Текст книги "Ночь - король фонарей (СИ)"

Автор книги: Максим Далин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Вдали загорелись точки фар, медленно росли, превращаясь в снопы желтого холодного света. Южане напряглись; легковой автомобиль приближался с негромким стонущим гулом – и младший, «голосуя», поднял руку. Автомобиль пролетел, как мираж, оставив на черном стекле мостовой хвостики завивающейся поземки. Старший южанин махнул рукой раздраженным досадливым жестом; младший снова принялся старательно кутаться в воротник, будто надеялся, что в награду за труды тощая материя будет греть его лучше.

Бледный парень замер у обочины, как часовой. Погрузившись в свои мысли, он перестал напряженно ждать, выражая ожидание всем телом. Теперь он выглядел не живым человеком, а статуей, мраморным надгробным памятником в кожаном плаще, с лицом скорбящего ангела. Мрамор треснул глубокими морщинами между бровей и у губ. Крупинки снега в темных волосах казались только что появившейся проседью.

Облако унес ветер. Мимо луны пролетел самолет, сонно моргая своими искусственными звездочками. Фонарь снова померк, погрузив стеклянный павильон в серовато-желтый ледяной полумрак. Одинокий прохожий прошел по тротуару напротив, свернув во двор, темный, как могила.

Никто уже и не думал об автобусе.

Ты так обострил мой слух и утончил мое чутье, что я чуял беду загодя, очень загодя.

Я убивал, когда не сидел с тобой ночами напролет на широченном подоконнике в твоем подъезде, слушая твою болтовню – но уж тех, кто звал меня убить, я не слушал. Наверное, надо было – но не мог. Мне и так было довольно этой тяжести и этого постоянного смрада грязных смертей.

Я убивал уставших от страха. Смертельно измученных безнадежным ожиданием. И волей-неволей я снова становился твоей личной охраной – потому что сам начал за тебя бояться. Не слишком хорошо понимал, что тебе грозит – но чуял эту угрозу.

Ты был слишком красив, слишком талантлив и слишком независим. Любого из этих «слишком» хватило бы на целую смерть. Мне снова стало страшно оставлять тебя на рассвете.

Однажды вечером ты встретил меня в слезах – ты-то, гордец, который не умел плакать вообще. «Этот гад, он мне сказал… ты знаешь… я не могу тебе повторить», – ах, неужели он думал, что может говорить тебе это безнаказанно? Уж его-то я навестил во сне. Он и мне сказал это, мразь, самоуверенная напоследок, жалкая и отвратительная, пропитавшаяся запахом грязной смерти до костей. Он, убивавший словами, палач в подметных письмах, выродок, думающий, что пришло удобное время – он умер бы лишь парой месяцев позже, так же, как его жертвы, но я не хотел, чтобы он пачкал тебя своими мыслями. Я убил его, не нарушив Кодекса, убил обреченного, отпустил упыря, подарив ему смутную, еле тлеющую надежду. Честно говоря, он этого не заслужил. Но ты привалился ко мне плечом и сказал:

– Я думал, умру от омерзения.

– Ты простишь мне убийство? – спросил я.

Ты пожал плечами, отвел глаза.

– Не знаю… я как-то испугался… Да ну, ты просто застал меня врасплох! – ты посмотрел на меня, уже почти улыбаясь. – Это вообще нечестно. Ты меня подловил, когда я собой не владею. Давай в другой раз?

– Ладно, – сказал я. – Я вернусь к этой теме потом.

Но потом в мире людей началась новая война.

Ты обрушил все это на меня чудесной белой ночью, вцепившись в мой свитер, задыхаясь от спешки, ужаса и негодования. Будь я проклят, ты был в военкомате! Они хохотали до упаду, они выгнали тебя, слава Господу! Ты, сумасшедший – ты, близорукий, не носящий очки из принципа, ты, с вывернутыми суставами на ногах, ты, солнечный луч – что ты задумал, орал я и тряс тебя за плечи. Ты хочешь, чтобы тебя подстрелили, как зайца – первый же встречный настоящий солдат, первой же случайной пулей, играючи?! Ты подохнуть хочешь?! Ты уже давно не умирал, да?! Ты соскучился по убийцам?! Дурак, несчастный милый дурак…

Ты вырывал руки, фыркал, ругался безобразными словами. Ты – человек, ты намерен защищать свой город, мне это ясно?! Я ни черта не смыслю, я – вообще ходячий мертвец, который сам подох еще при царе Горохе! Хоть весь мир сгори или провались, мне все равно! А ты…

А может, тебе вдруг захотелось кого-нибудь убить, спросил я вкрадчиво. Ах, я подонок…

Ты отшатнулся и замолчал. Весь этот человеческий яд, паника, истерия, вся эта цветная мишура, которой живые обвешивают свои войны, все это стекло и осыпалось перед твоими глазами. Ты сел на наш подоконник, уставившись в пространство, обхватив себя за плечи. Я сел рядом, и ты не отстранился.

– Что ж мне делать? – спросил ты потерянно.

Мне захотелось встать на колени и звать тебя в ночь. Я прикусил язык.

– Поживи еще чуть-чуть, – попросил я. – Пожалуйста. Мне нестерпимо тебя терять.

– Зачем я тебе? – спросил ты с печальной улыбкой. – Я же, в сущности, никому не нужен…

– Мне нужен, – сказал я. – Ты – мое солнце. Другого у меня нет.

– А почему кто-то должен умирать за меня? – спросил ты.

– Люди, за редчайшим исключением, умирают лишь сами за себя, – сказал я. – Как бы тебе не умереть за кого-то, дружище.

Ты сморщил нос и пренебрежительно усмехнулся. Я чувствовал тихое счастье: еще день? Еще неделя? Еще месяц?

Еще полгода… Все понеслось с безумной скоростью.

– Мои уезжают, – сказал ты через неделю. – В тыл, на юг. Отца эвакуируют с заводом.

– Как это «мои»? – спросил я. – А ты?

– Ты не поедешь, и я остаюсь, – заявил ты, упрямый дуралей. – Ты-то ведь не поедешь?

– Я тут похоронен, – сказал я хмуро.

Ты самодовольно ухмыльнулся, бесценный насмешник:

– Ну вот, а я тут еще живу.

Мне захотелось тебя ударить.

– Только попробуй остаться! Я… я не знаю, что… Я тебя побью!

Ты расхохотался:

– Нет уж. Это мой город. Это наш город. Никуда я, конечно, не поеду. Баста.

– Ты опять говоришь, как воришка, – бросил я уязвленно.

– А ты опять говоришь, как зануда. Мы тут останемся, – заявил ты безаппеляционно.

Ты остался. Мне никогда не удавалось тебя переубедить.

Никаких танцев. Ты, санитар в госпитале, засыпал у меня на коленях, а во сне говорил ужасные вещи. В городе становилось все темнее. В конце концов стемнело совсем. До могильного мрака.

Зачем, зачем я слушал тебя? Почему не дотащил до вокзала за шиворот, почему не втолкнул в вагон насильно? Зачем я всегда тебя слушаю?

Ты согревал надеящихся. Я отпускал безнадежных. По ночам мы дежурили в одном госпитале. Насилие висело в воздухе, как ядовитый газ. Грязные смерти пропитали все на вершок. Ты становился похожим на собственную тень; в тебе было все больше света и все меньше плоти.

Двадцать пять лет назад, когда ты был голоден, я мог приносить тебе жареных рябчиков. Теперь я приносил ужасный хлеб, черный, пополам с опилками, жмыхом и еще какой-то дрянью – а ты смотрел на меня потрясенно и говорил:

– Где ты это взял, ворюга?

Там, где я это взял, оно бы уже не пригодилось, поверь мне…

В городе наступила такая тьма, что я почти не оставлял тебя одного. Тусклый свет брезжил еле заметно лишь несколько часов в сутки, бледно освещая вмерзшие в сугробы трамваи и трупы. Смерть стала страшно шумной, смерть стонала, свистела и грохотала над головой, смерть стала рваными клочьями раскаленного железа, кирпичами, щебнем, воющим пламенем… она затихала лишь затем, чтобы подкрасться понезаметнее. Эта новая смерть была такой грязной, что я приходил в отчаяние. Ночные Хозяева города не могли с ней справиться – а дневные его хозяева… да что говорить! Я видел слишком много. Больше, чем душа смертного может выдержать – но я не смертный. Мертвые знают – и молчат.

Я принес тебе плитку шоколада с таким чувством, будто дарю бриллианты.

– Это уже серьезно, – сказал ты без улыбки.

– Владелец этого за тебя не умрет, – отвечал я. – И это – не последний его кусок.

– Ты просто жуткий тип, – сказал ты. – Жуткий и беспринципный.

– За владельца этого шоколада умирает десять человек в день, – сказал я. – А может, и сто – как знать.

Ты облизнул прозрачные пальцы.

– Слушай… ты убьешь меня, когда станет совсем нестерпимо? – спросил ты, улыбаясь горестно и устало. – А? Пожалуйста…

– Я надеюсь, что мы этого избежим, – сказал я как можно убедительнее, потому что не мог тебе врать.

Я не убью тебя. Что бы не случилось, я буду выворачиваться из собственной тени, чтобы помочь тебе выжить. Мне кажется, это для чего-то надо. Я не знаю, для чего. Я – просто ходячий мертвяк. Я не понимаю, зачем миру вообще эта абсолютная, бесполезная, бесплотная красота, которую ты создаешь. Я знаю только, что лично для меня она стала смыслом. У меня больше ничего нет.

Я бы тянул тебя, как мог. Я был готов на что угодно. На воровство. На нарушение Кодекса. На любые опрометчивые поступки. Я стал ценить смертную жизнь так дорого, что сам себе поражался. Черные тени под твоими глазами. Кости, выступившие из эфемерной плоти. Как же живые могут делать с тобой и друг с другом то, что делают? Это не умещалось в моей голове.

– Ну должны же наши начать наступление, в конце концов?! – говорил ты с детской надеждой.

Кто тебе – «наши»? У тебя украли карточки – убили бы тебя, если бы не мое криминальное пособничество. На тебя косились. Мы с тобой были подозрительны твоим бдительным согражданам. Мне не придумать, в чем нас подозревали: в шпионаже? В измене? В противоестественном союзе?

Нет у тебя «наших». Все тебе более или менее чужие, мой солнечный ангел. Ты одинок – мертвец-то не в счет… У тебя есть только твоя абсолютная красота и разнообразные способы вытащить ее в Реальность. Других это раздражает. Вот в чем главная беда. И с этой бедой я не могу ничего поделать.

Мне так хотелось увидеть, как ты танцуешь… еще раз, хотя бы раз, но не сейчас. Сейчас у тебя не хватило бы сил даже крутануть фуэте. Темнота казалась бесконечной; я не знал, сколько живой может протянуть на супе из клейстера и хлебе из корма для скота, я только отчаянно надеялся на чудо. Я был твоим стражем, я раздобывал то, что можно съесть или сжечь, я почти не покидал тебя… почти…

Я ушел всего на шесть часов – шесть часов этого призрачного зимнего дня. Солнце светило, вот что. Я бы переждал пасмур за твоим затемнением, но солнце светило, запретное солнце уложило меня в гроб. Я вставал, чтобы увидеть тебя, а встал, чтобы помогать откапывать госпиталь после прямого попадания тяжелого фугаса – кажется, это так называлось?

Что-то горело. Смертельно раненые кричали и выли; у меня не было на них времени. На меня орали какие-то люди – держи, подай, чего стоишь, теперь вот это, отойди, тащи, не трогай – я машинально повиновался, обманутый их уверенными голосами. Я раскапывал разбитые кирпичи, щебень, уголь, голыми руками, в темном ужасе – я не слышал тебя. Я вытаскивал из-под сломанных балок сплющенные куски человеческих тел – чужих – по локоть в крови. В неописуемой абсурдной надежде тянул чью-то торчащую из темноты провала горячую ладошку с ободранными ногтями – парнишка твоего возраста, с забинтованной головой, вцепившийся в меня с доверчивостью котенка, не ты…

Ошметки трупов на носилках. Месиво мяса и костей, покрытое окровавленными тряпками. Что-то надсадно взвыло, по черному небу заметались белые столбы света, на меня закричали – уходи, тревога, тут все уже – и я отступил в тень, я подождал. Потом, когда вокруг грохотало злое железо и откуда-то сыпались камни, я рылся в кусках мертвецов. Вытащил тело без головы, полуодетое. И так знал, узнал, но снял заношенный ботинок с ноги. Узкая ступня с давно и многократно переломанными пальцами. Мир померк совсем.

Я лег на черный окровавленный снег и стал ждать, когда на меня рухнет стена… В небе вспыхивали искусственные зарницы. Я думал, больше не будет ничего, никогда – но меня позвали, и я пошел.

От Зова к Зову. Ходячий мертвец, движимый Кодексом.

Я существовал в снах, как убивающая тень. Мир нескоро посветлел. И не до конца – он стал серым и пустым. Я не смел о тебе вспоминать – но воспоминания приходили сами. Иногда мне казалось, что ты выжил бы – время больших войн прошло. Иногда я спохватывался – для сильной боли хватит и мелких. Было серо, мутно, никак. Время от времени мне казалось, что в этой серости что-то брезжит – я кидался искать тебя и не находил. Прошло двадцать лет, еще двадцать и еще двадцать… Серый мир потемнел снова; город пропитался грязной смертью, живые убивали друг друга из-за денег, из-за власти, еще из-за чего-то. Я снова слышал выстрелы по ночам. Рецидив безумия… Но сквозь волны тоски и тревоги мне вдруг показалось, что ты меня ищешь. Я кинулся навстречу.

Где в это странное время можно найти двадцатилетнего? Я искал в Интернете что-то похожее на твои солнечные акварели – а наткнулся на музыку…

Я не увидел, а услышал тебя. Июльский зной твоего дара – я ни с чем не мог это спутать. Флейта, несколько восхитительных светлейших композиций, в странном, вовсе не современном стиле. Музыкальная акварель. Сайт для самодеятельных музыкантов. Да ну, все это – отстой. Не торкает. Ты снова всех раздражал.

Да, да, все так и должно быть. Ты подписываешься – Флейтист, мне жарко от твоих слов «в коментах». Ты написал мне в «личку». Ты опять говоришь на гнусном современном жаргоне – но какая разница, какая разница, какие словечки ты подцепил в своем новом времени! Сегодня мы увидимся, если есть какой-то Бог…

Прошла еще вечность.

В круглосуточной кафешке напротив замигала лампочка на вывеске – мучительными, пульсирующими вспышками. Фонарь над стеклянным павильоном медленно разгорался.

Женщина, казалось, спала. Ее лицо разгладилось и помолодело от дремотного оцепенения. Она прислонилась плечом к металлической стойке, ее глаза были полузакрыты, а зрачки быстро двигались под опущенными веками.

Южане жадно и грустно всматривались вдаль. Там, примерно в километре отсюда, слабо светился рекламный щит; его отсвет иногда казался уставшим глазам фарами несбыточного автобуса. Медленно, тяжело чухая на стыках рельсов, протащился, не притормозив на остановке, запоздалый трамвай. За его заиндевелыми стеклами виднелись пустые холодные вагоны; кондукторша сидела нахохлившись, бурая и круглая, как сова. Южане проводили трамвай печальными взглядами.

Легковой автомобиль возник из поземки не постепенно, внезапно. Серенькая обшарпанная «лада» подлетела к тротуару, обдав светом фар неподвижных людей – и остановилась. Южане пристально смотрели на дорогу сквозь нее.

Водитель вышел из машины, хлопнув дверцей – и махнул рукой парню с челкой, оцепеневшему, пораженному до боли:

– Платон! – и побежал навстречу. Обнял, затормошил, схватил за руки. – Ты давно тут стоишь? Послушай, ты уже совсем ледышка, тут же ниже абсолютного нуля!

– Не может быть… Погоди. Я думал, ты на автобусе… – Платон выглядел страшно растерянным, отстранялся, улыбался жалкой улыбкой, его губы заметно дрожали. – И потом… да погоди же… а почему «Платон»? Я ведь не называл…

Водитель, высокий, с взъерошенными соломенными волосами над неправильным и очень симпатичным лицом, в белом свитере и джинсах, несмотря на мороз, рассмеялся, поднял ледяные ладони Платона ко рту и подышал на них:

– Так хоть чуть-чуть теплее? Пойдем в машину. Автобусов здесь не бывает по три часа, особенно ночью… И как тебя называть, чудо? Дракула? Или как ты там подписался? Лестат?

Платон поднял на него больные глаза:

– Не может быть… откуда ты знаешь… Или?

Водитель вздохнул. Его чудесная улыбка сделалась печальной.

– Или. Ты прости меня, если выйдет. Мы с тобой сейчас по одну сторону бытия, брат. Я заехал попрощаться…

Недоверие на лице Платона тут же сменилось дикой смесью отчаяния и счастья:

– Борис! Или – Жорка? Или – как тебя сейчас зовут, Флейтист? Куда ты ввязался, ради Господа? Как – попрощаться? Нет, ты же только что нашелся, нет, – теперь уже он хватал водителя за руки, за плечи, гладил по лицу, будто хотел убедиться, что тот не растает в воздухе. – Я тебя не отпущу. Нет. Даже не мечтай.

Флейтист смотрел на него с нежностью и грустью.

– Ну прости. Я, правда, не думал…

– А когда прежде ты думал? Не думать – твое нормальное состояние, – сердито говорил Платон, не замечая, что капля темной крови, как слеза, прочертила дорожку по его щеке. – Ты же не умеешь думать и даже не пытаешься учиться!

Флейтист стер его слезу кончиками пальцев.

– Платон, я же не ясновидящий. Ну – гололед. Какой-то пьяный идиот на внедорожнике. Въехал в мою лошадку по уши… с моей стороны как раз… ну вот буквально только что. Минут двадцать назад максимум.

Платон вздохнул и судорожно притянул Флейтиста к себе, как ребенка. Спросил:

– Весь переломался? Больно?

– Ага, – кивнул Флейтист. – И машина – в мясо… Ну не сердись, пожалуйста.

– Ты сразу умер? Или…

– Сразу, сразу, не беспокойся. И сразу к тебе. А ты…

Платон помолчал, перебирая его волосы. Потом спросил:

– Все помнишь, значит? Раньше мы после… после твоих… грустных финалов… в Инобытии не встречались…

– Я помню больше, чем ты думаешь, – сказал Флейтист. – Я помню даже то, чего не помнишь ты. То, что было с нами до твоего Темного дара. До того, как ты родился Платоном, брат.

– Вот как? Это ново…

– Ты же вправду мой брат, бесценный вампир, – сказал Флейтист, бережно отводя заледеневшую челку с Платонова лица. – Шла тебе куафюра, я думаю… Ну так вот, мы, действительно, братья. Только – я старший, уж прости.

Платон с беспомощной улыбкой покачал головой.

– Да, да. Не спорь. Ты был солдатом, я писал иконы. Не смотри скептически, малыш. В то время я просто не мог представить ничего более прекрасного, чем лик Богоматери… да и сейчас такого не так уж много, откровенно говоря. Ты и тогда пытался меня спасти, бесценный Платон, чокнутый Васька, только сожгли нас вдвоем в одном срубе – и сказке нашей конец. А от икон остался только пепел. Как от тех картинок, с Невой там, с Павловском… помнишь?

Платон слушал потрясенно и ошарашенно. Флейтист грел его руки в своих, продолжал:

– Я думаю, ты настолько боялся никогда больше со мной не встретиться, что остался в Инобытии рядом с живыми. Проводник умирающих – очень тебе подходит. Ждал меня?

– Конечно, – сказал Платон. Его лицо понемногу оттаивало. – Я, кажется, всегда знал, что ты брат мне…

– Ну так вот мы с тобой все эти годы и собирали капельки света: ты – Темным даром, я… уж не знаю, как это назвать…

– Божьим даром, быть может? – усмехнулся Платон устало. – Бог есть, правда?

– Я не знаю, что есть, – сказал Флейтист. – Смысл есть. Замучили тебя люди, малыш?

– Я тебя больше не отпущу, – сказал Платон. Его лицо выражало отчаянную решимость. – Ни за что.

– Ты никогда не мог меня отпустить, – кивнул Флейтист. – Ну и ладно. Если не хочешь оставаться один – поехали со мной. Нельзя так долго быть без солнца, дружок.

– Куда? – спросил Платон. Сейчас он казался совсем юным и смертельно уставшим. – Зачем тебе упырь, солнечный ангел?

– Ты не упырь, братишка, – улыбнулся Флейтист. – Я знаю, кто такие упыри. Помнишь, ты сказал, что я – твое солнце? Так вот, ты – моя полночь, Платон. Ты – моя вторая половина. Мы больше никогда не растеряемся, малыш. Я, кажется, догадался, как это можно исправить.

– Так куда мы едем? – спросил Платон, подходя к машине и раскрывая переднюю дверь.

– В отпуск, – хихикнул Флейтист, вдруг показавшись таким же юным. – Отдохнем и вернемся… и может быть, нам повезет больше. А пока тебе надо отдохнуть, там, где тепло.

– В аду? – невинно спросил Платон, и Флейтист фыркнул:

– Добрый мальчик!

– Я устал тебе говорить, что фырканье – плебейская привычка…

– Не изображай декадента, зануда!

Флейтист завел мотор. К остановке с шуршанием причалил всеми забытый замерзший автобус, разбудил женщину и южан, собрал их в свое настуженное нутро – и пролетел машину Флейтиста насквозь, как светящийся призрак. Платон потянулся гибким, упругим движением хищника и устроился на переднем сидении поудобнее.

– Музыку включить? – спросил Флейтист, трогая с места.

– Не стоит, наверное, – сказал Платон и зевнул. – Я не люблю слушать второпях. Потом, когда приедем, лучше сыграй мне сам. Флейта при тебе? Ну вот…

Дорога, шелково-гладкая от изморози, рванулась под колеса. До рассвета было еще далеко, но самая темная часть ночи уже миновала. Желтые фонари, сходясь в далекой перспективе шоссе, прочертили бесконечную стрелу, указывающую прямо на наступающее утро…