Текст книги "Владыка Океана"
Автор книги: Максим Далин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)
Ее рука пахла морем – нежные теплые пальчики – и я не выдержал. Я повел себя как повеса, господа – поймал ее за руку и поцеловал в запястье. А Летиция вырвалась – господа, это нелепо прозвучит, но эта маленькая девушка оказалась сильной, как боевой киборг – и врезала мне по физиономии, так что посыпались искры из глаз в самом буквальном смысле. Оплеуха не нежной ручкой, а обрезком стальной арматуры.
Я только головой потряс.
– Пардон, – говорю. – Почему?
А Летиция сузила глаза, окаменела лицом и говорит:
– Потому. Держись от меня подальше, человек. Ты мне мил, но пусть это тебя не обманывает.
И ушла, да… А я остался сидеть, как оплеванный. Никак не мог взять в толк, что, собственно, так уж ее оскорбило. Никак мне было не приноровиться к этому ангелу – я, пардон, просто космодромный волокита, а нравственности девушка оказалась совершенно не мейнской. Дальше слов ее ветреность не шла, господа – обычно бывает наоборот. А мой тритон, когда я окончательно пал духом, выполз из фонтана и забрался ко мне на колени. Жалеть пришел, как иногда собаки приходят, будто понял, что у меня скверное расположение духа – и мои брюки промочил насквозь, насекомое.
Вот так.
Мне потребовалось некоторое время, чтобы склеить кое-как осколки моего разбитого сердца. Но с синяком на скуле за это время ничего особенного не произошло, если уж быть откровенным до конца, господа. Когда я понял, что это уныние может затянуться надолго, пришлось прибегнуть к испытанному способу – я сунул голову под воду, а потом встряхнулся.
Тритон все это время смотрел на меня преданно, с такой уморительно разумной мордой, что я ему сказал:
– Что же, друг мой, не поглядеть ли нам еще на что-нибудь интересное в нашем новом доме, а?
И тогда, господа, он, представьте, сполз с бортика бассейна и пошлепал к некоей небольшой дверке в сооружение, принятое до этого мною за пристройку для хозяйственных надобностей. Он шел с таким деловым видом, что я решил: эта пристройка, похоже, служит не чуланом для метелок, а погребом для хранения вяленой рыбы и других лакомых припасов. Что бы еще могло показаться интересным местом существу, созданному, в основном, для того, чтобы есть?
Но тритон подбрел к самой двери, остановился и уставился на меня. И у меня, господа, появилось определенное чувство, что это создание изо всех сил желает меня подозвать. Весь его вид, вся поза мне показались сплошным напряженным ожиданием. Я подумал, что тритон, вероятно, голоден – а потому подошел и подергал дверь.
Дверь не поддалась. Я наклонился к тритону и говорю:
– Ничего не поделаешь, закрыто, дружок. Если ты тоже не можешь отпереть, придется поискать Митча, хоть это и досадно…
Тогда тритон уперся в дверь самой верхней парой лапок и изобразил, как толкает изо всех сил. Мне это показалось уморительным, но пока я смеялся, дверь открылась.
Я даже не успел удивиться, как ему это удалось.
За дверью обнаружилась узкая и крутая лестница, вырубленная, как я полагаю, в самой скале, на которой стоял замок. Лестница эта уходила в темную глубину, и конца ее я не мог рассмотреть сверху. Место действительно оказалось весьма интересным.
У меня не было фонаря, господа, но таможенники, отобравшие мои сигареты, оставили при мне зажигалку. За всеми событиями дня я ни разу о ней не вспомнил – только здесь, на лестнице, увидев на стене нечто вроде зажима, держащего факел.
Впервые в жизни я увидел такой светильник: палка, к которой крепится дырчатая металлическая чаша с промасленной паклей. Когда я поджег паклю, оказалось, что сей источник света больше воняет и коптит, чем светит – но все же мрак рассеялся, и я смог спуститься по лестнице, не опасаясь сломать себе шею.
Лестница оказалась чудовищно длинной. По моим предположениям, она могла спускаться вглубь острова метров на двести, если не больше – мои ноги устали от крутых ступенек, выбитых посредине. Но в конце концов она вывела меня в место, до такой степени странное, что я невольно остановился – и тритон, который старательно спускался за мной, тоже остановился.
В небольшом высоком зальце было несколько светлее, чем на лестнице – на его стенах горели синим светом газовые светильники. И в этом неверном синем свете я увидел по-настоящему странные вещи.
Начнем с того, что помещение казалось совершенно голым и пустым, как коробка, вырубленная в камне. Лишь в одну из стен было вделано круглое, толстое и чрезвычайно прозрачное стекло, похожее на иллюминатор – около полутора метров в диаметре – выходившее прямо в океан. А за этим иллюминатором, в темной толще океанской воды, неподвижно стояли три довольно крупные рыбы, поблескивающие серебристо-голубой чешуей, и смотрели на меня удивленными глазами.
Напротив иллюминатора из шлифованного камня пола поднималось нечто вроде алтаря: грубо обработанная каменная плита, установленная наклонно, скатом к океану – а на ней виднелся глубокий горельеф* в виде человеческой фигуры в натуральную величину.
Здесь за версту несло какой-то магией, мистикой. Представьте, друзья мои, у меня даже мелькнула дикая мысль о человеческих жертвоприношениях в этом подземном святилище – но ни малейших следов крови в чистых изломах камня не было видно. Зато, когда я нагнулся пониже и дотронулся до плиты правой рукой, мою ладонь вдруг проткнул насквозь сильный и внезапный удар боли. Пролетело по всем нервам до самого локтя.
Я даже вскрикнул от неожиданности. Кольцо с аквамариновой геммой вдруг стало тяжелым и очень холодным. Мне стало гадко до тошноты, я попытался снять его с пальца – и не смог.
О, не подумайте, друзья мои, что оно оказалось чуть маловато мне и застряло на руке, как иногда застревают тесные перстни. Нет, с пальцем и с самим кольцом все казалось в порядке, но металл будто врос в кожу – я не мог даже повернуть перстень камнем вовнутрь.
Это странное открытие привело меня в ужас – вызвало приступ чего-то, похожего на клаустрофобию. Боже, да мне показалось, что перстень сковывает меня, как кандалы! Я принялся дергать его изо всех сил – но он и на миллиметр не сдвинулся. А когда я поднял глаза, то вновь увидел трех удивленных рыб, которые слегка повернулись в воде и пожирали меня не по-рыбьи пристальными взглядами.
Я не выдержал, прихватил тритона под мышку и побежал по лестнице наверх. Ах, право, я думал, эта
_____________________________________________________________________________________________
* горельеф – изображение вырезанное в виде углублений, внутрь поверхности.
отвратительная лестница никогда не кончится! Я запыхался до удушья, добравшись до верхней ступеньки
распахнул дверь пинком – и был, наконец, вознагражден ярким солнечным светом. День стоял истинно лучезарный, господа.
Я захлопнул дверь за собой и подпер ее спиной. Кажется, меня слегка знобило, а от звука шагов я, к стыду своему, вздрогнул и оглянулся довольно нервно.
Митч объявился, будь он неладен – и едва ли не бежал по двору ко мне. Мне снова не понравилась его физиономия – этакая раздраженная и испуганная вместе.
– Ваша светлость! – завопил он, будто не чаял меня живым увидать. – Ну где ж вы ходите, прошу прощения…
Я посмотрел на него холодно.
– Что же, – говорю, – милейший, где-то пожар?
Он сразу как-то смешался, стушевался и пробормотал:
– Так ведь вам же, ваша светлость, принесли костюмы, церемониальный костюм вот… ваш портной прилетел, вас ожидают…
– Ну вот что, – говорю. – Прежде чем беседовать с портным о тряпках, я хочу поговорить со священником. И немедленно, Митч. Не сердите меня.
Митч взглянул на меня довольно колко, но сказал только:
– Извольте подняться к себе, ваша светлость. Я его приглашу.
Я прихватил тритона и пошел. Митч остановил глаза на тритоне и спросил:
– А гадость вам к чему, ваша светлость? Если вы идете к отцу Клейну…
– Я, – говорю, – видите ли, завожу себе тех зверушек, которые мне нравятся. Захочу – ручного кальмара заведу или гигантскую сколопендру. Вы хотите мне запретить их держать?
Митч явно проглотил раздражение. Смолчал. А мне было ужасно неуютно и хотелось все время дотрагиваться до перстня, как до больного зуба. Нет, господа, он меня больше не беспокоил – физически, я имею в виду. Но меня страшно угнетало, что на мне есть что-то такое, от чего я не могу избавиться – даже если это драгоценная побрякушка. Я вроде бы не понимал до конца, почему это так меня бесит – но бесило безмерно.
Я надеялся, что разговор со попом мне что-нибудь прояснит. Не то, чтоб я уж особенно истово веровал или так уж отчаянно боялся черта – но мне было неспокойно. О, да я просто жаждал, чтоб меня кто-нибудь успокоил. Хотелось, знаете ли, чтобы все объяснилось просто и привычно.
Лучше всего, знаете ли, – материалистически.
В роскошный кабинет, где я устроился, отец Клейн пришел быстренько и улыбался чрезвычайно любезно. Уселся, молвил:
– Вас что-то тревожит, ваша светлость? Может быть, вы желаете исповедаться?
– Я, – говорю, – желаю узнать, почему не снимается перстень! И у меня почему-то такое чувство, что по этому вопросу нужно обращаться к вам. Почему, а?
– Ах, ваша светлость, – отвечает. – Вас, безусловно, нужно было предупредить, но я как-то не подумал, что вы можете не знать этого. Простите, я упустил из виду, что вы выросли не на Шие – а то вам было бы легко догадаться…
– Батюшка, – говорю, – не тяните.
– Дело в том, – говорит, – что это кольцо – ваш родовой талисман. Его в незапамятные времена благословил святой Эрлих, а оттого оно никак не может вас покинуть до смерти, которая будет положена от Бога. Кольцо не должно бы вам мешать – что случилось?
– Мне стало больно от него, – говорю. – В подземелье. Поэтому я спрашиваю.
И тут смутился мой батюшка невероятно, у него даже лицо залилось краской. Еле выдавил из себя:
– Видите ли, ваша светлость, я, конечно, как духовная особа, должен бы… воспрепятствовать… но людей так сложно к чему-то принудить в вопросах веры…
– Не понимаю, – говорю.
– Ваш троюродный дед, – говорит, – как бы сказать… был, в некотором роде, язычником… и воспитывал вашего дядюшку соответственно… Нет, я ничего не хочу сказать, наши благороднейшие господа жертвовали на церковь и вели себя достойнейшим образом… но в это древнее святилище порой спускались… помедитировать…
– А перстень? – говорю.
– Вы там были впервые, – отвечает. – Для перстня святого Эрлиха это все-таки нечестивое место. Он попытался вас предостеречь. Вам лучше бы не ходить туда, ваша светлость…
Но я, откровенно говоря, и сам не рвался спускаться в этот провал еще раз, господа. Я начал успокаиваться.
– Надеюсь, они не резали там людей, батюшка? – говорю. Уже не совсем серьезно.
Его краснота моментально слиняла до бледности.
– Боже вас упаси так шутить, ваша светлость, – говорит. – Так, по древним языческим обычаям, ходили поговорить с Океаном, умолить его о милости… особенно в бурные ночи, когда тут мрачновато… Просили духов Океана не гневаться… пустяки какие для образованного человека… архаическая романтика…
– Нынче это местечко содержится в образцовом порядке, – говорю.
Отец Клейн расслабился, даже улыбнулся.
– Митч чудит, ваша светлость. Бывало, вместе с вашим дядюшкой туда… похаживал. Теперь и жжет там газ… в память. Вот вас увидал у входа – и перепугался, что вы узнаете о его пристрастиях и прогоните с места…
Я успокоился. Совсем.
Откровенно говоря, господа, все эти тайны и летучие голландцы выглядели в своем роде даже интересно. Надо же, думал я, настоящий языческий культ. Жрецы Океана, понимаете ли. Архаическая романтика, как говорит батюшка, своеобразная прелесть есть и в этом. И у меня настоящая священная реликвия – перстень святого Эрлиха… о, мои дорогие, как это тешило мое самолюбие и грело душу!
Я, к сожалению, законченный грешник.
А этот личный портной меня безмерно утомил. Я подумать не мог, что у важных особ столько возни с тряпками. Этот зализанный господинчик с девичьими глазами меня крутил и вертел, как мог, и утыкал всего булавками, будто ежа колючками. Мне было жарко и ужасно хотелось на него рявкнуть, но рядом крутился Митч и утешительно бормотал нечто вроде: «Вам, ваша светлость, понадобится выездной костюм, да и не будете же вы жениться в вашем рабочем комбинезоне… имейте терпение, ваша светлость…» Пришлось набраться терпения.
По завершении этих бесконечных примерок меня одели в синее и голубое: в брюки из чего-то шелковистого, которое называлось, как цветок, в рубаху, которая тоже понравилась мне на ощупь, и в какую-то штуковину без рукавов, сплошь вышитую моими гербами – золотом по ярко-синему фону. Мне сказали, что теперь это будет моим домашним костюмом.
И облачаясь во все это безобразие, я вдруг сообразил, что моего товарища-тритона что-то давно нигде не видно. Отчего-то меня огорчило его отсутствие. Я оставил портного с Митчем, а сам пошел его поискать. Мне показалось неудобным, что у зверушки до сих пор нет клички – и я, усмехнувшись про себя, окликнул его тем самым нелепым древним словечком, похожим на «шиздец».
Господа, это смешно, но он тут же выполз из-за какого-то громоздкого резного сооружения и шустро пошлепал ко мне. И я окончательно убедился, что уморительную тварюшку зовут именно так. Меня решительно очаровал ее здравый смысл – кто бы мог подумать, что такое нелепое создание, как тритон, может запомнить кличку и на нее откликаться?
Откровенно говоря, я обрадовался ему, господа. Я даже поднял его и почесал ему шейку. Он с такой готовностью поднял головенку, будто эта моя любезность ему безмерно польстила. Тритон казался мне все забавнее и забавнее; я забрал его в кабинет и принялся выяснять, на что он еще способен.
К ужину я обогатился потрясающими познаниями по поводу удивительного тритоньего интеллекта. Мой земноводный дружок с неприличной кличкой разыскивал спрятанную зажигалку, потом – спрятанную авторучку, совершенно по-собачьи, быстро и точно. Потом «умирал» – заваливался на спину и замирал, а еще давал лапку и даже вставал на дыбы – опираясь только на задние лапки и хвост, а двумя парами передних лап размахивая в воздухе.
Видите ли, господа, я люблю животных. Мне еще на Мейне хотелось завести кошку или собачонку, но было жаль подвергать невинное живое существо превратностям войны. Теперь же зверушка завелась сама, и я с удовольствием думал, что ей ничего не грозит и не мешает жить поблизости от меня.
Глупо и наивно, но человеку может льстить симпатия сине-зеленого создания, покрытого чешуей и с глазами на стебельках. Когда пожилой представительный лакей, похожий на передвижной шкаф в благородных сединах, сообщил, что меня ждут к ужину, я не удержался от искушения прихватить тритона с собой. Конечно, с точки зрения дрессировки не годится приучать зверей выпрашивать кусочки в столовой, но ведь бедолага почти целый день провел со мной и ничего не ел, а подавали тут, большей частью, рыбу и крабов – то, что отлично подходило ему в пищу.
Тритон так меня развлек, что я на некоторое время даже позабыл о… как это называется… о ссоре с Летицией. Вспомнил только, войдя в столовую и увидев ее – но она улыбнулась мне весело и даже, как мне показалось, чуточку виновато.
– Эльм, – говорит, – я тебе так сильно врезала? О, бедный, как же ты теперь непристойно выглядишь – будто в кабаке подрался…
– Не беспокойся, малютка, – говорю. – Если бы я дрался в кабаке, такие рожи были бы у моих противников, знаешь ли!
Она прыснула:
– Тебе идет, малек. Теперь сразу видно, что ты пират, а не какой-нибудь светский выродок. Мне даже нравится.
– О, – говорю, – крошка, значит, так у меня больше шансов?
– Ах, – веселится, – шустрый, как усоногий рачок! Усики с ножками чешутся? – и откусывает от пирога.
– Коварр-рная, – говорю, в тон, – жестокая, вы мной игрр-раете!
Она так фыркнула, что чуть не выплюнула пирог на скатерть. А я отломил кусочек вареной рыбы и протянул тритону, который устроился у меня на коленях, совсем как кошка.
Летиция всплеснула руками и еле пролепетала сквозь смех:
– Эльм, ты меня поражаешь! Чем ты ешь, милый?
– Бесстыдница, – говорю. – У меня там тритон.
Она уткнулась лицом в ладони и пару минут всхлипывала, пока не успокоилась настолько, что смогла говорить. А потом посмотрела на меня чудными глазами, влажными и блестящими от смеха, розовая, прелестная неописуемо, и простонала:
– Твоя роковая страсть к тритонам мне, конечно, известна, но это, я все же полагаю, не тритон, а твой вящий…
И тут ее дуэнья грохнула об тарелку бокалом, а Митч изменился в лице до неузнаваемости и что-то прошипел еле слышно. Мне показалось, что я прочел по его губам: "Молчи, дура!" – а Летиция…
Да, государи мои, Летиция расслышала хорошо. Она просто погасла, исчезло это дивное сияние у нее внутри – она опустила ресницы и принялась крутить в руках вилку. Мне показалось даже, что она сдерживает слезы – и я пришел в ярость, от которой меня кинуло в жар. В бешенство.
Я посадил тритона прямо на стол, а стул отшвырнул ногой. Митч отшатнулся, когда я к нему шел, а отец Клейн и дуэнья заголосили: "Ваша светлость, ваша светлость, успокойтесь ради Бога!" Да черта с два!
Я бы поднял Митча за лацканы, будь мы оба на Мейне. Но в родовом замке меня остановило что-то – может, присутствие Летиции или тени предков, не знаю. Я только остановился напротив, скрестил на груди руки и уставился на него – он вскочил сам. Он был бледен до зеленоватости, господа, и это вовсе не преувеличение.
– Ну вот что, Митч, – говорю. – Я уважаю ваши заслуги перед моим покойным дядей, но если вы еще когда-нибудь позволите себе не только говорить с женщиной в таком тоне, но и смотреть на нее с такой миной, я, честью клянусь, выставлю вас отсюда за одну секунду.
Его мелко затрясло.
– Простите, – бормочет, – ваша светлость… я думал…
– Я не против размышлений, – говорю. – Но если вы думаете грязные вещи, извольте оставлять свои мысли при себе.
Он взял себя в руки и сказал, не поднимая глаз:
– Я вас понял, ваша светлость. Я прошу прощения, ваша светлость.
– У дамы, – говорю.
Он тупо взглянул на меня.
– Просите прощения у дамы, – говорю. – У госпожи Летиции.
Какая-то фибра, господа, какая-то непонятная жилка дрогнула у него в лице, но он поклонился Летиции и сказал:
– Я прошу прощения, сударыня. Я был недопустимо груб.
И милая девочка, этот океанский ангел, весь золотой и голубой в луче закатного солнца, посмотрела на меня нежно, господа – по-настоящему нежно, без обычной снисходительной усмешечки – и сказала:
– А ты, кажется, и вправду князь, малек… я это запомню.
У меня сердце сгорало от ее тона, друзья мои… но наш разговор тем вечером так и не наладился. Мне показалось, что Летиция все же не желает говорить при Митче. Меня страшно раздосадовало, что она ушла к себе, вместо того, чтобы прогуляться к берегу и взглянуть на дивный закат. Я огорчился и ушел коротать время в обществе тритона – разговаривать с Митчем абсолютно не хотелось.
Я не знал, какая муха укусила его за ужином и из-за чего разгорелся сыр-бор – но видеть его я не мог.
Той ночью я ложился спать в скверном расположении духа.
Я, знаете ли, отвратительно засыпаю на новом месте, даже если это мое родовое гнездо. Я лежал на огромном холодном ложе, пахнущем лавандой; шиянская Старшая луна, громадная, зеленая, неподвижно стояла за окном и светила мне в лицо – она нарастала, близилось полнолуние. Я слушал, как за окном шумит океан – мне было тревожно-блаженно от этого мерного рокота.
Я долго пролежал, глядя на луну, а потом заснул незаметно для себя. И впервые в жизни, мои дорогие, впервые мне приснился дикий кошмар, ярче любой реальности.
Мне снилось, что я очутился в подземном святилище – лежу на этом алтаре или жертвеннике, будто впечатанный в ледяной камень всем телом, совершенно голый, не в силах пошевелиться. Я отлично помню это ощущение полной беззащитности – и тянущего ужаса. А рядом с алтарем стоял этот…
Смейтесь, господа, если угодно – это был Эдгар, Владыка Океана. Отвратительная рожа с портрета в галерее. Только на портрете он выглядел сорокапятилетним, еще довольно крепким мужчиной, а в моем сне это был дряхлый старик, трясущийся, слюнявый, высохший и сморщенный, как мумия, пролежавшая в могиле целую вечность. Но – тот самый человек, без сомнения: его губы ссохлись и беззубый рот провалился, но слащавую и жестокую улыбочку было невозможно не узнать. И он смотрел на меня плотоядно или похотливо, потирая скрюченные руки, пускал слюни и бормотал:
– Чудесно, ах, чудесно! Породистый жеребец, ах, какое тело, подумать только… молодцы, ах, какие молодцы! Ух, ты, красавчик, доброе дитя… – и потянулся ко мне, чтобы дотронуться до моего бока…
Пардон, господа, я понимаю, что это звучит глупо. Но я почувствовал такой дикий ужас… я подумал, что умру, если он ко мне прикоснется, а в мою правую руку, от перстня и дальше, до самого локтя, будто загнали раскаленную спицу. Я проснулся весь в поту и увидел на подушке, освещенной луной, грустного тритона, который смотрел на меня, склонив набок голову.
У меня даже не нашлось сил его согнать. Моя рука горела огнем, и боль прошла нескоро. Я спросонок никак не мог взять в толк, отчего я настолько испугался такого пустяка, и что у меня с рукой. Перстень казался страшно тяжелым, но и это ощущение постепенно прошло.
Прошло с полчаса, пока я слегка пришел в себя. Я сидел в постели и бранил последними словами предка Эдгара. Я был уверен, что гадкий сон – последствие целого вороха новых впечатлений и местных странностей, но от этой уверенности мне, признаться, не становилось легче.
Мне уже хуже смерти надоел этот перстень, якобы благословленный святым Эрлихом. Я не святой, государи мои. Все эти рр-реликвии – не по мне, довольно. Может, святой Эрлих, думал я, решил наставить меня на некий правильный путь, но я таких знамений не понимаю и не хочу.
Мне больно, наконец. Я не желаю, чтобы меня воспитывали пинками, как паршивую собачонку. И не возьму в толк, как человек может грешить во сне, когда им руководит что угодно, только не разум.
Я дергал этот перстень, как мог. О да, с тем же успехом, господа, я мог бы пытаться избавиться от пальца! Когда эта сверлящая боль, пришедшая во сне, наконец, отпустила, чертов благословленный перстень сделался просто частью моей руки. Как ноготь. Все время в одном положении, не снимается и не двигается.
В конце концов, я утомился этой бесплодной возней и заснул. Только сон оказался еще более реальным, чем предыдущий. Правда, гораздо приятнее.
Мне приснилось, что я поднимаюсь на стену, выходящую на океан. Стою и смотрю в воду, зеленую, мерцающую от луны – и вдруг мне начинает страшно хотеться прыгнуть туда.
Безумная мысль. Стена очень высока; я отчетливо видел, как океан плещет в каменные контрфорсы метрах в двадцати внизу. Я в принципе не мог себе представить прыжок с этой высоты – несколько секунд я не мог даже дышать от холодного спазма в груди. Но мне вдруг показалось, что оттуда, из этих лунных волн меня зовет Летиция.
Вот тут, господа, я и осознал, что это только сон. И с бредовой свободой сна и таким же бредовым бесстыдством я стал раздеваться, глядя на эту далекую воду. Черр-рт, государи мои, как глупо, но у меня вылетело из головы, что вообще-то наяву я не умею плавать. Самый большой водоем, в котором я до этого купался, был, видите ли, обычным бассейном длиной с две стандартных ванны и глубиной мне по пояс.
Но во сне люди умеют не только плавать, но даже летать.
Я разделся догола и бросил одежду на зубцы стены. А потом некоторое время стоял между зубцами так, что океан был у меня прямо под ногами – и наслаждался чудовищно странным состоянием спокойной готовности к самоубийству. Я же знал, что не утону во сне – это уж, пардон, никак не возможно – но сон был так ярок, что я чувствовал кожей холодный ночной ветер.
Решиться на прыжок оказалось непросто, но я подумал, что глупо трусить во сне. Я зажмурился и шагнул вперед.
Сначала была невесомость полета. Потом я ушиб ноги об воду так сильно, будто прыгнул с крыши на асфальт. Во сне так обычно не бывает. А потом меня окружила сплошная вода, плотный зыбкий холод – и я понял, что тону.
Я открыл глаза, увидел вокруг зеленоватую тьму и ощутил, что опускаюсь на дно, как камень. Но я не чувствовал удушья. В какой-то миг я сообразил – я вдыхаю воду! Я вдыхаю воду! Наверное, так делают рыбы!
Это открытие, господа, как-то освободило меня, я смог двигаться. Я вытянул вперед руки и оттолкнулся от воды – на диво легко вышло, и я увидал, что мои руки… как это говорится…
Я перестал быть собой, государи мои – вот было чудно, право! Я стал каким-то гибким серебряным существом, покрытым чешуей; мои пальцы удлинились, между ними появились перепонки. Ноги, мне показалось, соединились вместе, и с ними сталось что-то, не менее странное: они так легко и упруго гнулись, будто пластиковые или резиновые, на них, наверное, тоже появились перепонки, или, может быть, хвост, я не знаю.
В тот миг я не мог понять, во что превратился. Мне пришел на ум морской змей или некая уморительная сирена мужского пола, если такие бывают в природе. Но, как бы то ни было, ощущения оказались упоительными. Я скользил, парил в воде, освещенной луной, как в небесах. О, это было дьявольски легко и необыкновенно приятно – я чувствовал, хоть и не понимал, чем, вкус соли и йода, а океан нес и качал меня, как и тех рыб, которые скользили вокруг какими-то серебряными тенями…
И вот тут, господа, я увидел Летицию.
В первом сне я не усомнился, что вижу предка Эдгара, хотя он был не похож на портрет. А во втором у меня не возникло ни малейших сомнений, что чудесное создание, которое выскользнуло из зеленоватой лунной мглы, серебряное, необыкновенно изящное, с пышнейшими волосами, колышущимися вокруг точеной головки, будто плавники у вуалехвоста – это она, Летиция.
Глаза у нее теперь были громадные, выпуклые, сияющие, а нижняя часть лица – почти человеческая, если бы не что-то вроде жаберных щелей, идущих от скул по линии нижней челюсти. Но тело не имело ничего общего с рыбьим – шейка, плечи и, пардон, бюст теперь покрылись мелкой серебряной чешуей, но остались при этом почти прежними, восхитительными. Ее ножки, действительно, соединились в подобие хвоста, то ли рыбьего, то ли змеиного, в колеблющихся плавниках, чудесной грации и гибкости. Я не мастер описывать такие небывалые вещи, господа – а оттого вам, вероятно, сложно себе представить все очарование этого прекрасного существа, увы… Этой…
Да, мои дорогие, этой дщери Океана. Тогда, во сне, я это ни с чем не связал – понял куда позже. Тогда-то у меня на уме не было никакой дедукции – сплошная эстетика. Разве что несколько разбавленная малопристойными мыслями…
Ах, милостивый государь, только не надо вот этого! Если дело было бы лишь в моей болезненной фантазии, я вообще не упомянул про этот сон. Все впоследствии оказалось гораздо интереснее. И прошу впредь оставить шуточки на тему "дельфин и русалка", как вам не совестно! Если человеку и тяжело представить себе, каковы русалки в определенные моменты бытия, то я, видите ли, смотрел тогда отнюдь не с человеческих позиций. Пресловутые дельфины, а так же акулы и прочие подобные существа, к вашему сведению, господа, проводят всю жизнь – и медовый месяц в том числе – в океане, но хвосты на месте человеческих ног их личным отношениям не мешают.
И нам не помешали. И я немедленно прекращу рассказывать, если вы, мой милый, будете настаивать на подробностях. С вас вполне достаточно откровенности. Лучше уж я расскажу о… ну, друзья мои, как уж расскажется.
Вода в верхних ее слоях нежна, как атлас, и полна воздуха. Они любят резвиться там, почти у самой поверхности, где много света и тело ощущается легким и стремительным. Вниз, в темную глубину, где тяжело дышать и толща воды заметно давит на тело, они спускаются для того, чтобы попасть в свои странные жилища – какие-то гроты, освещенные призрачными огоньками, в которых фонтанчики воздуха бьют прямо из песка, а в темных нишах колышутся водоросли, мерцающие холодным, белесым, туманным свечением.
А еще они опускаются в глубину за золотом и прочими странными сокровищами. Летиция мысленно толковала о разбитых кораблях, лежащих на морском дне, набитых древним золотом, серебряными слитками, алмазами и изумрудами, которые для них – только игрушки, господа, зато для того, другого…
О том, другом, они думали неохотно, полагаю, даже с некоторым страхом. Я никак не мог добиться ни от Летиции, ни от прочих, которые появились потом, кто он такой. Они стряхивали на лица свои вуалевые челки и отплывали в сторону – и мне, представьте, даже пришла в голову мысль о Морском Дьяволе.
Я уже верил решительно во все, по крайней мере, во сне. Но ни во что не вдумывался, если вы меня понимаете. Сон есть сон, право.
О, господа… они такие нежные… Говорят, дельфины очень игривы и чувствительны, а потому любят, чтобы люди прикасались к ним и гладили их. В этом смысле у этих созданий немало от дельфинов, друзья мои. Они тоже игривы и чувствительны.
Дельфины, их близкие товарищи, свистят и чирикают, как птички – они тоже свистят и чирикают, вероятно, все в том же ультразвуковом диапазоне. Но друг с другом общаются мыслями… или обыкновенными человеческими словами – когда выходят на берег.
Дело в том, господа, что они, как будто, не совсем русалки. Они – оборотни, если можно так сказать. Земноводные существа, создающие себе то жабры, то легкие по своему разумению, одной силой духа. Именно поэтому ортодоксальная шиянская наука не может допустить их существования даже в качестве гипотезы. В нашем милом мире, покрытом Океаном на три четверти, конечно, всегда ходили легенды о Морском Змее, о сиренах или русалках, об удивительных существах, живущих в воде и наделенных разумом, но… Вы же понимаете – легенды есть легенды. А поверить, что среди обычных людей по нашей суше ходит странная раса, способная усилием воли изменять собственную плоть, чтобы жить в морской воде – абсурд, пардон!
Они, конечно, всеми силами поддерживали в людях убеждение, что их существование – миф. Они побаиваются людей, господа. К тому же, у них были чрезвычайно веские причины… Но пока оставим это – о причинах скажу после, более к месту.
В тот момент они были для меня созданиями сна. И я попал в такую сказку, в такой океан любви и нежности – с Летицией, совсем не такой резкой и насмешливой, как на берегу…
Но любому сну приходит конец.
Я проснулся довольно поздно, проспал едва ли не до полудня. Океан так сиял в солнечных лучах, что глаза ломило. И, если уж говорить начистоту, тело тоже поламывало, как от непривычной физической работы. Зато на душе у меня сиял сплошной свет, хоть я и позабыл почти все перипетии сна.
