Текст книги "Время Любви"

Автор книги: Максим Далин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Так что, когда Наг меня остановил, я его спросил, о чем сходу подумал:

– Что, биоблокаду надо обновить?

А он головой мотнул и прошелестел изнутри моей головы:

"Нет, Фог, иммунитет у тебя в порядке. Просто – есть просьба".

– Лично ко мне? – спрашиваю. – Не к Эду? Лестно.

Наг изобразил, что исполнен дружескими чувствами – тепло изнутри, это у змей вместо улыбок идет – и продолжает:

"Видишь ли, Фог… Это довольно-таки непростое дело, к тебе обращаюсь потому, что ты никогда не боялся впутываться в опасные переделки. Если у тебя получится, будет большая удача для нас и для людей тоже. Знаешь об ускорителе регенерации?"

Еще б я не знал. Я ему изложил, что слышал, а слышал, что все слышали. Есть, мол, такой препарат, который ускоряет обменные процессы на клеточном уровне раз в пять. С помощью этой штуки, бывало, с того света возвращали только так – с тяжелыми ожогами, с кровопотерей чуть ли не досуха, с травмами, что называется, всмятку. С фатальными радиоактивными поражениями. Процесс дорогущий, но кто на такое денег пожалеет? Припоминаю, скидывались для одного орла, чтобы спинной мозг ему сделать – его ж никаким протезом не заменишь, живой и настоящий надо. И ничего, через пару месяцев вышел из больнички своими ногами.

"А знаешь, – говорит, – что ускоритель фактически из себя представляет?"

– Ну, Наг, – говорю, – вообще-то, я ж не медик и не биохимик. Болтают, типа плесени что-то. Или грибка. С неспецифическим действием на живую ткань белковых существ.

"Вроде того, – говорит. – Грибок. Да. Вот это и есть моя просьба".

– Не понял, – говорю. – По грибы для вас слетать?

И тогда Наг мне изложил в тонких частностях.

Грибок этот, культура, как Наг выразился, в естественных условиях растет в одном только месте. В пещерах мира, который Наг назвал по-нашему, Бездной, будто там разумные существа не водились. Но тут же пояснил, что местный разум там есть и это сильно все осложняет. Этот самый разум грибок разводит в собственных целях – он им питается. Можно было бы закупать – но тамошние жители не понимают, что такое торговля. На обмен им тоже ничего не надо. Странненькая раса. Вроде бы не особенно высоко развитая, но хитрая и небезопасная. Вот у них надо надыбать этой культуры, чем больше, тем лучше, но не меньше пары килограммов.

– А искусственно разводить это дело нельзя? – спрашиваю.

"Так мы, – отвечает, – и разводим искусственно. Только искусственная культура, выведенная в местных условиях, через несколько лет истощается и теряет свойства. Чтобы ее восстановить, нужны новые споры. На Соме в свое время даже дискутировался вопрос о попытке экспансии с целью овладения местами произрастания культуры… но окончательное уничтожение чужаков уничтожило бы и грибную колонию – там очень сложные симбиотические связи между разными организмами мира… А договориться с хозяевами не удалось. У них слишком необычный разум. Не человеческий и не наш. Без аналогов".

– Значит, воруем? – говорю.

"Люди воруют. А что остается? Это непросто и опасно, но у некоторых мейнцев получается. О тебе говорят, что ты не пасуешь в трудных случаях. Если сумеешь раздобыть и вернуться живым, мы в долгу не останемся. Заплатим, как положено – плюс пожизненная страховка и, если вдруг что случится, лечение с помощью культуры даром. Устроят такие условия?"

– Сильно, – говорю. – Устроят. По рукам.

На том и сговорились. Я Нагу пожал его чешуйчатую лапу еле теплую и пошел с ним в Медицинский Центр. Там он мне показал культуру: сине-розоватые ниточки вроде как с бусинками на концах, растут густо-густо, щеточкой. На вид не противные, но и особенно приятными не назовешь. В стеклянном боксе – и стекла запотели изнутри от сырости и тепла.

Наг сказал, что для этого дела, чтобы споры сохранились в лучшем виде, нужна особая тара. Дал мне три контейнера с какой-то питательной грязцой внутри, герметично закрывающихся. Объяснил, как собирать, как в контейнер совать. Вокруг медики собрались, змеи, букашки и люди, смотрели на меня, как на монумент – с восхищением. Один мне принес дискету с лоцией и пару видеодисков.

– Это, – говорит, – Фог, фильмец в том мире сняли. Наш, мейнец, летал туда лет десять назад, вернулся. Ты посмотри, что и как. Там все подробненько. И кстати – если у тебя будет возможность и желание, ты бы тоже отснял диск-другой, а?

– Знаешь, – говорю, – золотко, вообще-то, я не режиссер и не оператор. И кино не снимал отродясь – как-то интереса такого не было. Ни бельмеса в этом не смыслю. Договаривались о чем попроще: прилетаю, собираю грибы, улетаю.

Помялся.

– Ну да, – говорит, – это конечно. Я же не настаиваю. Просто – мало ли, там что-то сильно изменилось… для тех, кто за тобой пойдет… с запасом на будущее… – и камеру мне сует портативную. – Ну, Фог, не в службу, а в дружбу, а?

Ну что ты с ними будешь делать! Взял контейнеры и камеру, взял диски и пошел к себе, ознакомиться и экипаж познакомить.

Укки я так и сказал:

– В космосе, старина, у нас все выходит – зашибись. Теперь пришел момент проверить, на что мы годимся в поле постоянного тяготения. Так и так. Медики говорят, местечко не курортное, так что ты решай давай, со мной или нет.

А он просиял, как мальчишка, которому обещали Дворец Волшебных Игр и мороженое с сиропом, и говорит:

– Конечно, с вами, Фог! Я ваш товарищ, я ваш пилот, я всюду с вами.

Потом мы посмотрели, что этот крендель там наснимал. Восторг у Укки вроде бы угас чуток, он сидел и хмурился, а потом выдал:

– Мне это совсем не нравится, капитан. Но я не могу бросить вас на таком пути. Я хочу быть достоин вас – страху в наших сердцах не место.

Так мил был, что я подумал: грустно будет до невозможности, если он там гробанется. Где я еще найду такого? Истинно бриллиант среди пилотов.

И уж что меня совсем не ковыряло, так это недоверие и ожидание от Укки проблем в экстремальной обстановке. Не было у меня для этого ни малейшей причины. Мы просто вместе тщательно всю имеющуюся информацию изучили, перезаправились и перезарядились и улетели. И я считал прыжки, а Укки вел машину в физическом космосе – и совершенно никакого страха в сердцах не было. Исключительно адреналин и ожидание приключений и подвигов.

Искусственного свечения над этой Бездной не наблюдалось. Электричеством здешние гаврики не пользовались. И атомной энергией не пользовались. И ляд их знает, как надо назвать то, чем они, гады, пользовались.

На поверхности планеты было довольно-таки тепло и сыро. Бурые скалы поросли плесенью и жесткой волосатой дрянью. На посадке – турбулентность сильная, тучи, уже у самой поверхности – туман, парной, как в бане или в теплице. Видимость посредственная. Пасмурно и жарко, да не столько жарко, сколько душно. Ландшафт унылый, булыганы в рыжих волосах и в липкой серой гадости, деревья такие, будто тут только что было наводнение и схлынуло – а растения сгнили и на них водоросли висят. Из фауны ползают сизые плоские гниды, размером с надувной матрас, а в воздухе парят штуковины, похожие на резиновую распухшую жабью башку. Из каждой башки кишки какие-то метра на четыре вниз свисают и покачиваются. Красота, короче, неописуемая.

Никаких признаков бытия разумных тварей мир не имеет. Все разумное – внутри. Под поверхностью.

Мы нашу машину вписывать в этот дивный пейзаж не стали. Взяли авиетку – ту, что продается в комплекте со "Стерегущим", двухместную, восьмимиллиметровая керамилоновая броня, двигатели сдвоены, и атомный есть, и гравитационный, хорошая штучка – и на ней спустились, а крылья отправили на орбиту на автопилоте.

При нас был запас провизии в концентратах на две недели, с учетом всех возможных неприятностей, вода, аптечка, боезапас для авиеточных ракетниц и контейнеры для культуры. Плюс у меня на лбу, вроде диадемы, камера, на поясе – надежный нож, а в кобуре – десантный бластер. А у Укки – пистолет с пулями, который я ему навязал, хоть он и отнекивался, и меч.

Без меча он никогда никуда.

И вот мы врубили нашу систему поиска, сверились с лоцией – и уже часа через полтора нашли первую пещеру. Не так уж она и замаскирована была; просто дыра в скале, диаметром метров пятнадцать-семнадцать, заросшая мохнатой рыжей щетиной. Черный небритый провал.

Когда мы туда заводили авиетку, Укки нервно хихикнул.

С прожекторами шли на самой малой скорости метров пятьсот – вниз под плавный уклон. Камень вокруг блестел жирным таким слизистым блеском, синеватый, с наплывами, вроде барханов; только кое-где виднелись заросли щетины. На траву или, там, мох совершенно непохоже, а похоже, будто чья-то взъерошенная громадная голова из камня торчит, а волосы на ней жесткие, длинные и дыбом встали. И пошевеливаются. И мне все было никак не отвязаться от ощущения, что так, наверное, червяк по горлу тухлого покойника ползет.

Очень вокруг все было гнусно.

Потом стало посветлее. Причем, непонятно, откуда свет идет. Снизу откуда-то, желтоватый, зеленоватый, гнилой какой-то такой отсвет. Пещера расширилась, потом еще расширилась. А дальше вниз – не описать, какая оказалась громадная. Свод держался на каменных столбах, вроде как сросшихся вместе сосульках этих пещерных – сталактитах, сталагмитах, как там они зовутся – а между столбов можно было не то, что авиетку, а прямо наш "Стерегущий" провести и нигде стабилизаторами и антеннами не зацепить.

А свет сочился из столбов, как гной. Некоторые столбы вроде как просвечивали насквозь, как очень мутное стекло, а в глубине, в этом мутном, что-то шевелилось, какие-то тени, и мерцало, тускло, желто…

Я не ксенофоб, парни. Совсем. Я знаю, вы скажете, имперец, мол, почти всегда чуток шовинист. У трети наших на броне машин надпись "На Сете – только люди", да, правда, но я такого никогда на своих крыльях не рисовал. У меня в друзьях и рептилии ходили, и букашки, и… короче, я совершенно спокойно отношусь к чуждым формам жизни, но тут, честно говоря…

Когда из двух ближайших этих колонн полезли эти волосы, потянулись к авиетке, как щупальца, тихо-тихо, причем, вообще беззвучно – передернуло слегка. Ждал, что увидим подобное дело, вроде их здешнего контрольно-пропускного пункта, но все равно дернулся. Скорость увеличивать опасно было, а эта дрянь облипала броню, и будто бы даже просачивалась в сам керамилон, протачивалась – тут уже был звук. Мерзкий такой хруст.

А Укки откинул фонарь – и мечом эту погань. Мы оба знали, что огнемет или бластер тут – штука кислая, они не горят, техноорганика. Ракету в центр этой дряни я засадить не рискнул, чтобы свод не рухнул к ляду, а мечом вышло очень здорово. Самое оно, то, что надо. Я пригнулся к штурвалу, а Укки обрезал вокруг нас эту волосню так, что аж паленым запахло. Меча было не видно от скорости замаха – вспышка, вспышка…

К мечу они цепляться не успевали. И отрезанные больше не полезли.

Нет, мы из фильма знали, что авиетку волосы вряд ли остановят. Но тот орел, который запись делал, предупредил, что рули они у него забили и в двигатель набились. А такое нам не надо. Сильная задержка и лишний риск.

Так что я сказал:

– Молодчина, отличная работа.

А Укки посмотрел на меня совершенно счастливым взглядом – и как-то мне не понравился. Глаза у него горели, щеки горели, нехорошо, болезненно так. Мне даже показалось, что у него жар.

– Фог, – говорит, а сам улыбается странненькой улыбочкой, нежной и немного сумасшедшей, – мы с вами их и в дальнейшем отлично сделаем, я полагаю. Смотрите, как получилось славно.

– Слушай, – говорю, – малек, а ты биоблокаду колол? Тебе как, не жарковато часом?

Он опять улыбнулся, как слегка пьяный.

– Я сделал все, как вы сказали, – говорит. – Со мной все хорошо… только в животе странно как-то. Но не больно, а просто…

Я поднял авиетку к потолку и повесил ее там на силовое поле. И вмазал Укки еще одной порцией иммунопротектора, на всякий случай. Знаем мы эти "все хорошо", думаю. Сейчас хорошо, а через час офигительно плохо. На кой мне осложнения. Кто знает, что эта дрянь излучает и в каком диапазоне.

Он не возражал, руку дал спокойно, только все улыбался этой пьяной улыбочкой, и глаза повлажнели, а на него такие идиотские гримаски совсем не похожи. Вот тут я первый раз и дернулся.

Я начал за ним присматривать.

Но все, вроде бы, шло – ничего себе. Диагност наш, из аптечки, против Укки ничего не имел, говорил, что кровь чистая, только давление чуток сверх нормы и адреналин из ушей. Но это в работе, вроде бы, нормально. И я слегка успокоился.

Мы спустились и поползли дальше, в смысле – ниже. Пещера шла под уклон, делалось все светлее – хоть прожектора выключай. Никого живого вокруг не наблюдалось, если эта дрянь внутри колонн только не живая. Под нами виднелся пол, гладкий, как облизанный, с пучками волосни – и вдруг он ухнул куда-то вниз.

А авиетка повисла над обрывом. Пропасть. Реально – бездна. Глубина – метров, может, сто пятьдесят. А внизу, в здешнем дохлом свете и клубах пара – не знаю, как сказать…

Город.

Дайте чуток передохнуть. В горле пересохло.

Терпеть не могу описывать всякие странные штуки из чужих миров. Они не похожи ни на что, вот в чем беда… да даже и не в этом. Просто если сравнивать, то вроде получается некий шанс объяснить, хоть и неточно, а вот если сравнивать не с чем? Вы не пробовали негуманоиду описывать какую-нибудь совсем простую обиходную вещь из своего мира, которой он не представляет? А попробуйте. Вот опишите ему, к примеру, хрустальную рюмку. Так, чтоб он понял, что это за штука. Если он отродясь не видел стекла и не знает, как люди пьют. Э?

Своим рассказывать, что нелюди нагородили, ничуть не проще.

Ну ладно.

Это было, как… Скелет? Скажем, скелет. Этакое нагромождение желтых костей вокруг спинного хребта. Ребра торчат. Из них – еще какие-то чудные отростки. И этот скелет – позвоночник длиной километра, может, два или три, лежит среди других скелетов, поменьше. И кости торчат во все стороны, желтые, блестящие, но мертво блестящие. А между ними… Ну вот как сказать… Какие-то штуки, сизые, розоватые, как потроха, вздымаются и опадают, дышат, не дышат… И волосня эти кости, эти потроха кое-где проросла насквозь. И кто-то там бегает, шевелится, мелкий, шустрый, типа опарышей в тухлятине.

Скажете, многовато эмоций? А вы бы сами посмотрели на такое дело, с борта авиетки, в пещере, которая гравитонные волны экранирует. Там все было офигенно чужое. Не только мне, но и Укки чужое – он руку так и держал на рукояти меча. И нервничал – а я думал, что он вообще психовать не умеет.

Нам надо было в этот город, вот в чем дело. Тут вопрос даже не опасности, а чуждости совершенно невозможной. Мы переглянулись, будто одно и то же разом в голову пришло. А именно: этим гаврикам, которые понастроили себе муравейников из костей, тут ведь так же уютненько и спокойно, как мне – в столичном парке у фонтана, а Укки – у себя в горах, когда розовые цветочки цветут. И мы с моим пилотом им вряд ли намного симпатичнее, чем они нам…

А это чревато.

Мы спустились как можно ниже, но не до самого дна. Поставили авиетку на выступ скалы. И врубили самую жесткую противоугонную систему. Очень эффективную, нашу, имперскую. Кто дотронется, не введя пароля в бортовой компьютер дистанционно – того шарахнет тысячевольтным разрядом. А пепел мы потом смахнем.

Дома мы такое дело никогда не использовали. Из врожденного гуманизма. Но тут ужасно не хотелось оставаться без крыльев, и мы приняли меры, жестковатые. Зря, конечно.

Портативный компьютер с базой связи – все-таки довольно солидную вещь, размером с том "Устава Космических Сил Общественной Нравственности" – я повесил на Укки. Сказал, что мне хорошо бы иметь побольше свободы для маневра. Потом понял, что это тоже зря, ошибся – но что уж говорить теперь.

А мой пилот, как всегда, кротко взвалил все это на себя: флягу, компьютер, пару контейнеров – как вьючная лошадь. Только улыбнулся. И в глазах у него опять появился этот влажный чахоточный блеск. Я, помню, подумал, что совершенно ему не полезны эти подземелья, чтоб им еще глубже провалиться.

Стыдно признаться, но я тогда его наблюдал и тестировал, как ценное корабельное имущество. Думал, вот засбоит мой славный экипаж в ответственный момент, а я уже привык к хорошей жизни. Я думал о себе, да. Как мне будет тяжело, если придется в случае чего снова работать в одну харю, да еще в таких условиях. А что там думал Укки, мне было… ну не то, чтобы совсем до звезды, но не особенно принципиально. В экстриме я его считал отличной навигационной системой и редкостным оружием – чтобы воспринимать по-другому, нужна более спокойная обстановка. Экстрим к психологическим тонкостям не располагает. Так я тогда думал. И это тоже большая ошибка.

Когда мы первого жителя увидали, больше всего поразили – ноги. Человеческие совершенно ноги, понимаете? С коленями. В серой такой, серебристой обувке, вроде ботинок, и в штанах, тоже серых, тоже серебристых. Без швов и без видимой фактуры – будто их из полиэтилена сплавили. И штаны держатся на ремне. Ремень из черной блестящей кожи, даже пряжка заметна: вроде как костяная, желтая такая.

А выше ремня – почти ничего. Не совсем, но почти.

Над ремнем – невысокий такой выступ, красный, влажный, как сырое мясо без кожи. Выдается вперед – и из него торчит недлинная сизая кишка и какие-то мелкие шевелящиеся отросточки, как ложноножки. И все. Ничего больше не видать, ни глаз, ни носа, ни ушей, к примеру. Только эти потроха – и ноги. Будто человека разрезали пополам, а нижнюю половину оживили и пустили бегать.

Змеи, они относительно своими воспринимаются. Они довольно нормально выглядят, а морды у них даже симпатичные. К букашкам тоже можно легко привыкнуть. На жвала поначалу смотреть неприятно, но потом смиряешься, даже замечать перестаешь. Кто попроще – тот вообще никаких негативных эмоций не вызывает. Подумаешь, инопланетянин. Видали мы. Но эти…

Мы с Укки к ним так никогда и не привыкли. Каждый раз болезненно отдается внутри – не живая тварь, а просто гнусь, упырь потрошеный. И ничего с этим не сделать, в особенности после всего, что там произошло.

Мы стоим, и он остановился. Нацелил на нас свой хобот, из хобота красноватая слизь капает. И тут у него из красного мяса тоже волосня полезла. Очень быстро, много, длинная, тихо – и потянулась к нам, как щупальца. Зрелище такое дикое, что ноги просто к земле приростают. Транс.

К тому же, я думаю, что гад как-то на нас воздействовал. Не то, чтобы телепатически, но некая волна от него исходила. И я наблюдал и решал, что будет, если эта волосня до нас дотянется.

Но когда до Укки осталось всего-ничего, я очнулся-таки – и шарах из бластера пониже хобота!

А оно… как сказать? Взвыло, но неслышно. На диких низах, так, что нас чуть наизнанку не вывернуло, инфразвук прошел насквозь, как нейтринный поток – а из дырки от разряда выплеснулась слизь, сгустки черно-синего, клубки волос… И дырка закрылась. Срегенерировала. Раз – и нету.

И я в один миг сообразил, что эта тварь с рождения питается культурой, и вся эта шарага, будь она неладна, живет одной культурой, а культура регенерирует белковые тела с дикой скоростью. И здешние гаврики просто насквозь пропитаны культурой. Они регенерируют себя.

Может, вообще бессмертные. Или – очень близко к тому.

И меня изрядно дернуло. Я секунду не знал, что делать. Я только понял, что на этот неслышный рев сюда сейчас сбегутся твари со всего города – а твари эти нам враги. Мы для них – воры, страшные, как смерть. Нас постараются уничтожить.

Я приказал:

– Укки, рвем отсюда когти! – но Укки мотнул головой, сунул мне кейс с компьютером и рванулся вперед, ураган с мечом.

Он был такой умница… Он думал отчасти при помощи меча – и сообразил, что если гаврика резать на части, то на регенерацию, по крайней мере, уйдет гораздо больше времени. А нам нужно время.

Меч прошел, как сквозь масло. Только брызги полетели – без всяких воплей. Гад не успел завопить, как развалился пополам и еще пополам. Никакой крови не было, только слизь, черно-синяя густая жидкость и какие-то бурые ошметки. А может, кровь у него такая, черно-синяя. Как смола. А мы смылись, когда куски перестали дергаться.

Ужасно хотелось бежать к авиетке, а надо было в город. И мы побежали к городу, между костями, торчащими, как кривые колонны, стараясь только не попасть в кучу волосни. Укки так и не убирал меч, а я больше не попытался ему всучить компьютер. Он с мечом тут был куда полезнее, чем я с бластером.

И я снова думал, что мой пилот – сокровище.

Когда мы тормознули на минутку за желтоватым валуном сложной формы – типа вырванного зуба с двумя отростками – Укки мне показал тыльную сторону ладони. До него эта волосня все-таки дотронулась: кожа вся была в крохотных язвочках, довольно глубоких, и кровоточила.

– Я думаю, они питаются так, а не через хобот, Фог, – говорит. – Больно и чешется.

– Сделай милость, – говорю, – не суй к ним руки, пока их до костей не обглодали. Твои руки нам еще пригодятся.

Он улыбнулся виновато. Самое интересное, что лицо у него лучше выглядело сейчас, пока ему было больно. Он будто протрезвел, что ли – стал похож на обычного себя. Я его грабку обработал и накачал его стимуляторами до ушей. Мне еще казалось, что все не так уж и плохо.

Эти местные ничего не строят в нашем понимании. Они вообще ничего так, как люди, не делают. И как, как большинство нелюдей, тоже. Биомеханика… У них все само растет. Они как-то так делают, что костяные эти города растут сами по себе. Развиваются, как живая тварь. А гаврики, состоящие из ног и хобота, их как-то убеждают расти, как им любо. Симбиоз. Темный ужас.

Они за нами охотились, да. Серебристые штаны – у их… как бы точней сказать-то? У солдат, наверное. Или – у мусоров. Но солдатами у тутошних рождаются. Как отпочкуются – так и солдаты, я так думаю. Генетическая память или генопрограмма. Как у некоторых насекомых, у тех же букашек, к примеру.

А кроме солдат у них есть… гм-мм… выращиватели костей. Кости растут из камня, вытягиваются медленно-медленно, по полпальца в день, а гады облепляют их со всех сторон – красные куски мяса с ногами, завернутые в какие-то паутинные лохмотья, волосня мотается – и вроде как облизывают, чем-то склизким, синеватым… Потом на костях нарастают эти… которыми они дышат. Серые волокна, типа мышц, серая кожа, лоснящаяся. И между этих штуковин, в коконах из белесой слоистой ваты… ну, не ваты, гораздо прочнее… так вот, в коконах они и живут. А как они там живут и что делают, мы с Укки не поинтересовались узнать. Видели только, как вползают внутрь, на коленях – и как за ними зарастает стенка из переплетенных бледных веревок.

Иногда волосня лезет из кокона. Но – это когда он нежилой. Иногда видишь сети скрученных веревок, не беспорядочно, а как бы плетеным узором, симметричным, вроде паутины. Может, это антенны какие-то или произведения искусства. Не знаю. А то еще думается о звукоулавливателях, потому что кругом ужасно тихо.

Такая тишина, что шаги кажутся страшно громкими. Но звук от них глухой, тупой, бессильный, будто идешь не по каменным плитам и костям, а по войлоку. Здешние гаврики естественных звуков не любят. Общаются они не звуками, если только рев на инфранизких частотах не считать. Может, телепаты. Если у них мозги есть.

Они нас старались подловить в каком-нибудь тупике, откуда деться некуда. Загнать туда своей волосней и, может быть, убить или сожрать, если они и вправду могут питаться людьми. Когда их много, зрелище дикое: наступающий отряд человеческих половинок, в полной тишине. И очень хочется не сопротивляться и не бежать, а прижаться к костяной стене и замереть. Тяжело выдраться из этого оцепенения. А сквозь их строй можно прорубиться только мечом. Я стрелял, но уж очень отвратительно, когда они вопят.

А меча Укки они очень скоро выучились бояться. Старались подобраться с моей стороны, пока он не порубил в мелкий фарш штук шесть или семь. Потом разбежались. Но парочка так и ходила за нами, не приближаясь особенно, трясла волосней и внимательно наблюдала, не знаю уж, каким органом восприятия.

Плантацию культуры мы нашли довольно скоро. Круглое пространство, заросшее этой щеточкой плотно-плотно, а вокруг выращиватели, только мелкие. Распластались животами и выпускают волосню, волосня вползает куда-то под щеточку.

Хотя, может быть, они и не выращивали культуру, а жрали, не знаю.

Мы их пуганули, они полетели в разные стороны, но далеко не разбежались, а остановились поодаль, пульсировали хоботами и переминались с ноги на ногу. Парочка с разбегу растянулась, так из них капала слизь и черно-синее – но скоро перестало. И они стояли, переминались и наблюдали, как мы распаковываем контейнеры и культуру туда собираем. Они, заложусь, в этот момент очень плохо о нас думали, потому что их отвращение нам просто кожу жгло.

Укки говорит:

– Они, действительно, разумные. И злые. Они решают, чем нам досадить. Они понимают, что мы – воры. Вот ужас, Фог…

Я только хмыкнул.

– У людей, – говорю, – тебе воровать – не ужас, а у этих – ужас? Приступ нравственности?

Укки дернул плечом:

– Людей я не боюсь. И что со мной могут сделать люди, в принципе, себе представляю. А действий этих вот представить себе не могу. Поэтому меня даже тошнит от страха. Простите.

– Ничего, – говорю, – малек. Не дрейфь. Дело сделано. Мы улетаем.

Нагрузились этими контейнерами, килограммов десять культуры в общей сложности по двум рюкзакам, и пошли назад, к выходу из лабиринта этого костяного, как вдруг… Не грохот это был, а какой-то такой тупой толчок в уши. И свод пещеры на секундочку полыхнул оранжевым, потом – синим, и стало, как всегда.

Мы переглянулись. И Укки стукнул себя костяшками пальцев под подбородок. Я этот его жест уже давно понимал, еще с наших космических драк. Это у него значило: "Поубивал бы".

– Авиетка? – говорит.

А то.

– Авиетка, – отвечаю. – Не иначе. Я думал, что мы за сутки обернемся, но, похоже, мы тут чуток увязли. Надо выбираться из пещеры на своих двоих и связываться с крыльями на орбите. Придется побегать.

Укки вцепился в рукоять меча, как в последнюю надежду, вздохнул, как всхлипнул, и говорит:

– Я восхищаюсь вами, Фог. Вы подобны гранитному утесу в жестокий шторм. Ваше спокойствие внушает мне надежду, но я так боюсь… Я же представляю себе путь, который мы проделали на авиетке. Вниз, вниз, вниз, мимо отвесной стены. Как мы на нее поднимемся?

Я хлопнул его по спине, он привалился ко мне плечом на секундочку. Он настолько не терпел все эти телячьи нежности, что я понял – ему совсем худо. Невыносимо. И он не считает нужным это от меня скрывать, мой откровенный Укки.

– Я пройду всюду, где вы пройдете, – говорит. – И страх не помешает мне делать то, что понадобится, аккуратно и точно.

Это меня тронуло.

– Ничего, – говорю, – где наша не пропадала! Выберемся. Надо выбираться из города.

А из-за ближайшей стены начали потихоньку выходить здешние. Выходили и выстраивались полукругом, и мы кожей чувствовали, что они злорадствуют и вусмерть хотят, чтобы нам стало по-настоящему худо.

Укки крутанул перед ними мечом, а я всадил пару зарядов в пол под их ноги, чтобы впечатлились. Они впечатлились и расступились, а мы побежали из города. И гаврики побежали за нами, не приближаясь и не удаляясь. Наблюдали, как стервятники, и определенно ждали, когда мы перестанем рыпаться и попадем к ним в лапы… Ну, в условные лапы, скажем. В волосню.

Они очень там неторопливые и целеустремленные. Я отлично понимал, что они вполне могут и дождаться. У нас воды почти не было, а еды – пара плиток витаминизированного шоколада на брата. И надо было обязательно тащить эту, будь она неладна, культуру, и наш компьютер с базой связи. Без культуры все это теряло смысл, а потеряй мы связь – можно было смело лечь и умереть.

Пилоты без крыльев – ноль без палочки.

А наш собственный биологический ресурс вовсе не беспределен. Нам есть-пить-дышать да и спать иногда надо. Иначе мы отлично превратимся в корм, невзирая на всю человеческую крутость.

Поэтому мы понимали, что особого смысла в этом нет, но все-таки бежали к авиетке. И только когда увидели пустое место и пятно сажи там, где она стояла, до нас по-настоящему дошло, что ловить тут больше нечего.

У них вряд ли было нечто такое, что могло уничтожить нашу авиетку в хлам. Я думаю, что они каким-то сверхъестественным образом замкнули нашу же собственную противоугонку на наш же генератор. Я не знаю, как это делается, но они как-то додумались. И теперь выстроились вокруг и с удовольствием внимали, как мы будем выкручиваться.

Если они нам хотели отомстить за своих, порезанных на ленточки – они не срастаются обратно, так и остаются – то получилось очень здорово. Мы не знали, куда податься. Можно было только тыркаться наугад среди камней, костей, волосни и всякой дряни в поисках пути наверх.

В принципе, климат Бездны в этих широтах довольно теплый, но это на поверхности. Тут, внизу, тепло было только местами – и именно теми местами, где гаврики жили. Они выделяли энергию, вся их техноорганика выделяла энергию, культура тоже, похоже, выделяла какую-никакую энергию, и там было тепло и влажно, как в ванной комнате, когда горячая вода течет. Но чем мы больше удалялись от города, тем становилось холоднее. Темнее, хоть нигде не полная темнота, холоднее и затхло. Заплесневелый погреб.

А в погребе живут слизистые мокрицы длиной с руку, волосатые. И маленькие слепые твари, типа самоходных котлет из красного шевелящегося фарша, тоже волосатые, но не настолько. И тени в светящихся стенах и в колоннах, то ли живые, то ли это не жизнь, а одна видимость. И вся эта нечисть нас очень не залюбила. Весь воздух в подземельях пропитывала сплошная ненависть, капельку разбавленная страхом.

Они все там были симбионты: гусеницы, слизни, мокрицы, ползучий фарш, даже культура. И по своим каналам очень быстро сговорились не давать нам уйти спокойно. Они, я думаю, действительно были в своем роде разумными – понимали, что если нам все будет просто и легко, то мы можем и повадиться к ним сюда ходить за их жратвой. И в конце концов им станет нечего жрать нам на радость. И население Бездны решило, что существование людей на этой территории ни в коем случае не должно казаться малиновым сиропом – чтобы никаких левых искушений у нас не возникало.

Они были ужасно терпеливые и осторожные. Они знали, что это их территория, которую мы, в силу собственного человеческого несовершенства толком освоить не можем и чувствуем себя тут неуютно и тревожно – а поэтому вляпаемся в какую-нибудь дрянь рано или поздно. И выстраивали незаметные ловушки по всему пути нашего следования.