Текст книги "Чародеи (СИ)"

Автор книги: Максим Далин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Annotation

Совы не умеют разносить письма. Для того, чтобы колдовать, не нужна волшебная палочка. Да и чудеса ли творит чародей – или следует ещё не открытым законам природы?

Макс Далин

Макс Далин

Чародеи

В горящее Юлькино лицо летит водяная пыль.

Чёрный дождь.

Предновогодняя оттепель покрыла мостовые грязной наледью, а газоны превратила в месиво из оттаивающей земли и мокрого снега – ноги то скользят, то вязнут. У входов в парадные тускло, еле-еле, светятся лампочки – через одну, почти не мешая сгущаться раннему сумраку. Липкая темень, как нефть, наполняет двор, затекла во все углы.

Мешает дышать. Мешает бежать.

А преследователи сопят и топают за спиной – и внутри поднимается, разгорается тёмный огонь, и панический ужас гонит Юльку вперёд.

Особый ужас. Не перед злобными идиотами сзади – наоборот, их почти жаль. Перед беспощадным прожектором, уже вспыхнувшим где-то под рёбрами. Его бесплотный свет кажется почти реальным, освещает Юльке путь – пока только двор, опостылевший, но обычный двор.

Пусть так и будет, пусть так и будет, бьётся в висках.

Но в том же обжигающем мёртвом свете изнутри уже виден и кусочек будущего.

Не надо, не надо, не надо!

И вдруг – траншея.

Опять коммунальные гады тут трубы выкопали! Чинят, чинят… чтоб им в аду вечно эту ржавчину хлебать, мелькнуло в мозгу – но Юлька тут же мотает головой, вытряхивает сорвавшуюся мысль: нет-нет-нет, шутка, шутка, шутка! Волна ужаса окатывает тошным ватным жаром.

Вот тут-то они и догнали.

С одной стороны – траншея, свет скудного фонаря не достаёт до дна, прыгать – переломаешь ноги. С другой – трансформаторная будка. К будке Юлька отступает, отступает, чувствуя тошную безнадёжность. Загнали в угол – и приближаются.

Юлька ещё трепыхается, сопротивляется ещё, тянет руки, пытаясь как-то удержать их, остановить:

– Ребята, не надо!

А Зёма ухмыляется и выщёлкивает лезвие ножа:

– Надо, сука!

Ох, дурак… жалость расползается мокрыми ошмётками.

– Ну пожалуйста… ребята… не подходите, пожалуйста…

Пока между ними и Юлькой есть какое-то пространство, пока не трогают, не прикасаются – ещё можно оттянуть, погасить, остановить, но…

Идиот-Прыщ, шестёрка, вечный прихлебатель, выслуживается перед Зёмой, делает быстрый шаг и бьёт Юльку кулаком по лицу.

Она отлетает назад и впечатывается спиной в стену, но уже не чувствует боли – только вкус крови во рту. Кошмарный прожектор внутри вспыхивает в полный накал, превращается в сонар, в рентген, выжигает и жалость, и страх.

Юлька выпрямляется и смотрит. Улыбается окровавленными губами.

Кодла Зёмы замирает, но уже поздно.

– Какой ты, Прыщик, молодец, – говорит Юлька медленно, и голос звучит не умоляющим кудахтаньем, а тяжёлым медным звоном. Погребальным набатом. Сильно. – Поймал. Судьбу. Ну давай, держи в обе руки. Я вижу. Ви-ижу, сопля ты жалкая. Мозги твои на асфальте. На-адо же, сколько у тебя мозгов, а так сразу и не скажешь!

И хохочет.

Её хохот настолько страшен, что Серый пятится и шепчет:

– На хрен, на хрен, я пошёл, я уже ухожу…

А у Прыща вытягивается пятнистая морда, и он бормочет:

– Ой, бля, заткнись!

– Ты, Прыщик, космонавтом быть не хотел? – хохочет Юлька, ужасаясь собственным словам, но замолчать не может – иначе свет чудовищной правды разорвёт изнутри. – Будешь! Полетаешь! С восьмого этажа, а-ха-ха!

Зёма бьёт её в живот носком ботинка. Юлька сгибается, но не чувствует боли и не отводит взгляда. Её почти нет, есть только адский прожектор внутри, она сама – беспощадный луч.

– Зёмин, радость моя! – хохочет из её разбитого рта медный чужой голос. – Твой братец перед смертью обблевался и обосрался – и с тобой то же будет. Все кишки выблюешь, аж скоряки удивятся!

– Ведьма! – шепчет Зёма белыми губами.

«Струсил!» – хохочет то, что внутри.

– Ну, что ж ты? – хохочет тварь, в которую превратилась Юлька. – Давай, убей ведьму, ну?! Переживёшь меня на пару дней, а-ха-ха! Ты, малыш, ничего не кушай и не пей: отра-авишься!

Юльке вдруг становится хорошо и легко. Она больше не пытается заткнуть, заглушить этот голос изнутри, она улыбается Зёме почти радостно и идёт навстречу ему.

– Зёмин, – говорит тварь изнутри издевательски, – что ты замер-то? Обгадился раньше времени, да? Страшно убивать? А умирать тебе не страшно, падаль ходячая? Ведь то, что ты ещё ходишь, одна видимость, умора!

Юлька готова. Но Зёма передумал. Он опускает руку с ножом и пятится. Слабак. Тряпка. Трус. Юлька идёт на него, хохоча и встряхивая волосами, а он пятится и пятится, а Серый уже смылся, а Прыщ чуть не соскальзывает в траншею и с трудом ловит равновесие. Юлька входит в мутный луч фонаря, Прыщ орёт – и в этот-то момент рядом и визжат тормоза.

И какая-то тётка кричит:

– Ребята, всё, остановитесь!

И все останавливаются.

* * *

Это поразительно.

Голос у этой тётки – как у училки из старого кино, про пионеров. Чистый, спокойный, правильный голос. У настоящих, некиношных училок такого голоса не бывает. Но дело даже не в этом.

Тётка приказала – и луч радара, который жёг Юльку изнутри, гаснет, будто кто выключателем щёлкнул. Отпускает. Из тела словно выдёргивают стальной стержень – и Юлька валится тётке на руки, пачкая её плащ уличной грязью и кровью.

А кодла Зёмы стоит, как громом поражённая. Тупо стоят и пялятся, у Прыща челюсть отвисла, у Зёмы глаза – пустые стекляшки. Спят стоя.

Офигеть.

– Молодцы, – говорит тётка. И продолжает. Тон – спокойного приказа. – Меня не видели. Машину не видели. Юлю не видели. Ничего не помните. Саша, больше не надо лазать на крышу. Славик, тебе нельзя пить спиртное. Повторите.

– Вас не видели, – гнусят оба, словно тяжело обдолбанные. – Машину не видели. Юлю не видели. Ничего не помним.

Прыщ вякает:

– Мне больше не надо лазать на крышу.

А Зёма еле выговаривает:

– Мне нельзя пить спиртное.

Юлька, полулёжа у тётки на плече, тихонько удивлённо присвистывает.

– Идите домой, – отпускает тётка, и оба отморозка медленно, спотыкаясь, как зомби, бредут прочь. А тётка обращается к Юльке. – Идти можешь? Недалеко.

Машина – видавшая виды «Нива» – в двух шагах. Юлька, цепляясь за руку тётки, делает эти два шага. Живот ужасно болит, грудь болит, болит разбитое лицо. Тётка помогает ей сесть на заднее сиденье, садится рядом, говорит кому-то впереди:

– Поехали.

Кто впереди – Юлька не понимает. Какая-то серая тень, не всмотреться. Но Юлька и не всматривается, она ужасно устала.

Тётка гладит её по голове, по плечам, кладёт руки ей на живот – и Юлька расслабляется и расслабляется, боль отпускает, уходит, остаётся только тошная тоска.

– Вы гипнотизёр, что ли? – говорит Юлька, с трудом шевеля губами.

– Почти так, – улыбается тётка. – Зови меня Зоя Львовна или тётя Зоя… или просто Зоя, если хочешь. А ты – Юля Проскудинова, да?

– Юля Паскудинова, – Юлька делает усилие, поднимает голову, стряхивает блаженную полусонную истому. – Нахрена я вам сдалась, тё-те-чка Зоечка? Чё, думаете, если их загипнотизировали, то ничего не будет, да? Будет! Я знаю!

Юльку снова начинает трясти. Зоя кладёт ей руку на плечо, озноб стихает, но изнутри идёт тихая холодная давняя злоба:

– Зря спасали, – говорит Юлька. Лижет разбитые губы, вкус крови придаёт сил. – Я всё равно жить не буду. Меня, знаете, как это всё достало, мне, знаете, как всё насточертело, настошиздело, знаете, как?! Я только этих придурков не хотела впутывать, но жить и всё это видеть… Я не могу, не хочу всё это видеть! И говорить не хочу, ясно вам?! В смысле, чтобы оно через меня говорило… что оно там… ад, наверно…

– Дикий талант, – негромко говорит Зоя, покачивает Юльку, как папа в детстве. – Тяжёлый талант.

– Талант, – огрызается Юлька. – В жопу такой талант. Что я им – бинокль? Оптический прицел? Это же они смотрят на людей из меня – и решают. Я вижу – и они видят, и решают, и говорят через меня. Я им что, гаджет?! Инструмент я им, да?!

– Кому?

– Тем, кто смотрит из меня, – Юлька злится, а слёзы текут сами. – Тварям. Я им прожектор? Освещаю людей, да? Скажи, если бы не видела я, они увидели бы? Если бы я эти смерти не видела, они бы случились или нет, а? Во-от! Я же как магнит, я как снайперская винтовка! Зачем мне жить, а? Людей убивать?

Зоя достаёт пачку салфеток, вытирает Юлькино лицо. Юльке хочется отмахнуться, но от прикосновений Зои явственно уходят злое напряжение и боль, только всхлипы встряхивают, как электрические разряды.

– Редкий талант, – говорит Зоя ласково. – И ценный. Ясновидение – очень ценный дар. Тебе надо учиться с ним жить, учиться его контролировать, а не нарываться на страшные беды, Юля.

Юлька моргает. Смаргивает волну покоя, от которой слипаются веки.

– Можете типа научить? Лучше научите вообще не видеть, – и изнутри снова поднимается яростный огонь. – Когда папу убили, меня никто, никто не слушал! Я орала, что папа умирает, папа умирает, а мать мне – тряпкой по морде, не мели, мол, глупостей! Всё бесполезно, всё бесполезно! И менты сказали, что он упал по пьяни, а я видела, я видела, его бутылкой! По голове бутылкой! Всем похер, похер! Ничего нельзя остановить, ничего!

Но сил мало, а вспышка забирает последние.

– Это было первое проявление дара, да? – спрашивает Зоя, поглаживая Юльку по плечу. – Когда погиб твой папа?

Юлька кивает.

– Тебе было лет двенадцать?

– Одиннадцать, – Юльке тяжело ворочать языком, но хочется ответить.

Зоя – для взрослого неплохая. И потом, она слушает и понимает. Не издевается, не глумится, не ржёт и не говорит, что место Юльки – в психушке. Вытирает Юльке слёзы, грязные потёки с лица. Достаёт из сумки на сиденье бутылку воды, даёт попить.

Добрые руки. Почти небывалое дело.

– Я не хочу контролировать, – бормочет Юлька, борясь со сном. – Я вообще не хочу, не хочу… зачем мне? Почему ни у кого нет, а у меня… Страшно же… противно и страшно…

– Поспи, Юля, – говорит Зоя. Кладёт себе на колени маленькую упругую подушку. – Положи голову, не стесняйся. Всё будет хорошо.

– А куда едем? – спрашивает Юлька, но засыпает раньше, чем Зоя успевает ответить.

* * *

Юлька просыпается, а машина стоит.

Дверца открыта, воздух свежий, холодный. Чудесный воздух: пахнет пригородом, деревенским запахом – деревом, лесом, дымом и чистым снегом. Юлька даже вспоминает, что скоро праздник… она совсем забыла. Где там эти новогодние сказочки…

Вокруг – освещённое фонарём пространство, в пятнах света и глубокой чёрной тени ничего не понять. Но слышно, как Зоя говорит кому-то:

– Юлечка Проскудинова, четырнадцать лет, по нашей картотеке – ясновидящая. Наблюдать издали больше нельзя: жестокие конфликты с окружением, сегодня едва до поножовщины не дошло. Плюс депрессия, страхи, суицидальные настроения…

– Надо сообщить родным? – спрашивает какой-то мужик.

Мать обойдётся, думает Юлька, но Зоя говорит:

– Да. Оформляем как официальную воспитанницу интерната, так и сообщи. Её избили, ей нужно прийти в себя, поесть и помыться.

– Медицинская помощь? – спрашивает мужик.

– Ничего серьёзного, – говорит Зоя. – Я справилась сама.

Правда справилась, удивлённо думает Юлька. Ничего не болит, только клонит в сон. Там, в воде, в бутылке, лекарство было, что ли… или Зоя ещё и лечит гипнозом?

– Проснулась, спящая красавица? – спрашивает другая тётка. Старше Зои, толстая, над круглым красным лицом – волосы пёрышками. Смешная. Незлая на вид.

– А вы кто? – спрашивает Юлька.

– А я – хозяйка, – говорит тётка, широко улыбаясь. – И няня. Зови тётей Лерой или Валерией Анатольевной. Пойдём, поешь.

Голод вдруг, без предупреждения, лупит кулаком в живот, как гопник из подворотни – Юлька чуть не сгибается снова.

– Спасибо, тётя Лера, – ну какая она Валерия Анатольевна, честное слово…

А дом совершенно не выглядит казённым. Ни на интернат, ни на ещё какое учреждение не похож, просто – громадный деревенский дом, деревянный, вроде двухэтажный. Никакого забора, только кусты растут и условные ворота, тоненькая прозрачная решёточка. В таких местах силком не держат.

Юлька входит за тётей Лерой. Ей спокойно.

А в доме пахнет сухими травами, немного пылью и деревом. И вид такой, будто дом старинный, какой-нибудь там терем, но ведь видно, что всё кругом новое и чистое, что построено недавно. И почему кажется старинным, Юлька не понимает.

Прошли немного – и пахнет едой, так, что снова сводит желудок. Столовая довольно большая, но меньше, чем в школе. Чисто, даже уютно; всё деревянное или плетёное из грубых сероватых ниток. На столе, в большой банке, пара сосновых веток, седых, как морозом тронутых, на них висят несколько маленьких шариков и серебристые нити «дождика». Тонко пахнет хвоей и сосновой смолой, детский запах – толкает в сердце. Юлька присаживается на гладкий деревянный стул – и тётя Лера приносит еду! Много! Картошку с мясом! Оладьи с вареньем! Молоко!

Юлька вспоминает, что надо сказать «спасибо», когда на тарелках остались крошки. Тётя Лера смеётся:

– Ну что, уже не помрёшь с голоду, а?

Юлька мотает головой. Ей странным образом спокойно. Она уже может думать.

– Сейчас Золушка придёт, покажет, где живут наши новенькие, – говорит тётя Лера.

Золушка, ага, думает Юлька. Тогда я – Красная Шапочка.

По джинсине карабкается неожиданный котёнок, такой пушистый, что почти кубик. Из кубика торчат только кончики ушей и лапки; глаза – серо-голубые пуговицы с узеньким чёрным стежком зрачка.

– Отстань, Маркизик, – говорит тётя Лера.

Юлька берёт его в руки:

– Маркизик! Ты чего, кот? Голодный или что? Дуралей пушистый… – чешет шейку под пухом.

– Привет, красивая! – окликают от двери тонким и довольно пронзительным голоском.

– Золушка, – говорит тётя Лера, – это Юлечка. Проводи её к спальням.

Тётя Лера скрывается в кухне, гремит оттуда посудой. Юлька с досадой поворачивается.

Девчонка-цыганка, в длиннющей, ослепительного апельсинового цвета юбке и голубой кофточке с воланами и стразиками, черномазая и лохматая, чуть младше самой Юльки, стоит в дверях, радостно улыбается.

Юлька морщится, с неохотой отпускает котёнка на пол.

– Золушка… пошла отсюда. Не терплю воровок.

Ожидает, что цыганка разорётся, но та огорчается, отступает на шаг, склонив голову набок.

– Красивая, не сердись, э… Золушка у тебя ничего не крала…

– Да все вы! – огрызается Юлька. – Не крала, не крала, а потом украдёшь. Ваши только и умеют, что красть и торговать наркотой, можно подумать, я их не видела…

– Золушка не торгует, нет, – лепечет цыганка, прижав руки к груди. – Не может. Красивая, я смерть вижу, из табор ушла, потому что смерть вижу…

Её громадные чёрные глазища в мохнатых ресницах полны слёз – и до Юльки вдруг доходит. Раздражение пропадает мгновенно, будто кто спичку задул.

– Слушай, ты не плачь… Золушка… – и улыбается. – Малышка, а ты как смерть видишь?

Золушка вздыхает:

– Паутина на лицо. Пауки на лицо. Просто паутина – смерть долго не будет, а пауки ползают, заползают в глаза, в нос заползают – скоро смерть. Завтра смерть.

Юлька усмехается:

– Ну… это ещё ничего.

Золушка трясёт лохматой головой:

– Наркотику продавать не могу. Я дам дурь ему – а пауки лезут из глаз, лезут из рта… – и в ужасе жмурится. – Мама меня била-била…

– Тебя заставляли продавать наркоту? – спрашивает Юлька, уже зажигаясь настоящим сочувствием. Эта Золушка должна быть совсем несредней девчонкой: Юлька никогда не слышала, чтобы цыганка сбежала из дома. Цыгане могут жить только среди своих.

Золушке должно быть ещё страшнее и безнадёжнее, чем самой Юльке. Хорошо ещё, что она только пауков видит.

– Пойдём, э! – Золушка тянет Юльку за руку, и Юлька, улыбаясь, подчиняется.

– А почему ты Золушка? – спрашивает Юлька по дороге.

– Имя такой, – удивляется Золушка. – Золушка Жанклодовна Халаши. В документы написано. У меня документы был, только их на вокзале украли.

Юлька поднимается за Золушкой по узенькой лестнице. Золушка открывает дверь в маленькую, невероятно уютную комнатку: две кровати, прикроватные столики с лампами под розовыми колпачками, два рабочих стола, крутящиеся кресла, книжный шкаф… Над одной кроватью – ярчайшая картинка, изображающая невероятно радостного Христа в осиянном райским солнцем поле, среди улыбающихся ватных овечек, а вокруг – календарики с весёлыми тигрятками, китайский веер с журавлями, нитяная пёстрая куколка на верёвочном бантике… Юлька чуть улыбается:

– Твоя кровать, Золушка?

– Моя, – сияет Золушка. – Картинки красивая?

Юлька улыбается веселее, кивает. Золушка вроде бы ей почти ровесница, а кажется совсем ребёнком… Меньше ушиблена своим ясновидением? Или просто характер более лёгкий?

– А на картах ты не гадаешь? – спрашивает Юлька, присев к рабочему столу.

На столе компьютер, пачка тетрадей, электронная читалка. Над столом, в горшке, растёт папоротник, свешивает пышные свои зелёные перья к самому монитору, а рядом с системным блоком – серебряная искусственная ёлочка в мигающих огоньках. Под ёлочкой – затрёпанная колода карт.

– Гадаешь, – с готовностью соглашается Золушка и берёт карты в руки. – Все рома могут гадать. Я всю правду говорю, э!

Ну да, думает Юлька. Позолоти ручку, яхонтовая. Все рома могут гадать, а настоящее будущее видишь только ты… Поэтому ты здесь.

– А в интернате много ребят? – спрашивает Юлька снова.

– Немного, – с некоторым даже огорчением говорит Золушка и кладёт карты на место. – Старший группа – пять, младший группа – восемь. Теперь старший группа – шесть, с тобой.

Правда немного, думает Юлька. Не слишком-то это часто встречается – ясновидение.

– Ты, наверное, одна жила, – говорит она вслух. – А теперь я буду тебя стеснять.

– Там есть ещё два комната, – говорит Золушка. – Но давай живём вместе, а? Вместе лучше! Ночью спать вместе – лучше, если приснится плохо – вместе лучше.

И смотрит умоляюще… Эх, думает Юлька, кошмары, значит, снятся и тебе? Всё ясно… всё ясно. Будем жить вместе.

* * *

Юлька расстилает постель. Её уже клонит в сон – но тут в дверь стучат.

– Уходи! – сердито говорит Золушка. – День тебе мало? Ночь тебе надо? Ходишь ночь, как кот! Ночь спать надо!

Действительно ясновидящая, думает Юлька и улыбается про себя, а из-за двери говорят:

– Я хотел с новенькой познакомиться. Мне о ней рассказывали.

Парень, думает Юлька с отвращением.

Парни – идиоты по определению. У них мозги набекрень на сексуальной почве, а если они вдруг, по ошибке, не думают о чьих-то сиськах – выясняют, кто из них круче. Парень – это неприятно.

Юлька думала, что все в интернате – девочки. Это девичья беда – ясновидение и все эти отвратительные штуки. Недаром же именно бедных женщин сжигали на кострах за то, что они ведьмы.

– Мы спать ложимся, – говорит Юлька тому, за дверью.

– На минутку, – говорит тот, и Юлька слышит в голосе улыбку. – Интересно же.

– Рудольф, – шепчет Золушка и делает странное лицо: то ли неодобрительное, то ли сострадающее.

Юлька открывает дверь.

Рудольф – не старше её самой, тощий, невысокий. На бледном лице зажившие шрамы: рубец идёт от виска к носу через всю щёку, а ниже – будто вырвали кусок, кожа зашита и стянута.

– Кто тебя так? – спрашивает Юлька.

– Потрогай, – чуть ухмыляется Рудольф.

Юлька почему-то послушно тянет пальцы к изуродованной щеке, дотрагивается – и в тот же миг безжалостный луч мёртвого света врезается в мозг! Юлька отшатывается – но уже видит, видит!

Хуже того – ощущает!

Но на сей раз наваждение сходит быстро. Легче, чем обычно.

– Тебя везли в багажнике, – говорит Юлька с досадой, потирая ноющий висок. – Убивать. Но что-то случилось с машиной… с шофёром… как шарахнуло… как ты вообще уцелел, не пойму. Тебя спасла Зоя?

Рудольф мотает головой:

– Ванечка. Неважно. Ты вправду ясновидящая, да ещё какая. Впечатлён. Рудольф Ланков.

– Юля Проскудинова. Раньше так не было… – задумчиво говорит Юлька.

– Раньше ты до некромантов не дотрагивалась, – усмехается Рудольф.

– Как это – некромантов? – Юлька хмыкает.

Некромант – это мертвяк в капюшоне из компьютерной игры. Он поднимает армию скелетов – ну или просто труп врага. Юлька давно смирилась со своими приступами, с тем, что внезапно может накатить жестокий припадок понимания, но уж некромантии точно не бывает! Как Бабы Яги не бывает. Это же сказки для деток, для кино! Фэнтезень!

– Это когда можешь убить сильным желанием убить, – говорит Рудольф без выражения.

– Юля, – говорит Золушка, морщась, – скажи, пусть он уйдёт, э! Здесь комната для девочки, мальчик ночью не ходит сюда.

– Золушка меня не любит, – бледно улыбается Рудольф. – Я уйду, но можно мы поговорим минутку? Я слышал, Зоя кое-что сказала Ванечке… а я хочу сказать тебе.

– Может, уж прямо убить меня хочешь? – Юлька щурится, кривит губы – всем видом показывает, насколько ей безразлично.

– Поговорить, – повторяет Рудольф.

– Не уходи, э! – Золушка хочет взять Юльку за руку, смущается, не берёт.

– Сейчас приду, – говорит Юлька.

Выходит с Рудольфом в коридор, спускается по лестнице. Рудольф снимает с вешалки у входа широкий плащ, накидывает на Юльку:

– Ночь холодная, а ты куртку там оставила…

– Ты говорить хотел, – напоминает Юлька.

Над крыльцом горит фонарь, освещает белые стволы берёз, а звёзды глушит, но небо всё равно бездонное. Юлька смотрит на луну и чувствует, как луна далеко и какая она громадная. Ощущает себя стоящей под открытым космосом, космос дышит сверху свежим ледяным холодом.

А земля пахнет тепло: деревом, лошадью, дымом.

Юлька – между.

Рудольф стоит рядом, смотрит в небо. Глаза влажные.

– Я слышал, Зоя говорила Ванечке, что ты самоубиться хотела, – говорит Рудольф вверх и вбок. – Потому что тебе кажется, будто ты беду не предсказываешь, а накликаешь.

– Не твоё дело, – хмуро говорит Юлька.

– Моё, – говорит Рудольф. – Вот Золушке это в голову не приходит. И Жеке не приходит… ну, у Жеки проявляется иначе, она видит прошлое, не будущее… Но всё равно. Другие предсказательницы не заморачиваются, а ты психуешь, и у тебя чувство вины.

– Не твоё дело вообще, – говорит Юлька уже с нажимом.

– Моё, моё, – говорит Рудольф. – Потому что ты страдаешь фигнёй.

Юлька поворачивается к нему.

– С чего ты взял?

– Я точно знаю, – говорит Рудольф медленно, больше не отводя глаз. – Если ты делаешь… меняешь что-то… ну во всём этом механизме вселенной меняешь что-то – ты это чувствуешь. Чувствуешь, как меняешь. Как смерть выходит из тебя… как пуля.

Юлька содрогается.

– Ты хочешь сказать…

– Я. Убил. Пять. Человек, – говорит Рудольф. – Ты можешь случайно это увидеть, так что лучше я скажу.

Слеза переливается через нижнее веко, ползёт по изуродованной щеке.

Юлька прижимается спиной к стене. Смотрит во все глаза.

– Не бойся, – говорит Рудольф. – Он под контролем.

– Кто? – бормочет Юлька, не понимая.

– Дар.

Юлька вдыхает и выдыхает. Ей не страшно, у неё в горле комом стоит жалость. До неё начинает доходить.

– Ты ко мне пришёл…

– Потому что у тебя дикий талант – и тёмный очень, – говорит Рудольф. – Я подумал, ты поймёшь. Тут все, в общем, с тёмным талантом, но у тебя, похоже, совсем… вроде моего.

– А почему все – с тёмным? – спрашивает Юлька.

– Со светлым – могут дома жить, – говорит Рудольф. – Здесь только на каникулах тусят, слушают профильные лекции. А некоторые даже не знают, что за ними присматривают чародеи…

– Чародеи? – Юлька глотает смешок. – Вот так словечко…

– Кто-то светлый и придумал.

– И мы с тобой – чародеи?

– И мы.

– Тут – как Слизерин? – вдруг доходит до Юльки. Она фыркает от отвратительности этой мысли, но уже не может от неё отвязаться.

– В смысле – злых колдунов учат? – смеётся Рудольф. – Ну это же хрень, сама посуди. Ты хочешь быть злой колдуньей?

– Я – точно нет.

– Вот. Никто не хочет быть гадом. Даже я. Хотя меня родители настолько боялись, что решили грохнуть. Ты же знаешь, что меня хотели убить, да?

Юлька кивает.

– Меня заказал отец, – говорит Рудольф, и голос у него совершенно не живой. – И этот заказ выполнили. Я сгорел в той машине. Они похоронили кости. Меня вообще нет, ты понимаешь?

Юлька берёт его холодные влажные ладони в свои – и тут же попадает в прожекторный луч, горячий, как адский огонь, в беспощадный свет чистого знания.

Если бы даже Рудольф хотел – он бы не скрыл.

* * *

У маленького Рудольфа в руках – куски шлема дополненной реальности. Обгрызенная тупая пластмасса. А у его ног – плюшевый ушастый бульдожик, заглядывает в глаза, вертит катышком обрубленного хвоста, ухмыляется: ужасно рад видеть хозяина.

– Чтоб ты сдох! – кричит Рудольф со злыми слезами – и вдруг чувствует…

Юлька тоже чувствует, как ярость внутри собирается в раскалённый луч, в невидимое и неотвратимое копьё – ужас Рудольфа прошибает её насквозь, она вместе с ним кричит «нет, нет, не надо», но вместе с ним и понимает, насколько это бесполезно.

Насколько это неотвратимо.

Юлька рыдает вместе с Рудольфом. Обнимает мёртвую собачку. Ещё тёплую.

«Мама, я убил Федю».

«Рудик, ну что ты… Ты же ничего ему не сделал, даже не ударил… наверное, он болел, а мы и не знали…»

«Мама, я убил Федю». Но объяснять бесполезно. Объяснить невозможно.

Федя до сих пор болит у Рудольфа в душе. Нестерпимо. Юлька видит, как Рудольф кормит бродячую собаку. Кудлатого барбоса, хромающего на заднюю ногу.

Видит этого барбоса у него в комнате. Барбос возлежит на лайковом белом диване. Рудольф гладит его по голове. «Феденька, Феденька…» Плачет.

У Рудольфа тоже чувство вины.

Хуже, чем у Юльки: Рудольф не предполагает, он знает точно.

И заставляет себя не злиться. Не ненавидеть.

Рудольф слушает курс аутотренинга: кончики пальцев становятся тёплыми, ладони становятся тяжёлыми…

Отстраняется от одноклассников. С отвращением слушает пожилую учительницу – жабу с замашками надзирательницы в тюрьме. Кончики пальцев становятся тёплыми. Ладони становятся тяжёлыми. Я не злюсь. Я спокоен.

Он очень старается. Играет с кудлатым псом – и вспоминает ушастого бульдога, его кроткий обожающий взгляд. Я не смею выходить из себя. Это непоправимо.

Рудольф учится в элитном лицее. Его отец – Анатолий Ланков, тот самый, чей «Ланков-Банк», его мать – лицо ювелирных салонов. Рудольф должен быть счастливым, но вокруг удивительно много зла, а характер – чудовищно, рискованно взрывоопасный. Обострённое чувство справедливости. Но он не должен, он не должен…

Мать не верит. Отец посмотрел странно. Никто даже не попытался помочь. Только курс аутотренинга. Кончики пальцев становятся тёплыми. Я погружён в полный покой.

Но два гоблина во дворе тыкают палками умирающую кошку, которую сбила машина. Рудольф встречается с её взглядом – и его захлёстывает ненависть, которую он не успевает потушить.

Скорая, полиция – приехали во двор уже после того, как Рудольф ушёл. Он сидит в ветеринарной клинике, пока они опрашивают очевидцев во дворе.

Кошке можно помочь только одним способом. Усни, говорит ей Рудольф. Прости нас всех, говорит ей Рудольф, я не успел.

Родители слегка напряглись после этой истории. Нет, Рудольф ни в чём не виноват. Он просто там был.

Но они смотрят странно. Рудольфу не снятся гоблины, но он иногда чувствует липкий холодный ужас.

* * *

– А что вы тут?.. – окликает девчонка.

Юлька вылетает из прошлого Рудольфа так резко, что её шатает. Она бьётся плечом о стену, шипит и морщится, трёт плечо, смотрит с досадой.

Девица длинная и тощая, и лицо у неё длинное – небось, в школе звали лошадью. Глаза большие, грустные, горбатый нос, мягкие губы, а над всем этим пушистая чёлка. Точно, лошадь. Лошадка.

Но, похоже, не злая.

– Жека, – говорит Рудольф, – тебе надо учиться видеть будущее. Чтобы не мешать людям.

– Я случайно, – говорит Жека. Чуть в нос, будто у неё насморк.

– Ты нарочно, – поправляет Рудольф невозмутимо. – Потому что хотела посмотреть на новенькую. Посмотрела?

– Ты Юля? – спрашивает Жека.

– Ты догадалась или знала? – спрашивает Юлька. Ей интересно, насколько Жека ясновидящая.

– Я знала, – сознаётся Жека. – Я слышала, как Зоя говорила Валерии.

– Юлия, – говорит Рудольф, дурачась, – позвольте вам представить, Евгения Шурыга, звезда сцены и экрана, без пяти минут миллионерша!

– Гад ты, – говорит Жека обиженно. Поджимает губу – огорчённая лошадка.

– Звезда экрана? – удивляется Юлька.

– Я хотела в «Битве экстрасенсов» сняться, – говорит Жека хмуро. – Да ну, у них там всё куплено, они мне сразу сказали: сто тысяч – и хоть какая ясновидящая. Фу!

– Ты про учёных расскажи, – хихикает Рудольф.

– Чего рассказывать… – Жека смущается. – Джеймс Рэнди обещал миллион тому, кто докажет свои способности. Я хотела доказать…

– Не получилось, – понимающе кивает Юлька. – Нарочно ни за что не выйдет.

– У кого как, – хмыкает Рудольф.

– Ты бы мог доказать, – ехидничает Жека. – Кого-нибудь убить перед камерами…

– Дурочка, – говорит Рудольф грустно. – Я всё сделаю, чтобы обо мне никто не узнал. Никогда. Хорошо, что Зоя с Ванечкой тоже так думают… знаешь, каково, когда из тебя хотят сделать киллера? Идеального киллера, который следов не оставляет?

Юльку передёргивает: она чувствует с Рудольфом странную связь, почти родство. Рудольф касается её плечом: кажется, он понимает.

– На меня тоже накатывает, – говорит Юлька. – И знаешь, мне бы в жизни не пришло в голову идти куда-нибудь в шоу экстрасенсов. Свиньи они там все, барыги… и жулики, на бедных чокнутых бабках деньги делают… – и вдруг давится смехом. – О, представляете, я бы кому-нибудь из этих говнюков предсказала смер-рть, смер-рть в прямом эфире! А он – бумс – и сдох! От ужаса! – и хохочет.

Улыбается и Рудольф. Жека смотрит на них с укоризной.

– Я же серьёзно! – говорит она, возмущаясь их непонятливостью. – Для науки, понимаете?

– Ты отличница? – сочувственно спрашивает Юлька, как про тяжёлую болезнь.

Рудольф впервые громко ржёт, басом, как все обычные парни, но Юльку не бесит, ей тоже смешно.

– Ну и отличница, – уязвлённо говорит Жека.

– Не огорчайся, – понимающе кивает Юлька. – Бывает. Мы никому не расскажем…

– Да ну вас! – Жека сердится, но не слишком. – Неужели не понимаете: мы ведь неизвестные науке феномены, нас изучать надо…

– Просто Жеке хотелось миллион, – понимающе кивает Рудольф. – И славу. Первый в мире экстрасенс, который смог.

Жека смотрит на него безнадёжно, как обычно смотрят на парней: они же отроду идиоты, объяснять без толку. Юльке неожиданно смешно, потому что она это понимает и потому что Рудольф не такой.

Он ушибленный. Как сама Юлька. Поэтому умный, как, бывает, умнеют больные звери. В раннем детстве-то как все был, гадёныш, готовый убить собачку за кусок пластика с микросхемами, а из-за дара – поменялся. Стал взрослым, а ещё что-то чувствовать стал, чего они обычно не могут. Что-то понимать стал. Это приятно.

Юлька с удивлением осознаёт, что доверяет Рудольфу. Ещё вчера она бы в рожу плюнула предположившему, что она доверится парню. Но Рудольф так раскрылся… Вообще-то так нельзя… Но иначе у него бы и не вышло.