внезапно вбежала обратно в танцхаус с криком, что у лестницы ее поджидают два турка. Вроде как пытались затолкать в машину, угрожая ножом. Я оставил Анри на выходе, быстро натянул свою косуху (от порезов она точно защитит) и спустился с девчонкой по лестнице. Турок у лестницы не наблюдалось. Моника лепетала, что боится идти домой, и попросила проводить, тем более что живет рядом. Я был в несколько измененном состоянии сознания и не задумываясь согласился. Когда мы через десять минут дошли до ее дома, она, заглянув в глаза, сказала: «Ну вот! Теперь ты знаешь, где я живу!» – и попыталась меня обнять. Я немного постоял с ней в темноте, слегка придерживая за плечи, чтобы не обидеть. Скомканно распрощался и вернулся на рабочее место. И только там понял, какой я осел.

В подобных случаях я ни в коем случае не должен вмешиваться. Во–первых, из соображений здравого смысла. Надо было не супермена из себя корчить (при том что я им не являюсь и с ходу вступать в схватку с двумя вооруженными неизвестными было бы, мягко говоря, несколько самоуверенно), а оставить Монику в танцхаусе и позвонить в полицию, как принято в цивилизованной стране. Это к тому же и надежнее. Сработал советский стереотип: родной милиции не верю, а девушка просит помощи. В результате вполне могло сложиться так, что мне немного глубже, чем следовало, прокололи бы ножом любимую косуху, а девчонку увезли. И кому нужен такой героизм? Но в тот момент мне это в голову не пришло. А все потому, что у меня депрессия и мозги соображают с запаздыванием.

Во–вторых, по причине служебного долга. Провожать до дома в рабочее время даже нашу сотрудницу я не имел никакого права.

А в–третьих, когда, вернувшись, я рассказал о турках и ножах Анри, кассирша Ники стала ржать, как конь: оказывается, Моника давно положила на меня глаз и вроде даже поспорила на меня с другой официанткой. Анри стал ржать, как второй конь.

Так что понятно, о чем они подумали.

Новый шеф тоже, похоже, не поверил в историю с турками. Уж очень по–мужски солидарно щурились его глаза. Но мне он ничего не сказал, дескать, пусть уж.

Все это, мягко говоря, мне не нужно. Не для того я столько времени и сил отдал работе, чтобы подпортить репутацию из‑за таких глупостей.

Вот так и живем.

Снова в Симферополь хочу.

К маме.

* * *

Предстоят сплошные рабочие смены. Еще пять подряд, и все в ночь, естественно.

Вчера долго обсуждали с Гансом резко повысившуюся опасность дежурств. Крупнейшая дискотека «Фанпарк», куда я перенаправил весь сброд, ввела жесткий контроль на входе, такой же, как у нас. Там тоже надоели постоянные драки и напряги. В итоге у наших дверей снова стали появляться известные мне зловредные рожи (которые в свое время я лично послал по понятному адресу). Иногда начинаю встречать их даже внутри – это только я, как дурак, фанатею на работе, а те же Анри и Йозеф жить хотят, и желательно без напрягов, чтобы стоять только в рабочее время, щекотать девчонкам животы и лясы точить. Выбора же у меня пока нет, пойди найди путёвых тюрштееров, да еще со всеми документами, да еще и за такие деньги… Эти хоть перепивших бюргеров за шкирки вытащат и у школьников паспорта спросят.

Однако от этого не легче. Уже месяц как в танцхаусе держится повышенное напряжение. Количество гостей, сочетающих средиземноморский менталитет с примитивным мусульманством, стремительно растет, уровень жизни в Германии падает, и весна приближается. Турки, албанцы и итальянцы, сбившись в косяки, начинают пощелкивать зубами друг на друга и на секьюрити в том числе. Близится большая свара. «К нам идут рыжие псы, мы принимаем бой!» – дрожащим голосом сказал волчонок и, запутавшись в собственных ногах, свалился на бок. Таково олицетворение охранных германских фирм последнего времени. А что прикажете делать? Танцхаусы экономят на всем, в том числе на охране. На сменах по два охранника, защитных курток не дождешься, а после введения идиотской формы – белая рубашка, черные брючки и галстучек – мне пришлось купить для секьюрити за свои деньги особые галстуки, соскакивающие с шеи при захвате, чтобы парней не передушили.

Ну что ж, в конце концов, у меня в бригаде есть несколько человек, на которых я могу положиться. Напряг лучше предотвратить до того, как в танцхаусе разгорится третья мировая война. Вот я и поднял вчера эту тему. Проговорили полночи. Есть только два пути: либо мы снова вводим драконовские правила и просто тормозим в дверях по нацпризнаку, либо реанимируем систему штамгаст–карт и всех турецко–албанских гопников, даже знакомых, заворачиваем до их получения, а это событие я буду отодвигать максимально долго, пока они не найдут другую дискотеку, чтобы втихаря торговать гашишем и задирать окружающих.

Оба варианта имеют свои положительные, проверенные на практике стороны. Есть и отрицательные, главная из которых надумана и меня лично бесит. Она болезненна для каждого честного немца и называется «расизм» и «дискриминация». Зацепив эти понятия, из современных немцев можно вить веревки. Самое обидное, что особенно они сильны в головах у наиболее цивилизованной и интеллигентной части немецкого общества. Именно поэтому толпы гопников и паразитов всего евросоюзного мира шпыняют толерантных немцев в хвост и гриву, и дальше будет только хуже. Хочешь избавиться от инфантильного либерализма и понять, что толерантность бывает преступна, а люди – не всегда братья? Поработай месяцок охранником на немецкой дискотеке.

Ганс мне нравится. Он умный мужик, бывший десантник, офицер, но, к сожалению, еще и хороший человек. Сразу же после того как бразды правления перешли в его руки, отменил дискриминирующую трудолюбивых (правда, немного непосредственных) турецких соотечественников систему штамгаст–карт. Затем провел со мной разъяснительную беседу. В ней он мягко внушал, что надо быть добрее, а порядок, установленный Яном, конечно, имел свои плюсы, но в начале XXI века мы должны быть терпимы… Короче, «в то время, когда небесные корабли бороздят просторы космоса», вводить драконовские ограничения для албанских и прочих мусульманских гопников на современной немецкой дискотеке – это дикость и мракобесие.

Я покачал головой, промычал «ну–ну» и рассказал пару страшных сказок на ночь. Ганс вытер пот со лба («Ох уж эти вечные препирательства с начальством!») и предложил устроить пробный день германского либерализма и дружбы народов. Я злорадно согласился. День этот вошел в историю танцхауса как историческая драка двух секьюрити с двенадцатью турецкими повстанцами, которая завершилась в два этапа – сначала просто визитом полиции, а потом визитом полиции в бронежилетах. До сих пор мы с Анри не совсем понимаем, как остались тогда живы. После этого Ганс уже не заикался о XXI веке, видимо догадавшись, что в некоторых странах на Земле иное летосчисление: сейчас у них затянувшийся XII век.

Тем не менее дух либерализма пропитал танцхаус. Как я ни бился со своими секьюрити, они снова напустили полную дискотеку средиземноморской гопоты, которая быстро в ней закрепилась, и так просто ее уже не вышибешь. Дело еще и в том, что сейчас я редко сам стою на входе, поскольку работаю в своей закусочной и, по сути, только осуществляю контроль, даю ЦУ и растаскиваю драки в зале. Но принцип, сделанный мною основополагающим в нашей работе – «Напряги перед дверями, но не внутри», – стал хромать на обе ноги.

Среди турок прошел слух, что «бешеный японец» больше вроде как не охранник, а печет пиццу, и всякая шушера привалила в дискотеку снова. Кого‑то ребята отсеяли, а кого‑то и пропустили. Среди этих «кого‑то» на прошлой неделе обнаружился и албанец с переломанным носом, тот, кто однажды ринулся на меня с двухметровым железным дрыном в руках. Пропустил его, кстати, профи–боксер Куруш, не от страха, а… Были, в общем, у отца три сына. Двое умных, а один боксер.

Вопрос остался открытым. Ганс больше озабочен снизившимися доходами танцхауса, а о проблеме безопасности говорит так: «На то ты, Макс, и тюршеф». Интуитивно чувствую, что, если не найти сейчас выход, начнутся глобальные битвы. Все‑таки надо срочно вводить штамгаст–карты против новых потенциальных дебоширов, коими являются восемьдесят процентов турок и девяносто пять процентов албанцев (ох, черт, снова напрягов перед дверями будет… но тут уж…). Этим мы остановим приток новых носителей горячей восточной крови. А со старыми, которые теперь составляют не менее трети постоянных гостей танцхауса, придется держаться выжидательно. То есть ждать затеянных ими драк и выкидывать их и всех попавших рядом, раздавая хаусферботы направо и налево. Это закроет им вход в обжитую дискотеку. Другого варианта, видимо, нет.

* * *

Второй день подряд охранник находит следы кокаина в туалетной комнате танцхауса. Белый порошок, похожий на пудру. Не пробовать же! Впрочем, что еще это может быть? Я пощупал через свои каналы, потряс знакомых турок, переговорил с местными проститутками. Указали на одного немца, под мое слово не сдавать источник инфы.

Мы имеем полное право задержать посетителя, пойманного при продаже или употреблении наркотиков, обыскать и вызвать полицию. Но ты еще попробуй его поймай. Я отслеживал гада весь вечер, благо наблюдательный пункт в закусочной у меня хороший и покупателей было немного. Немец пил пиво, общался с нашими постоянными гостями, один раз тихонько запустил руку в карман (я напружинился), но вытащил оттуда носовой платок и звучно высморкался.

Сегодня доложили, что порошок снова рассыпан в туалете. И действительно, в той же кабинке я нашел следы той же странной пудры. Немца этого не было. Турок, которые у меня на подозрении, тоже. Это натолкнуло на мысль, что продажа внутри танцхауса все‑таки не ведется. Сомнительно, чтобы продавец наркоты толкал порошок только одному клиенту. Но не могли же разные наркоманы нюхать кокс два дня подряд в одной и той же туалетной кабинке… В других следов порошка не было. Логичнее предположить, что это один и тот же человек. Не запалившись за этим занятием (да и как его, в сущности, можно запалить – не устраивать же засаду!) и удачно нюхнув, он вернулся на старое место.

Видимо, любитель острых ощущений приносит дозу с собой, чтобы кайфануть в дискотеке. Ну что ж, кокаин делает человека сверхбодрым и агрессивным. Проявит себя, значит.

А сегодня я разрешил знакомым проституткам, сливающим мне время от времени инфу, подработать в мужском туалете, затащив туда денежного клиента. Весна, блин… Подошли две польки, держась за руки, как девочки в детском саду, попросили, чтобы я закрыл временно глаза. Для вида только рыкнул: «Знаете, что это такое?.. Ну да… Быстро, только очень быстро!»

Через десять минут безбашенные девки с довольными физиономиями выскользнули из мужского туалета. Подмигнули. Я отвернулся.

Без связей подобного рода работать нельзя. Никто лучше местной проститутки не знает реальную расстановку криминальных и полукриминальных сил в городе. Кто с кем враждует, кто поднимается и сейчас опасен особенно, а кто только хорохорится и, как говорят немцы, «гроссе мауль» – пустозвонит. Что действительно думают о тебе местные раздолбай и что планируют делать в ближайшее время. Опять же, всех продавцов наркоты и прочую нечисть они знают в лицо… и даже гораздо детальнее. Пять минут беседы за чашкой кофе с правнучками Таис Афинской нужнее тюрштееру для его повседневной работы, чем сорок часов обучения в Торговой палате – там ничего толкового не расскажут. Эти же оторванные заразы всё знают. И если относиться к ним по–человечески – только искренне, любой наигрыш раскусят на раз, – они всё тебе расскажут. И на шею не сядут, потому как биты и чувствуют меру. А свою агентуру надо подкармливать.

* * *

Центр Кобленца. Старинная узкая улочка, выложенная камнем. Проходя по ней, я ловлю себя на мысли, что чего‑то не хватает. А где Бабетхен?

Еще не так давно возле входа в большое трехэтажное здание с красными огоньками в окнах стояла толстая, нелепая старуха в белом костюмчике и в огромном блондинистом парике. Искусственные волосы собраны в «бабетту», прическу а–ля Брижит Бардо.

Нелепая старуха степенна и полна чувства собственного достоинства. Она выхватывает из толпы одиноких мужчин и, кланяясь им, зовет скоротать вечерок.

– Эй, красавчик, заходи к нам!

– Да ну, я женат.

– Ну мне‑то, старой женщине, не рассказывай…

– Да ладно, не холодно стоять сегодня?

– Мне не бывает холодно, нахал.

Стайка турецких мальчишек дергает толстую, раскрашенную старуху за дурацкий парик. Я цыкаю на них, и они с визгом разбегаются по соседним улочкам.

Бабетта осторожно поправляет парик.

– Будущие клиенты… А пока здесь работают их матери, ха–ха!

– Красивые волосы у вас.

– Ха, я Бабетта!

– Слышал, фрау Бабетхен…

– То‑то. Эти волосы – единственное, что от меня осталось…

Старуха снова поправляет парик, уже с гордостью, и, переваливаясь как утка, направляется к очередному прохожему.

– Здравствуйте, молодой человек, – кланяется она. – Не найдется ли у вас часочка?..

Бабетта. Семидесятилетняя легенда Кобленца. Она умерла прошлой осенью, а я так и не нашел времени с ней поговорить. Ведь было о чем.

В шестидесятые годы это была дива, культовая личность, женщина умопомрачительной красоты, умело сыгравшая на своем сходстве с Брижит Бардо. Кобленцские старики говорят, что это была просто копия – та же идеальная фигура, огромные оленьи глаза и, конечно, роскошная грива: водопад светлых волос.

Она ездила на самом дорогом лимузине, на номерном знаке которого светились золотом три цифры – 500. Именно столько стоил проведенный с ней час любви. Пятьсот марок – бешеные деньги по тем временам. Для сравнения – обед в хорошем ресторане стоил тогда едва ли десятку. Не знаю, насколько такой знак был разрешен с точки зрения властей, но Бабетте было наплевать – имела она их всех, в разных позах. За счет красоты и еще кое–чего – а оно у нее несомненно было (мало ли красивых жриц любви, но не все Бабетты) – она накопила огромное состояние. Жизнь шла в гору, но случилась типичная история: Бабетта влюбилась. Бросила свое ремесло и вышла замуж. Избранником ее оказался не вор и не бандит, а приличный молодой человек. В наряде невесты Бабетта была великолепна. Говорят, в качестве свадебного подарка она перевела все свои средства, накопленные грешным трудом, на имя любимого. И я этому верю, потому что знаю, как щедро и самозабвенно могут любить такие женщины.

За несколько лет приличный молодой человек обчистил ее по всем статьям и выбросил без копейки на улицу.

Времена изменились, Бабетте было уже под тридцать – предпенсионный возраст для жрицы любви. Так или иначе, к ремеслу своему она возвращаться не захотела, и все еще роскошная красотка встала у конвейера на фабрике. На рабочие смены она приходила, как в элитный клуб. Все еще шикарно одетая, распустив свои знаменитые волосы по плечам. И ни в какую не соглашалась убрать их под платок. Это ее и погубило. Так как в жизни она не ударила до этого палец о палец, предпочитая другие части тела, рабочей сноровки у нее не было напрочь. В одну из смен машина затянула ее волосы. Бабетта рванулась, но машина сняла с нее полскальпа, навсегда лишив красоты.

С тех пор она носила этот парик под Брижит. Со временем он стал нелепым на грузной артритной старухе. Над ним смеялось полгорода. Но это был памятник ее былой красоте, да и просто единственное сокровище.

В конце жизни Бабетта работала зазывалой в самом крупном кобленцском публичном доме «Максим» (все, кому не лень, ржут: «К Максу пойдем?»). Зимой и летом на перекрестке у входа в заведение мелькал ее светлый парик.

Ходят слухи, на средства города и бывших любовников Бабетте будет установлен памятник.

Считаете, напрасно? А я думаю, что нет. Надо просто жить, будучи таким, каков ты есть. Только таким. В полную силу, в полный размах. Пусть иногда и глупо, пусть грешно. Мне кажется, достойнее жить своей глупостью, чем чужим умом.

Я даже знаю, каким должен быть этот памятник: простая каменная плита, а на ней небрежно брошены пара женских туфель и роскошный парик. Ушла…

* * *

Вот говорят мне некоторые умники: меняй работу, ищи другую, интеллектуальнее, достойнее. Меняй образ жизни, тебе скоро тридцать пять лет, определяйся, остепеняйся. Ханжи и дураки. И трусы, которые не осмеливаются жить так, как им хочется, и быть тем, кем быть нравится. Вот вам всем сразу по шапке и в глаз.

Мне нравится моя работа. Мне нравится моя жизнь. Мне вообще жизнь как таковая нравится. Иногда, правда, становится невыносимо грустно оттого, что когда‑нибудь я буду вынужден покинуть свой танцхаус. Придет новый шеф охраны, что‑то изменит, что‑то оставит, а меня забудут. Может быть, это случится позже, может, и раньше, жизнь есть жизнь. Как я тогда?

Кажется, уже никогда я не смогу точно, минута в минуту, ранним утром приходить на службу, делать нудные, однообразные, бессмысленные вещи и в определенный срок возвращаться домой. Дома телевизор, пиво и женщина, которую не любишь, а привык, куда теперь. Если повезет и будешь хорошо зарабатывать – раз в год месяц отпуска в экзотической стране, и всю первую половину этого отпуска будешь отсыпаться. А на протяжении второй – переживать, что скоро опять придется вернуться в рутину и механический ритм. И катиться так из года в год… из года в год… а там… приехали. Зубы на полку.