Текст книги "Вышибая двери(СИ)"

Автор книги: Максим Цхай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Не смогу так жить. Без раздолбайского свободного графика тюрштеера, без сияющих девичьих глаз, чей зовущий взгляд чувствуешь даже спиной, без всего этого пиратского ореола, окружающего нашу маргинальную профессию. Нервную, грешную, опасную, но по–настоящему мужскую. Потому что деньги тебе платят за то, что ты мужчина. Звучит пафосно, но не более пафосен реализм сигнала тревоги. Только что ты думал о птичках и сплетничал с девицами, и вот уже, оставив кофе, несешься в зал, где тебя ждет… Да неизвестно, что ждет. Может, потасовка, а может, не дай бог, увечье или смерть. Бояться некогда. Профессия тюрштеера входит и будет входить в десятку самых опасных. Дальше, с этим гребаным Евросоюзом, будет только хуже.

Как я смогу без всего этого? Без постоянного адреналина в крови… Без профессионального братства тюрштееров со своими неписаными законами и ритуалами, без фраз других охранников в свой адрес: «Ого! Шеф охраны в „Ангаре“? Здорово!» Без тормозящих с визгом, прямо на трассе, машин, из которых ревет турецкая музыка и скалятся свирепыми рожами знакомые турки, показывая тебе большой палец (большой, а не средний!): «Привет, Макс!» А ты так, мимоходом, в ответ на восхищенный взгляд идущей рядом немецкой девицы, считающей всех турок помесью тигра с бандитом, чуть улыбнешься в ответ, махнешь им рукой и буркнешь: «Уважают, черти…»

Хо–хо. Хи–хи. Гы–ы-ы! Согласен. Но как это важно. Эх, да за один такой девичий взгляд…

И без легких и почти невольных прикосновений к твоей рабочей куртке ладошек романтических девочек: «Так вот ты како–о-ой, северный олень…» – будет нелегко. Без свободного входа в дискотеки, находящиеся под охраной «наших», без… Да, и без власти тоже. Когда над тобой в рабочем коллективе никто не царь. Когда ты делаешь практически что хочешь, а что не хочешь – не делаешь. Это важно. Это очень важно. Для меня, по крайней мере.

Неужели я буду вынужден встать в длинную скучную очередь обыкновенных мужчин, которые, может, и были когда‑то необыкновенными (от природы «обыкновенных» людей и вовсе нет), но рутина победит все, что угодно. Дом – работа. Работа – дом. Раз – два. Привычный скучный сон.

Я мальчишка. Им был, таким вырос, созрел, мальчишкой оставшись. Наверное, мальчишкой и состарюсь. И желание быть таким разделяют многие. Потому что это значит относиться к жизни как к бесконечной игре. Ведь огорчить мальчишку может только наступление вечера, когда его позовут домой – спать, а игра в самом разгаре… Став взрослым, мальчишка не озадачивается, не парится. Ему некогда, он играет с миром в сложные, порой опасные, но захватывающие игры.

И главное – мир тоже играет с ним.

* * *

Проснулся от ласкового прикосновения. Открыл глаза, тут же зажмурился, сморщил нос и засмеялся – по лицу, словно чисто вымытая в золотом ручье ладошка, гладил солнечный луч.

Я встал и распахнул окно. В комнату хлынула волна по–летнему горячего воздуха, наполненного запахом набирающих силу трав и полуденным присвистом птиц. Хорошо все‑таки, что я живу практически в лесу, вдалеке от напряженного дыхания города.

Как маленький вертолет, перед окном повисла пчела. Я с удовольствием потянулся, намазал кусок ржаного хлеба медом и налил большой стакан холодного молока. Пчела продолжала висеть в знойном воздухе, и я позвал ее на завтрак, поставив на подоконник полную тарелку цветочного меда.

Сижу сейчас, и вся комната заполнена деловитым жужжанием. Десяток толстых пчел кружат вокруг моих волос, садятся на экран компьютера, оставляя на нем медовые следы. А на залитом солнцем окне копошится по краям тарелки, как дошколята в желтом песке, золотая стая мохнатых летних трудяг.

Солнце разлито в воздухе, сияет медвяно в тарелке, разбрызгалось золотистыми каплями пчел по чуть колыхающемуся горячему воздуху, где запах разогретой травы смешался с теплым дыханием растопленного меда на летнем окне…

Кто несчастлив в этом мире – сам дурак.

* * *

Сегодня в танцхаусе дорогущий стриптиз. Пригласили танцовщиц, зарабатывающих за два часа по триста евро. Дивы, что и говорить. Черненькая, блондинка и рыженькая. Особенно хороша блондинка – копия Памелы Андерсон.

Куруш, специально отпросившийся на этот день со смены, увидев, как они танцуют, бил себя в грудь и рвал рубаху. В общем, у него случился гормональный криз, усугубившийся, когда мы поспорили, кто сумеет взять номера телефонов у девочек. У нас с ним идет конкурентная война за девиц танцхауса. Куруш не в пример красивее меня, у него суровое лицо греческого бога. К тому же он значительно моложе – только двадцать два года. Вот это его и подводит. Недавно спорили, кого на выходе из дискотеки поцелует красивая, не знакомая нам обоим сербка, кто сможет ее на это раскрутить. После того как она расцеловала меня, я закрепил победу, постучав Куруша по кудрявой голове, и сказал, что он еще молодой со мной тягаться.

И вот мы снова поспорили. На красавицу блондинку. Если бы знать, к чему все это приведет…

Стриптизерши выдернули меня на показной массаж. Раздели, оставив лишь джинсы и обувь, намазали маслом, и блондинка, шепча на ухо комплименты, стала массировать мне мышцы. Две другие в это время танцевали. Когда одна из них под аплодисменты ревущей от восторга публики уселась ко мне на колени, делая недвусмысленные движения, я успел только крикнуть Курушу, уже воющему и улюлюкающему в толпе:

– Смотри, где Ганс! Отвлеки его!

Зал грохнул от хохота, но мне было не до шуток. Еще не хватало, чтобы директор засек, чем занимается шеф секьюрити, хотя бы и в свободное от работы время! В хорошеньком же виде я предстал перед посетителями… Впрочем, порадовался, что по возвращении из Москвы навалился на штангу и успел войти в форму, хоть перед турками не стыдно. Я пытался сперва сопротивляться, но не станешь же драться с девушками. Пришлось принять правила игры.

После того как меня обмазали пахучим маслом, мне уже стало все равно. Даже то, что полтанцхауса кричало «Кук! Нагтер Макс!!!» («Смотрите! Голый Макс!!!») и народ сбегался отовсюду посмотреть на голого по пояс Максима, который старательно втягивал живот и делал страшные глаза. Наконец Памела, завершив номер, перестала разминать мне трапециевидные мышцы и трепать за волосы. Напоследок слегка поцеловала в шею, шепнув на ухо:

– Мне было приятно тебя касаться, индеец.

Вконец смутившись, под улюлюканье толпы я соскочил со стула и, наскоро натянув прямо на блестящее от масла тело футболку, поспешил ретироваться, пока в зале не появился Ганс. Турки хлопали меня по плечу, поздравляя, и сами с криком «Я тоже!» лезли на середину круга. Мне удалось быстро затеряться в толпе, но я нигде не мог найти свою куртку. Наконец нашел: рыженькая девица, зажав ее между ног, делала вид, что испытывает неземное блаженство. Ну это уже слишком! Не для того мне ее дарили. Куртку я, невзирая на хохот зрителей, решительно отобрал. А девица сообщила, что она ее немного согрела. Черт знает что. Спалил вот две пиццы подряд.

Но все исправил конец вечера. Девушки танцевали по очереди соло, и было необыкновенно красиво: сияющие, точеные, холеные девичьи тела, золотисто–розовые в луче прожектора. Даже разгоряченный зал затаил дыхание. Особенно прекрасен был заключительный танец блондинки – в полной темноте, со свечами.

После танца она прямо с площадки, не обращая внимания на мужиков, размахивающих телефонами и обещающих, видимо, горы золотые, подошла и, еще тяжело дыша, спросила, понравился ли мне ее танец. Улыбалась совсем по–девчачьи. Стоявшие вокруг зрители с любопытством уставились на нас. Я сказал ей, что она необыкновенно красива. И это было правдой. Она негромко поинтересовалась, есть ли у меня с собой мобильник. Я дал ей телефон. Она быстро записала в него свой номер и имя – Верена, еще раз поцеловала меня и ушла, приняв вызывающий насмешливый вид, в гардеробную по коридору из таращивших глаза мужиков. Я невозмутимо положил мобильник в карман.

Как только дверь за Вереной закрылась, турки завопили в голос и стали дергать меня за все части тела, восторженно поздравляя. Я пожал плечами – дескать, подумаешь, дело привычное, – лениво развернулся и удалился к себе в коктейль–бар. Самого же распирало от гордости.

Подошел улыбающийся, почесывающий затылок Куруш:

– Ну, Макс, ты даешь… вечно тебе счастье…

– Иди, Куруш, к мулаточке. Вон она уже оттанцевала.

– Она мне не так нравится.

Куруш, не ожидавший такого разгрома, выглядел смущенно, но мне и этого было мало – а пусть не лезет поперед батьки!

– Хочешь, я и у нее телефон возьму? Для тебя.

– Не хочу!!!

– То‑то же! Да ладно, ты еще молодой совсем, а у меня времени не так много осталось. Имей сочувствие к моему положению.

Мы расхохотались.

Я приехал домой и по горячим следам записал сегодняшние впечатления. Поесть да спать… А телефон… звонить или нет? И хочется, конечно, – девушка действительно необыкновенно красивая, но… неудобно. Перед другими.

Я не б…дун. Я бабник. Разница существенная. Первый думает не о женщине, а только о том, как бы поудачнее пристроить свой чувствительный орган. Женщины для него – станки для секса. Бабник – нечто другое. Бабник видит красоту, ценит ее и искренне ею любуется. А остальное… не столь важно. Не ладонью, так взглядом приласкаю. И я уже счастлив. Весна! Девушки… Красота… Сколько красоты кругом!

Хочешь иметь журавля в небе?

Выпусти его.

* * *

Проснуться рано утром, не потому что нужно, а просто от избытка сил. Принять горячий душ и хорошо растереться жестким полотенцем. Представить, что взять на завтрак. Полкило фарша и приготовить его со специями? А может, полкруга кровяной колбасы? И алчно жевать, запивая еду квасом. Сегодня у меня еще тренировка, пара приятных встреч и хороший фильм на вечер.

Такое вот земное счастье. И не спрашивайте, как я провел эту ночь.

* * *

Роди мне дочку.

Роди и уходи. Все равно тебя не удержать.

Я выращу ее сам. Она будет веселой хохотушкой. Я буду возиться с ней целыми днями. Ее ножки не коснутся земли, я буду носить ее всегда на плечах, буду покупать любые игрушки – отведу в магазин, и все, на что покажет маленький пальчик, будет ее.

Я буду возить ее на мотоцикле, в рюкзаке за спиной, а она – счастливо смеяться, подставляя ветру лицо, ведь это будет моя дочь, и ветер станет трепать ее золотистые волосы, смешивая с моими черными. А может, я и вовсе продам мотоцикл.

Я никогда не буду наказывать ее, избалую, ну и пусть. Уверен, худшим наказанием станет, если я откажусь с ней разговаривать хотя бы один день, ведь лет на пять я стану ее миром. Я буду читать ей на ночь сказки или, скорее всего, рассказывать свои, и ненастной осенней ночью она заснет у меня на руке, уткнувшись носиком в мою ладонь.

И будет целый мир для нас двоих.

Я отдам ей всего себя, никогда в жизни я не делал этого, не умел, и может быть, поэтому так и остался один. Отдавать себя надо уметь… Я научусь.

Потом, когда она вырастет, я буду сидеть старый, седой и смотреть на ее нежное лицо, на котором сияют твои глаза. Конечно, она вырастет, выйдет замуж, и я снова останусь один. Но я ведь всегда смогу купить мотоцикл, расчесать свой седой хайр, и опять понесусь по жизни, вспомнив ее щемящий, острый, безжалостный блеск, блеск разбитого тяжелым градом стекла, сияющего на срезе в солнечном луче.

А потом у меня появятся внуки. И я снова заброшу мотоцикл и снова начну сочинять сказки.

Роди мне дочку и уходи. Все равно мы расстанемся, да и кто меня вытерпит. Оставь мне только часть себя, сделай меня навсегда молодым.

Есть ли иное, более достойное предназначение у широких, сильных плеч, длинных волос и искры огня в душе? Широкие, сильные плечи нужны для того, чтобы удобно усадить на них маленькую дочку. Длинные волосы – чтобы она держалась за них своими пальчиками. А искра огня в душе – чтобы придумывать ей волшебные сказки.

* * *

Крепкий, смуглый, словно из мореного дуба вытесанный, мужик. Крупные черты лица. В глазах затаившееся что‑то, но не злое – скорее, смирившееся со злом. Типичные глаза работяги эмигранта.

Много курит, хват сигареты – в кулак, так делают люди, часто курившие на морозе или вынужденные скрывать огонек. Но явно не сидел. Простой, сильный мужик, из первой волны эмигрантов, работает здесь экскаваторщиком. Женат на полноватой, еще привлекательной русской женщине, с ней и приехал в Германию.

Сидим на кухне, пробуем беседовать за жизнь. На столе бутылка неплохого вина. Неожиданно открывается дверь и входит долговязый, какой‑то весь нечистый мальчишка лет пятнадцати с выражением скрытой насмешки и даже покровительства на лице. Не поздоровавшись, спокойно берет со стола бутылку и, посмотрев на этикетку, пренебрежительно бросает моему собеседнику:

– Чего сидишь? Ко мне ребята придут…

Я, слегка оторопев, смотрю на своего случайного собеседника. Сергей (так зовут этого тяжелого смуглого богатыря) съеживается и, неловко, суетливо собирая со стола печенье, сыпет быстрым баритончиком:

– Вова, мы это… вот, человека встретил.

Пацан, глянув на меня исподлобья, чуть кивает и выходит, подчеркнуто плотно закрыв за собой дверь. Сергей продолжает суетиться – чувствуется, что ему крайне неловко, и нарочитой веселостью он пытается это скрыть.

– Это Вовка, Ленкин сын… ну, Ленка, жена моя.

Я молчу. А что тут скажешь? Взять бы этого Вовку за шкирку да в закуску носом. Но я в гостях. Становится душно, я расстегиваю воротник.

– Пойдем, Максим, походим, тут кафешка есть. А ты не суди! Не суди, говорю, слышишь? Пойдем.

В дюссельдорфском кафе стоит шум, сплетенный из разных диалектов немецкого языка, топота, скрипа стульев и звяканья сдвигаемых стаканов. Садимся за добротный, хоть и потерханный столик. Зачем я в это ввязался? Каждый второй эмигрант в Германии считает, что он затерянный бриллиант, уже утративший надежду найтись и потому снисходительно прощающий этот плебейский мир. Если мой собеседник из их числа, беседа станет бессмысленной.

– Девушка, два пива, пожалуйста! – нарочито вальяжно кричит Сергей.

Я сажусь напротив.

– Смотри, я в Казахстане родился, школа, армия, все как полагается. Под Сары–Шаганом часть стояла. Ну, вернулся, на заводе слесарить стал, а тут Горбача скинули и свин Борька влез. Сперва посмеивались с мужиками, а потом, как пошло все через пень, призадумались, как жить при новом порядке. Думай не думай, жить‑то надо. Я и подженился как раз, с ребенком взял, ну дак молодой был, мне‑то что, Вовка так Вовка. Два года ему было. Возился с ним по первой много. Я ведь на заводе‑то зарабатывал неплохо по тем временам, хочешь игрушку какую – на! Хочешь велосипед – выбирай. Да и самому мне было всего двадцать три. Вовка довольный ходил, папкой звать стал. Мне‑то что, папка и папка.

Тут еще теща, она из прибалтов, так сразу против меня была. Ленка‑то хоть учительница и рисования, а все ж педагог. А я – вот он я! Слесарь второго разряда. Зато Ленка – пятьсот в месяц, и то через раз, а у меня тогда, как с куста, по восемь штук выходило. Директор на заводе у нас был еврей и жох, держись только, но молодец мужик – и сам жил, и другим давал. Быстро сориентировался в обстановке. Только ненадолго. Прижали его – сам помнишь, какие времена были. Не убили, но продал он и квартиру, и дачу, и в бега со всеми нашими деньгами.

Туго стало. На Ленкины‑то пятьсот не проживешь. Я на рынке встал. Ну, сошелся с парнями, стали мы сумки шить. Не так чтобы большой доход был, но на хлеб хватало. А вот на масло – уже нет. Теща меня поедом жрет, будто виноват я, что нас коммуняки продали. Я попивать стал, Вовка меня сторонится – ну да, срывался, бывало, на нем. Не так чтобы бил, но не по–доброму, конечно… Ленка – она тихая, но видел: расстраивается иногда. А куда ей? С сумками дело накрылось, из Китая таких возами на рынок напривозили и красивее, и дешевле. Мне бы челноком в Китай, как подельники мои, а я запил, говорю ж. Не так чтоб вдрызг каждый день, но уже сделалось все трын–трава, катись оно, думаю.

И вот теща любимая через брата своего устроила меня на базу. Платили не шибко, а все ж теплее, да и подсуетиться всегда можно было, не деньгами, так товаром взять. В Казахстане тогда самое лютое время было, люди с крыши мелькомбината голубей палками били. Но все же посытнее опять зажили. Порой полтуши свиной домой принесешь. Пить, правда, не бросил совсем, но так, в пределах.

С Вовкой, конечно, сложнее было. Раньше‑то, в первые года два, я как с завода иду, так в ларек, и там… то Бэтмена, то… как его?.. в кармане, значит. А теперь он услышал, что папка Сергей работает снова. Я домой, а он, пятилеток, стоит возле меня – типа, что ты мне принес? Сам не просит, но вижу, что ждет пацан.

Так вот, самое главное. Я не то что добряк какой, но пацана‑то зачем обижать? Раздобыл как‑то зефира. Ну знаешь, типа крем сухой, вкусный, сволочь. Полный мешок набил и дома прямо на ковер‑то и вывалил – смотри, жена, смотри, пацан, папка‑то Серега не жадный. Ну, праздник был, все дела, Вовка по уши в зефире, жена смеется, на нас глядя.

А вскоре, веришь, накрыло. Базу нашу продали. А у хозяина свой персонал. Я туда, сюда, на завод опять. Только время‑то другое уже, зарплаты по три месяца не видали, то сырки выдадут вместо денег, то детали, что сами и точим. А куда их? В суп не положишь. Совсем тяжело стало. Теща‑то неплохо жила, брат у нее крутился, иногда и нам чего подкинет, ну а мы с Ленкой лохи лохами, то суп из кубиков, то макароны с хлебом. Ну, зефир еще оставался, мы‑то не ели, все ж таки ребенок в доме. Зефир засох, а все вкусный, в молоко его и… До сих пор слюни текут. Вовка‑то на этой сладости и не заметил тех времен.

Только стал я подмечать, что куда‑то зефир пропадает. Ну, ты подумай: я его принес полный мешок. Не тот, что ты от Деда Мороза в школе получал, а в который картошку кладут. Полный. Ну, Вовка‑то его ел, конечно, с хлебом и молоком на завтрак да на ужин, но много ли пацан пятилетний съест? Вот как‑то на работу утром собираюсь, перед тем как Вовку в садик вести, и вижу – копошится он на кухне. Захожу, а он зефирины по карманам пихает! И в штанишки, и в куртку, и за пазуху! Я ему: «Куда?» Молчит. «Воруешь?!» Невыспавшийся был, да и жизнь еще какая… Врезал я ему леща по уху. Да с другой стороны. А тот только голову в плечи втянул, как воробей, и не отворачивается даже. «Я Витьке и Айше… друзьям… в садике…» А в меня как зверь вселился, ору: «Мы с мамкой скоро сапоги глодать начнем, всё тебе, а ты!..»

Зефир из Вовки посыпался, а я один розовый кругляш – хвать! – и в рот себе. Вот оно, счастье. Знаешь, все как‑то тогда… Ну, полуголодная жизнь… Я как мясо‑то выглядит, забыл. Хлеб да макароны, и в телевизоре только свинья эта пьяная сидит и врет на всю страну, вот и все развлечение.

А через полгода вызов в Германию пришел. За копейки продали всё и как цыгане в края теплые. И вот знаешь, Макс, как вспомню… Первые месяцы отъедались только. И все хорошо, да вот… Здесь конфет‑то этих завались. Как вспомню, Вовка тогда, словно воробей, голову в плечики прячет, а я его с размаха… за зефир. Пятилетний мальчишка, а хотел детей, друзей своих, подкормить. Не стал сам, втихаря, все жрать. Витька… Айша… А я его по уху. Да еще раз! И себе в рот… Что он сказал детям в садике в то утро? Кто ж я после этого?.. Поэтому, сколько я здесь живу, ничего ему не запрещаю. Денег – на денег! Шмотки – на шмотки! И спасибо не говори, только не вспоминай, пожалуйста. Одна надежда: может, вырастет – простит. Как думаешь, Макс?..

Что я мог ему ответить? Вспомнить, как сам метался по трем работам, перехватывая то десять процентов от получки там, то «мыло кусковое, хозяйственное» вместо зарплаты здесь? Моя юность так прошла. Что мне было рассказывать? О том, как я празднично принес домой десяток яиц, и мы глотали слюнки, готовясь пожарить огромную яичницу на троих, первую за последние полгода, а мальчишка, который жил тогда со мной – такой же, как Вовка, – подошел и сказал: «Дядя Максим, пожалуйста, дай мне четыре яичка в садик, нам воспитатели сказали, что кто не принесет яичек, тому на завтрак больше не дадут пирожков…»

Кто смог бы измерить ценность тех куриных яиц? Сволочье под видом президентов, кромсающее судьбы наивных, добрых, глупых людей в Беловежской Пуще? Жравшее на их бедах в три горла и свору свою лакомыми кусочками кормившее…

– Девушка, счет, пожалуйста!

Я плачу германскими деньгами за германское пиво в германском кафе. И девушка, беленькая, милая, улыбается и рада двум евро, оставленным на чай. Из паспорта, больше похожего на бейджик, смотрит хмурый азиат. Под ним два слова: «Национальность – немец». Так что все в порядке. И все в шоколаде – Европа, пиво, друзья, ни слова не говорящие по–русски. Шесть лет.

«Дар–р-рагие рас–сияне…»

Я ничего не прощаю.

* * *

Получил люлей от большого начальства, регионал–ляйтера Роланда. Принесла его нелегкая сегодня охранников проверять.

Все‑таки у меня интуиция, как у зверя. Упорно подсказывала, что новый тюрштеер Свен, невзирая на его опыт работы и все положенные бумаги, говно человек, и брать его на работу нельзя. Но выхода не было: один из нашей бригады ушел служить в армию, другого я сам уволил, а третий, Маттиас, сошел с ума. Не фигурально, а фактически, кладут мужика в психушку. В общем, охранники нужны позарез. Так вот свинья Свен, вместо того чтобы работать, все два часа смены точил лясы с девками и к дверному контролю даже не приблизился. При том что он у нас в танцхаусе не новичок и в курсе специфики. А оставшийся у входа Дмитрий начальство в лицо не знал и впустить отказался. Роланд был в бешенстве.

И снова благодарю свое чутье: поехал в танцхаус раньше обычного. Добравшись, попал в двенадцатибалльный шторм. Роланд орал, я отбивался. Услышав, что тот охранник, который должен был стоять по расписанию вместо Свена, заболел, Роланд взорвался окончательно. Можно подумать, люди болеют по своей воле. К счастью, у Дмитрия в танцхаусе хорошая репутация, и меня поддержал Ганс. Но Роланд не унимался:

– Странно, что ты даже не счел нужным показать меня своим коллегам! Я, наверное, такой маленький человек здесь, куда мне до Макса!

Я, закипая, тоже повысил голос и стал активно выступать. А если уж я попер, меня не остановить. Несусь, как бык на тряпку. Чуть не разосрался с главным шефом вусмерть. Остановил меня почти умоляющий взгляд Ганса. Я тут же понял, что, дерзя шефу, подставляю его. Сдержался. Остановился и Роланд.

В тишине раздался робкий голос Ганса:

– И кстати, Максим, как так получилось, что тебя в субботу стриптизерши раздели?

Донесли уже, суки. Оправдываться я не стал. Сказал, что, во–первых, я не был на службе, а во–вторых, не знал, что это запрещено. Помогло мало. Пожалуй, больше спасла уверенность, с которой я это говорил.

A–а, начхать. Сказал примирительно, что немедленно убираю Свена, закрываю закусочную и встаю сегодня сам. Закрылся (ох, убытки терпим, убытки), выгнал Свена и встал у входа.

И надо же такому случиться – именно сегодня разгорелась самая большая драка за последние полгода. Четверо на пятерых. В одиночку я с ревом все же выкинул всех, но прямо перед дверями драка продолжилась. Одному вдрызг разбили рожу; крови было столько, что я, между раундами переводя дыхание, трижды вызывал уборщицу замывать пол, поскольку площадка у дверей выглядела так, будто на ней овцу зарезали. Потом драчуны, передохнув, начинали заново и опять по кругу. «Вон отсюда!» – удар в грудь, противник мой отлетает, это воодушевляет его соперника, и тот в очередной раз переходит в активную атаку. Разворачиваюсь ему навстречу: «Стоять, я сказал!» – и снова толчок в плечи.

К счастью, наконец‑то вернулся с обхода Анри. Еле разогнали толпу с помощью еще двоих тюрштееров. Они пришли частным образом, но помнили наш кодекс: на любой дискотеке ты тюрштеер и обязан помочь собратьям по цеху.

Впрочем, эта драка меня успокоила, как ни странно. Выгонят – ну и хрен с ними, им же хуже будет. Пускай второго такого ненормального, как я, найдут.

* * *

…Единственная девочка, которую я стукнул по голове. В четвертом классе. Мне стыдно до сих пор. Звали ее Лиза Ицикович. Правда, на ней была толстая меховая шапка, да еще и с большим пушистым помпоном, а на моей руке – добротная вязаная варежка. Но стукнул я ее по макушке так, что она села прямо на пол, а потом пошла плакать.

Степенная, упитанная, не лишенная миловидности тихушница Лиза Ицикович. Ее десятилетнее лицо с выражением покоя и чувства собственного достоинства вполне могло принадлежать и взрослой женщине: круглые глаза с густыми ресницами, пухлые щеки, двойной подбородочек. Училась она средне, в классных побоищах и безобразиях не участвовала. Была аккуратной, чистенькой хорошисткой–троечницей по прозвищу… правильно, Цицка. А чего ждать с такой фамилией? Вот эту Цицку я и ударил. Прямо по голове.

Все началось с того, что я потерял книгу для чтения. Я был впечатлительный мальчик. Мне всегда было неудобно просить деньги у родителей даже на сладости, ну, как‑то все время казалось, что у них денег нет. А тут меня стал преследовать прямо‑таки левитановский голос: «В десятикратном размере!» Я узнал, сколько стоит эта книга для чтения, и ужаснулся, что за мое головотяпство родителям придется выложить больше десяти рублей. Сумма по тем временам серьезная.

И вот этой бедой я поделился с Лизкой. Мы не дружили с ней, но сидели за одной партой – видимо, учительница решила, что степенная Лиза будет действовать на меня умиротворяюще. Больше всего я боялся, что учительница попросит меня прочитать абзац. Тут и выяснится, что книги у меня опять нет. «Максим! Где… твоя… книга?!!» И всё. И придется родителям расплачиваться.

Лизка, услышав про мои страхи, отнеслась сочувственно. Она предложила пользоваться ее книгой. Правда, на определенных условиях. За каждое совместное чтение я должен был приносить ей две импортные конфеты. Дело в том, что однажды папа привез из Москвы чехословацкие конфеты, и я принес Лизе горсточку угоститься. Ну, горсть тогда у меня была еще маленькая, Лиза слопала сладости быстро, и похоже, у нее разыгрался аппетит.

Я стал таскать конфеты этой мелкой вымогательнице. Она честно выполняла свою часть договора и, подсаживаясь поближе, давала считывать. Но в конце концов конфеты кончились. В тот день я их не принес. Сказал, что забыл. И Лизка не дала мне книгу. Весь урок я проерзал в ужасе, что вот–вот устроят «чтение по голосам» – и тогда арест, позор и бедные родители, вынужденные отдавать бешеные деньги за головотяпство сына.

То же повторилось и на следующий день. Лизка же, привыкнув к сладкому на переменках, да еще и в красивых фантиках, стала дуться. Но самое страшное… на третий раз, когда выяснилось, что карманы мои пусты, она заявила, что, если я не принесу ей конфет, она сдаст меня учительнице. И меня, растратчика, посадят за утерю казенной вещи. Я, разом вспотев, пообещал что‑нибудь придумать. Лизка, важно фыркнув, отвернулась, давая понять, что разговор окончен.

Ночью я едва спал из‑за кошмаров. И отправился в школу с мыслью, что лучше бы мне не родиться на свет, чем потерять эту драгоценную книгу, превратившую меня в раба. Перед школой, как всегда, стояла толпа учеников, спешащих попасть внутрь, в спасительное тепло. В этот день у дверей проверяли сменку. Без сменной обуви замерзшего на осеннем ветру бедолагу отправляли домой.

Запускали по пятеро. Я обреченно встал в очередь. Сменка‑то у меня была. А вот книга… Подошла моя очередь. И тут я почувствовал, что кто‑то вырывает мой холщовый мешочек со сменными туфлями. Я оглянулся и увидел Лизу! Забыв свою сменку, она решила воспользоваться моей. Больше всего меня возмутило спокойное выражение ее лица: она тянула к себе мою сумку так же небрежно и легко, как утром, наверное, отправляла в рот сделанный мамой бутерброд. А что такого? Кто там в темноватом тамбуре разберет, что в мешке, главное – его наличие.

Я рванул сумку к себе. Лизка придвинулась румяным круглым лицом и тихо, одними губами шепнула: «Расскажу про книгу Марине Алексеевне».

Вот так и случилось восстание Спартака. Неожиданно для проверяющих и прежде всего для себя, я истошным голосом заорал: «Рассказывай, сволочь!» – и с размаху, от души, врезал кулаком прямо по меховому Лизкиному помпону. Рука у меня уже тогда была тяжелая. Лизка села на задницу и, похлопав губами, зарыдала.

Последовало, конечно, долгое разбирательство у завуча. Мне было стыдно. Стыдно и одновременно… свободно. Рядом ныла Лизка, сдавая меня со всеми потрохами. А я не выдержал и тоже заплакал. Закричал, что зря я ей конфеты скормил, надо было сразу двинуть по шапке. Хочу отдать должное завучу – тетка оказалась с чувством юмора. Меня просто отругали, тем дело и кончилось.

И главное, выдали новую книгу для чтения! С мальчиком и девочкой в школьной форме, идущими через лес. А про старую, потерянную, никто и не вспомнил. Хотя чья‑нибудь мама или уже даже бабушка Елизавета Ицикович помнит ее, наверное…

* * *

Наша служба и опасна и трудна.

Только что сообщили: арестован владелец крупнейшей дискотеки, по национальности цыган, за то что нанял тюрштееров для убийства совладельца, а заодно и регионал–ляйтера сети танцхаусов «Ангар» Роланда. Сегодня непременно узнаю, кто именно этот цыган и чем дышит. Весело, блин…

* * *

– Я принесу тебе диск со своими песнями.

Такие глаза у нее… Умные и детские одновременно. Необычные. Вероятно, потому, что не может быть у ребенка мудрых глаз. Но она не ребенок. Ох, нет… Проститутка. Настоящая, прожженная, циничная, прошедшая Крым и Рым. Чувствуется: чего там только не было. Первое время, когда она, только–только оставив свое ремесло, устроилась к нам в танцхаус официанткой, я шарахался – так от нее несло улицей. Крупная брюнетка, едва за тридцать, по–польски зло красивая. Единственная женщина в танцхаусе, с которой я не мог обменяться при встрече дежурными поцелуями, как у нас это принято. Я к ней даже прикоснуться не мог.

Она угадывала мое отношение и тоже сторонилась, на снисходительные мои усмешки отвечала колкостями. А потом встретились пару раз глазами во время смены – и окружавшее ее темное облако стало рассасываться. Засквозило в ней что‑то другое. Беззащитное.

Да… Барбара и беззащитность на первый взгляд плохо совместимы. Уж кто‑кто, а она может за себя постоять. Она может быть такой хлесткой на язык, какими бывают только польки, и язвительность ее еще более жгуча из‑за природного чувства юмора и быстрого ума не раз битой уличной собачки.

Как‑то она подошла и села рядом, профессиональным движением закинув ногу на ногу. Вытащила красивыми ухоженными пальцами сигарету из новой хрустящей пачки и, держа ее за фильтр, протянула мне. Я взял, совершенно машинально опалил фильтр на огне зажигалки там, где касались ее пальцы, и только после этого вставил сигарету в рот. Барбара молча усмехнулась. Мне стало отчаянно стыдно. Я сделал так не от брезгливости, а для того, чтобы огонь немного стянул кончик фильтра, уплотнив его. Но не станешь же ей объяснять, только хуже будет…