Текст книги "Художник (СИ)"

Автор книги: Максим Венедиктов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

  Повесть Художник

  Я люблю женщин своей кистью.

  *Огюст Ренуар

  Живопись – самое доступное и удобное из искусств.

  *И. Гёте

  Посвящаю это произведение Эдуарду Вениаминовичу Лимонову. Великому русскому прозаику, эссеисту, политику и самое главное: человеку. Во многом на это произведение повлияла Лимоновская проза, поэтому я просто обязан был написать хотя бы пять копеек про человека, привнесшего в мою прозу живость и вернувшего меня, своей прозой на стезю творчества. Спасибо за великую литературу Эдуарду Лимонову, спасибо за его литературную фигуру, спасибо ему за всё.

  Ах, его ли лодочка,

  да не хоть куда -

  до краёв маленечко

  тина, да вода.

  *Елена Гуро отрывок работы «Лодочка»

  ГЛАВА 1

  Рука мерно вырисовывала странные узоры, неожиданно пришедшие в мою, слегка помутненную от недосыпа, голову. Мазок здесь, мазок там и вот: Узор.

  На секунду оторвавшись от холста я посмотрел в окно. За ним предстала Фонтанка, а по ней аккуратно плывущие, редкие и небольшие лодки. На их белых телах то и дело поигрывали солнечные лучи, слепящие время от времени. Там все так тихо, так аккуратно и спокойно. Сейчас бы тоже выбраться туда, но, к сожалению нужно работать.

  Когда я вообще последний раз выбирался из квартиры? Недели...ох, недель 6 назад. Виктория тогда упросила пойти с ней, в местный небольшой кабак. Впрочем кабаком это место Виктория мне запрещала называть, говорила мне, что это очень модное место и все начинали там и Гумилёв, земля ему пухом и даже сам Владимир Владимирович Маяковский, во славу которого совсем недавно я нарисовал ряд простеньких, но все же довольно интересных и ярких картин. Кабак этот, а точнее по словам Виктории: литературный трактиръ, притом именно так, с "ъ" на конце находился в небольшом и очень неприметном со стороны подвальчике. Захочешь посетить и никогда в жизни не найдешь, только завсегдатаи прекрасно знали все дороги к этому подвалу. Даже мой товарищ учитель литературы и то...знает где трактир находится. Ещё и называется так: «Синяя Лошадь», невероятный трактирный оммаж на художника Франца Марка, впрочем не совсем уверен что местные посетители вообще знают кто это такой.

  Виктория тогда читала свои новые стихи, их я раньше не слышал. Девчонка даже не захотела меня посвятить в них, вот ведь. Внутри «Синяя Лошадь» была вполне привычным кабаком, ряд небольших деревянных столиков, стульев. Массивная стойка с барменом, все это, конечно же, мягко говоря, в кромешном полумраке. Единственное отличие от других попойных была имевшаяся в наличии эдакая сцена. Ну, знаете будто бы театральная, только если бы театр был построен для мышей. Метра два она была в общей сложности, странный такой, скрипящий и слегка грязный квадрат деревянного происхождения. На него светила естественно тусклая лампа. Рядом на небольших стойках даже иногда, как говорила мне Виктория, расставляли свечи.

  Перед Викторией выступал Сергей Тиняков. Вообще неплохой человек, никогда не жалел о своем знакомстве с ним. Раньше в былые времена работал он в книжном издательстве, выпускал тогда, в свои лучшие годы: Хлебникова, Кручёных. Сам немного пописывал стишки. А мне во время встречи, иногда, рассказывал о том, что якобы даже Пастернака видел, лично. Стоял мол прямо перед ним, как я тогда и передавал ему один из сборников. Не уверен в том, что Сергей видел его, все же любит он приврать, но человек золотой. Благодаря нему я могу получить практически любую книгу. Одному богу известно откуда этот, уже окончательно отбившийся от рук человек достает невероятные вещи. Мне он рассказывал о каком то дальнем друге, мол он помогает с особо проблемными книгами, но не знаю, не верю я Тинякову.

  Читал он на сцене «Синей Лошади» свои стихи, как оказалось, он продолжал их писать даже будучи в фактически бедственном положении, благо, что не жил на улице. Была у него комнатка, где то на Мало-Охтенском. Там вроде даже не комнатка, а целый склад, почти библиотека. Был я там как-то раз.

  Стихи он читал довольно громко, практически кричал в определенных местах, но в каких то наоборот переходил на неслышный шепот. Странно его выступление выглядело. Он сначала будто бы кричал на небеса, а потом молился, дабы его простили. Впрочем, может, так оно и было.

  Помню только одну наиболее интересные строчки, врезались мне в память.Возможно исключительно от самого исполнения, может и по какой то другой причине:

  На улице кричат и пьют, ища врагов везде

  Но господа,вы что же вдруг

  Не видите их на себе

  Они ведь сжали вас в кулак

  И продолжают бить лицом

  О каменные улицы и грязь

  Обтессаные гранитным топором!

  Я даже похлопал Тинякову, в числе к слову немногих, большинство все же просто смотрели пустым взором в сторону сцены, то и дело поднимая стаканы. Виктория вышла после Тинякова с небольшой книжечкой, видимо там все было написано. Оделась правда она непривычно просто, лишь бы не бросаться в глаза? Черное, довольно чопорное платье, небольшая золотая цепочка, беспорядочно разнесенные в стороны волосы. Виктория наводила впечатление лишь местного, довольно часто бывавшего здесь человека, нежели поэта из, уж извините, богемы. Впрочем, какая разница, как выглядела она. Важнее было то, что она читала:

  Прошёл уж век,цветы завяли

  И солнце уж не бьет в окно

  Вдали виднеется мне скорый,конец для масс

  Конец эпох

  Вдали уже звучат

  Уж очень смелые слова

  Цепи висят, но вмиг они

  Пали,на красный от крови палас

  В зеркале виден новый

  Неочевидный народ

  Что пришел, изменить

  Провозгласить смену эпох!

  Виктория прокашлялась и, не дождавшись криков или же хлопков, снова начала читать:

  Я смотрю на площадь

  Из своего окна

  Ты один вдали

  И я одна

  Книги на полке твои

  Забыты

  Как и твои слова

  Объятий твоих не видно

  Не чувствую из дали

  Мало ты мне пишешь

  Мало уж извини...

  На этот раз Виктория подождала минуту, а после довольно бурных аплодисментов, в том числе и моих, она, сверкнув улыбкой, прочитала ещё одно стихотворение:

  Я забыла как пахнет природа

  Я забыла шум леса и рек

  Я забыла свою породу

  Я забыла свой собственный век

  И от рук уж не пахнет хлебом

  И в груди больше нет молока

  Я продолжу ходить по парадным

  Дабы увидеть тебя

  Но забыла я имя твое

  Забыла лицо и одежду

  Ты может проходишь мимо

  А я все также брежу

  Я на границе пустующей

  Вспоминаю не только тебя

  Но и лес и речку с цветами

  И бурых тех

  Деревенских ребят.

  Последние строчки мои

  Принесут тебе только горе

  Не читай их,милый прошу

  Не ищи меня,ни в лесу, ни в поле...

  Зал был ошарашен текстом Виктории, впрочем, и она сама будто бы не хотела читать его, смотря исключительно, куда-то наверх, в сторону еле светящийся лампочки. Прошло несколько секунд и наконец, я захлопал, иррационально это как то было, я ведь даже не хотел, но руки все равно потянулись к друг к другу, все равно сошлись в хлопках. Ко мне подтянулись и другие посетители кабака, потом следующие и вот, Виктория тонула в овациях «Синей Лошади» Собственно настолько счастливой я её больше не видел. И уже выходя оттуда, далеко за полночь, я идя с ней рядом, отчетливо ощущал то счастье и тепло выходящее каждую секунду в пространство и наполняющего, казалось бы, каждого встреченного нам на пути.

  С тех пор к сожалению я больше не выходил в свет вместе с Викторией. Впрочем, и она, по её же словам, больше не приходила в Синюю Лошадь, мол прочитать пока нечего. Мол муза её не посетила пока. Я же пожимая тогда плечами, просто продолжал работать в мастерской. Музе было бы неплохо посетить и меня ибо ни одной картины за несколько недель я так и не нарисовал. Блеклые черновики карандашом и слегка глупо-невзрачные картины бытийства, то было вид на Фонтанку, эти же белые лодки, снующие туда сюда уже несколько недель и все те же солнечные блики, редкие в этих краях. Что тогда я вздыхал от безысходности, что сейчас.

  Сейчас также мой взгляд то и дело направлен на письмо из галереи Софьи Ивановны. Она просила как минимум 5 работ от меня, своего, как она выразилась, лучшего художника. Я бы с радостью, Софья Ивановна, но художник по приказу не может, впрочем я и просто не могу. Поверить сложно, но впервые мне настолько проблемно нарисовать хоть что-то. Хоть что-то необыкновенное, интересное и глубокое. Не пойду же я в галерею с черновиками или этим идиотскими белыми лодками...вот если бы...ох нет. Это не вариант.

  Я отложил в очередной, уже в 15 раз за утро, кисть и вытерев слегка вспотевший лоб, посмотрел на стены. На них были мои картины, не все конечно, но за последние 4 года уж точно. Не помню, как я начал рисовать. Мне всегда кажется...что родился я уже с кистью в зубах или даже в руках. Не помню даже кто учил меня, может я сам выучился? Впрочем каким же образом, скорее всего мой дед, да точно, дед мог и не такому научить, все что я знал в жизни, исключительно и только благодаря ему. Вся это глубина работ, весь смысл который я закладываю, жаль что сейчас я не могу просто прийти к деду и он направит меня на истинный путь, даст оплеуху и вернет на рельсы...Нет этого уже не выйдет.

  Что я вообще чувствую когда рисую? Даже не знаю как это объяснить, кажется, что нечего особо, но в моменты рисования наиболее сложных и крупных моих работ, ловил себя на мысли, что становится с каждой секундой работы спокойней и теплее на душе, я не воспаряю на небо, как говорят некоторые, скорее наоборот будто камни меня удерживают здесь на моем месте в мастерской, но тем не менее не смотря на эту несвободу, на эти камни, я все равно продолжаю писать картину...Удивительно. Мой товарищ учитель говорил, что возможно я просто не понимаю зачем я конкретно этим занимаюсь, поэтому ни я ни мой мозг не может отчетливо получить радость, эйфорию. Но на это я тогда лишь махнул рукой, не могу я так считать, ведь я прекрасно понимаю зачем я пишу...впрочем, да понимаю. Моя работа сродни работе поэта или писателя, исключительно созерцать мир и по своему описывать его, по своему выражать мнение о событиях и жизни. На это мой товарищ тогда лишь кивнул, сказав, что все мы, то есть творцы, говорим так, но когда нас пытаются расспросить конкретно, что мы сказали той или иной работой, то зачастую мы не может отчетливо объяснить все. Я в том числе. Последняя картина «Лимбо-франце» была написана мной ещё в Париже, когда я был там вместе с Викторией и Софьей Ивановной. Последняя уговорила меня приехать на местную выставку и выставить туда ряд моих лучших работ. Лучших естественно, по мнению самой Софии Ивановны. Но мне некуда было деваться, и я согласился, к тому же светили неплохие деньги, французы, уму непостижимо, платили всем участниками выставки, каждому, по довольно большой сумме. Так что я конечно же согласился, учитывая что тогда я был в примерно таком же бедственном, практически, безденежном положении. Виктории в Париже понравилось, она даже уговаривала меня остаться, но я отговорил её от глупой идеи. Я не могу жить где-то в другом месте, слишком чуждо мне там все.

  На выставке я познакомился с молодым парнем, он назвался мне Сальвадором, говорил довольно средне по-французски, примерно, как и я, поэтому возможно мы чуть лучше понимали друг друга. Он рассказал мне о некоторых текстах Фрейда, что прочитал совсем недавно, рассказывал о работе с неким господином Лоркой, именно господином, очень почтенно этот парень общался с людьми. Также рассказал о его родной Испании, о Мадриде, а сам с упоением слушал мой рассказ о Петрограде, противовестным и холодно-мокром городе. Тогда же он сказал, что не прочь был бы, посетить сей город, замечательно было бы с моей стороны показать там ему все. Тогда я согласился, впрочем, понимал, что не выйдет эта история. Сальвадор также рассмотрел мои картины, похвалил, сказал, что подобного до этого не видел. Тогда же он и пожал мне руку и я мельком заметил легкое подрагивание, но с кем не бывает, совсем ещё молодой парень, на самой влиятельной выставке, конечно, он слегка был испуган.

  Я снова погрузился в мысли, снова после воспоминания о пареньке по имени Сальвадор, я вспомнил и Париж. Монотонный город, вот каким мне показался он именно тогда. Виктория же напротив, кажется, написала там большинство своих стихов. Она даже сборник свой, под названием «Качели» выпустила именно в Париже. Помогла тогда наша мадам Софья, как её называл Пьер-французский друг моего галериста. Впрочем, может он был и больше чем друг, даже не удивлюсь тому, что они спали вместе. Уж очень своеобразно смотрел на Софью Пьер, да и она не далеко уходила. Все эти намеки жестами, покачивания головой, бровями. Глазами она впивалась все же в меня. Взгляд её был всегда мне неуютен, все же этот ястребиный, именно такой, взгляд вводил в испуг, несмотря на общую красоту Софии Ивановны. Она была высокая, статная женщина, но взгляд, взгляд пугал всех. Думаю и Пьера он пугал, даже когда он делил с ней одну постель. Впрочем, это не важно. Пьер...Пьер тогда и мне показал ряд авторов, новые французы как он их назвал. Немного неясно было, почему так, но я лишь кивал и рассматривал картины. Занимался тем, что нравится мне.

  ГЛАВА 2

  Наконец вспомнив, казалось что угодно, я отложил кисть окончательно, рабочий холст я просто оторвал и бросил на пол моей мастерской. Вздохнув и рассмотрев, сей беспорядок, я вышел оттуда. В гостиной сидела Виктория, в белых руках её лежал небольшой блокнот с карандашом. Девушка внимательно рассматривала лист бумаги, то и дело, вздыхая, отводя взгляд и заставляя этот взгляд блуждать по комнате. Видимо ищет вдохновение, муза покинула и её и меня, видимо провинились мы чем то.

  Заметив меня, Виктория улыбнулась и спросила:

  «Ты закончил работу или просто вышел...например ко мне, повидать свою жену?»

  «Не знаю....то есть, да повидать...и нет...я не закончил, впрочем я нечего и не начал. Не могу, позже схожу к Софии Ивановне, скажу, чтобы забыла на время обо мне, нет у меня подходящих ей работ.»

  Виктория погрустнела и отложив блокнот на стол вытянула ко мне руки, приглашая видимо в свои девичьи объятья. Я естественно сел рядом и обнял её. Вот ведь, девушка действительно думает, что это исправит все проблемы. Объятья...ох, легче стало, но проблем это не решает. Странный ритуал влюбленных, перешедший по какой-то причине, в вечный житейский обиход. Виктория положила голову мне на плечо и сказала еле слышным голосом:

  «Я тоже не могу нечего написать...ни одной строчки...есть только...есть только одно 8сми стишье, нечего боле.»

  Я погладил её по голове, прекрасно понимая о чем она, впрочем как утешить её. Муза покинула нас, и вернется черт знает когда, может в тот момент мы будем бесконечно бродяжничать и уже бессмысленно будет её возвращение, тем не менее Виктория может вернуться в библиотеку, у неё ещё будет спасенье, а его...его бедствующего художника она может и бросить, не хочу я портить её жизнь, молодая девушка не должна страдать из-за того, что меня покинуло вдохновение.

  «Решиться, как-нибудь это...придет муза...»

  «Постучит в дверь?»

  Я пожал плечами. Вряд ли она или он постучится в дверь. Вряд ли вообще такие материи стучаться, они или есть или нет, все остальное...все остальное скучное бытийство, с перерывами на полу-философские разговоры и развлечения.

  «Не думаю....придет в один момент и все. Будешь знать...нет, ты просто будешь понимать это и чувствовать.»

  Виктория промолчала, но было ясно, что она обдумывает мои слова. Она всегда обдумывает их, кто бы, что ей не сказал. Любая критика её стихов, любая фраза в её адрес, неустанно за ней следует пауза в 10 секунд, когда Виктория мысленно готовит ответ. Хотелось бы научиться этому у неё, а не сразу говорить в лоб.

  «Знаешь...а ты все таки был прав тогда. Когда отговорил меня от полноценной жизни в Париже...я сейчас все внимательно обдумала ещё раз...я тогда просто поддалась чувствам...так там...там...»

  «Необыкновенно? Непривычно....чуждо там, ты возможно сейчас это почувствовала, но тогда...тогда да, ты прямо загорелась этим, впрочем....может зря я так, неделю мы могли бы там пробыть. Вместо пары дней.»

  «Ты бы не выдержал...к тому же ты тогда нарисовал...как же её...м, подскажи?»

  «Лимбо-франсе? Да...Пьер тогда даже вспылил, увидев и картину и её название, каким образом я посмел противопоставить себя их идеалам, какой же я негодяй и все прочее...к тому же сказал насколько омерзительно выглядит картина, слишком ярко местами...»

  «Слишком странно другими, я помню его слова...ещё акцент такой был, но ты ведь на него не в обиде? Он письмо ведь прислал на прошлой недели, просил прощения, что вспылил, даже хотел бы видеть эту картину и тебя конечно же.»

  «Да нет...я не обижен, может действительно резко я начал, я ведь небольшую статью сзади прицепил, рядом с названием. Возможно, он прочитал её и на её основе высказал свое французское недовольство.»

  Виктория усмехнулась и сказала:

  «Странные мы для них наверно...»

  «Да, это как никогда точное определение....мы странные для них.»

  Я посмотрел на шкаф, что стоял прямо напротив дивана и внимательно разглядывал корешки книг, освещаемые светом солнца. Половина из них подарки Тинякова, половина покупки все у того же. Интересно, где он сейчас? Не в Собаке ли?

  «Виктория, а почему ты перестала посещать Синюю Собаку? Раньше ты там бывала почти каждый вечер пятницы, а после совместного похода, ты точно перестала туда ходить.»

  Виктория подняла голову и внимательно посмотрела на меня, а потом будто бы нечего такого тут и не было сказала:

  «Я поняла, что там не моя публика...да и вообще моей нигде нет. Может только ты...правда ты нечего в этом не понимаешь.»

  «Я? Ну да....я не понимаю. Прочитай Степану, он как никак лучше всех все это понимает, здравую критику даст.»

  «Его критика скучна, к тому же когда читаешь ему, он все намеривается перебить, расспрашивает все, какой катрен тут, какой тут...я просто пишу, откуда я знаю о чем он?»

  «Ну вот, сама не все знаешь.»

  Виктория хихикнула и вернула голову на мое плечо. Так мы и просидели остаток утра, вплоть до 12 часов.

  В 12 часов Виктория отлипла от меня и вернулась к написанию стихов, я же быстро одевшись направился в сторону салона Софии Ивановны, дабы наконец сказать ей, что нечего у меня нет из работ. И она может нечего не ждать....по крайней мере, в данный период.

  Петербург встретил меня привычным ветром, пронизывающим до костей, запахом воды, а также вездесущими и довольно шумными компаниями, видимо 12 часов было как раз тем временем, когда организму уж очень хотелось, желалось и далее по списку, спирта.

  Вдали я даже заметил одно знакомое лицо, вроде бы звали его Семёном Евгеньевичем, но для большинства он лишь Семён странствующий бездомный-философ. Некогда он даже преподавал философию в институте, но пьянство привело его на пропасть человеческой жизни, прямо к краю-бедности и бродяжничеству. Вроде бы у него были дети и даже женушка, но последняя переписав на себя квартиру, выгнала оттуда уже изрядно пьющего Семёна и осталась жить там с детьми, насколько мне известно, она даже замену нашла Семёну и даже не одну.

  Поравнявшись с философом, я поприветствовал его, Семён ответил взаимностью:

  «Здравствуйте Франц Дмитрич, как будете?»

  «Вполне себе, в плане здоровья. Довольно паршиво в плане творчества. Потерял я музу, потерял я вдохновенье.»

  «О, понимаю вас, был у меня один ученик. Талантливый мальчишка, но тихий очень. Играл ещё на пианино...то есть фортепьяно конечно. Играл собственные мелодии, сочинял их ночами и приходил с утра, в фойе института стоял как раз он, черный музыкальный инструмент и мальчишка играл на нем. Все радовались, внимательно слушали его, а потом он перестал играть...потерял говорил музу, прямо как вы Франц Дмитрич, пил нещадно, исключили его даже, думал я тогда что снова играть будет, пройдя через такое, но нет, он так и не вернулся к инструменту. Война началась, его призвали...как потом узнавал, погиб он там...»

  «Могу только слова сочувствия отправить...в небо наверно.»

  «Да...будет вам Франц Дмитрич...потери такие каждый день проходят. Устанете молиться и сочувствовать, знаете, что могу посоветовать...сходите куда-нибудь в парк, почитайте книгу какую-нибудь и может...и может, получите свое вдохновение.»

  «Думаю такое меня не спасет, Семён Евгеньевич, тут нужна другая встряска...но спасибо за совет. Вы сейчас куда направляетесь?»

  «Ну не домой уж, сынок...в Синюю Лошадь пойду, там говорят сегодня будет выступать Тиняков, слышал бы ты его, интересный парень...местами нагловат, конечно, местами очень груб, но какая же глубина.»

  «Да,доводилось слышать, интересный парень, да и человек хороший. Много мне помогал.»

  «Вот, Франц Дмитрич, держитесь таких...они приведут наше общество к счастью и процветанию, меж насилия, ада и содомии.»

  «Конечно...к этому мы уже давно идем.»

  «Давно, Франц Дмитрич, давно...ну ладно, прощайте, я пожалуй пойду.»

  Я понимающе кивнул и пожав руку Семёну продолжил свой путь к салону Софии Ивановны. То и дело вспоминая слегка оборванного и постаревшего Семёна. В прошлую встречу, мне казалось, что он не настолько стар.

  Наконец предо мной предстало здание салона «Небесные Верблюжата» Софьи Ивановны, название её было взята со сборника одной поэтессы, конечно же с разрешение оной. Неплохое и просторное помещение было. Но самое главное, лично для меня например, там дышалось. Именно так, дышалось...дышалось там легко, будто бы самый чистый воздух был именно в этой галерее. Софья Ивановна говорила мол, она просто использует своеобразные духи, и европейскую уборку...она говорила именно европэйскую, с ударением на букву е в середине слова, которую она все равно произносила странно, выговаривая скорее букву э, чем букву е. Я всегда замечал странный акцент на некоторых словах, произносимых Софией, но никогда не акцентировал внимание на этом, может она из Европы перебралась к нам, поэтому ещё не все слова выговаривает правильно. Впрочем она даже Пьера в Париже называла не иначе как Пьэре. Что немного коробило мой слух, и было слегка непонятно самому Пьеру.

  Я зашёл внутрь галереи. Она встретила меня привычным невероятно чистым воздухом, запахом...запахом схожим с парижским, а также рядами различных картин, стоящих на территории всего помещения. Вдали почти у самого окна стояло две женщины. Софья Ивановна и ещё одна, не знакомая мне. Высокая, с длинными лоснящимися волосами, собранными в пучок, в черном платье, таком же черном пальто и легкой шляпке. Она стояла и что-то обсуждала с хозяйкой этих мест.

  Я подошёл к женщинам, Софья быстро заметив меня, расплылась в улыбке и показывая рукой на меня сказала незнакомке:

  «А это Анна Александровна, наш самый лучший хьюдожник, Фрэнц Дмитревич. Его отец был из немцев, вы говорили, что у вас также есть там родственники, может, будет лучше найти общий язык.» Снова исковеркав мое имя, сказала София.

  Я почтительно поклонился и поцеловал протянутую руку Анны Александровны, рука её была холодна, пальцы длинны и белы, на одном из них было надето кольцо, своеобразного вида, будто бы птица схватила добычу...откуда же. Анна Александровна убрала руку и я снова встал во весь рост. Тем не менее, все равно был ниже Анны Александровны, дама была уж очень высока, бледна и худа. Откуда же только прибыла столь странная женщина. Точно не из наших краев. Я всех художников Петербурга знал. Анну же выдел впервые.

  «Фрэнц, Анна как раз прибыла к нам из Москвы, узнавала про местных хьюдожников. Хотела также свои работы выставить у нас в галереи. Как ты на это смотришь?»

  Она спрашивает меня? С чего бы это...какая уж ей, хозяйке разница? Странная она какая то, впрочем, у меня все равно нет новых работ, пусть тогда Анна Александровна и выставляется...но где её работы?

  «А простите, сами работы то где?»

  «Их привезут сегодня вечером» томным голосом сказала Анна Александровна и внимательно посмотрела на меня. Опять этот взгляд...неужели они все такие? Виктория ведь не такая. Почему же тут...Впрочем неважно.

  «Ох, тогда смотрю на это просто прекрасно, выставляйте, у меня как раз нет практически нечего, это даст мне время.»

  Софья Ивановна удивилась, но, все же взяв себя в руки сказала:

  «Неужели ты вообще нечего не написал? Как же так?»

  «Есть ряд черновиков...и одна паршивая работа, но мне просто стыдно будет выставлять её. Так что...дорогу новым авторам наверно.»

  На лице Анны Александровны проиграла слегка заметная усмешка, скулы её казалось, лишь на секунду дернулись, лишь на секунду она показала зубы, показала свою человечность что ли. Слишком она выделялась даже на фоне Софьи Ивановны, женщины, которая казалось бы тоже была не с нашей планеты, конечно в хорошем смысле.

  Софья снова нарушила тишину:

  «Значит, ты и пришел сюда за этим? Сказать, что нечего не написаль?»

  Я кивнул и внимательно посмотрел прямо в глаза владелице галереи. Да она была слегка озлобленна, но в большей степени конечно возбуждена. Новый автор пришел в её галерею, работы везут из самой Москвы, к тому же автор женщина, да ещё и какая. Уж не знаю, но смотрит Софья на Анну Александровну очень странно. Она так на Пьера смотрела....неужели? Да ну...это совсем уже бред.

  Отбросив странные мысли касающиеся сексуальных предпочтений своего галлериста я медленно начал обходить саму галерею, рассматривая каждую работу. Остановился я около работы «Пейзаж с Церковью» как гласила надпись на ярлычке. Автор некий Даниэль Россинэ

  Вполне себе неплохая работа. Видно, что автор молодой, контуры зданий выполнены небрежно, но и вся работа написана на принципах авангардизма. В целом передавалось ощущение. Казалось, я даже слышал звон колокола, казалось, слышал шелест листьев, леса находящегося рядом и шум толпы городских или даже деревенских жителей, идущих по своим делам. Глубина тут была невероятная. Я отошёл чуть дальше и заметил другую работу. Супрематизм, который уже порядком надоел мне, неожиданно заинтересовал. Скорее не видом, а чем именно это было. Автор использовал...пряжу? Я потянулся рукой, но Софья видимо заметила мой здоровый интерес к этому полотну и громко сказала:

  «Фрэнц, только не трогай...Это действительно мулине. Не только красками эдине. Вышивка практически.»

  Ага. Значит, не потерял я ещё умения. Могу понять, где что, может и музу я не потерял. Ярлык над работой указывал: Нина Генке. Опять же имя, к моему великому сожалению, было мне не знакомо. Я ещё раз посмотрел на композицию. Ввиду того, что оно было выполнено тканью, все это стало куда объемней, подчеркнутей, живее. Ребристость ткани все же. Супрематизм я думаю это и красит. Не только Победой над солнцем ведь живем. Невероятно красиво можно делать и подобное.

  Я отошёл от полотна и заметил, что Анна Александровна стоит рядом с картиной довольно приземленного вида. Ярлык гласил: Елена Генриховна Гуро «Олень» Посмотрев на эту работу я понял, что именно этот человек подарил название данному салону. Я повернулся к Софии и спросил:

  «Софии Ивановна, а это и есть та самая поэтесса, подарившая вам название салона?»

  «Да, Фрэнц...Елэна была хорошим человеком, для меня великим...поэтом. Хьюдожницей она была такой же замечательной. Она умерла в 1913, тьяжелая болезнь. Бедная девушка. Во время болезни она отправила мне ряд своих работ, так что теперь...теперь они хранятся у меня.»

  Анна Александровна спросила:

  «А есть ли ещё работы Елены Генриховны? Здесь, я имею ввиду.»

  «Да, пара её работ стоит у окна, вот.» Софья указала на ряд картин стоящих у одного из окон, прямо рядом с колонной, подпирающей потолок помещения.

  «Ещё несколько работ лежит на складе мастэрской. В закрытом виде. Хочу сохранить их.»

  Анна Александровна прошла плавно, будто бы летя по помещению и встала напротив очередной работы. Я же продолжал рассматривать соседствующие работы. Рядом находилась работа Ермолаевой под названием «Натурщик» С Верой я общался лишь однажды, тем не менее, мог спокойно сказать, что эту женщину знал. Последнее время я не встречал её. Как и всех ребят из УНОВИСА. Возможно она по-прежнему в Витебске, а может и нет. Слева от работы Гуро стояла ещё одна интересная работа, хоть супрематизм мне не нравился и лишь, как я считаю, отягощает творчество, некоторые работы очень интересны. Слева находилась супрематическо-кубическая работа «Человек+воздух+пространство» за авторством, как гласил ярлычок– Любови Поповой.

  Большая работа. Пугающая я бы сказал, но интересная, пусть и абсолютно не в моем жанре, пусть...впрочем откуда же...откуда же я взял эту свою жанровую принадлежность? Откуда? Я может и так могу. Может я с Малевичем ещё поработать успею? Все может быть.

  Я снова отошёл от полотна и повернул голову на входную дверь, в галерею пришли очередные псевдо-эстеты, в сюртуках и шляпах, тем не менее, даже с такого расстояния было видно, а тем более чувствовалось носом, что эстеты наши, беспробудно пьяны. Анна Александровна быстро прошла мимо Софьи, направившейся к гостям, аккуратно попрощалась со мной, положив свою холодную руку мне на плечо и таким же аккуратным, тихим, будто бы ветреным шагом вышла из галереи. Я вздохнул, попрощался с Софьей и вышел следом. Но на улице, шумной и пропахшей казалось бы в пьяницах уже абсолютно полностью я не встретил незнакомку из Москвы. Анна Александровна видимо настолько быстро передвигалась.

  ГЛАВА 3

  Вернувшись домой, я заметил, что в прихожей висит пальто моего товарища Степана. Из гостиной же доносился шум разговора. Виктория о чем-то спорила с непробиваемым Степаном. Глаз мой зацепился о неожиданно появившийся топор. Откуда он? Может Степан принес...впрочем ладно уж.

  Я прошёл в гостиную.

  «Нет...вы не понимаете Виктория...я ведь не...я говорил о исключительности поэтического языка, вы не Маяковский и не Хлебников...вы Виктория и пишите, как Виктория...ох» заметив меня он протянул мне руку и крепко пожал, я сел рядом с Викторией, надувшей губы.

  «Нет, ну ты только посмотри, он сидит и критикует меня. А сказал, прочитай ему, он разбирается.»

  «А чего ты хотела. Пишешь что либо, жди кого либо, критикующего это.»

  Степан поднял с пола сумку и вытащил оттуда, какую-то небольшую коробочку. Протянув её мне, он кивнул, намекая, что её следует открыть. Я открыл коробку, и предо мной предстала литографическая табличка. На ней лежала небольшая бумажка, на коей было написано аккуратным, пусть и слегка размашистым женским почерком: