Текст книги "Неправильный диверсант Забабашкин (СИ)"

Автор книги: Максим Арх

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Я тяжело вздохнул:

«Ну и какой смысл с ним спорить? Упёрся, как баран. Ничего слушать не хочет».

Посидел, стараясь передохнуть, и, окончательно решив больше на эту тему не разговаривать и нервы свои не тратить, вновь взялся за ручки волокуши, поднялся и буркнул:

– Извини, Григорий Афанасьевич, приказ твой выполнять не буду. Ты же знаешь: русские своих не бросают! А потому судьба в этом походе у нас с тобой общая, – напрягся и попёр, добавив: – Под трибунал отдашь, когда до наших доберёмся.

Тот недовольно забурчал, но мне в данный момент уже было всё равно. Я поставил перед собой задачу идти и шёл, а чтобы отвлечь раненого от горестных мыслей, решил его озадачить:

– Слушай, командир, а ведь если бы мы не были в такой запарке по обороне Новска, то, скорее всего, Апраксина, который в конечном итоге оказался и не Апраксин вовсе, вычислить бы могли уже давно.

Воронцов ответил не сразу. Он покряхтел и, очевидно, превозмогая боль, сквозь зубы спросил:

– И как же, по-твоему, мы бы сумели его разоблачить? Служебная книжка красноармейца у него оказался же со ржавой скрепкой. Нормальный, как у всех. И ботинки с обмотками он новые на складе получал, так что по гвоздям и набойкам тоже бы не вычислили. Тогда как?

– Достаточно легко. Просто мы были с тобой невнимательны, – признал я очевидное.

– Говори, не тяни, – поторопил Воронцов. – А то умру, и так и не услышу, что ты там удумал.

– Вот ты недавно про мою речь говорил, а ведь и с тем диверсантом не так всё просто было. И если ты чуточку напряжёшь память, то сам поймёшь, что этот Михаэль достаточно большое количество раз был на грани провала. И я говорю не о пресловутой скрепке или гвоздях с набойками на сапогах. В первую очередь я имею в виду его речь.

– Ты думаешь, с ней было что-то не так?

– Да всё. Ведь если вспомнить, то он на ней постоянно сыпался. По легенде он кто? Деревенский мужик? А разве он всегда говорил так, как говорят в деревне? Отнюдь! Зачастую его речь была довольно правильной, как речь любого городского и, в общем-то, достаточно образованного человека. Помнишь, какие слова он употреблял: алиби, логическая цепь? Про Канариса знал, про Абвер. А потом бах, и он опять переходил на откровенно сельский диалект. Взять хотя бы его неоднократное коверкание моего имени. Ты помнишь, как он меня называл?

Командир задумался, вновь крякнул и произнёс:

– Ляксей…

– Вот именно! – выдохнул я, поправляя хват. – А ведь так говорят совсем уж в какой-то глухой глубинке, да и то древние старики, которые ещё нашествие Наполеона помнят. А тут вполне нормальный мужик, который, с его слов, во многих городах нашей страны бывал, и такое коверкание вполне обычного имени. – На секунду остановился, вновь перехватил поудобней жерди и, продолжив движение, добавил: – Да и явно имел он знания. Взять хотя бы ту же игру в города, которая у нас непроизвольно возникла совсем недавно. Апраксин, – тут я запнулся, – в смысле Михаэль этот, гад ползучий, показал себя как интеллектуально подкованный человек. А разве человек, обладающий столь широким кругозором, может быть так необразован, что будет коверкать имя? Скорее всего, нет. В смысле, конечно, можно предположить, что это он так просто прикалывался – для себя, – тут я на секунду запнулся, вспомнив, что нахожусь не в своём времени и перефразировал последнюю мысль: – Имею в виду, что он мог надо мной, таким образом, просто шутить – подтрунивать. Но ведь, если вспомнить, что он не только искажал имя, но и другая его речь тоже иногда не блистала правильностью, то всё встанет на свои места. Я, конечно, не филолог, и могу иногда так предложение завернуть, что потом сам диву даюсь, но у него нередко прямо-таки совсем уж неотёсанная речь всплывала. Явно переигрывал, пытаясь вжиться в роль. А вот мы этого не замечали. Привыкли к нему и не обращали внимания. Или я не прав?

Воронцов чуть помолчал и прошептал:

– Прав, конечно. Дали мы с тобой маху. И в первую очередь это я оплошал. Ты правильно всё подметил. Я вот сейчас вспоминаю, а ведь он, действительно, постоянно с деревенского говора на городской перескакивал. И так это привычно было, что даже я ничего не заподозрил. Хотя мог бы и насторожиться.

В этот момент я понял, что теперь командир начинает корить себя ещё и за этот прокол. Ведь, по сути, именно он, сотрудник органов безопасности, в первую очередь и должен был бы раскрыть шпиона, но, к сожалению, не сумел. И враг убил нашего товарища – красноармейца Садовского. Да и вообще, этот псевдо-Апраксин, даже несмотря на то, что помогал нам воевать, в конечном итоге доставил немало хлопот.

Но давать Воронцову загоняться в свои горестные мысли было никак нельзя. Он и так, можно сказать, находился сейчас между жизнью и смертью. А если ещё и чувство вины начнёт преобладать, то цепляться за жизнь ему будет гораздо сложнее с психологической точки зрения.

Поэтому решил его чуть успокоить:

– Ты, Григорий Афанасьевич, на себя лишнего-то не бери. Не было ни у тебя, ни у кого-либо другого из компетентных органов, времени для более тщательной проверки. Общую проверку Апраксин, как и все остальные, прошёл. Легенда у него оказалась крепкая, так что не было у нас шанса так быстро, не имея в своём наличии ни связи с выходящими из окружения частями, ни личных дел красноармейцев, выявить всех диверсантов. Поэтому выкинь из головы и забудь. Всё, что случилось, то случилось, и этого уже назад не вернуть.

Воронцов помолчал, а потом всё же с грустью сказал:

– Мишку жалко. Хороший был мужик.

В этом я с командиром был полностью согласен. Садовский действительно был хорошим человеком, прекрасным помощником и верным товарищем. Он не раз оказывался рядом и помогал мне бить врага. Если бы не он, то моя результативность по уничтожению противника была бы гораздо ниже.

Однако зацикливаться на его смерти и раскисать нам было категорически нельзя. Да, наш товарищ погиб. Погиб как герой. А мы остались живы, и у нас было очень много дел.

– Своей гибелью он дал нам время на то, чтобы мы смогли провести перегруппировку, отдохнуть и, вернувшись на поле боя с новыми силами, с ещё большей эффективностью и остервенением уничтожать врага, – завернул я полуфилософскую фразу и, остановившись, добавил горькой правды: – Предлагаю немедленно сделать привал, иначе я тоже сейчас упаду и умру.

Командир ничего не ответил, да этого было и не нужно. Я всё равно дальше идти уже не мог. Я так устал, что, перебирая ногами, поймал себя на мысли, что мы топчемся на одном месте. Мне был срочно необходим отдых.

Пока присматривал место для стоянки, Воронцов вернулся к своей теме:

– Лёшка, пойми, я теряю силы и кровь. С каждой секундой я всё слабею и слабею. Чуда не произойдёт. Я не смогу сам идти, а вскоре даже двигаться. Рана слишком серьёзная, и кровотечение не останавливается. В ближайшее время всё будет кончено. Но произойдёт это не в одночасье, а за какое-то время. И всё это время ты будешь копаться со мной и сам потеряешь много сил. Поэтому не глупи, послушайся старшего и по званию, и по возрасту: уходи и оставь меня здесь.

На это было можно много что сказать и ответить. Но я, помня зарок, что дал себе, в диспуты на эту тему с командиром вступать совершенно не собирался. Я слишком был усталым для этого.

Без слов подтащил волокушу под растущий куст, чтобы он хоть как-то закрывал от дождя, если тот пойдёт, и на четвереньках отполз к растущему дереву. Облокотившись на него спиной, посмотрел в небо. А потом зевнул и тут же уснул.

Моя беспечность была обусловлена двумя фактами. Во-первых, я продолжал небезосновательно предполагать, что немцы по ночам шастать по лесу и по болоту не будут из-за боязни заблудиться и, попав в трясину, утонуть. А во-вторых, выбора у меня не было. Этот долгий-долгий день меня полностью выжал до дна. Событий было так много, что я уже не знал, когда именно они происходили, то ли час назад, то ли день, а быть может, с того времени уже прошла неделя или даже две. Что-то казалось очень смутным и далёким, а что-то, наоборот, ярким и запоминающимся. Эти воспоминания будоражили сознание, в котором уже давно всё перемешалось.

Нет сомнения в том, что именно из-за нервной, психологической и телесной усталости я вырубился практически мгновенно. Мне нужно было отдохнуть.

И оттого, наверное, сложно представить мой шок, когда во сне я увидел сидящего рядом со мной на пне Воронцова, который, качая головой, произнёс:

– Эх, Лёха, Лёха, славно мы с тобой воевали. Оставь меня и уходи, – после этого лейтенант госбезопасности посмотрел в пасмурное небо, грустно улыбнулся и затянул свою песню: – А помнишь, как мы с тобой…

Естественно, что после такого поворота, я сразу же проснулся.

«Охренеть можно, даже во сне достал. Вот что значит чекистская хватка», – ошарашенно подумал я, протирая спросонья глаза.

А вслух произнёс:

– Ты представляешь, Григорий Афанасьевич, я и во сне слышал, как ты меня грузишь.

Сказать-то сказал, но вот только, как выяснилось, говорил я сам себе. Воронцова на его месте под кустом не оказалось.

А между тем уже рассвело.

«Неужели настолько крепко заснул, что проспал так долго⁈» – запаниковал я, вскочив на ноги вместе с винтовкой, которую сжимал в руках весь период отдыха.

Быстро огляделся. Никого не увидел. Сфокусировал зрение и вновь обвёл взором окружающую местность. И опять никого не обнаружил, в том числе и Воронцова.

– Ёлки-палки! Куда же ты уполз, командир⁈ – коря себя за то, что недоглядел, расстроенно прошептал я.

Звать и голосить на всю округу, мне, естественно, было нельзя, поэтому негромко твердя, как заведённый, одно и то же: «Товарищ Воронцов, ты где?», я направился на поиски.

Как и прежде, бросать своего командира я не хотел и не собирался. А это означало, что мне придётся поднапрячься и, потратив и без того скудные силы, найти того, кто так хочет расстаться с жизнью.

Однако искать человека, пропавшего на болоте – то ещё занятие. Из-за грязи, стоящей вокруг воды и мокрой травы, понять, в какую именно сторону пополз мой командир, было нельзя. А тут ещё, как назло, спустился туман, и начал моросить небольшой дождь.

Понимая, что без меня Воронцов со стопроцентной вероятностью пропадет, стал наматывать круги вокруг места нашей стоянки, с каждым разом увеличивая радиус на десять-пятнадцать шагов. При этом я не переставал негромко звать потерявшегося товарища, прося того откликнуться, однако все мои попытки были тщетны. Не знаю, сколько по времени я его искал, но устал до такой степени, что, почти потеряв надежду, решил вернуться на место ночёвки и отдохнуть.

Однако, когда уже собрался отложить поиск, удача улыбнулась мне. Возле нескольких поваленных елей заметил движение возле травы и сразу же направился туда.

– Ну и нафига ты это сделал, командир? – устало прошептал я, подходя. – Ведь и так еле-еле ноги передвигаю, а ещё все силы на твои поиски истратил. Давай, заканчивай с этим! – приблизился и раздвинул засохшие ветки: – Хватит хандрить. Пора немного отдохнуть и собираться в путь.

И в этот момент с земли вскочило несколько фигур, одетых в камуфляж. Мощный удар в живот, а затем два удара в голову не оставили мне шанса к сопротивлению. Подсечка. Я упал на землю и тут же получил ещё один удар в лицо.

– Это он. Аккуратней! – произнёс знакомый голос, который отдавал приказы на немецком.

– Вы уверены, герр лейтенант? – спросил другой голос.

– Абсолютно! Это и есть тот самый Алексей Забабашкин, – ответил первый голос. И чья-то фигура склонилась надо мной.

Но, прежде чем провалиться в небытие, я, находясь на грани сна и реальности, собрал волю в кулак и разбитыми в кровь губами прошептал в ненавистную морду предателя и диверсанта Зорькина:

– Я не Алексей. Я Але…

Глава 7
Повороты судьбы

О том, что я нахожусь в самых настоящих застенках, понял сразу, как только пришёл в себя. Но это были не застенки Гестапо, которое, я помнил, работало только на территории Германии, а совершенно обычное серое помещение, в которое меня заточили те, кто производил захват.

Их группа была численностью не менее двенадцати человек. Работали они чётко, слаженно, и по их специфической форме можно было понять, что это далеко не обычные пехотинцы. Скорее всего, это подразделение было чем-то вроде спецназа. Собственно, хоть и косвенно, это подтвердил и сам Зорькин, который руководил операцией по моему поиску.

– Видишь, Забабашка, какие силы пришлось привлечь, чтобы тебя поймать? Элита! Так что цени, – сказал он после захвата, прежде чем в очередной раз ударить мне по голове, отвесив подзатыльник, тем самым подгоняя.

Я никуда не спешил, поэтому удары получал часто. А когда мне это надоело, то послал всех в известном направлении и, упав на траву, отказался дальше идти.

Уговоры, запугивания и избиение не помогли, поэтому захватчикам пришлось взять меня под руки и тащить. Я понимал, что сопротивляться особого смысла нет, их больше, и они сильнее, но облегчать гадам выполнение задания не собирался. Наоборот, препятствовал этому, как можно шире расставляя ноги и стараясь цепляться ими за деревья и кустарник. Нёсшие меня пехотинцы нервничали, и я вновь и вновь получал тычки и удары. И этих побоев было так много, что, в конце концов, они добились своего – после очередного такого удара я потерял сознание. Не сказать, конечно, что я полностью был в кристально ясном сознании после дикого выматывающего силы марафона действий против немцев и того числа ушибов, контузий, взрывных волн и хлёстких выстрелов родной мосинки, которое перенёс за последние дни, но именно вот этот меня окончательно вырубил.

Пока меня тащили на руках по лесу, пока везли на грузовике, я несколько раз на пару мгновений приходил в себя и вроде бы слышал, что везут меня в Новгород. Со всех сторон адекватно оценить складывающуюся обстановку, я, естественно, не мог, но считал, что это очень плохо. И тут дело было в том, что город уже более трёх недель находился в оккупации, и вся карательная, «тюремная» инфраструктура за это время, наверняка, уже была более-менее налажена. А это значило, что если меня возьмут в серьёзный оборот, то сбежать оттуда будет очень сложно.

По приезду к месту заключения я всё ещё находился между сном и реальностью. Помнил какие-то обрывки, но чёткой картины мира сложить всё ещё не мог. Единственная мысль, которая засела в голове, была крайне неприятна.

Я вновь и вновь задавал себе вопрос:

«На какой хрен я сопротивлялся и, доводя врагов до истерики, тем самым сам способствовал тому, чтобы меня били? Какой был в этом прок?»

И ответа на это у меня не было. Просто потерял здоровье на ровном месте и толком ничего не добился. Более того, усугубил ещё больше ситуацию. Всем хорошо известно, что побег из-под стражи имеет больше шансов на успех лишь в первые дни задержания, ведь для него нужны силы. И пока они у узника есть, он может рассчитывать на успех с большей вероятностью, а я все свои силы израсходовал, получая совершенно ненужные в данном случае побои. И теперь мои вероятные шансы на побег значительно меньше, чем могли бы быть.

«Н-да, дурака ты свалял, Лёшка», – сказал я себе, понимая всю глупость, которую совершил.

Находясь в полузабытье, пытался вспомнить, как и куда я попал. Но память и болевшая голова подводили, а мысли были очень запутаны. Вспоминалось, что после того, как машина остановилась, меня вытащили из кузова, занесли в какое-то здание, потом пронесли по коридору и закрыли в этом тёмном помещении, напоминающем тюремную камеру. Серые каменные стены, холодные и влажные, будто впитали в себя всю безысходность этого места. Единственный источник света – узкая щель под дверью, через которую пробивались из коридора слабые лучики, едва разгоняющие сумраку пола в камере. Воздух давил затхлостью, был тяжёлым, насыщенным запахом плесени и сырости.

Попытался встать, но сразу же понял, что это невозможно. Руки были закованы в наручники. Более того, вероятно, для того, чтобы я точно никуда не сбежал, меня ещё и привязали верёвками к стулу. Да так, что даже пошевелиться лишний раз не мог.

Осмотрелся, надеясь найти хоть что-то, что могло бы помочь мне освободиться и выбраться из этой западни, но вокруг была лишь пустота. Ни мебели, ни окон, ни дверей. Только эти безжизненные стены, которые, казалось, сжимались с каждой минутой.

«Отставить паниковать, красноармеец Забабашкин! – приказал я себе. – Да, попал я крепко, но опускать руки ни в коем случае нельзя! Как только для себя пойму, что мне выхода больше нет, это и будет смертью! Но я умирать не собираюсь, а значит, нужно успокоиться и искать выход из этой ситуации. И не из таких проблем выкручивались!».

Когда неожиданно нахлынувшая безысходность более-менее отпустила, понял, что в том состоянии, в котором я сейчас нахожусь, оказывать какое-либо осмысленное сопротивление противнику не смогу. А потому решил выбрать единственно правильную в данном случае тактику – закрыть глаза, поспать и постараться набраться сил.

План мой был прост и в своём роде гениален. Но дело в том, что у пленивших меня гадов на этот счёт были другие мысли. И спокойно поспать мне никто не дал. Не успел я сомкнуть веки, как услышал шаги. Глухие, отдалённые, но явно приближающиеся. Сердце непроизвольно заколотилось, а дыхание участилось. Кто-то шёл сюда. Шаги становились всё громче, и вскоре со скрипом металла открылась дверь, и этот кто-то, щёлкнув выключателем, зажёг лампочку, висевшую под потолком. Переход с темноты на свет был резкий, а зрение моё всё ещё было слабое и не совсем восстановленное, поэтому глаза сразу же заслезились. Я на секунду зажмурился, пытаясь привыкнуть к внезапной яркости, а когда открыл глаза, увидел, что в помещение вошли двое. В одном из них, несмотря на расплывающиеся силуэты, узнал предателя Зорькина. На этот раз он был в офицерской форме Вермахта и, судя по погону, имел звание лейтенанта. Вторым был фельдфебель. Его я не знал и видел впервые в жизни, но рожа у него была тоже неприятная и явно просила своей порции свинца. Или хотя бы хорошего такого кулачища.

– Ну что, Забабашкин, вот мы снова с тобой и свиделись, – сказал Зорькин и, неожиданно подпрыгнув, схватил меня за подбородок и зашипел разозлённой гадюкой. – Не ждал, не гадал, гадёныш, что мы тебя найдём и схватим? Улизнуть хотел, да не получилось? Отход своих прикрывал? А? А они тебя бросили! И теперь ты тут!

Я не стал отвечать. Во-первых, смысла не было. А во-вторых, разговаривать с гадом совершенно не хотелось.

Однако тому, очевидно, желалось совершенно другого. Он натужно улыбнулся, убрал руку и через плечо крикнул:

– Я хочу присесть!

Фельдфебель тут же вышел в коридор и через пару секунд вернулся, принеся стул.

Зорькин пододвинул его ближе и, присев напротив меня, добродушно сказал:

– Не бойся. Будешь себя хорошо вести, ничего с тобой не случится. Ты, главное, пойми, что положение твоё безвыходное. Так что не строй иллюзий и не тешь себя надеждой, что тебе удастся сбежать. Не удастся! Я с тебя глаз не спущу!

С этими словами он перекинул ногу на ногу и стал молча разглядывать меня. Второй немец, не вступая в разговор, просто стоял в углу.

Разумеется, я тоже с ними общаться не собирался, хотя признаюсь, три важных вопроса у меня к нему, к ним, всё-таки были. Первый: сумел ли перелететь линию фронта угнанный нами самолёт, или им удалось его перехватить? Второй: нашли ли немцы лейтенанта госбезопасности и моего друга Воронцова? И третий, не менее, а, быть может, более важный: когда они, твари поганые, сдохнут в адских муках?

Но как бы любопытство меня ни распирало, ни о чём спрашивать врага я не стал. Про самолёт тот легко мог соврать. Что касаемо Воронцова, то, если поисковые группы его сразу там не нашли, а он всё ещё был жив, отнимать шанс на спасение у своего боевого товарища я не собирался.

Что же касается третьего вопроса, то я прекрасно понимал, что ответ на него в прямом и переносном смысле находится у меня в руках.

«Мне бы только до родимой мосинки хотя бы на секунду дотянуться, и сразу же этот вопрос будет раз и навсегда закрыт», – лелеял я надежду.

Игра в молчанку продлилась около трёх минут. Вероятно, тот факт, что за всё это время я не проронил ни слова, несколько напряг того, кто когда-то был Зорькиным, и он, подавшись вперёд, процедил:

– Слушаю тебя. Говори!

– Чего тебе говорить-то? – нехотя произнёс я.

И тут же получил удар под дых. Закашлялся.

А гад в это время схватил меня за волосы и, подняв голову, рявкнул:

– Не играй со мной, Забабашкин! Говори, кто ты такой⁈ Да не ври мне! Нам про тебя хорошо известно!

Слова его были сказаны хоть и по-русски, но смысловой нагрузки почти не несли. И напомнил дураку об этом:

– Если вы всё про меня знаете, то на какой хрен мне вам что-то говорить? Что изменится-то от этого⁈

Зорькин вначале замахнулся, чтобы ударить, но потом несильно хлопнул мне ладонью по лбу и откинулся на спинку стула.

– Знаем, не сомневайся! Ты Забабашкин, который является снайпером по кличке Забабаха. Но не знаем, откуда ты тут взялся! И не знаем, в какой снайперской школе ты учился. Вот на этот вопрос ты мне сейчас и ответишь! Понял? Все жилы из тебя вытащу, но ответ получу! Пытать буду до смерти!

Он ощерился, отчего его неприятная морда стала ещё противней.

Прекрасно понимая, что с явным психопатом шутить не стоит, решил подыграть ему.

– Не надо меня пытать, и так всё расскажу, добровольно, – устало произнёс я, всем видом показывая, что сломлен и готов к сотрудничеству, опустив голову вниз, уточнил: – Вы спросили насчёт снайперской школы? Так вот, ничего подобного я не заканчивал. Я самоучка.

– Это как такое может быть? Где же ты так научился стрелять?

– В тире. Я отличник по боевой подготовке был.

Зорькин переглянулся с фельдфебелем, в задумчивости почесал себе уголок губы, прищурился и неожиданно рявкнул:

– Врёшь? – а потом тут же стал запугивать: – Если соврал, то на куски порву! Слышишь меня⁈ На куски!

– Ничего я не соврал. Сказал всё как есть. Если не верите, то тут, в Троекуровске, в старом госпитале где-то должно моё личное дело валяться. Его наши не успели вывезти при отступлении. Поищите, и всё там сами прочитаете.

– Откуда ты это знаешь?

– Воронцов о нём упоминал.

– Лейтенант госбезопасности Воронцов, – кивнул сам себе Зорькин. – Где он, кстати? Мы его труп не нашли.

– А я откуда знаю? – сказал я, на автомате напрягая пресс.

И не прогадал. Потому что, как только я ответил, Зорькин резко подался вперёд и ударил меня в живот.

– Забабашкин, я же тебя предупреждал – со мной шутки плохи! Я видел, что вы вчетвером уходили в лес. В бинокль вас всех видел. Трупы Садовского и майора Штернберга мы нашли, а вот Воронцова обнаружить не удалось. Где он⁈

– В болоте сгинул, кхе-кхе-кхе, – закашлялся я.

– Опять меня обманываешь?

– Нет!

– А я говорю, это ложь! – прорычал тот и погрозил перед лицом кулаком. – Говори правду, щенок!

– Да правда это! – решил я включить ребёнка и заплакал: – Сам посуди, если бы он был жив, то разве бы я был один? Вы его нашли? Нет! И не могли найти! Он утонул!

Тот прищурился, постучал пальцами руки себе по коленке и более спокойным тоном сказал:

– Хорошо, допустим. Тогда следующий вопрос: кто убил Михаэля?

– Э-э, кого?

– Михаэля Штернберга! Говори, кто его убил⁈

– А кто это?

– Ты что, опять со мной шутить вздумал?

– Нет. Я просто не знаю такого.

– Это Апраксин! Такого знаешь?

– Да. А он что, Штельман?

– Майор Штернберг он, а не Штельман! Понял⁈

– Д-да, – послушно закивал я, делая вид, что для меня это новость.

– Так кто его убил? – продолжил настаивать враг.

Вначале я хотел было сказать, что псевдо-Апраксин подрался с Садовским, чтобы постараться вообще не упоминать в рассказе чекиста, надеясь, что о нём забудут. Но в последний момент передумал. И все потому, что версия получалась уж слишком неправдоподобной. По ней Садовский заподозрил в Апраксине шпиона, и нанёс тому пехотной лопаткой смертельный удар. Но Апраксин сразу не умер, а из последних сил выстрелил в Садовского и убил.

Однако такая драматическая развязка, которая очень хорошо бы смотрелась в кино и на страницах книг, в реальности бы считалась маловероятной. Вопросов наводящих последовало бы море. И на каком-нибудь я бы обязательно завалился. К тому же, сразу же возникал вопрос, если Садовский с Апраксиным поубивали друг друга, то, что с Воронцовым, и где он?

Потому решил рассказать всё, как было на самом деле, добавив лишь небольшое дополнение и кое-что утаив.

Из моего слегка обработанного рассказа следовало, что в разговоре с Садовским псевдо-Апраксин допустил ряд филологических выражений, чем и выдал себя с головой.

– Садовский сразу же насторожился и обвинил Апраксина. Тот не выдержал и застрелил бойца. А потом на него напал Воронцов. Завязалась драка. Я хотел их разнять, но от кого-то в суматохе получил удар, потерял сознание, а когда очнулся, то увидел, что Апраксин мёртв, а чекист издаёт последний вздох в болоте и тонет. Я побоялся к нему приближаться, потому что сам боялся утонуть, да и не успел бы. Тот взмахнул пару раз руками и трясина его засосала. Так я остался один.

Такая версия никак не могла навредить никому из наших. Ни тем, кто улетел на самолёте, ни тем кто, возможно, выжил и сейчас бродит в лесах под Новском. Кроме этого, я специально утаил упоминание о ржавой скрепке в служебной книжке красноармейца. Ведь помнил, что наши контрразведчики в самое ближайшее время сами додумаются и будут использовать этот приём. Тема со скрепкой будет исправно работать долгое время и поможет поймать немалое количество немецкой агентуры, которая до последнего не будет понимать, что прокололась она не на чём-нибудь, а исключительно на обычной ржавчине.

Зорькина, судя по всему, мой рассказ вполне устроил, но он всё же задал несколько наводящих вопросов о драке.

Однако я сослался на то, что всё произошло слишком быстро, был без сознания, и просто не успел ничего понять.

– Говорю же: завязался махач. Подбежал их разнять. Но чья-то нога попала мне прямо в челюсть. Я ощутил резкую боль, упал и потерял сознание.

– Что, сразу в нокдаун? – прищурился гад, пытаясь найти несоответствие.

– Ага, – просто и незатейливо ответил я, пояснив: – Они же мужики все здоровые. Каждый из них весит раза в два больше, чем я. Вот мне и хватило одного удара. Тем более сапожищем. Ка-ак дали. Так я сразу и вырубился.

Зорькин согласно кивнул, а затем вновь начал расспрашивать о снайперском деле. Он никак не мог поверить в то, что я без специальных секретных снайперских занятий мог поражать на таком расстоянии не только танки и бронетранспортёры, но и самолёты.

Но я, невзирая на прилетающие то в живот, то по голове удары, стоял на своём: нигде не учился, никакой снайперской школы нет, а просто самородок.

В конце концов садисту, вероятно, надоело спрашивать одно и то же, он, ещё раз ударив меня в живот, произнёс:

– Ладно, будем считать тебя пока тем самым самородком. Но хочу сказать, что это для тебя даже хуже, чем если бы ты был обычным снайпером. И знаешь почему? – я не ответил, ибо душащий кашель не давал мне это сделать. Но мой мучитель особо ответа и не ждал, и задавал этот вопрос скорее в риторическом ключе. Поэтому сразу же пояснил свою мысль: – Всё дело в том, Забабашкин, что если у тебя это действительно природное, то врачи твою голову будут изучать и, очень вероятно, потрошить.

Перспектива, безусловно, была ужасная. Однако сомневался я, что, даже если это и произойдёт, те самые потрошители, сделав своё грязное дело, сумеют найти в ней что-то новое. Вряд ли при переносе сознания из моего времени в это тело подверглось хоть какому-то изменению. Во всяком случае я ничего такого, что отличало бы мою теперешнюю физиологию от других людей, заметить не смог. Разумеется, объяснять всё это я не собирался, а чтобы лишний раз не злить психически нездорового психопата, просто промолчал.

Зорькин потёр левой рукой костяшки своего правого кулака и спросил:

– Куда ты направлялся, когда мы тебя поймали?

Скрывать тут тоже было нечего, поэтому я, отдышавшись и вытерев давно уже не показные слёзы о плечо, ответил практически так, как было:

– Шёл куда глаза глядят. Думал выйти из леса, а там уже подумать: где я? Что делать? И как к нашим пробираться?

– Через болото хотел идти?

– Нет. Там страшно. Я утонуть боялся. Конечно, деревьев там растёт меньше, и видно дальше, но там же настоящая трясина. И оглянуться не успеешь, как засосёт. Поэтому я шёл вдоль основного болота, по лесу.

– К линии фронта? – уточнил фашист.

– Наверное. Я не могу сказать. Я потерял ориентиры.

– Врёшь! Ты ночью не мог потеряться! – поняв по-своему, зашипел тот, и я получил очередной удар в живот. – Я прекрасно помню, как ты телегу с лошадью возил в полной темноте. Ты ночью видишь!

Я откашлялся и устало прошептал:

– Так я и не скрываю это. Кхе-кхе-кхе… А говорю, что не мог сообразить в какой стороне фронт.

– Дальше.

– А что дальше? Просто шёл себе и шёл, надеясь, что когда-нибудь куда-нибудь дойду.

– А говорил ты при этом что? Кого звал? И не ври! Мы слышали твой голос!

– Да просто разговаривал сам с собой, – ответил я, понимая, что немец имеет в виду мои поиски Воронцова и изобразил праведный гнев. – Я помню, что ли? У меня уже тогда в голове кузнечный цех работал, тебя бы так сапогом приложило в челюсть!

«Интересно, жив чекист или действительно сгинул? Хорошо бы, если бы выжил!»

А Зорькина, тем временем, мой не совсем полный и злой ответ не устроил, и я получил очередной удар. На этот раз в ухо. Сам удар был не особо сильный, однако если учесть, что вся голова у меня болела ещё после знакомства с кулаками другого гада, который называл себя Апраксиным, то боль была чувствительной.

– А теперь говори, как вы аэродром сумели захватить такими малыми силами? Опять ты всех перестрелял?

Тут тоже скрывать было нечего. Сидевший напротив меня противник был прекрасно осведомлён о моих уникальных умениях.

И я ответил чистую правду:

– Ну да. А кто ж ещё?

– Вот и я хочу знать: кто еще так, как ты, умеет? Мы не верим, что всё это делал ты один!

Я закрыл на секунду глаза и устало как можно вкрадчивей пояснил:

– Но ты же сам видел, что я и один так могу. Мы же с тобой вместе воевали и лесопосадку держали, пока ты не сбежал.

Зорькин покивал.

– Помню этот момент. Помню и как на том пригорке тебя одного бросил. Надеялся, что ты там и останешься навсегда. А ты выжил, – он проскрежетал зубами. – И моих камрадов изрядно убил! – я промолчал, и тот продолжил: – Но всё равно, дальнейшие подвиги русских снайперов слишком велики, чтобы это всё мог осуществить один человек. Наступление на Ленинград было отложено более, чем на неделю. Говорят, сам фюрер негодует, и уже полетели головы генералов, что отвечали за это направление. И ты мне хочешь сказать, что всё это сделал всего лишь один юнец?