Текст книги "Моя Святая Земля (СИ)"

Автор книги: Максим Далин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Дохлый щенок. Умер слишком рано, а семьдесят лет посмертного безвременья не успели сделать его из мальчишки мужчиной. Лео был последним обращённым старухи, уцелел случайно, Марбелл однажды уже бросил ему в лицо, что его посмертие – нелепый недосмотр Святого Ордена. Не без удовольствия.

После Князя Междугорья, тёмного ужаса, глыбы льда и мрака, твари чудовищно сильной и чудовищно же независимой, катастрофической профессиональной неудачи, здешний мальчик был смешон, чтобы не сказать жалок. Марбелл не признался бы в этом даже себе, но его грела эта пошлая интрига – отыгрываться на Князе Лео за Князя Оскара, было, быть может, и подло, но приятно.

И Марбелл приказал жёстко, чувствуя в животе холодок – почти страха, почти возбуждения, почти предвкушения. Спит Святая Земля, но некромант бодрствует в ночи и всё узнаёт первым.

К примеру, то, чего не знает демон.

Лео вышел из громадного зеркала в подземной лаборатории Марбелла – и Марбелл тут же плеснул в зеркало чернилами со святой водой. Лео рывком обернулся и взглянул на чёрные подтёки, замутившие серебряную очарованную глубину, с тем отчаянным выражением, с каким воришка смотрит на захлопнувшуюся дверь каземата – Марбелл невольно рассмеялся.

– Мальчик, – сказал он с насмешливой ласковостью, – что тебя смущает? Не успел войти – и уже думаешь, как будешь выходить? Это невежливо.

– Я не собирался задерживаться, – угрюмо ответил Лео. – Я лишь собирался спросить, что вам надо, тёмный мэтр.

– Мессир, – поправил Марбелл.

– Тёмный мэтр, – повторил Лео с упрямством подростка. – Вы не дворянин, Марбелл, ни днём, ни в Сумерках.

Надо же, удивился Марбелл, разглядывая его с весёлым любопытством: долговязый, так и не повзрослевший недоросль, до сих пор не знает, куда деть руки, щурится, смотрит заносчиво, как паж провинциального синьора – даже посмертие, Сила и титул Князя не сделали щенка величественным, а туда же! Делает вид, что зашёл по просьбе, а не по приказу, напомнил, что аристократ – ах, ты, неумершая дрянь. Дворянская спесь. Ну, хорошо.

Он взял со стола длинный серебряный стилет с рукоятью, увенчанной Розой Дня. В ножнах, но любой вампир ощутит благословенный Иерархом клинок издалека – Лео сделал невольный шаг назад.

– Никуда не уйдёшь, пока не отпущу, – ещё ласковее сказал Марбелл. – А не отпущу, пока не сочту нужным. В твоих интересах, мальчик, быть любезным и откровенным.

– Не вижу причин любезничать с вами, – отрезал Лео.

Ах, какие мы бесстрашные. Достойно, достойно – только дурная храбрость сил не прибавляет. Можно ведь и добром, золотко, подумал Марбелл и задрал рукав, отвернув манжет:

– Доброе дитя могло бы получить каплю проклятой крови.

Глаза Лео вспыхнули тёмными гранатами. Он отвернулся и облизнул губы – но его силёнок не хватило запретить себе повернуться снова: Марбелл прекрасно знал, как любого из неумерших тянет к крови некроманта. Даже сильнее, чем старого пьяницу к бутылке.

– Н-ну... – Лео заикнулся и кашлянул. – Ну и каких любезностей вы хотите? З-за каплю крови с с-серебром, да?

Жалкая попытка иронизировать.

– Нет, – покровительственно улыбнулся Марбелл. – Будет стальное лезвие. Когда поговорим по душам, малыш.

Лео вздохнул, как всхлипнул.

– Я вас с... с-слушаю, тёмный мэтр.

– Мессир.

Сумеречный Князь с трудом оторвал взгляд от запястья некроманта и сглотнул. Еле выговорил:

– Мессир.

– Мы с тобой начинаем друг друга понимать, – Марбелл улыбнулся радушно. – Я знаю, Лео, тебе непросто. На тебя свалилось так много бед в последние годы... и ты ещё слишком юн для Князя Сумерек целой страны... я сочувствую. Ни в коем случае не собираюсь пользоваться твоими слабостями. Я уважаю Сумерки, ты же понимаешь...

Лео вздохнул и кивнул, не сводя взгляда с рук некроманта. Марбелл положил благословенный стилет и покрутил перед глазами Князя своим ритуальным ножом, забавляясь жаждой Лео: вампиру стоило большого труда не начать умолять.

– Ну так вот, мальчик, – сказал Марбелл, не торопясь. – Мне кажется, что Сумерки в последние ночи поменяли вкус. Что происходит в твоей тени?

Он был очень уверен в себе – но тут же понял, что ошибся: Лео просиял.

– О, тёмный мэтр, ничего, клянусь луной! – выпалил он с готовностью, улыбаясь во все клыки. – В Сумерках не произошло ничего нового – мир тёмен, но он всегда тёмен с тех пор, как... вы знаете, мэтр.

Мёртвые и неумершие не способны лгать некроманту. Но скрывать и путать могут. Надо правильно задавать вопросы.

– Совсем никаких новостей? – спросил Марбелл, скрывая досаду.

– В Сумерках? Ничего такого, о чём бы стоило упомянуть, – Лео выпрямился и держался свободнее. Хотел он что-то скрыть, хотел... вопрос дал ему возможность скрыть. Что?

– Нет новостей – нет крови, – хмыкнул Марбелл.

Лео опять облизал губы.

– Хорошо, – сказал он, довольно неумело притворяясь, что не разочарован. – Не нужно. Я сказал всё, что вы хотели знать. Дайте мне уйти.

Марбелл, пристально глядя на него, проколол острием ножа кожу на левой ладони. Капля проклятой крови, её запах и Дар, растворённый в ней, скрутили Лео в узел, он прокусил губу клыком, вцепился пальцами в собственные плечи, хныкнул:

– Зачем это, мэтр? Я больше ничего не знаю! Я не знаю, чего вы хотите! – но вдруг овладел собой и взглянул злобно. – В Сумерках не происходит ничего интересного со дня упокоения Княгини Зельды, вы в этом виноваты, что ещё?! Не воображайте себя хозяином Сумерек, мэтр – вы только человек!

– Лео, малыш, – промурлыкал Марбелл, – а ты не боишься меня разозлить?

– Мне всё равно! – выпалил Лео. – Вы обманули меня и обманете снова, низость – ваш обычай! Новости в Сумерках?! Сумерки – это я, понятно?! Вам достаточно?!

Его трясло, как пропойцу с похмелья. Марбелл покачал головой.

– Ну зачем же так... Мы могли бы договориться. Давай беседовать начистоту. Ведь мир изменился, в нём что-то произошло, а ты не желаешь поболтать о новостях с тем, кто хорошо тебя поймёт...

Лео провёл по лицу ладонями, смахнул чёлку. Сейчас он казался не лунным видением, а поднятым мертвецом: сгорбился и ссохся, лицо его казалось не юным, а старым, в волосах появились седые пряди. Устал, еле держится. Хорошо же.

– Не мучь себя, – сказал Марбелл ободряюще. – Что же случилось в два последних дня?

Лео поднял ввалившиеся глаза.

– Вы спрашивали о новостях в Сумерках, – сказал он еле слышно. – А новости не имеют к Сумеркам отношения.

– Молодец, – кивнул Марбелл. – А к чему имеют?

– К миру людей, наверное... откуда мне знать. Может, что-нибудь случится, – Марбеллу вдруг послышалась то ли усмешка, то ли угроза. – Тёмный мэтр, а что у вас с лицом? Раньше метки было почти не видно.

– Вот! – воскликнул Марбелл. – Почему она проступает?!

Но погасшие глаза Лео вспыхнули снова, зло:

– Да я понятия не имею! Моя мать во мраке, благороднейшая Зельда, упокоенная ныне в благословенной тени, не успела мне это объяснить!

Марбелл поднёс нож с каплей своей крови к самому лицу вампира, но воспоминания о старой стерве придали Лео духу, и его понесло:

– Уберите и дайте мне уйти, тёмный мэтр! Не пытайтесь мешать Предопределённости – чревато!

Очень возможно, что эта вспышка злобы прошла бы, снова сменившись жаждой Дара, и Марбелл дожал бы и всё-таки выяснил, что это за дела творятся в мире людей, но тут скрипнула открывающаяся дверь – и послышались шаги.

– Ух, ты! – воскликнул коронованный демон. – Ты развлекаешься, Марбелл? А я как раз хотел порасспрашивать тебя о вампирах. Они что-нибудь чувствуют, а, отравитель? Боль? Страх?

Допрос потерял смысл. Дознание в присутствие короля никак не устраивало Марбелла. От досады он едва не выбранился вслух отвратительными словами.

– Отчего же вы не спите, ваше прекрасное величество? – спросил Марбелл, загоняя раздражение вглубь души. – Уже поздно, бессонница вредна для здоровья, я должен вас предостеречь как лейб-медик и как честный вассал...

– Мне приснилось, что кто-то спустился с небес по золотой лестнице, и сон меня разбудил, – безмятежно сообщил демон и зевнул. – Этот человек или не человек – он был милый. Такой милый... как... не знаю... как птичка, – и рассмеялся. – Я бы хотел увидеть это существо. Я хочу, чтобы оно жило во дворце. В зверинце. Жаль, что это только сон.

Марбелл ощутил ледяную струйку между лопаток. Князь вампиров, превратившись почти в тень, отступил, насколько смог. Но королю было просто весело.

– Ты не ответил насчёт вампиров и боли, – сказал демон, взял со стола благословенный клинок и принялся крутить его в руках. – Мне любопытно. Ты же покажешь, как делаешь свои зелья из их крови?

Эх, Лео, огорчённо подумал Марбелл. Не надо было ломаться и строить из себя гордеца – глядишь, некромант успел бы выяснить всё, что хотел, и выпустил бы на свободу. А теперь уже не выйдет.

И Сумерки Святой Земли снова останутся без Князя...

– А почему он не прикован? – спросил демон, кивнув на замершего Лео.

– Сейчас, прекрасный государь, – кивнул Марбелл и напоследок, на удачу, швырнул Дар волной теневых щупалец, так далеко, как мог их протянуть. Кто-то милый, кто-то милый, как птичка... как обаятельно, Те Самые подери!

Моментальный жар, моментальный холод – ничего конкретного, всё скрывает морок Сумерек. И только владыке преисподней известно, кого они прячут. Марбелл снова, который раз, ощутил чью-то упрямую волю – наглое противодействие безвестного противника. И снова в Сумерках не видно лица, а проклятый вампир молчит, как могильный прах, но знает, знает, дрянь! – и Марбелл с досады врезал Лео Даром, как хлыстом, впечатав его призрачное тело в камень стены...

***

В ту самую ночь, когда благой государь и его оруженосец-некромант шли лесной дорогой от монастыря к деревне Тихая Горка, узурпатор и его лейб-медик и советник распяли Князя Сумерек Святой Земли на стене дворцового подземелья в столице, а, кроме того, происходило ещё немало важных вещей – кортеж принцессы-невесты, Рыжей Джинеры пересёк границу Златолесья.

Вернее, собственно границу кортеж пересёк довольно ранним вечером – но сопровождающие принцессу бароны, её фрейлины, её няня и камергер никак не решались его остановить, чтобы дать отдых и людям, и лошадям. Сумерки уже сгустились, пала настоящая тьма, взошла луна, сеял мелкий снег, отчаянно похолодало – правильно и хорошо было остановить кортеж, кормить лошадей, разжечь костры, выставить дозор. Не получалось. Няне Ровенне было "не по себе". Камергеру, старому, доброму, толстому Витруфу, было "неспокойно". Барон Линн молчал, держась за эфес, зато барон Дильберд уже пять раз напомнил охране, чтобы "смотрели в оба". Пышечка Доротея пыталась читать "Воззри на мя, Господи" – и всё время сбивалась, а беленькая Нона обняла свою синьору за талию, прижалась к ней – и так чувствовала себя более или менее в безопасности.

А лошади фыркали.

Лошади из конюшен Солнечного Дома каким-то образом учуяли границу Святой Земли – и фыркали, мотая роскошными гривами, будто унюхали волков, хотя волков, как будто, вокруг не было.

Джинера наблюдала всё и всех, поглаживала нервно зевавшего шпица и думала о том, как "не по себе", как "неспокойно" – и с чего бы. Ей надо было бы отдать приказ своим вассалам, велеть остановиться – но нужные слова никак не выговаривались. Джинеру поражала сила, с которой ей не нравилась Святая Земля.

Всё было, как будто, обыкновенное: такое же небо, как дома, такие же лесные дороги, такие же голые древесные стволы – почему же Джинера всем телом чувствовала враждебность чужого? Предубеждение? Девичьи предчувствия? Детский страх? А Витруф и бароны тоже подвержены детским страхам? И отчего фыркают лошади? Что не так под этим благословенным небом? Ведь не так...

Я не хочу замуж за государя Алвина, подумала принцесса. Я хочу домой, подумала она и заставила себя усмехнуться над собственной слабостью. Просто в чужой стране кортежу принцессы не пристало останавливаться в лесу. Мы доберёмся до какой-нибудь деревушки и остановимся там, решила Джинера, приказав себе успокоиться.

– Прикажите ехать вперёд, – как можно бодрее сказала она заглянувшему в носилки камергеру. – Все устали. Удобнее будет отдохнуть в деревне.

– Огоньки впереди, ваше прекрасное высочество, – отозвался Витруф. – Никак и впрямь посёлок... Мудро изволили решить, драгоценная принцесса.

Закрыл заслонку и поскакал вперёд. Доротея, оторвавшись от молитвенника, грустно сказала:

– Витруф напустили холоду, не подумали, а нам тут ночевать.

– А мне, миленькая принцесса, – сказала Нона, – отчего-то сейчас показалось, когда Витруф открывал оконце, будто кто-то плачет. Вдалеке. Кажется и кажется, я никак не пойму, что это делается.

– Однако, барышни, и мне ведь показалось, – сказала няня. – Да не плачет, а вопит. Словно по мертвецу, Господи меня прости – далёко от нас. А в оконце я, словно бы, разобрала отчётливей.

Джинера насторожилась – и тоже услышала. И тут же оконце раскрыл барон Ланн.

– Простите меня, ваше прекрасное высочество, – сказал он, – но я должен сообщить, что мы подъезжаем к деревне, а там видны факельные огни и слышна суматоха. Бог знает, что там происходит. Вы, моя госпожа, велели остановить кортеж в деревне, но мне кажется, что это может быть опасным.

– И какая же опасность подстерегает нас в деревне на землях моего будущего мужа, дорогой барон? – удивилась Джинера.

– Будущего, принцесса, будущего мужа...

– Опасаетесь разбойников? – удивилась Джинера ещё больше. – Настолько, что предоставите им грабить подданных моего жениха?

Ланн, имеющий кое-какой боевой опыт, опасался и предоставил бы, но удивления Рыжей Принцессы не могло выдержать ни одно человеческое существо мужского пола.

– Прикажете вашей охране выяснить, что там стряслось? – спросил он, скрепя сердце.

– Зачем же? – улыбнулась Джинера. – Мы поедем дальше и остановимся в этой деревне на ночлег. И всё разъяснится само собой.

Она знала, что барон очень недоволен. Знала, что Витруф и стража опасаются за её жизнь и здоровье. Понимала, что рискует, чересчур рискует. Но либо Святая Земля станет её землёй, а жители Святой Земли – её подданными, либо она – навсегда чужеземная принцесса, вещь короля, посмешище двора, ничтожное создание.

А она – Рыжая Джинера, правнучка Горарда. И её прадед никогда не уронил королевской чести, бросив беззащитных и безоружных без помощи. И с ней – бойцы Златолесья, а не подлый сброд.

Заставила своих людей.

И кортеж принцессы въехал в деревню, освещённую рваным факельным светом, где вопили женщины, истошно орали грудные младенцы, мычала и блеяла перепуганная скотина, визжали лошади... Высунувшись в оконце носилок, Джинера увидела в этом зловещем свете людей, одетых лишь в нижние рубахи, заношенные и залатанные, босиком бегущих по промёрзшей, запорошенной снежной крупой земле.

– Сюда, отребье! – зычно орал с седла, перекрикивая общий гвалт, молодой мужчина в мехах, в цветах Сердца Мира и Святой Розы. – Сюда, если хотите жить, мразь! Гелинг, поджигай их клоповники!

Всадники в тех же цветах лупили бегущих мечами плашмя и хлыстами для собак. Копыто коня врезалось в спину упавшей старухи. Кто-то из солдат втаскивал вопящую девчонку в седло, её рубаха задралась до рёбер, а босые ступни были ободраны в кровь...

Если бы не цвета короля Алвина, быть может, Джинера не повела бы себя настолько безрассудно. Но эмблемы её будущего дома на плаще у наглого бандита и его людей привели её в ярость. Принцесса вырвалась из рук Ноны, выскочила из носилок – почти такая же полуодетая, как деревенские жители, в шёлковом дорожном платьице без каркаса и туфельках на тонкой подошве – и встала перед мордой шарахнувшегося коня.

– Именем короля! – закричала Джинера, насколько хватило силы голоса, и звонко залаял шпиц, выпрыгнувший за своей госпожой. Пришлось взять его под мышку и приказать молчать.

Вот тут-то солдаты, разгорячённые происходившим грабежом – или чем там? – оценили, наконец, обстановку, осознав, что кортеж с теми же цветами, какие носили и они сами, никоим образом не относится к их отряду. А бандит в мехах, осадив лошадь, крикнул:

– С ума ты стряхнулась, девка?!

И Дильберд тут же рявкнул:

– Молчать, если жизнь дорога – пока не спросит принцесса-невеста!

Принцессу полукольцом окружили её телохранители, Дильберд принял и передал няне собачку, Ланн подвёл коня и придержал стремя, но Джинера не села в седло.

– Солдат, – сказала она, глядя на бандита снизу вверх, – я приказываю тебе спешиться именем короля. И объясни, что здесь происходит и кто за это в ответе.

Бандит спрыгнул с коня. Он казался растерянным. Вокруг стало тише – его банда, оставив в покое поселян, собралась вокруг своего вожака. Вояки тоже выглядели ошарашенно.

Поселяне сбились в толпу чуть поодаль, только старуха так и осталась лежать, скуля и царапая ногтями наст. Младенцы уже не орали, а хрипели.

– Я жду объяснений, – напомнила Джинера.

Витруф накинул плащ ей на плечи. Бароны обнажили мечи.

– Принцесса... – пробормотал бандит. – О, срань Господня... Простите, принцесса. Но ведь я выполняю приказ короля. Королевское правосудие.

– Так это государь и мой жених приказал вам издеваться над девицами и калечить старух? – удивилась Джинера так, что на лбу бандита выступил пот. – Ваше мнение о государе потрясло и огорчило меня.

– Но ведь... – бандит стащил перчатку и вытер лоб. – Принцесса, видите ли, эти люди, они вне закона. Жители деревни не заплатили в казну подушный налог... так что по закону они теряют свободу и сами становятся собственностью казны. А их хибарки приказано предать огню.

– Вот как... – задумалась Джинера. – А земля?

– Земля принадлежит здешнему барону. За землю поселяне платят ему, но он расплатился с казной... – бандит, которого вернее было называть офицером короля, замялся. – Тоже ворчал, конечно... никому не угодишь...

– Я понимаю, почему он ворчал, – сказала Джинера. – Люди, которые работали на него и платили за аренду земли, теперь должны уйти неведомо куда, работать на короля, очевидно. Кто же будет обрабатывать их поля и землю барона? Но – оставим это. Что – скот?

– Мы его конфисковали, – доложил офицер. – В счёт долга.

– И сколько они ещё должны? – спросила Джинера.

– Кхм... четыре золотых ещё.

Джинера поразилась, приоткрыв рот и распахнув глаза:

– Сколько?!

– Четыре золотых, ваше прекрасное высочество.

– Удивительно, – сказала Джинера, разглядывая багровое лицо офицера, блестящее от пота в морозную ночь. – Я с детства слыхала, что Святая Земля – богатая страна, но, право, не думала, что здешние поселяне сеют медные гроши, собирая урожай чистым серебром. Когда дела столь прекрасны, что стоит этим бездельникам платить золото в казну! Сами, негодяи, разодеты в бархат и меха, живут в каменных особняках, питаются, полагаю, перепелами в устричном соусе, а своему государю не желают кинуть четыре золотых от столь обильных доходов...

Офицер молчал, его солдаты разглядывали землю.

– К тому же, – продолжала Джинера, – они могли бы что-нибудь дать за труды и сборщикам податей, вынужденным бродить по дорогам холодными ночами, оставив своих добрых жён и уютные дома... Сколько причитается вам, мессир?

Офицер молчал. Стало удивительно тихо, даже скотина не ревела.

– Милый Витруф, – позвала Джинера, – окажите мне любезность принести мой кошель для милостыни.

Кошель протянула няня, принял камергер – и тут же сунул в руки принцессе. Бароны принцессы и её охрана жгли солдат короля презрительными взглядами.

Джинера, не торопясь, отсчитала тридцать златолесских серебряных "ангелочков" и швырнула их к ногам офицера.

– Это подать, – сказала она, глядя ему в лицо. – За души и за скот. И горе вам, если хоть одна из этих монет не дойдёт до казны. По приезде в столицу мои люди справятся у канцлера.

Офицер, чуть не плача от стыда и бессильной злости, наклонился подобрать деньги, как нищий побирушка за медяком. Выпрямившись, горько сказал:

– Король творит правосудие, а вы...

– Дело короля – правосудие, дело королевы – милосердие, – холодно отрезала Джинера. – Дурна принцесса, которая об этом забывает. А вы, милейший, через месяц будете таким же моим подданным, как эти несчастные. Кроме того, вы, как и они, зависите от слова короля. К кому вы пойдёте искать милосердия, если прогневаете его?

Офицер покачал головой.

– Если кто прогневает государя, ничьё милосердие ему не поможет, ваше добрейшее высочество.

– Посмотрим, – пожала плечами Джинера. – Вы свободны и ваши люди тоже.

Офицер отвесил поклон ниже церемониального.

– Помоги вам Бог, принцесса, – сказал он с горечью. – Что-то будет.

– Будет свадьба, которую уже триста лет ждало Златолесье, – улыбнулась Джинера, но на сердце у неё было очень тяжело.

Солдаты покидали деревню в молчании. Поселяне, словно замороженные, проводили их взглядами, не двигаясь с места.

– Что ж вы, добрые люди? – спросила принцесса, подходя. – Отнесите детей в тепло, пока они не накричали горячку, помогите, наконец, этой несчастной, укутайте женщин. Ваш долг оплачен.

Её голос снял столбняк, но, вместо того, чтобы идти по домам, большинство крестьян кинулись к ногам Джинеры. Принцесса накинула на плечи полуголой женщины с младенцем свой плащ, подбитый беличьим мехом, касалась чьих-то ледяных рук, совала в ладони медяки, вытирала горячие слёзы с холодных лиц, вдыхая запахи прелых овчин, пота, дыма и крови, слушая бессвязные благодарности и благословения – пока Витруф не сказал, кашлянув:

– Простите, ваше прекрасное высочество, но вам надо в тепло, пока вы не озябли совсем.

В носилках Джинере показалось жарко. Ей подали стакан горячего сбитня с мёдом, няня укутала ноги своей принцессы громадным пуховым платком, баронессы подложили подушки под её спину – и Зефир тут же запрыгнул на колени своей госпожи. Почёсывая шёлковое ухо собачки, Джинера задумчиво сказала:

– Мой государь и сюзерен – жестокосерд. Интересно, рассудочно жесток или глуп?

– Лучше бы глуп, сердечко моё, ваше высочество, – заметила няня.

– Да, наверное, – кивнула Джинера. – Лучше. Но не легче.

И потом Доротея читала вслух житие святой Оливии, нараспев, а Нона расчёсывала своей принцессе рыжие кудри – но Джинере всё равно было не успокоиться и не уснуть. Она думала о четырёх золотых недоимки, об озябших младенцах и старухе, попавшей под копыта.

И о короле.

Ведь на пути Джинеры встретилась всего-навсего одна из деревень Святой Земли, самого большого и могущественного государства Севера, где таких деревушек – сотни.

А младенцев и старух – тысячи.

IV

Ночь уже перевалила за середину – неживые твари уже шли по пятам и пялились вслед с бессильной злобой, когда Кирилл и Сэдрик увидали за деревьями пару тусклых огоньков. Пал мороз, с помутневшего неба сыпалась жёсткая снежная крупа, луна еле-еле мелькала в густой мути облаков – было очень холодно и очень темно. В этой тьме и слабые огоньки жилья виднелись издалека.

И обрадовали они Кирилла до восторга. Ему ужасно хотелось увидеть людей и войти в тепло; смущала только необходимость тревожить крестьян среди ночи – но Кирилл надеялся как-нибудь сгладить такую неловкость. Подарить что-нибудь. Или ещё что-то придумать.

Он ждал, когда залают собаки, но было удивительно тихо, только выл и гудел ветер в голых стволах. Какая-то хриплая шавка визгливо гавкнула пару раз и замолчала, словно испугавшись. Сиреневый луч фонаря скользнул по чёрным, словно закопчённым жердям плетня.

– Срань Господня! – ругнулся Сэдрик. – Пришли, брюхо адово...

– Что случилось? – спросил Кирилл, вглядываясь во мрак.

– Да что, – Сэдрик сплюнул. – Кузница тут была. А остались одни головешки, сгорела.

– Пожар был? – Кирилл направил вперёд луч фонаря.

Круг лилового света заплясал на чём-то чёрном и бесформенном. Наверное, это печь, подумал Кирилл. Или кузнечный горн... как выглядит кузнечный горн в сгоревшей кузнице? Бедный кузнец, у него опасная работа, он имеет дело с огнём, а кругом сухое дерево...

– Поджог был, – мрачно ответил Сэдрик. – Либо кузнец в бега подался, а своё жилище спалил, либо не расплатился с людоедами, что подати собирают – и это они спалили, а его угнали в каменоломни, камешек рубить для крепостей Алвина. В любом случае – поганые дела.

– Зачем же сборщикам податей жечь кузницу?

– Если не расплатился – так чтоб другим было неповадно. Ад, Эральд, ты смотри-смотри...

Кирилл медленно пошёл вперёд, светя фонариком на дорогу. В деревне почти не пахло живым; Кирилл чуял запахи старого навоза и злого холода, дымом тоже тянуло, но не так, как бывало на даче – не дровами, сгоревшими в печи, а куда сильней, тяжелее и жёстче. Горько. Пожарищем, подумал Кирилл. Пепелищем.

Они с Сэдриком прошли мимо двух мёртвых дворов с обугленными печами вместо изб. Третья изба, вроде, показалась целой. Кирилл подошёл ближе.

Убогость хибары поразила его даже в темноте. Покосившийся домишко размером чуть больше дачного сортира под Питером, крытый чем-то растрёпанным, выглядел совершенно безжизненным.

Сэдрик толкнул дверь – и дверь открылась. Из темноты пахнуло тошным и затхлым – и мёртвым холодом брошенного жилья. Кирилл посветил: крохотная комнатушка, на треть загромождённая печью, была пуста, словно вытряхнутая коробка, в окошки без стёкол и без всякой иной попытки утеплить жильё, врывался ледяной ночной ветер.

– Но ведь там, дальше, живут люди? – спросил Кирилл, холодея. – Вон там же горит окошко?

– Пойдём посмотрим, – мрачно откликнулся Сэдрик.

Особой надежды на что-то доброе в его тоне Кирилл не услышал.

Тусклый огонёк, который путники увидали издалека, теплился в оконце избы на окраине деревушки, неподалёку от кузницы. Еле живой жёлтый свет трепетал и подрагивал – то ли свеча, то ли лучина, подумал Кирилл. Но там кто-то есть, уже хорошо.

Ещё один огонёк горел выше крыш деревенских изб, на какой-то более сложной постройке. Кирилл решил, что это деревенская церквушка или часовня. После монастыря его туда не тянуло – и он решительно свернул к избушке.

Когда подошли, стало слышно усталое хныканье маленького ребёнка. Собак во дворе не водилось; хотя луч фонаря наткнулся на грубо сколоченную будку – будка оказалась необитаемой. Сама изба показалась Кириллу такой же крохотной и убогой, как и та, другая, брошенная.

Но дверь оказалась заперта изнутри, довольно условно – на какую-нибудь примитивную вертушку или крючок.

Кирилл постучал.

– Кого носит в такую пору? – тут же отозвался раздражённый голос пожилой женщины, совершенно не сонный, будто она нарочно ждала, когда кого-нибудь принесёт.

– Тётка, – окликнул Сэдрик, – пусти переночевать, отблагодарим.

Тётка задумалась – был слышен только тихий плач младенца. Прошла минута – и дверь приоткрылась.

– Много вас, таких, бродит, оглашенных, – буркнули из-за двери. – Живей заходите, не студите дом, чего встали-то?

Сэдрик пропустил Кирилла вперёд – и тот втиснулся в щель, мимо женщины, оказавшейся сгорбленной и укутанной в причудливое тряпьё старухой, в вонь какой-то кислятины, нечищеного сортира, старого дерева, печной гари и немытого человеческого тела.

Оказался в чудовищной тесноте, освещённой лучиной в рогульке над миской воды. Печь и тут занимала около трети жилого пространства, а половину оставшегося загромоздили грубый дощатый стол, две лавки и какая-то сложная конструкция из реек и натянутых нитей. К потолку у печи крепилась на кольце колыбель, а в ней хныкал тот самый младенец. Из тёмных углов, из-за печи, из-за механизма из реек, на Кирилла пристально смотрели несколько пар громадных, влажных и, кажется, испуганных глаз детей постарше – ему показалось, что детей ужасно много.

В избе было вовсе не так тепло, как Кирилл мечтал – чтобы не сказать, холодно. В печной трубе скулил и завывал ночной ветер. Кириллу вдруг стало жутко.

– Что, мессиры, не хоромы? – язвительно и, как померещилось Кириллу, почти весело спросила старуха. – Удачно вы попали, господа хорошие. Невестка помирает, да жива ещё – а внук пока пищит, в одной избе с покойником ночевать не придётся, коль оба до утра дотянут.

Сэдрик за спиной шмыгнул носом. Кирилл ощутил, как больно упало сердце.

– Что с ней? – спросил он сорвавшимся голосом. – С невесткой – что? И где она?

Ни кровати, ни чего-то, похожего на кровать, не было видно – да и не поместилось бы в тесноте крохотного жилища.

– На печи, – хмуро отозвалась старуха, больше не пытаясь язвить. – Горячка у ней.

Кирилл поднял глаза, но увидел на печи лишь глухую темноту. Младенец всхлипнул в колыбели.

– А почему малыш может до утра не дотянуть? – спросил он и тут же понял, почему. – Голодный?

– Где ему молока взять? – старуха покосилась недобро. – Хлеба нет. И дурёха эта, Ренна, помирает – так куда ему без матери? Всё равно не жилец. А я ей, дуре, говорила: травка такая есть... нет, родила, упрямая кобыла... ну, греха на нём нет, на ангельской душе...

Кирилл слушал и не слышал ворчание старухи – думал.

И думая, сбросил рюкзак с плеча, вытащил на стол банку тушёнки, банку сгущённого молока и несколько пакетиков супового концентрата. Просто – вот, как в поход, прихватил с собой, на автопилоте, на автомате – и что ж теперь, прикидывать, можно ли давать таким младенцам, как тот, хнычущий, сгущённое молоко?! С молоком он, вероятно, выживет – а без него умрёт наверняка.

Кирилл достал и аптечку – и вдруг понял, что в избе очень тихо, даже младенец угомонился, а хозяева дома пристально смотрят на его руки.

– У вас есть дрова? – спросил Кирилл в этой тишине и подошёл к колыбели. Младенец, полупрозрачный и глазастый, как котёнок, завёрнутый в застиранную ветошку, печально посмотрел на него и снова захныкал. Слушать его хныканье было нестерпимо.

– Дрова? – поражённо переспросила старуха.

– Да, воду вскипятить, – кивнул Кирилл.

– Это молоко ведь? – подал голос Сэдрик. – Молоко, только очень сладкое и очень густое, да? Которое ты клал... в сбитень тот, чёрный?

– Как жаль, что я потерял твой рюкзак, – сказал Кирилл, выщёлкивая лезвие для открывания консервных банок. – Мне как-то не пришло в голову, что нам может понадобиться много еды. Я взял чуть-чуть, на всякий случай. Дурак я. А это молоко.

– Милостивец... – пробормотала старуха и принялась с судорожной быстротой засовывать в печь узкие чурки. – Только не жилец он, так и так помрёт, но всё равно, спаси тебя Господь... Мона, налей воды в крынку!

Мона, закопчённое существо дошкольного возраста, босое, замотанное в серое тряпьё – одни глаза и тоненькие птичьи лапки – зачерпнула в кадке и с натугой подняла ковш с водой. Кирилл ковш перехватил – и Мона, страшно смутившись, отступила в тень.

Старуха постучала огнивом – и в печи вспыхнуло пламя. А на печи, из темноты, тихо и глухо простонали. Кирилл открывал вторую банку, с ужасом думая об умирающей женщине.