Текст книги "Неправильный солдат Забабашкин (СИ)"

Автор книги: Максим Арх

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава 7
Выяснение

– Фамилия, имя, отчество, – в который уже раз за последние пару часов задал мне вопрос следователь особого отдела младший лейтенант НКВД Горшков.

Он всё время пытался найти расхождения в моих показаниях. И это несмотря на то, что я ему уже не раз заявлял, что после полученной контузии почти ничего не помню. Тот, не веря, недовольно морщился от моих слов, и всячески пробовал вывести меня на чистую воду.

И опять всё завертелось по кругу.

– Забабашкин Алексей. Отчество, вроде бы, Михайлович, – устало ответил я, вытирая вновь выступившие слёзы.

И слёзы эти были не от боли или горя, и даже не от обиды за несправедливое заточение в страшных застенках НКВД (которые тут были представлены в виде чулана со столом и парой стульев), а потому, что после рассвета глаза сразу же, что называется, потекли. Слёзы лились буквально ручьём, и я ничего не мог с этим поделать. Очевидно, дневной свет и свет вообще раздражал роговицу. Да так, что из-за обилия сопутствующего этому процессу слезоотделения я почти ничего вокруг себя не видел. Вот и сейчас, хотя в комнате для допросов был не очень яркий свет, из глаз моих лилось ручьём просто по факту наличия этого самого света.

А между тем, услышав, как неуверенно я произнёс отчество, НКВДшник решил меня подловить.

– Ага, значит, отчество ты вспомнил?

– Мне про отчество рассказал Воронцов, когда я очнулся в подвале больницы Троекуровска. Пока он мне об этом не рассказал, я помнил только своё имя и фамилию.

– До момента попадания в больницу ты знал Воронцова? Был с ним знаком?

– Я этого не помню. Хотя он рассказывал, что мы с ним общались в части, в которую я попал, когда пришёл добровольцем.

– Хорошо, а теперь расскажи, зачем тебе была нужна кожаная куртка? Хотел под Красного комиссара сойти? Но не вышло?

– О чём вы? Как могло такое в голову прийти? Чтобы в грязной пижаме, да в кожанке и ещё косить под комиссара. Кто бы мне поверил?

– Вот именно, что наши красноармейцы тебе не поверили! А твои хозяева думали что поверят! Но ошиблись!

– Глупости. Я кожанку нашёл уже после того как с Воронцовым был. И что, по-вашему, должно было произойти? Я бы кожанку надел, и лейтенант госбезопасности сразу же проникся ко мне и поверил, что я послереволюционный политработник? Вам не кажется, что это какая-то чертовщина.

– Ты мне тут не ругайся! Не в трамвае! – осадил меня следователь. – Ещё раз: куртка тебе, зачем была нужна?

– Вам правду сказать? – решил я играть в открытую. И когда младший лейтенант в предчувствии откровений одобрительно крякнул, открыл истину: – Чтобы согреться.

Глаза следователя мгновенно налились злостью.

– Шутить вздумал⁈

– Да какие уж тут шутки? Поймите, я в пижаме был. Весь мокрый и грязный. Мне холодно было. Я же человек. А людям в дождь, если они промокнут, как следует, свойственно мёрзнуть на ветру.

– Допустим, это твоё алиби ещё кое-как устроить органы может. Пусть куртка тебе была не для маскировки. Ясно, что для маскировки ты приготовил другое. Но об этом чуть позже. А пока, раз у нас с тобой начался нормальный мужской разговор, то скажи мне как на духу, как и когда ты перешёл на сторону противника⁈ – опять завёл свою шарманку следователь.

– Никак и никогда никуда не переходил. Когда немцы обстреляли госпиталь, при взрыве я получил контузию. И когда очнулся вместе с лейтенантом Воронцовым, мы стали пробиваться к нашим.

– И пробивался так, что захватил гитлеровского офицера, уничтожил десяток гитлеровцев и бронетранспортёр, а потом ещё и того диверсанта? Так? – ехидно ощерился следователь.

– Так.

– Ох, – вздохнул он, – то есть ты хочешь меня убедить в том, что ты, в больничной пижаме и тапках на босу ногу, положил отделение фашистов? В одиночку⁈

– Не один я был, а с Воронцовым. Один, вполне возможно, не справился бы, – произнёс я, напомнив себе, что и впредь необходимо ко всем моим приключениям приплетать Воронцова.

Хотя тот был командиром среднего звена, но его должность и войска, в которых он служит, по моему разумению, должны были хоть как-то прикрыть мою слабую версию о потере памяти и моё потенциальное алиби.

– Нескромный ты, Забабашкин. Если бы врал чуть меньше, то, глядишь и органы бы тебе поверили, – ехидно улыбнулся Горшков. – А так твоя ложь насквозь видна. Не умеешь ты врать, Забабашкин, или как там тебя зовут по-настоящему⁈

– Я не вру, товарищ следователь. Всё было так, как я уже не раз рассказывал. Мы вырвались из больницы, захватили грузовик и…

Но следователь, подняв руку, прервал меня, не дав мне договорить.

– Ладно, о твоих военных подвигах мы после ещё раз более обстоятельно поговорим. А сейчас мне важно выяснить, зачем ты немца нам приволок? Хочешь запустить дезинформацию? Хочешь, чтобы мы поверили тем картам, что лежали в портфеле?

– Офицер случайно по дороге попался. Мы его захватывать и не планировали вообще, – пояснил я, вытерев ладонью слёзы и закрыв глаза. – Но, когда уж захомутали, решили взять с собой, надеясь, что он знает какую-то полезную для нас информацию.

– Знает даже больше, чем следовало бы. Соловьём поёт. Да так, что прямо не верится. Такого напел, что аж заслушаешься.

– Это хорошо.

– Ничего хорошего я не вижу. Если его информация верна, то у нас большие проблемы. А если неверна и является той самой дезинформацией, то непонятно, зачем противник её решил нам скормить. И, главное, почему они так топорно сработали – привлекли совсем юного и явно неопытного предателя, – он показал пальцем на меня и добавил: – Правильно понимаешь, я о тебе.

– Да не предатель я! Сколько раз уже говорить-то можно. Не предатель – и всё тут! Не верите, спросите у лейтенанта Воронцова. Он подтвердит мои слова.

– Не подтвердит. Он пока в сознание не пришёл. Как придёт, мы с ним обязательно побеседуем. А сейчас надо выяснить, с каким заданием ты, со своими подельниками, хотел проникнуть в расположение наших войск. Кстати, кто, кроме Якименкова, ещё в твоей группе? Зорькин? Садовский? Это ваши люди? Где их завербовали? В лагере для военнопленных? Говори!

Младший лейтенант НКВД вновь стал подводить меня к мысли, что на самом деле я не боец красной армии, а точно такой же предатель Родины, как и ликвидированный мной Якименков.

Этим неверным и очень опасным для меня мыслям визави нужно было как можно скорее начинать противодействовать.

«И как можно жёстче! А то этот ретивый следак в своих размышлениях докатится вообще чёрт знает до чего!» – решил я и произнёс:

– Товарищ младший лейтенант, ну сами подумайте, если я вражеский шпион, зачем бы мне было нужно убивать Якименкова, который воткнул штык в спину лейтенанту Воронцову?

– Так вот какая у тебя припрятана защита? – вздохнул Горшков и закурил очередную папиросу. – Значит, ты так решил себя обелить. Значит, такой план у тебя. Ну, так я тебе скажу, что я все ходы твои знаю наперёд. Я на таких, как ты, собаку съел и слоном закусил. Так что знаю я ответ на твою легенду. Хочешь услышать? Тогда слушай. Я сегодня добрый, расскажу. Своего подельника ты убрал в тот момент, когда понял, что вокруг много живых свидетелей, которые запомнят твой поступок и впоследствии подтвердят, что ты целиком и полностью за Советскую власть. Мол, вот какой отважный красноармеец – убил врага. Мол, постарался спасти командира красной армии. Герой – не иначе. Но, тут ты, брат, ошибся. Органы не проведёшь! Мы тебя сразу раскусили и прекрасно знаем, что на самом деле действовал ты хотя и по ситуации, но такой способ внедрения был твоими хозяевами придуман уже давно. И является он запасным вариантом.

– Какой способ? Каким вариантом?

– Через кровь, – ухмыльнулся следователь. – Уничтожив своего дружка, ты подумал, что мы сразу же исключим тебя из списка подозреваемых в предательстве и работе на противника. И такое предположение тебе казалось вполне логичным. Ведь никто никогда не подумает о человеке плохо, коль он совершил такой хороший поступок – убил фашистского захватчика. И мы бы так и подумали. Но ты просчитался! Если бы не одно «но». Рассказывая нам свою якобы правдоподобную легенду, ты допустил ошибку в самом начале повествования. И знаешь, в чём она состоит? Всё очень просто! Никакого Забабашкина в военном госпитале города Троекуровск в те дни на лечении не было! На твою погибель, больничные карты пациентов, что там находились, были эвакуированы вместе с медперсоналом. Так что, Забабашкин, или как там тебя зовут на самом деле, твоя карта бита. И лучше бы тебе признаться во всём самому и раскаяться. Советская правоохранительная система гуманна, и если ты чистосердечно признаешься и всё, что знаешь о планах врага, подробно изложишь, то правосудие это оценит и пойдёт тебе навстречу – отделаешься тюрьмой, а не стенкой. Или дисциплинарным батальоном. Наверняка в этой кутерьме все дисбаты поголовно на передовую отправят или уже отправили. Чтобы кровью искупили! Вот и ты искупишь кровью. А там, глядишь, и в обычную часть переведут, так что давай, прекращай мне заливать. Называй свою настоящую фамилию, где и когда был завербован, кем, кто состоит в группе, ну и так далее, по порядку. Что я тебя учу? Ты ведь и сам всё прекрасно знаешь.

Насчёт столь радужной перспективы при признании остаться в живых лично я сомневался, и мои сомнения были вполне обоснованы. Времена сейчас суровые – Красная армия, неся большие потери, с боями отступает на восток. Немец прёт со страшной силой. Захвачены огромные территории страны. Потеряно колоссальное количество материальной части и сельскохозяйственных угодий. Вермахт взял в плен неимоверное число бойцов Красной армии, а миллионы мирных советских граждан оказались на оккупированных территориях, откуда их регулярными эшелонами отправляют в Рейх, где им суждено стать рабами. Всё это говорило о том, что сражающийся народ сейчас весьма зол и вряд ли будет гуманен по отношению к предателям. А в связи с тем, что как ни крути, а работники НКВД СССР тоже являются частью народа, на снисхождение этого самого народа врагам сейчас рассчитывать было бы слишком наивно.

Но дело в том, что я не был ни предателем, ни врагом. Поэтому вёл себя уверенно, абсолютно не чувствуя за собой никакой вины.

«О том, что в теле Забабашкина живёт другой человек, я, понятное дело, сообщать не собираюсь. В остальном же никаких других претензий ко мне со стороны НКВД не должно было быть. Как бы в дальнейшем ни сложилась моя судьба, оговаривать себя и признаваться в том, что я враг и шпион не буду. Пусть разбираются. А когда разберутся, то увидят, что я не вражина, а свой. Если, конечно, разберутся и, в горячке, как врага народа, не расстреляют. А ведь могут. Могут. Тут уж ничего не попишешь. Попадётся следователь-дурак, который властью упивается и дела шьёт, и подведёт под расстрел. Всё может быть, но, надеюсь, что Горшков не такой», – вздохнул я и, решив стоять на своём до последнего, твёрдо произнёс:

– Я уже сказал, что красноармеец Забабашкин. Никаким врагом я не являюсь. Всё это домыслы следствия, не имеющие под собой никаких реальных доказательств. И именно это является правдой!

– Ты, по своей фальшивой легенде, из Москвы на фронт сбежал?

– Так точно, – подтвердил я и сразу же опомнился. – Только не по легенде, а по правде. Из Москвы.

– Это неважно. Важно, что с Москвой вы у себя в разведшколе, когда легенду составляли, не прогадали. Язык у тебя подвешен, и словечки разные ты горазд вставлять: «домыслы», «реальные доказательства». Если бы в провинциалы бы тебя записали, сразу бы прокололся. У нас так не говорят, – усмехнулся тот, а затем повысил голос: – Но всё равно вы прокололись! Нет никаких Забабашкиных тут! А есть враг, пытающийся повести следствие по ложному следу! – прикрикнул хозяин кабинета. – Где доказательства того, что ты Забабашкин? Документы у тебя где? Нету? – он хмыкнул. – Нету! Кто может это подтвердить, кто ты такой? Никто? – и опять хмыкнул. – Никто!

– Лейтенант Воронцов может подтвердить, – напомнил я, цепляясь за соломинку.

– Он сейчас без сознания. Твой друг, которого ты ликвидировал, почти убил его. Так что неизвестно, выживет товарищ Воронцов или нет, поэтому на его слова не рассчитывай. Кто ещё может подтвердить, что ты находился в больнице на лечении?

– Не знаю, – пожал я плечами, лихорадочно пытаясь вспомнить ещё хоть что-нибудь из прошлой жизни парнишки. Но толком ничего вспомнить не удавалось, поэтому я, прищурившись чтобы свет не так ярко бил по глазам, предположил: – Наверное, меня может опознать командир той части, в которую меня зачислили добровольцем.

– Какой части? Номер? Где она располагалась? Куда отступила?

– Я не знаю. Воронцов знает. Он меня оттуда забрал. Поэтому должен знать.

– Удивительная история, как там тебя… гм, буду называть тебя пока Забабашкиным, – потушил визави папиросу. – Очень удивительная. Говоришь, что служил в Красной армии, но где именно – не помнишь. Кто командир – тоже не помнишь. Куда часть передислоцировалась – не знаешь. Тебе самому-то не смешно?

– Нет. Не смешно. Я не помню, потому что контузило меня, и я память потерял. Об этом Воронцов знает.

– Да прекрати ты уже товарища лейтенанта привязывать к своим показаниям! Воронцов то, Воронцов сё… Ты сам-то чего, вообще по легенде ничего не помнишь? Ни имени, ни фамилии?

– Имя… – задумался я. Рукавом белой рубахи, которую мне вместе с кальсонами выдали на смену грязной пижамы, вытер глаза, в задумчивости почесал лоб и, к моему удивлению и счастью, это неожиданно помогло. – Вы знаете, а ведь я, кажется, вспомнил, кто меня сможет опознать.

– Слушаю, – судя по звукам, младший лейтенант пододвинул к себе лист бумаги и чернильницу.

Глава 8
Алиби

– Меня в госпитале видела медсестра. Она передала меня товарищу лейтенанту, и тот стал помогать мне спускаться. А после этого…

– Дальше не надо. Ты про взрыв и подвал уже сто раз рассказал, – кашлянул тот. – Как фамилия медсестры?

– Гм, если честно, не знаю.

– Хорошо, как она выглядит?

– Э-э, этого я тоже сказать не могу. Я же в повязке на глазах был – после ранения.

– Ну, и как её искать, если ты ничего не знаешь?

– Я могу рассказать, что, как мне кажется, о ней знаю. Может быть, на основании моих слов удастся её найти? Тогда она, возможно, опознала бы меня и сказала, что я тот, кем представляюсь. Это стало бы подтверждением моих слов.

– Ну, что ты о ней знаешь? Какие приметы?

– Точных примет, естественно, не знаю. Но думаю, что она молодая девушка и, наверное, очень красивая.

– С чего ты взял? Ты же сам сказал, что в повязке на глазах был.

– Потому что голос у неё красивый – ангельский, – вспомнил я мягкий и ласковый голос медсестры.

Следователь фыркнул.

– Кроме голоса ещё что-нибудь помнишь?

– Не могу сказать точно. После этого столько событий произошло… Плюс, мне кажется, в больнице, при падении на лестничной клетке, или от взрыва бомбы, я ещё одну контузию получил. Поэтому в голове у меня всё изрядно перемешалось. Но мне кажется, что, вроде бы, зовут эту сестричку, Алёнушка.

– Алёнушка? Тогда тебя должны звать Иванушка. А ты говоришь, что Алексей, – подколол меня Горшков.

– Алексей, – подтвердил я, хотя это имя не было моим, и его я тоже узнал от Воронцова.

– Ну да ладно, это хоть что-то. Это мы проверим. А пока, – произнёс следователь, судя по звукам, записав мои показания, – пока посиди в камере и жди результатов следствия. – И крикнул в сторону двери: – Конвой!

В одиночной камере я просидел совсем недолго. Где-то через полчаса меня вновь отвели к следователю.

Войдя в кабинет, я сразу же понял, что Горшков там находится не один.

Так оно и было. Кроме него там присутствовала девушка, чей голос я сразу же узнал.

Вероятно, увидев меня, она сказала:

– Забабашкин, здравствуйте! Как я рада, что Вы живы!

И эта небольшая фраза, в очередной раз, полностью изменила мою судьбу.

– Здрасте, – облегчённо ответил я, осознавая, что теперь спасён.

Огромный груз переживаний свалился с моих плеч. Жизнь вновь обрела смысл. Теперь я знал, что мне поверят. Ведь как было бы глупо – попасть в другое время и бесславно сгинуть, так и не сумев помочь своему народу, своей стране.

Формальности заняли немного времени. Девушка правдиво рассказала все, что знало о Лёше Забабашкине: кто я, где лечился, и когда она видела меня в последний раз.

Когда у Горшкова вопросы к ней закончились, она произнесла:

– Товарищ младший лейтенант, я считаю, этого юношу необходимо как можно скорее показать Анне Ивановне. Это она проводила операцию по очистке глазных яблок. Вы же видите, у Алексея слёзы текут. Глаза явно воспалены. Нужно, чтобы его срочно осмотрел доктор. Если этого не сделать, Забабашкин может лишиться зрения!

Её голос и забота были настолько приятны, что, если бы я не плакал, то, возможно, стоило бы начать это делать. Шутка, конечно. Но всё же действительно очень приятно, когда ты находишься в сложной, и, быть может, безвыходной ситуации, когда судьба у тебя висит буквально на волоске, и тебе неожиданно приходят на помощь. Да не просто помогают, но ещё и заботятся с такой искренностью и добротой.

«Молодец, Алёнка! Век тебя не забуду! – пообещал я себе мысленно, а затем, чуть смутившись, добавил: – Только бы разглядеть тебя, как ты выглядишь. А то ничего не вижу из-за этих проклятущих слёз».

Однако слова словами, но следователь был не столь сентиментален, как моя спасительница. Слова медсестры он попросту проигнорировал, сказав лишь, что там, мол, видно будет.

Поблагодарив медсестру за помощь следствию и отправив её обратно в госпиталь, Горшков, судя по звукам, что я слышал, снял трубку и набрал номер на диске телефонного аппарата.

Когда на том конце провода ответили, он представился, а затем выслушал доклад. Через пару минут следователь повесил трубку и обратился ко мне вполне дружелюбным тоном:

– Что ж, Забабашкин, считай, что наполовину я тебе поверил. А сейчас будем смотреть на ещё одно опознание. Гриша очнулся. Так что пойдем, проверим показания твои.

– Пойдёмте, – обрадовался я, вскакивая с табурета. Хотел было идти, но ничего видеть из-за слёз не мог, а потому попросил об услуге: – Только, товарищ младший лейтенант, не могли бы Вы меня взять за руку, а то я не вижу ни хрена.

Потихоньку дошли до больницы, где, к счастью, очухавшийся после операции Воронцов не только меня узнал, но и ослабшим голосом рассказал своему подчинённому, коим, как оказалось, являлся Горшков, как героически я воевал. Когда же лейтенант узнал, что я не только его спас, но и уничтожил попытавшегося его убить предателя, то вообще заявил, что таких людей в своей жизни он не встречал и что я достоин, как минимум, ордена Красной Звезды.

Этот орден, учреждённый в 1930 году, вручался, в том числе и за мужество и отвагу при исполнении воинского долга, и был очень почётен.

Лестные слова лейтенанта обо мне были очень приятны слуху, однако в том, что такую, без сомнения высокую награду, я смогу получить в ближайшее время, у меня были серьёзные сомнения. Не до этого сейчас. Сейчас идёт всеобщее отступление, сдача городов и потеря территорий. А те контратаки, которые Красная армия предпринимает, не приносят существенного результата. Враг продвигается вглубь страны, повсеместно сея панику и принося разорение. Разве в такой обстановке до орденов и медалей?

Поэтому, хотя и сомневался в том, что этот красивый орден в виде пятиконечной звезды красного цвета, будет в ближайшее время сиять у меня на груди, противиться этой идее не стал. Сердечно поблагодарил лейтенанта за признание моих скромных заслуг и посетовал на то, что для начала, перед вручением, неплохо было бы показать меня врачу, чтобы тот решил проблему слезоотделения.

– Ибо я не вижу ни хрена, товарищи командиры! – честно признался я и попытался пошутить. – Даже орден свой не увижу, если и дальше так пойдёт!

На том и порешили. Горшков позвал главврача, и та согласилась меня осмотреть, пригласив к себе в кабинет.

Но перед тем, как уйти, я поинтересовался у Воронцова про его ранение. Оказалось, всё было не так плохо. Штык, пройдя рядом с правой лопаткой и выйдя в области груди, по чистой случайности никаких важных органов не задел. Операция прошла успешно, и как утверждали оперирующие и наблюдающие врачи, предпосылок для сильных волнений и переживаний они не видят.

– Ну что ж, красноармеец Забабашкин, благодарю тебя за службу и спасение моего командира! – пожал мне руку Горшков, как только мы вышли из палаты.

– Служу… – начал произносить я и замялся, точно не зная как продолжить.

Дело в том, что на этот момент я особо никогда внимания не обращал, потому что данная информация, в общем-то, для меня была лишней. Но вот сейчас, когда это дело коснулось непосредственно меня, я немного растерялся.

И действительно, как принято отвечать-то в этом времени? В дореволюционной, царской России, вышестоящему начальству отвечали: «Рады стараться!». При временном правительстве Керенского, я не помнил или даже не знал, как говорили. А вот после Великой Октябрьской Социалистической Революции вроде бы на похвалу командиров нужно было отвечать: «Служу трудовому народу». И будет это вроде бы до войны. А уже потом, поменяться на другое приветствие. Но вот когда конкретно это произойдёт, я совершенно не помнил. Однако отвечать что-то было нужно.

А потому махнул на всё рукой и закончил фразу почти шёпотом, так как мне казалось, будет правильным: – … трудовому народу!

– Что? – переспросил Горшков.

– Э-э, Служу трудовому народу! – уже менее уверенно повторил я.

По недовольному лицу НКВДэшника, по его нахмуренным бровям и буравящему взгляду понял, что ошибся со своим приветствием.

– Не знаешь ты воинский устав Забабашкин, – покачал головой он. – Как же ты нормы ГТО сдавал?

– Да, сдал как-то, – пожал я плечами и неуверенно уточнил: – Вы хотите сказать, что нужно говорить: Служу Советскому Союзу?

– Точно так и нужно говорить! Именно так, и никак иначе. Приветствие «Служу трудовому народу» использовалось до 1937 года. А потом вышел приказ номер двести шестьдесят от 21 декабря 1937 года, – и младший лейтенант и процитировал: – Введено Уставом Внутренней Службы РККА Статья 31 Устава: 'Если начальник благодарит – воинская часть или отдельные военнослужащие отвечают: 'Служим, или служу, Советскому Союзу.

– Вот как⁈ Гм, удивительно, – хмыкнул я, задумавшись.

Мне казалось, что это приветствие будет рождено позже, где-то в 1943 году, вместе с введением погон. Ан нет, оказалось, что это приветствие появилось на несколько лет раньше.

Ну, а раз так, то нужно было немедленно исправляться, и я, вытянувшись по стойке смирно, громко и чётко произнёс:

– Служу Советскому Союзу! – как и полагается, в эти годы, ответил я и, пользуясь, случаем поинтересовался: – А кожанку мою трофейную вы мне вернёте?

– Вернуть-то верну, но к чему она тебе? Тебе по уставу её носить не положено, – ответил тот, а потом добавил: – Разве что в свободное от службы время. Только где его сейчас взять? – он вздохнул и добавил: – Как выпишут из госпиталя, придёшь к нам в отдел, отдам.

– Товарищ следователь, а можно вопрос?

– Давай. Только быстро. Дел много. Я и так полдня с тобой прокопался.

– Скажите, я просто никак в толк взять не могу, зачем предатель Якименков решил открыться и напасть на товарища лейтенанта государственной безопасности? Я и так думал и сяк, никак понять не могу. Ведь он же – враг этот, уже можно сказать, что втёрся к нам и в доверие. Так зачем он проявил себя?

– Точно сказать тебе не могу, – доставая пачку папирос, сказал НКВДэшник, – но есть предположение. Якименков этот, скорее всего, получил задание с отступающими нашими бойцами влиться в наши ряды. Легализоваться и дальше уже заниматься саботажем, организацией паники и тому подобным вредительством. Начать дать свою грязную работу, он, скорее всего, должен был незадолго до начала ожидаемого нами немецкого наступления. И так бы всё и произошло, если бы вы с товарищем Воронцовым немецкого офицера бы не захватили. Это-то и поменяло его планы. Вероятно, он подумал, что если спасёт этого Шульца, то немецкое командование его отблагодарит. И нужно сказать, он был в своих размышлениях прав. В портфеле были важные карты и ценные сведения, так что немцы были бы очень рады, если бы у нас этих сведений не было.

– Ясно. А ещё один вопрос можно? – поинтересовался я и, увидев, что тот недовольно поморщился, быстро произнёс: – Совсем маленький.

– Ну?

– Вопрос такой: Вы же сразу, с первых минут знали, что я не немецкий шпион? Ведь знали? Я прав?

– Может, и знал, – ехидно уставился он на меня и с ленцой добавил. – И что?

– Как что⁈ – искренне возмутился я. – Тогда зачем вы меня обвиняли и мариновали⁈

– Как ты называешь: мариновали, мы тебя, потому что ты был в окружении. Так положено. Так что не надо учить меня делать мою работу, – холодным тоном отрезал НКВДэшник, но потом, вероятно осознав, что общается с семнадцатилетним пацаном, к тому же захватившим ценного языка, заметно потеплел и более мягко сказал: – Так было надо, Алексей. Ты пережил серьёзное испытание. Общался с немецким шпионом. Я должен был заставить вспомнить тебя всё в мельчайших деталях, – похлопал меня по плечу и повторил: – Это моя работа.

Горшков отпустил конвоира, что непрестанно следовал за нами, а сам, рассказывая по дороге, проводил меня до кабинета главврача. Из его слов я понял, что Анна Ивановна Предигер ранее была главврачом больницы в Троекуровске, а ныне стала руководителем госпиталя, что расположился в здании школы.

Она приняла меня буквально сразу, как только следователь заглянул в её кабинет.

– Да-да, конечно, входите, – произнёс глубокий голос, который, вероятно, принадлежал женщине средних лет.

Младший лейтенант завёл меня в кабинет, усадил на кушетку и, сказав, что подождёт в коридоре, ушёл.

Ну а мной, наконец, занялся настоящий врач.

Как оказалось, она, кроме всего прочего, была ещё окулистом и хирургом. И именно она занималась моими глазами в прошлый раз, когда мы с Воронцовым ехали в Троекуровск на вокзал и, попав под обстрел, угодили в больницу.

– Всё не так плохо, как могло бы быть, да-с, – произнесла она, закончив рассматривать покраснение левого глаза. – Очень плохо, дорогой товарищ, что вы раньше положенного срока сняли повязку. Может быть осложнение, да-с. Но, к нашему обоюдному счастью, пока я этого не вижу. Так что, вполне возможно, если вы будете соблюдать рекомендации, что я вам дам, то выздоровеете очень скоро.

– Я готов, – произнёс я, после разрешения закрыть веки.

– Сейчас я попрошу медсестру ещё раз промыть раствором вам глаза и пропишу капли. Но всё это лечение будет напрасно, если Вы сами не будете заботиться о себе. Ну и капельки три раза в день закапывать не забывайте, да-с.

– И что мне делать?

– Во-первых, не трогать глаза руками. Не чесать. Не царапать ногтями. Занесёте инфекцию и вообще можете лишиться зрения. Помните это! Гигиена, и ещё раз гигиена! А во-вторых, стараться избегать дневного света хотя бы неделю. Роговицы глаз получили небольшие повреждения. Они очень долго заживают. Из-за травмы у вас повышена светочувствительность. Яркий свет глаза раздражает и, происходит то самое, что Вы назвали «слезоотделение». Как результат, вы мало того, что не видите, так ещё и постоянно, вытирая текущие слёзы, тревожите их. Этого надо избегать. Ну и капельки, три раза в день закапывать не забывайте, да-с.

– С капельками понятно, – согласился я, – но вы мне что, опять хотите повязку на глаза сделать? – и буквально почувствовал шестым чувством, что сейчас прозвучит утвердительный ответ на мой вопрос, напомнил: – В десяти километрах от нас немцы. Они вот-вот начнут наступление.

– Помню, как уж тут забудешь, – горестно вздохнула доктор, поднялась со стула, судя по размытому силуэту, подошла к шкафу, что стоял у дальней стены, открыла там дверцу, покопалась, и, что-то взяв в руки, вернулась ко мне и, вложив в ладони, сказала: – Вот, возьмите. Как Алёнка промоет глаза, и капли закапает, Вы сразу же наденьте эти окуляры и носите на здоровье. Без надобности не снимайте.

Судя по форме предмета, что она мне дала, это были очки с круглыми стёклами. На мгновение, приоткрыл глаз и, даже невзирая на расплывчатую картину, что увидел, я понял, что форма и вид этих «окуляров» говорит о том, что они являются точной копией тех очков, что носил кот Базилио в советском кинофильме о приключениях Буратино.

«Ну да, мне было не до эстетики. Если доктор считает, что они мне помогут, и если они и взаправду помогут, то буду ходить в том, что дали и моську тут воротить, заботясь об эфемерной потенциальной непрезентабельности внешнего вида, просто глупо», – хмыкнул я, начав протирать стёкла краешком нательной рубахи.

Анна Ивановна похлопала меня по плечу и вышла, сказав, чтобы я ждал.

Ожидание продлилось недолго. Минут через пять дверь распахнулась, и я услышал тот самый прекрасный голос, который меня сегодня спас:

– Забабашкин, Вас отпустили?

– Да, Алёна, простите, не знаю Вашего отчества, – покивал я.

– Игоревна, – чуть смущённо произнесла та.

Её приятный голос успокаивал, и на душе появилась волнительная радость.

«Ничего себе, неужели я влюбился? Интересно, а она симпатичная? – неожиданно пришли в голову мысли. И я их сразу же постарался прогнать прочь. – Да какая разница, симпатичная она или нет? Может быть, она вообще замужем! Главное, что она уже третий раз за мою жизнь, старается мне помочь!»

Медсестричка тем временем подошла к тумбе, на которой стояли какие-то банки, открыла одну из них, перелила жидкость в миску и, подойдя ко мне, попросила поочерёдно приоткрывать веки. Сама же макала в эту жидкость вату и протирала ей область глаз.

После нескольких таких процедур она просушила мне лицо марлей и в каждый глаз закапала глазные капли, после чего протянула этот пузырёк с каплями мне.

– Закапывайте их себе, Забабашкин, три раза в день. По две капли. Запомнили?

– Да, – кивнул я.

– Доктор сказала, что пару дней будете у нас под наблюдением, так что капать пока буду их Вам я. Приходите в процедурный кабинет. Он оборудован примерно по центру этого этажа. Увидите, там табличку на двери прибили. Ну, а если вдруг там никого не будет, то закапывайте сами. Я могу быть на операции или ранеными заниматься. Их сейчас много. Но, когда я там есть, то приходите, всё сделаем в лучшем виде!

– Как скажете. Раз надо, то готов отбросить свою гордыню и полностью поступить в Ваше распоряжение, – пошутил я, улыбнувшись размытому силуэту девушки.

К моей радости, капли почти сразу начали действовать. Ощутил даже какое-то лёгкое жжение. Надел очки, поморгал и открыл глаза. Слёзы почти перестали течь и я, обрадовавшись этому факту, посмотрел на свою спасительницу.