Текст книги "Мышиная дыра"

Автор книги: Максим Далин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

– Ну вот, – говорю, – теперь вы тут выживете.

А Эдит посмотрела на меня сердито и говорит:

– Прекрасное у меня тут общество, ничего не скажешь.

А я пристегнул аптечку и перезаряжаю бластер. А она говорит:

– Куда это вы собрались, Марсэлл?

– Надо, – говорю, – взглянуть, куда это нас занесло. И насколько сильно крылья повреждены. Так что я собираюсь выйти.

Она сделала большие глаза.

– Ночью?

– Ну да, – говорю. – А что? Сейчас вот прожекторы включим…

– Так, – говорит. – Я ночью в чужом мире одна не останусь.

– Ладно, – говорю. – Как хотите. Можете идти со мной, можете лететь домой одна, маша ладошками, можете даже телепортироваться, если умеете – лично я не возражаю.

Уперла руки в бедра, сдвинула бровки, покраснела – выпалила:

– Не смейте так со мной разговаривать! Вы что, издеваетесь?! Вы что?! Я говорю – вы не можете идти!

– Если будете так мило сердиться, – говорю, – я вас поцелую.

– Вы, – говорит, – меня не уважаете. Вы не уважаете женщин.

– Наверное, так, – говорю. – Я – пират, негодяй, подонок всех обществ Галактики, убийца, злодей, подлец и, по секрету вам скажу, сексуальный маньяк. Так что я, пожалуй, пойду, если вы меня больше не задерживаете.

Тогда она меня просто испепелила взглядом на месте, но не нашлась, что ответить. А я включил прожектора.

И мы увидали, что у нас в оптике не ночь, а какое-то искусственное сооружение, закрытое сверху и закрытое с боков. И темно, потому что наша машина его пробила, провалилась внутрь и загородила своей верхней частью дыру, которая при падении образовалась в крыше этой штуки. И даже если сверху светло, вниз солнечный свет не проникает.

А прожектора осветили громадный тоннель с грязными стенками, выложенными, может, бетонными блоками, а может, каменными плитами – издали непонятно. И уходил тот тоннель куда-то вниз и вперед. И выглядел местом очень древним и заброшенным. И я подумал, что строители тоннеля уже лет триста не приходили его чистить, следовательно, он им не особенно нужен и на нас не рассердятся за то, что мы сломали в нем потолок.

Эдит смотрит на это дело, бледнеет и говорит:

– Марсэлл, что это?

– Не знаю, – говорю, – я тут никогда не был. Шахта, коллектор, может, кусок канализации, может, вход в храм местного божества – выбирайте, что вам больше нравится. Тут же нет указателя.

– Для вас, – говорит, – Марсэлл, нет ничего святого.

– Это, – говорю, – мы уже обсуждали. А теперь я пойду. У меня нехорошее предчувствие, что крылья наши в очень неважном состоянии. Хоть броня у меня и надежная, но вот навигационные системы могло совсем оборвать при таком-то падении. И, кстати, связи у нас нет. Совсем. Так что надо в темпе действовать.

Тогда она села, отвернулась, уцепилась за спинку кресла, чтоб не съезжать, пробурчала: "Не могли даже приземлиться как следует", – и замолчала. А я говорю:

– Вы не должны ни к чему прикасаться. Под страхом смерти. Понимаете, Эдит?

– Очень мне надо, – говорит.

– Может, вас лучше в каюту проводить? – говорю.

Повернулась и смерила меня взглядом.

– В каюте вам будет удобнее, – говорю.

– Опять, – шипит, – хотите меня запереть? Ни за что! – а в глазах плохо скрытая угроза.

Я понял, что мы так с ней битый час будем пререкаться. И что потом она попытается мне как-нибудь отомстить за мою неучтивость. А получаются у нее такие штуки отлично, и поэтому моему бедному звездолету угрожает окончательная гибель. И страх перед собственной участью Эдит не остановит – не такая она особа. И тогда я сделал вид, что вожусь с приборным щитом, а сам выбрал точный момент и столкнул ее с кресла. Ужасно негалантно.

На ней пеньюарчик шелковый. А у меня отличное чувство траектории. И все вышло, как по маслу.

Машина-то стояла боком. И пол под углом градусов в сорок пять уходил из рубки в коридор, а коридор кончался дверью в каюту. Вниз, к трюму и двигателям, у меня люк и лестница – как на всех «Огненосцах». Очень удобно.

И Эдит уехала в каюту с ветерком, на пятой точке. Дверь на фотоэлементах перед ней открылась, а за ней закрылась. И я слышал, как она там туфельками затормозила.

Полный порядок. Я заблокировал все линии связи между каютой и рубкой, а потом выключил контроль двери. Хотя, думаю, она в своих скользких туфельках и шелковом пеньюрчике по пластиковому полу вверх, под таким уклоном до двери вряд ли доползет.

Подготовка не та. Если только не сообразит, как использовать мои личные вещи. Но, похоже, не сообразит.

Ну потом, понятно, я сам спустился. Мне все-таки проще – на мне были, натурально, магнитные ботинки, я вчера еще активизировал аварийный контур под полом, когда за матрасом ходил. Подошел к двери – она из-за двери ругается страшными словами. Тогда я говорю:

– Слушайте, Эдит, там удобства за дверью, дверь открывается вручную. Они, получается, ниже входа в каюту – держитесь за койку и легко туда попадете. Душ принимать не советую, но умыться можно. Кофеварка к столу не прикреплена и где-нибудь там валяется – так что, если найдете банку с кофе и если бисквиты не рассыпались, можете позавтракать. А я пошел работать. Обедаем вместе.

– Марсэлл! – кричит. – Я вас ненавижу! Вы самая отвратительная тварь во Вселенной! Я бы вас убила своими руками!

– Вы мне льстите, – говорю.

И спускаюсь в люк к выходу из машины.

За бортом мне показалось холодно. Но на самом деле, я думаю, просто в разных там подземельях и пещерах всегда зябко и сыро – а тут было отменно сыро и зябко.

И пахло… как вам сказать? Атмосфера пригодная для дыхания, биоблокада надежная – скафандр только мешает воспринимать запахи и звуки, так что я, ясное дело, не надевал скафандра, только бронежилет. Поэтому запахи этого мира отлично обонялись.

Пахло плесенью, ржавчиной и живыми существами. Запах живых существ ни с чем не перепутаешь. Он бывает разный, но всегда определенный. Кто-то тут обитал – а это, вообще говоря, всегда тревожно. Мало кто любит чужих, а если и любит, то не всегда так, как самим чужим нравится. В качестве закуски любит, к примеру. Так что я был при оружии, на всякий случай. И при очень хорошем фонарике – темно же. Фонарик из тех, знаете, у которых есть режим подачи сигнала для наблюдателей с орбиты. В крайнем случае, такая штука тоже используется как оружие – и очень славно получается. Сильный свет – вещь мощная.

Первым делом я, конечно, поизучал наши проблемы и неприятности. Вышло вот что.

Машина наша в это подземелье криво провалилась. Следящая система вся переломалась, жалко было смотреть – обломки висели, как перебитые крылья. Антенну дальней связи вообще снесло с концами – просто с мясом выдрало. Я все облазил, как смог, и понял, что, в принципе, можно рискнуть взлететь, если стабилизаторы поправить – но только до орбиты. Потому что без ощущал далеко не улетишь – без глаз, без ушей… Надо все монтировать заново.

Ну, поразмыслил, с чего лучше начать. Запустил пару ремонтных автоматов – чтоб начали потихоньку налаживать стабилизаторы и разгребать обломки – и тут сообразил, что у меня с чего-то спина горит.

Просто кто-то мне в спину смотрит из темноты.

А вокруг – тоннель. Или, лучше сказать, горизонтальная, выложенная камнем труба диаметром метров в десять. И уходит эта труба с двух сторон в глухую темнотищу, и из глубины пахнет сыростью и живым. И у меня появляется ощущение, что нечто живое и тихое в этой темноте осторожно шныряет.

А работающие автоматы шумят, и мне из-за них ничего не слышно.

На самом деле, ребята, разведывать такие места в одиночку – занятие нервное и неприятное. Кто захочет – тот может тебя окружить или сзади напасть. Как говорится, войдя в чужой дом в чужом мире – чаще оглядывайся. Но мне было ужасно интересно. И я пошел по этой трубе прочь от крыльев.

У меня был, как я уже говорил, кажется, отличный фонарь, и бластер, который я, кроме летальных импульсов зарядил еще импульсами, парализующими белковые организмы. Мы ж не звери – не глядя палить на поражение. Так что я был готов к неожиданностям. Не ко всем, конечно, но к многим.

Я быстренько сообразил, что труба эта – штука циклопическая. Уходила она в бесконечность с обеих сторон – и от нее с боков отходили какие-то такие тоннельчики. Такой же формы, только уже. А на стенках – бетонных, я хорошенько рассмотрел, во всяком случае, очень похожих на бетонные – периодически попадались металлические пластины с надписями выцветшей краской. И я решил, что, быстрей всего, это отстойник городской канализационной системы или выводная труба, которая ведет к отстойнику.

А город наверху должен быть очень большим.

И совершенно мертвым. Причем – очень давно уже.

Потому что невозможно себе представить живой город с чистыми и сухими канализационными стоками. Все живые существа, к сожалению, гадят.

А эта система, где все уже давным-давно вымыто дождями и высохло само по себе, она меня на очень грустные мысли навела. О бренности всего сущего.

И я подумал – если город мертв, то кто же здесь живет? И тут увидел на стене зверя, который удирал от моего света.

Ночной кошмар Эдит. Я знаю таких существ – интернациональные бытовые паразиты. Только этот таракан был ростом с ладонь и с антеннами длиной в четверть метра. И на вид довольно неприятный.

Вот как, думаю, уходит слава мира… Цивилизации рождаются и умирают, а тараканы остаются. И вид у них, прямо скажем, процветающий…

Я шел и предавался грустным раздумьям. О том, что по типу сооружений и по виду письменности вроде бы похоже, что жили тут раньше люди, насколько я помню лекции в университете, цивилизация могла бы быть, близкая к индексу «8-А». И еще я думал о подозрительно высоком радиационном фоне. О слишком крупных тараканах. И о том, что надо бы выбраться на поверхность и посмотреть на этот бедный мир, который, похоже, каким-то образом себя угробил.

Сфотографировать бы это печальное зрелище и показать Эдит. Как пример безответственности так называемых цивилизованных людей.

Но несмотря на всю эту депрессивную философию, я все-таки старался сечь обстановку. И вдруг слышу: в боковом проходе возня и писк.

Причем – возня довольно крупных существ, а писк такой тоненький… Мышиный, в общем.

Я, конечно, дернулся туда посмотреть. Хотя уже догадывался, что увижу. Крыс-мутантов. Которые тут так же процветают, как и тараканы. Почетное второе место по выживанию.

Но все равно дернулся. Интересно было подтвердить гипотезу.

Я побежал, и не учел, что эхо от моих шагов кого угодно распугает. Так что они, натурально, кинулись врассыпную.

Насколько я заметил, удирали на четырех конечностях. Ага, крысы…

А одно существо – я уж не посмел его крысой назвать – осталось лежать на полу. И оно смотрело на меня, а глаза у него были круглые, выпуклые и черные. На очень странном… странной… морде лица. Не знаю, как точнее назвать.

Вот так мы со Старшим Мышом и познакомились.

Когда я подошел поближе, он сделал так: «К-к!»

Как кашлянул тихонько. Но я понял, что на этот звук надо дешифратор строить. Потому что передо мной просто товарищ по разуму.

Только не антропоид, а… как бы это сказать… рэтоид, наверное. Крысоид.

Но раньше, чем строить дешифратор, я Мыша заклеил пластырем. Он истекал кровью, ребята – поэтому не мог убежать. У него были укусы и несколько колотых ран, как от заточки – в опасных местах, шея и грудь. И я его заклеил и накачал теми стимуляторами, которые были у меня с собой – портативный диагност из аптечки выдавал, что организм у него, за небольшими исключениями, напоминает крысиный и человеческий. А значит, наши препараты должны работать.

Он, похоже, догадался, что я пытаюсь ему помогать, потому что не сопротивлялся, только понюхивал воздух и мои руки и шевелил вибриссами. Они у него росли около носа, как у крысы усы – двумя пышными пучками. Личная локация. Длинные – сантиметров по тридцать, плотные такие, упругие волоски.

Забавно выглядит. Он вообще ужасно мил. Мышки внешне – обаяшки редкостные. Они меньше людей намного – Старший Мышь ростом с восьмилетку из нашего мира примерно, в свои двадцать, а это у них возраст уже не юный. На двух ногах только сидят, когда делают что-то руками – а так предпочитают бегать или ползать на четвереньках и невероятно ловко. Ладони и стопы у них крошечные, а головы крупные – и череп, вытянутый в нос. А ушные раковины громадные и подвижные. Зубы – ну совершенно как крысиные, и верхняя губа раздвоена. Волосы у них на голове, как у людей, а на туловище – поменьше, чем на голове; еще немного – на руках и на ногах, и между волосинками тоже попадаются вибриссы. И они носят одежду – у Старшего Мыша куртяшка такая была, вроде брезентовой, и что-то похожее на набедренную повязку. И ремень с ножнами – а нож враги у него отобрали и вообще забрали его вещи.

И еще у мышек есть хвосты. Совершенно крысиные, в чешуйках и редкой щетинке. Очень длинные и очень сильные. И выглядит это поразительно. Я некоторое время просто неприлично пялился на его хвост, но ему, похоже, польстило.

Я его колол всякими необходимыми веществами, гладил между ушей и говорил что-то такое, что всегда раненым говорят. Ну вроде там: "Ничего, братишка, держись, сейчас пройдет", – в таком роде. Я же знал, что он смысла слов не поймет, но надеялся, что о цели моих действий догадается как-нибудь. И он догадался – не мешал, спокойно следил. Только когда начал засыпать – занервничал.

Но у меня получилось его успокоить. И я его унес в звездолет – не так, в конце концов, было далеко, мышки легонькие, как дети, а оставаться с ним в тоннеле мне показалось опасно.

Во-первых, я догадался, что мышки наблюдали за мной, когда я запускал ремонтные автоматы. А во-вторых, у него тут были враги.

Я не знал, прав он или виноват. В чужом монастыре со своим уставом не разберешься. Может, на него грабители напали, а он тут уважаемая особа. Может, он последний подонок, а я жандармов спугнул. Я понятия не имел. На них было не написано. Но он же был живой, ребята. Он был один против троих. Ему было больно. А у меня была аптечка. Вот и все.

Пока я его нес, у меня все время было паршивое чувство, что меня ведут. Крысиный хвост.

Мои шпионы в поле зрения не мелькали и близко не подходили, но я их все время ощущал. Мышки – существа очень тихие, но живые все-таки. Дышат, шуршат чуть-чуть. А слух у меня очень хороший, хотя эхо от шума автоматов сильно мешало разобраться в шорохах. Но я понимал, что за нами следят и что эти, следящие, мне вовсе не друзья. Может, те госслужащие или грабители, которых я спугнул. И замышляют что-то нехорошее. А у меня руки заняты раненым и фонарем.

Так что я шел все быстрее и быстрее, в конце концов – почти бежал, и когда добрался до крыльев, жутко обрадовался. Дома, слава богу. Сейчас закроемся от всех посторонних и спокойно во всем разберемся.

Я сгоряча забыл, что у меня в машине тоже экстремально сейчас. Вернее, не принял во внимание. Вошел внутрь, открыл каюту – а Эдит тут как тут.

– Марсэлл, – говорит, тоном инспектора, – что это у вас?

Я спустился к койке осторожненько и уложил своего раненого. Эдит его рассмотрела – и как завопит:

– Крыса! Господи! Какая огромная крыса! Марсэлл, зачем вы сюда крысу приволокли? Вы с ума сошли?!

Мыш дернулся, но не проснулся. Я при хорошем свете увидел много такого, чего в тоннеле не рассмотрел. Какой он грязный. Как он истощен чудовищно, кости кожу рвут, но при этом все, что осталось от тела – сплошные мускулы. И сколько на нем шрамов. На носу. Выше глаза. Уши рваные во многих местах. Существо для боя. Выживал тяжело, сразу видно.

И я сказал Эдит:

– Во-первых, не кричите, пожалуйста. Он ранен, ему поспать надо, чтобы восстановиться. А во-вторых…

Она уперла руки в бока фирменным жестом и перебивает:

– Нет, вы мне объясните, Марсэлл, зачем вам понадобилась эта крыса? Ужас какой-то, ненавижу крыс, она грязная, а вы ее на чистое покрывало положили, и какая громадная и мерзкая…

Я говорю:

– Разве вы не видите, что на нем одежда? Животные не одеваются, Эдит. Он – разумное существо, местный житель…

Она топнула ножкой. И говорит с отвращением:

– Все равно – крыса. Может, дрессированная. Это у вас на Земле Грома привыкли с помоечными крысами возиться?

– Вот что, – говорю. – Запомните такую вещь, Эдит. У нас в языке слово «крыса» имеет несколько негативный оттенок. Типа «пройдоха». А на мейнском арго «крыса» значит предатель, тот, кто пакостит своим. Поэтому, пока дешифратор не настроим идеально, я вас прошу местных жителей крысами не называть. Пусть они будут мыши.

Она скривилась.

– Ничего себе – мыши! Знаете, Марсэлл, если я вижу крысу, я ее так и называю. Я все вещи называю своими именами. Я всегда говорю правду.

– А я, – говорю, – не всегда. Вот, например, когда вижу злую дуру, иногда обращаюсь к ней «барышня». Этот вид вранья называется «вежливость». Короче, я надеюсь, что мы договорились. Вы варили кофе?

Дернула плечами.

– У вас какая-то странная кофеварка. Она не работает.

Эдит пристроила кофеварку на мой атлас разумных форм жизни, чтобы ровно стояла. Я ее поднял и потряс. В ней зашуршал сухой кофе.

Я говорю:

– У нас на Земле Грома, когда хотят кофе, сначала наливают воды, а потом включают кофеварку.

И она возражает очень логично:

– Но вы же не велели принимать душ!

Я вздохнул. Тут ничего нельзя было поделать.

Потом я готовил еду. Эдит сидела в углу на двух подушках, потому что побрезговала сидеть на койке рядом с крысой. Она мне сказала, что не может передвигаться по каюте, потому что у нее туфли скользят. В сущности, это было и мне, и ей одинаково удобно. Мне – потому что Эдит явно не могла выбраться в рубку без посторонней помощи, а ей – потому что я был просто вынужден теперь помогать ей во всяких бытовых действиях.

Готовить еду, в частности. Хотя во многих мирах нашей Галактики считается, что это дело особей женского пола. Но вообще-то, это больше позабавило Эдит, чем меня огорчило.

Я сварил кофе, сделал бутерброды, нашел пачку бисквитов и открыл банку джема. И когда кофе дошел, я увидел, что Мыш просыпается.

Начал он с носа. Зрелище. Глаза еще закрыты, а кончик носа уже шевелится и вибриссы уже нацелены на интересующий предмет – на кофейник. А потом он проснулся окончательно, хотя это сложно сделать быстро в таком полузабытьи от лекарств.

Но он проснулся, посмотрел на меня внимательно и пискнул.

Ребята, это было что-то! Язык у мышек фонетически очень сложный. Многие звуки произносятся в ультразвуковом диапазоне, слова выговаривать – не для человеческой гортани. Я думал, что строить дешифратор придется дико долго и мучительно из-за этого языкового строя. А он взял чисто – первое же слово.

Потому что слово было невероятно принципиальным для аборигенов. Исполненным глубокого смысла и мощной эмоциональной энергии. Сакрально значимым. Такие важные вещи ловятся на раз.

Мыш сказал «еда».

Глядя на меня. Вопросительно и серьезно.

– Еда, – говорю. – Ты голоден?

Попал в десятку. Еще одно очень значимое слово. Мыш издал утвердительный звук. И сел.

Забавно мышки сидят, не как люди, а как бы на корточках. Собираются в такой комочек и делаются больше похожи на крыс, чем когда-либо. Мышу, наверное, было еще всерьез больно, но он этого ничем не показывал, только смотрел на меня и водил носом. Я дал ему бутерброд.

Мыш взял обеими руками и сделал какое-то хитрое быстрое движение – вроде маленького прыжка сидя. Повернулся ко мне спиной и стал есть. Чудной местный этикет.

Эдит на это смотрела с омерзением. Я только надеялся, что у мышек принципиально другая мимика, поэтому Мыш не поймет. Ошибся.

Они очень чувствительные, мышки. Почти парапсихики в том, что касается эмоций. Все он понял. Но это потом.

Он был жутко голодный, я видел. Я поставил перед ним блюдо с бутербродами и бисквитов положил – и он съел почти все. Я налил ему сладкого кофе. Подумал, что надо было бы воды – но он вылакал кофе из чашки. Потом посмотрел на меня и принялся чиститься. Лизать ладошки и тереть щеки с вибриссами. Показывал, что закончил обед.

– Ну что, – говорю. – Ты – в порядке? Хорошо?

Взглянул на меня, пискнул:

– Хорошо.

Контакт как по маслу пошел. Если бы не Эдит, все было бы еще лучше.

Ну что сказать. Словарный запас у Мыша богатством не отличался – образование у него, похоже, было не гуманитарное. Но мы начали разговаривать и оба поняли, что договориться сумеем. На этом «еда» и «голод» дешифратор очень быстро раскочегарился, на удивление.

Я сел рядом с Мышом, и он как следует меня обнюхал. Я дал ему руки понюхать, потом он меня в нос понюхал, и Эдит на нас смотрела, как на парочку идиотов. Невдомек человеку, что у каждой расы свои любезности.

Потом Мыш сказал:

– Ты богатый, – я не понял, утвердительно или вопросительно.

– Да, – говорю.

– Много еды, – говорит. – Хорошая еда. Свет в гнезде, жена толстая.

Лицо Эдит надо было видеть. Она на Мыша посмотрела с ненавистью – я имел дурость подстроить ее дешифратор тоже, на всякий случай. А напрасно.

– Не жена, – говорю. – Просто самка.

Мыш ничего не ответил. По-моему, не поверил. Немного подумал и спросил:

– Как получилось, что гнездо упало сверху?

Озадачил меня. Я никак не мог придумать, как ему объяснить. Нужно было не только на доступном уровне, но еще и короткими фразами, потому что длинные совершенно не переводились. В конце концов говорю:

– Гнездо летает. Гнездо летело. Сломалось. Упало. Это плохо.

Мыш выслушал внимательно и присвистнул:

– Плохо. Очень.

– Почему? – спрашиваю.

Мыш ткнул меня носом в плечо и сказал речь. И говоря, все время двигался: припрыгивал, подергивал ушами, менял позы – по человеческим меркам, вероятно, темпераментно жестикулировал.

– Я – Старший. Сын Бойца. Внук Бойца. Сам Боец. Я одиночка. Контролирую тоннель. Маленькие тоннели – до Грязных Вод. Большой Босс против. Большой Босс велел шестеркам – убить одиночек. Будет Большой Клан. Все под ним. Все тоннели – их. Катакомбы – тоже их. Крепость всегда была их. Если одиночки хотят жить – пусть дают еду. Так. Я сказал – нет. Я ушел. Я говорю – могу ходить в тоннель. Большой Босс сказал – тоннель его. Все, что в тоннеле – его.

– Ух ты, – говорю. – То есть, ты хочешь сказать…

– Гнездо упало в тоннель, – продолжает. – Шестерки шарят вокруг. Сказали – гнездо Большого Босса. Все, что в гнезде – Большого Босса. Я сказал – я посмотрю. Они сказали – ты умрешь.

– В смысле, – говорю, – ты или я?

– Мы, – отвечает. – Мы умрем. Будем едой. Гнездо возьмет Большой Босс. Свет. Двери. Ему нужно – так они сказали. Кто возразит – будет едой.

Вот так я и определился, на чьей я стороне. Я поразмыслил и решил, что такая крыса, как Старший Мыш, товарищ пирату на сто процентов. Отчаянный парень. И потом: я не знал, кто тут у них Большой Босс – тоже мне крысиный король! – но мне этот тип не понравился заочно.

Я не слишком люблю тех, кто все норовит подгрести под себя. Мы, Дети Грома, не приемлем диктатуры. Наш девиз – свобода, мир и человечность. А эти святые понятия требуют защиты.

– Мы не умрем, – говорю. – Мы будем драться. У меня есть – чем.

– Хорошо, – отвечает. – Драться – хорошо.

Но сказано это было, по-моему, не очень уверенно.

Эдит все это время слушала. Мне даже показалось, что она выводы делает – лицо у нее приятно выглядело, сосредоточенно. Казалось разумным. Но потом она сказала:

– Напрасно вы все-таки сюда притащили эту крысу, Марсэлл. У них тут какие-то грязные дела. И знаете, хоть они и говорящие, эти крысы, все равно…

Это с работающим-то дешифратором!

Мыш на нее посмотрел молча. И было совершенно непонятно, о чем он думает. У мышек оказалась не просто другая мимика – у них не оказалось никакой. Совершенно неподвижные мордочки. Без мимических мускулов. Мне пришлось долго выяснять, как они выражают свои эмоции – а до того только угадывать.

Я подумал, что Мыш рассердится или обидится. Не слишком-то мне это нравилось.

– Эдит, – говорю, – вы недопустимо грубо отзываетесь о разумном существе из мира, куда мы с вами, между прочим, без спроса свалились. Причем – о существе, которое нас пытается предупредить об опасности.

А она говорит язвительно:

– Марсэлл, у вас на борту есть крысоловки?

Я уже хотел рявкнуть, но тут Мыш пискнул:

– Самка, молчи. Большой, слушай.

Эдит хотела возмутиться насчет «самки», но я захлопнул ей рот ладонью. И прислушался.

Акустическое сканирование окружающей местности у меня было включено на всякий случай, и в каюте был дополнительный динамик. Так что мы все это время слушали, как снаружи работают мои автоматы – обломки разгребают, пытаются что-то поправить и все такое.

Как известно, к звукам привыкаешь, если их долго слушать. Но Мыш обратил мое внимание – и я сразу понял, на что.

Звуков стало вдвое меньше. Один автомат как будто отключился.

Мыш говорит:

– Шум в тоннеле? Машины?

– Да, – отвечаю.

Тут он не пискнул, а как-то скрипнул. Что этот звук обозначает на их языке, я так и не знаю: в нашем нет аналогов, зато в языке Эдит, похоже, аналоги нашлись, потому что она густо покраснела.

Я посмотрел на Мыша.

– Что-то не так? – говорю.

– Шестерки, – пищит. – Выключили машину. Взяли себе.

Вот когда мне стало всерьез неуютно. Я до этого думал, что мышки – цивилизация очень примитивная, возникшая по какой-нибудь случайной причине на обломках цивилизации человеческой. Судил по одежде Мыша, по оружию, по речи – и ошибся. Сообразил, что мышки взломали пароль моего автомата, отлично защищенного мейнского автомата – и неизвестно, что они еще могут делать.

– Интересно, – говорю. – Старший, как они ее взяли?

Он почесался, ногой – или это у него задняя лапа – за ухом, очень быстро. И пискнул:

– Не знаю. Меняли программу. Погрузили и увезли. Не знаю.

Я сдунул волосы со лба. Ну да. Знаете, что такое "компьютерная мышка"? А вот и не то, что вы подумали. Я молчал – но тут Эдит вдруг осенило. Она переменилась в лице, схватилась за собственные щеки, округлила глаза – и как выпалит:

– Марсэлл, улетаем отсюда! Сейчас же, немедленно улетаем! Они же так и сюда пролезут, эти крысы! Я бою-усь! Я боюсь крыс, Марсэлл! Они же все жрут!

Мыш посмотрел на нее внимательно и пискнул:

– Еда. Самка – еда. Хорошая.

Обижаться грех, потому что это просто маленькая месть, в надежде, что Эдит поймет, что к чему. Эдит, по-моему, отлично поняла, но не так, как Мыш ожидал, потому что забилась в угол и начала плакать и кричать:

– Марсэлл, уберите отсюда эту гадость! Уберите!

Я почувствовал, что устал до смерти. Положение оказывалось все неприятнее и неприятнее, а Эдит умела создавать неудобства даже в ситуации, когда все идеально. Мне надо было пообщаться с Мышом о важных вещах, но из-за воплей Эдит не выходило сосредоточиться – жалко, когда женщина плачет. И пришлось сесть рядом с ней, достать платочек, капнуть успокоительного в кофеек и снова начать ее утешать. Хорошо, что умница Мыш не стал ввязываться, а сидел к нам спиной и чистился. Он постепенно оказывался чертовски тактичным парнем.

А Эдит всхлипывала, цеплялась за мои руки и бормотала умоляюще:

– Ну Марсэлл, давайте улетим отсюда, ну пожалуйста! Я слышала, крысы и вправду могут человека сожрать! А вдруг они действительно в звездолет пролезут? Моя мамочка тоже крыс не выносит!

А я даже не стал ей объяснять, что взлететь прямо сейчас у нас не выйдет, а если и выйдет, то мы застрянем на здешней орбите на веки вечные. Я ее гладил по голове и вытирал ей нос вместе с глазами, и говорил, что все будет в порядке – но я, ребята, в это ни на ломаный грош не верил. Потому что у нас получился контакт с цивилизацией очень толковых существ, которые в разных мирах жили рядом с людьми и к людям во все времена относились вполне определенно.

Всегда были врагами людей, если уж называть вещи своими именами. Люди их убивали и травили, а они выживали и приспосабливались. И вот теперь, в этом прекрасном мире, у них оказалась прямая возможность взять реванш за все прошлое.

Людей больше нет, а мышки остались.

Настроение у меня совершенно испортилось. Я уже ничего не ждал, но Мыш ткнул меня носом между лопаток, когда Эдит немного успокоилась. Я обернулся.

Мыш сидел на койке, совершенно уморительно скрестив руки перед собой. Как белка.

– Что ты? – говорю. – Что-то нужно?

– Большой, – пищит, – я должен. Ты остановил кровь. Дал еду. Я должен.

Мне захотелось его погладить, но я вовремя вспомнил, что он не животное и это, скорее всего, будет выглядеть неприлично, а может быть, даже оскорбительно. И вообще я смутился.

– Нет, – говорю. – Ты не должен. Я сам хотел.

Тогда он сделал маленький прыжок вперед – прямо сидя – и лизнул меня в ухо. Я слегка оторопел, но вовремя сообразил, что у каждой расы свой этикет. И что погладить – это у меня были правильные импульсы, потому что если у каких-нибудь созданий мимики нет, то жесты и прикосновения, вероятно, ее заменяют.

Он дал погладить себя за ушами. И пискнул:

– Я тоже хочу. Вместе есть. Вместе драться. Чинить гнездо. Защищать гнездо.

Да уж, думаю, будем драться. Война мышей и лягушей. Вот интересно, насколько я для них серьезный противник.

– Я не вижу в темноте, – говорю. – Их много, Старший, да? Шестерок?

– Много, – пищит. – Вдвоем – мы еда. Будут еще бойцы.

– Погоди, – говорю, – откуда? Ты говорил – ты одиночка.

Он свистнул.

– Я – Старший. Боец. Вторая жена – Сталкер, дочь Сталкера. Третья жена – Нюхач, дочь Нюхача. Четверо детей – взрослые. Дети Бойца, сами Бойцы.

Эдит, которая снова прислушивалась, хотела что-то сказать с язвительной миной, но я ее перебил.

– Старший, – говорю, – почему "вторая и третья"? А первая?

И тут, ребята, он первый раз сделал что-то совсем как человек. Он по-человечески тяжело вздохнул. И пискнул:

– Первая. Старшая. Боец, дочь Бойца. Любил. Трое детей. Всех съели. Шестерки Большого Босса.

Я разговаривал с Мышом долго. Только отдал приказ автомату подняться на борт и задействовал противоугонку на полную мощность. И занялся контактом вплотную. По бортовому времени кончился день, наступил вечер, а мы все разговаривали. Эдит сначала слушала, потом устала, начала раздражаться и капризничать – и в конце концов заявила, что хочет есть. Мыш издал презрительный звук и сказал мне, что моя самка слишком много ест, что ее выгоднее съесть, чем кормить – и это им с Эдит взаимных симпатий не добавило. Но обед я все-таки приготовил.

Мыш в этот раз почти не ел, посвистывал и нервно чистился. Я уже научился различать, как он чистится по необходимости, как – из вежливости, а как – на нервной почве: движения совершенно разные. Он беспокоился о своем гнезде, Мыш. И его совесть мучила, что он тут ест, а его жены с детьми сидят голодные.

Прожорливость Эдит его раздражала. А она его нарочно бесила – мазала галеты джемом в три слоя и капризничала, что в концентрате мало пряностей. Будто не понимала, что это очень скверный поступок – так себя вести перед носом у того, кто долго голодал.