Текст книги "Железный пират (сборник)"

Автор книги: Макс Пембертон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 46 страниц)

И, повернув свою лошадь, он указал пальцем на двух негодяев, убивших человека, крикнувшего: «Да здравствует Франция!». Все это произошло так быстро, что никто не успел оглянуться, как уже гусары схватили двух человек из толпы, прежде чем кто-либо успел заступиться за них, и, следуя данному приказу, эскадрон повернул и по четыре человека в ряд направился прочь от площади.

Раздался единодушный крик ярости со стороны пришедшей наконец в себя толпы, все бросились в погоню за гусарами, чтобы отбить пленников. Многие в бешенстве стали стрелять в солдат, шальные пули попали в других бегущих, и множество трупов скоро усеяло весь путь. Гусары тоже потерпели урон, многие из них покачнулись в седле и затем тяжело свалились на землю раньше, чем была достигнута наконец площадь Эрбе. Здесь, около собора, где Гастон собирался было говорить речь, образовалось целое побоище, люди нападали друг на друга, не обращая внимания на то, с кем они имеют дело, раздавались крики и вопли, колокола продолжали тревожно трезвонить, со всех сторон прибывали сражающиеся; все соединились теперь и пытались окружить дерзкого юношу. Гастон согласился теперь с тем, что Валланд был прав, и вряд ли ему удастся опять побывать в замке св. Феликса.

– Что нам делать, старина? – обратился он к старому сержанту Дженси, скакавшему рядом с ним.

Дженси покачал седой головой и объявил, что ничего поделать нельзя.

– Надо бы сжечь их проклятый город, – сказал он, – в хорошую переделку мы попали, нечего сказать.

– Да, да, но словами делу не поможешь. Отразить ли нам их нападение или ехать дальше? Вы – человек старый и умный, Дженси, говорите, что лучше!

– По-моему, лучше сразиться с ними, – сказал старик, – уж если умереть, так, по крайней мере, недаром: отправим на тот свет нескольких проклятых итальянцев.

Гастон с удовольствием выслушал его. Трубач достал свой рожок и протрубил атаку. Они находились в это время на улице, наполненной типичными старинными балконами, почти совершенно закрывавшими от них голубое небо над головой. Темные глаза смотрели на них из многих окон: наверху было небо, внизу был ад.

Эскадрон при звуке рожка быстро повернул, и все люди сидели на лошадях с оружием в руках, готовые по первому приказанию броситься вперед на густые ряды своих разъяренных врагов. Раздался еще раз звук рожка, потом послышался шум, заглушивший все крики на улице, женщины попадали в обморок у окон, дети решили, что настал последний судный день, все смешалось и слилось в один дикий невообразимый шум. Толпа дралась, как опьяненная, бросаясь прямо на штыки солдат; грязные лужи на улицах обратились скоро в потоки крови; голубые мундиры гусар были разорваны в клочья, смельчаки бросались прямо на лошадей и стаскивали гусар вниз на целое море стилетов. Кругом раздавались стоны, проклятия, и все же еще не было ни на чьей стороне победы. Гастон понял все безумие своего поступка, как только он совершил его. Он должен был подождать, по крайней мере, пока они выедут на открытое место, а то узкая улица оказалась для них западней.

Его собственная жизнь висела на волоске, хотя Дженси и еще дюжина других солдат защищали его своими телами. С самого начала толпа указывала на него пальцами и кричала: вот этот человек! Пули свистели вокруг него, как град, он чувствовал, что ранен, но не испытывал никакой боли, и когда наконец на него навалился труп убитого солдата, ему не оставалось больше ничего сделать, как спокойно сидеть и ждать, когда настанет конец. Почти без чувств, он вместе с другими был оттеснен к дому, под ворота которого давно уже стремился старый Дженси. Там можно было, по крайней мере, защищаться, так как стена прикрывала спины, и довольно было места, чтобы размахнуться мечом. Гастон пришел наконец в себя, как раз вовремя, чтобы убить наповал негодяя, собиравшегося уже вонзить нож в его лошадь, но вместо него явился другой; куда бы Гастон ни смотрел, он видел себя окруженным со всех сторон враждебными, зловещими лицами; ослабевший от потери крови, он решил, что умирает, он пошатнулся в седле, ухватился за старого Дженси, и тот стащил его с лошади и увлек под ворота. Гастон лежал без чувств.

XXII.

В той комнате, где он наконец очнулся, горел ярко камин, и красноватый отблеск его скользил неровными лучами по потолку, по раскрашенному и позолоченному когда-то карнизу. Подножие его огромной постели закрывало от него совершенно нижние оконные стекла, но в противоположном окне он видел неясный свет лампы, и этот жалкий свет свидетельствовал о том, что только что начались сумерки. Сама по себе комната была меблирована очень бедно. По. левую сторону его почти вся стена была завешана огромной картиной, отдельные фигуры которой он не мог рассмотреть в темноте, другая стена была лишена всяких украшений, за исключением крошечного зеркальца с канделябрами под ним. Несколько стульев с высокими спинками, стол с инкрустациями и еще несколько маленьких столиков, расставленных по комнате в живописном беспорядке, причудливой формы кушетка, придвинутая к камину, составляли всю бедную меблировку этой комнаты. Все было тихо кругом, и только в камине ярко пылало и трещало огромное пламя.

Граф Гастон открыл глаза, но тотчас же опять закрыл их. Он не мог еще остановиться на какой-нибудь связной мысли, и хотя он смутно помнил, при каких обстоятельствах попал в этот дом, он все же не мог дать себе отчета, что произошло на самом деле и в какой части города или на какой улице он находится. Но мало-помалу, по мере того, как он все больше приходил в себя, умственному взору его ясно представилось все, что произошло с ним. Он вспомнил свой разговор с Валландом, свою поездку в амфитеатр, затем бегство по направлению к собору, узкий переулок и толпу кругом. Да, он упал тогда, и старый Дженси спас его, вероятно, с опасностью для собственной жизни. Он вспомнил, как он соскользнул с лошади, вспомнил, как старый сержант тащил его куда-то. Вся картина представлялась ему так ясно, что будь он художник, он мог бы нарисовать по памяти все лица, окружавшие его в ту минуту. Но этот дом, куда он попал? Он ничего не знал о нем. Кто принес его сюда, почему он лишился чувств? Еще не совсем придя в себя, он все же провел рукой по своему телу, чтобы убедиться, не ранен ли он. Таким образом он сразу убедился в том, что плечо его и рука забинтованы; острая невыносимая боль вернула ему полное сознание. Он попробовал сесть на постели, но для этого он был еще слишком слаб.

– Пожалуйста, не двигайтесь, граф: вы должны лежать, подождите, я сейчас принесу огонь.

Говорила это женщина, и ему показалось, что он узнает голос, мягкий и мелодичный, который он слышал когда-то в Венеции. Но он не мог видеть говорившую, и пока он старался догадаться, кто она, глаза его осмотрели всю комнату, и тут он только заметил, что на кушетке, придвинутой к камину, сидел странный старик с длинным худым лицом и в бархатной черной шапочке, борода у него была тоже седая и необыкновенно длинная. Старик держал между ног маленький деревянный столик, на котором раскладывал с методической точностью какие-то предметы, оказавшиеся при ближайшем осмотре небесным глобусом, квадрантом и песочными часами; он тщательно обтирал их своими тонкими пальцами и затем осторожно ставил их на стол перед собой. Когда Гастон заговорил, он повернул к нему свое умное и сосредоточенное лицо, но не сказал ни слова, а затем вынул из кармана маленький хрустальный флакон и посмотрел его на свет, как будто в нем заключался какой-нибудь целебный эликсир. Гастону показалось его лицо удивительно интересным, он следил за каждым изменением, производимым в нем мыслями старика, и был еще занят этим, когда вдруг в комнату внесли свет, и сразу объяснилась ему тайна его местонахождения.

Бианка, дочь Пезаро, так как это была она, поставила свечи на столик около кровати и затем нагнулась так близко к Гастону, что ее черные кудри почти коснулись щек Гастона. Стараясь казаться как можно спокойнее, она провела своей прохладной рукой по его лбу и, покрыв больного тяжелым покрывалом, обратилась к старику доктору, так как разговор с Гастоном был ей запрещен.

– У него больше нет жара, Филиппи, – сказала она. – Нам больше не нужны будут твои лекарства.

Старик покачал головой и подошел к постели, где он и остановился рядом с ней. Он говорил ей, что этот иностранец умрет, и теперь он ждал его смерти, чтобы спасти свое самолюбие.

– У него снова будет жар, раньше, чем настанет еще утро, – ответил он с видом непогрешимого папы, – есть симптомы, которых нельзя отрицать, жар вернется.

– А по-моему, эти симптомы свидетельствуют о том, что он поправится, – прошептала Бианка. – Но тише, он, кажется, опять уснул.

Филиппи протянул длинную костлявую руку и пощупал пульс Гастона.

– Если не будет жара, – заговорил он торжественно, – так не будет и кризиса, а без кризиса, синьорина, не может быть и выздоровления. Я не могу ошибиться. Я похоронил человек пятьдесят, которые имели больше шансов на жизнь, чем этот человек. Но мы составим еще гороскоп его, и тогда само небо будет руководить нами. А до тех пор я – только беспомощный слуга слепой судьбы.

Успокоенный этим глубокомысленным рассуждением, он вернулся к камину и снова принялся за составление гороскопа. Гастон слышал каждое слово этого многообещающего диалога. Он открыл глаза и посмотрел в смуглое лицо Бианки, смотревшей на него с страстным вниманием, скрыть которое она не была в состоянии.

– Синьорина, – сказал он спокойно, – если вы поможете мне, я уверен, что я буду в состоянии подняться.

Она покачала головой, но пальцы ее невольно крепко сжали руку, которую он протянул ей, и она все же помогла ему подняться, как он этого желал.

– Это вам строго запрещено, – сказала она и затем, обращаясь к старику, добавила. – Ведь правда, Филиппи, вы стоите за то, чтобы граф не поднимался?

– Если бы он мог надеяться на то, что останется жив, конечно, я настаивал бы на этом. Пусть он вооружится терпением, я ничего не могу обещать, – заметил он задумчиво.

Гастон чувствовал себя очень слабым от большой потери крови, голова его кружилась.

– Дайте мне глоток вина, – сказал он, – и я всем буду говорить, что вы – самый лучший доктор во всей Вероне.

Бианка, очень довольная тем, что он обратился к ней с просьбой, на этот раз не стала спрашивать мнение Филиппи, она наполнила кубок вином и поднесла к губам больного, он выпил залпом драгоценный напиток и, вернув кубок обратно с благодарностью, спросил ее:

– Правда ли, что меня принес в этот дом старый сержант Дженси?

– Нет, – сказала она с торжествующим видом, – вас принес сюда не Дженси.

– Но кто же? – Я ничего не помню, в голове моей все перепуталось.

Бианка подумала немного, потом рассказала ему все, как было.

– Когда вы выехали из замка сегодня утром, я была все время с вами, но только вы не видели меня. Я слышала, как вы говорили с народом в амфитеатре, и мне сказали, что вы проедете мимо моего дома, чтобы попасть к собору. Я поспешила домой и созвала своих слуг, может быть, я уже тогда думала о том, что мне придется спасать вас, и я впоследствии была рада, что оказалась на месте в минуту опасности. Мои слуги ввели лошадь вашего сержанта в мой двор, я приказала им это сделать, я следила за вами из окна, хотя вы этого, конечно, не могли знать.

Он понял ее и спросил, что же сделалось с остальными; ответ ее он почти предугадывал.

– А что сталось с моими людьми, синьорина?

Она отвернулась от него, говоря:

– Сержант Дженси и еще трое солдат вернулись в крепость.

– А остальные?

– Они не вернулись.

Он знал, что они были убиты, и он опустился снова на подушки с тяжелым вздохом человека, сознающего, что его постигла неудача. Его обещания Валланду в это утро, его уверенность, разговор о правосудии и братстве – к чему они привели? Бонапарт через несколько часов узнает всю эту историю. Он, Гастон де Жоаез, присланный для того, чтобы поддержать мир, сразу же попал в уличное побоище, при первой же своей попытке водворить этот мир, и оскандалился перед целым народом. Дело Франции было почти проиграно, а веронцы, напротив, набрались новой храбрости при первой, хотя и неважной победе. А сам он, раненый и беспомощный, должен находиться в доме, известном повсюду своей непримиримой ненавистью к Франции. Он не мог бы придумать более унизительного положения. Ему оставалось одно – уйти из этого дома во что бы то ни стало.

– Если Дженси вернулся в крепость, – сказал он, – значит, он не ранен?

– Очень легко ранен, граф. Я думала, что вы будете рады, что он вернулся туда.

Он подумал немного, потом сказал:

– А наместник Валланд присылал сюда ко мне?

– Да, он прислал сказать, чтобы вы ничего не предпринимали до тех пор, пока силы не вернутся к вам.

Гастон грустно улыбнулся.

– Он очень мил, а я калека теперь, остается только исполнить его приказание, – заметил он с горечью. Бианка сразу поняла горечь его замечания и грустно улыбнулась при мысли, что дом ее кажется ему тюрьмой.

– Хотя вы и калека, может быть, – сказала она с мягким упреком, – но все же вы живы.

Он понял упрек и ответил поспешно:

– Простите меня, синьорина, я не забыл, чем я вам обязан. Больной человек чувствует глубоко, но не всегда умеет выразить то, что он чувствует. Да, я знаю, что я обязан вам жизнью, и никогда не забуду этого.

– Вы можете выразить вашу благодарность тем, что будете во всем слушаться меня. Позвольте мне ухаживать за вами. Большего я не прошу.

Она села в ногах его постели и не спускала с него глаз; она положительно не умела скрывать свою страсть к этому человеку. Она сказывалась в расширенных зрачках ее прекрасных черных глаз, в дрожании ее губ и рук. Если бы он в эту минуту взглянул ей в лицо, она не удержалась бы и поцеловала его в губы. Но сердце Гастона как будто окаменело от ее слов. И если бы даже его жизнь зависела от этого, он все же не мог бы себя заставить взглянуть на нее.

– Синьорина, – сказал он, помолчав, – я должен вернуться к себе: этого требует моя честь.

– Ваша честь, граф?

– Да, моя честь, которая служит вечной преградой между мной и вами.

– Но разве ваша честь не допускает даже дружбы между нами?

– Иногда бывают обстоятельства, где даже и это невозможно для меня. Ведь подумайте только о том, что я являюсь врагом вашего народа.

Она презрительно рассмеялась и, нагнувшись к нему, прошептала:

– Разве я из-за этого перестала быть вам другом? Подвергните меня испытанию, может быть, мне и удастся даже оказать вам услугу.

– Нет, с моей стороны было бы неблагородно воспользоваться этим.

– Неблагородно? Неужели женщина, которая готова пожертвовать своей жизнью для любимого человека, думает о том, что благородно?

– В таком случае мужчина должен подумать об этом за нее. Сегодня же ночью я должен уйти из вашего дома, синьорина.

– Послушайте, – сказала она, как игрок, который поставил на карту последнее свое состояние и во что бы то ни стало хочет выиграть. – Я совершенно не забочусь об Италии, раз она не может меня сделать счастливою. Все равно, конец будет один и тот же. Бонапарт явится сюда, а итальянцам придется уйти отсюда. Я могла бы помочь ему добраться до цели, так как обладаю секретами, которые могли бы спасти тысячу жизней и могли бы помочь Италии так же, как и Франции, к чему мне молчать? Почему вам не выслушать меня? Разве вы нисколько не заботитесь о жизни своих соотечественников? Я этому не верю. Вы, как и все другие мужчины, хотели бы славы и известности. Вы хотели бы унизить Валланда, и я могла бы вам дать возможность сделать это. Я все это вам обещаю сделать, но только при одном условии – вы не должны уходить отсюда. Я не прошу вашей любви, я буду вашей служанкой, вашей сестрой. Видит Бог, это самое большее, что я могу сделать. Но, может быть, зато вы когда-нибудь поймете меня и поблагодарите. Я должна надеяться на это: это все, что мне остается в жизни. Она покраснела и закрыла лицо руками при мысли, что она высказала ему так много. Гастон, со своей стороны, в продолжение нескольких минут испытывал страшное искушение – его самолюбие мужчины было польщено, в нем проснулось страстное, властное чувство. Одно слово любви к этой прелестной девушке дало бы ему все, что он стремился найти в Вероне, оно дало бы ему власть, почет, могущество. Он был убежден в том, что она действительно сдержала бы свое слово и выдала бы ему секреты, которые совершенно уничтожили бы Валланда и обеспечили бы Франции власть в Вероне. Все это пронеслось в его голове, пока он лежал несколько минут, не говоря ни слова, потом он, однако, тяжело вздохнул и сказал:

– Синьорина, если бы вы обещали мне целое царство, то и тогда я не стал бы слушать вас.

Бианка встала и, взглянув на него, с глубоким чувством, но без всякого гнева промолвила:

– Я, по крайней мере, буду все еще надеяться. Вы не можете покинуть моего дома без моего позволения, вы мой узник, граф, и время примирит вас с этим.

Говоря это, она вышла из комнаты и оставила его наедине с тревожными мыслями, которые она возбудила в нем своими словами. Старый доктор, убедившись, что она вышла из комнаты, тихо встал со своего места и, неслышными шагами приблизившись к постели больного, нагнулся к нему и прошептал чуть слышно:

– У вас будет еще жар, сын мой, но я могу избавить вас от него. Стоимость моей услуги – тысяча дукатов. Тише, я не хочу, чтобы кто-нибудь услышал нас.

Гастон наклонил голову, но не проронил ни слова. Он очень устал и снова уснул тяжелым, глубоким сном, от которого проснулся только на другое утро, благодаря звуку труб и барабанов под его окнами. Он не знал, что трубы эти приветствуют въезд Беатрисы де Сан-Реми, прибывшей в Верону вместе с драгунами Моро и сопровождаемой самим Вильтаром, который сейчас же и проводил ее в дом, отведенный ей Бонапартом.

XXIII.

Маркиза де Сан-Реми поселилась в Бернезском дворце, в этом чудном здании, находящемся вблизи от церкви св. Афанасия, в котором прожило столько людей, имена которых прославили Верону. Вильтар явился к ней на третий день после ее приезда в Верону. С первого же ее шага положение Беатрисы в Вероне выразилось уже совершенно ясно: французские подданные льнули к ней со всех сторон, коренные жители Вероны относились к ней с не меньшим уважением, помня о той роли, которую она играла в Венеции. Весь двор ее кишел целый день людьми, сюда являлись кардиналы, епископы, префекты, офицеры гарнизона, а также и вся веронская аристократия, остававшаяся еще в городе и решившая мужественно сопротивляться всем оскорблениям, которым подвергал их Бонапарт. Все эти люди, услышав о возложенной на нее миссии, стекались к ней со всех сторон, как овцы, нашедшие наконец надежного пастуха. Всякий желал, чтобы она помогла выиграть ему дело и навредила, сколько можно, его врагам. Все они находили тысячу способов спасти Верону, и каждый старался убедить ее в том, что именно только он один способен это сделать. Всех их Беатриса выслушивала одинаково любезно, но еще не могла хорошенько разобраться во всех этих противоречивых просьбах. Бегство из Венеции, поездка из Боволетты, а, может быть, и сознание своего унизительного положения, казалось, притупили на время ум бедной женщины. Она приехала в город, уверенная, что сейчас же увидит Гастона, выехавшего ей навстречу, но прошло уже три дня, и она не получила от него ни слова привета; она была удивлена и напугана этим, ей казалось, что ей приготовили какую-то ловушку, и теперь ей предстоит собственным умом дойти до сути дела и избежать грозящей ей опасности.

Она только что готовилась приступить к этому делу, как ровно в восемь часов вечера ей доложили о приходе Вильтара, прибывшего сюда с целью объявить ей, что ее Гастон находится по доброй воле в доме Бианки, дочери Пезаро. Никогда еще ни одна новость не доставляла Вильтару такого удовольствия, как эта. Он явился во дворец вместе в Валландом, и все время по дороге из крепости до дома Беатрисы они только и говорили об этой животрепещущей новости.

– Он полетел туда, как стрела, – рассказывал Валланд, – я не успел прибавить и слова, как он уже проехал полдороги к собору, я невольно напутствовал его словами: Бог с вами, мой друг, и да покоится ваша душа в раю сегодня же вечером, – и, наверное, это так и было бы, если бы не эта женщина, всегда в дело непременно вмешается женщина, – она сама взяла его лошадь за повод, и никто не посмел дотронуться до нее. Теперь она поместила его у себя в доме на Пиаццо Рено, и я молю Бога о том, чтобы она сохранила его для меня.

Валланд говорил горячо и откровенно, Вильтар внимательно выслушал его и потом заметил:

– У моего друга Гастона много достоинств, но он еще должен выучиться уметь ждать. Этот ангел Бианка заслуживает нашей благодарности. Если ей удастся удержать своего пленника до тех пор, пока дело будет сделано, я готов сам влюбиться в нее. Мы – старые друзья, если годы вообще могут принести пользу, так это именно в отношении дружбы. Я буду заботиться о Гастоне, когда настанет время, но теперь он не должен посещать маркизу Сан-Реми, по крайней мере, в настоящее время.

Оба приятеля обменялись взглядами, прекрасно понимая друг друга. Валланд уже слышал историю Беатрисы, и хотя он не вполне был посвящен в планы Вильтара, он все же отчасти догадывался, куда тот метит.

– В Венеции все были убеждены, что эти двое вскоре встанут под венец, – заметил Валланд шутливо, – если так, вам придется пуститься на хитрости, чтобы разлучить их, Вильтар, но, впрочем, вы, вероятно, знаете, что делаете.

– Прекрасно знаю, мой друг. Я готов держать с вами пари на сто крон, что завтра же маркиза навсегда отвернется от него. В данном случае весьма поучительно заметить, как многое зависит от женщин. Если у вас неприятности с одной из них, непременно вы должны сойтись с другой, и дело кончено. Я должен сознаться, что судьба помогла мне. Я даже не смел рассчитывать на что-либо подобное. Судьба знает, что делает, друг Валланд, запомните это.

– Без сомнения, без сомнения, – ответил Валланд, который вообще в жизни признавал только грубую силу. – Стоит только натравить эту женщину на другую, или, еще лучше, стоит их посадить вместе в одной клетке.

– Я всегда придерживаюсь этого правила, Валланд. Доверяй им настолько, насколько можешь следить за ними, и всегда держи их на известной узде.

– Вам предстоит много волнений, Вильтар, и, по-моему, чем меньше женщин будет замешано в это дело, тем лучше.

– Вполне согласен с вами, Валланд, когда настанет время, на сцену выступят и мужчины, пускай женщины сеют, а я буду пожинать их труды.

– Смотрите, чтобы они вам не посеяли чего-нибудь такого, чего вы и пожинать не захотите.

– Ничего, ведь главное, Валланд, в данную минуту нам надо, чтобы здешний народ наконец возмутился и восстал – это заставит Бонапарта прислать нам сюда дивизию. Время разговоров прошло, пора действовать. Конечно, я знаю, что некоторым из моих соотечественников придется сложить свои головы в Вероне, что же делать, приходится примириться с этим. Вы, я и мои друзья в этом случае останемся, конечно, только зрителями, мы будем только оплакивать погибших и будем умолять небо и Бонапарта отомстить за них. Наше положение в глазах Европы останется вне всякого подозрения, а между тем Венеция падет. Вы понимаете, Валланд, насколько маркиза де Сан-Реми может нам помочь в данном случае? Она прислана сюда, чтобы завязать дружеские отношения с французами – почему? Потому что она влюблена в одного из них. Я превращу ее любовь в ревность, и что из этого произойдет? Наверное, вы настолько хорошо знаете женщин, что можете предвидеть все последствия моего поступка.

Он тихо рассмеялся, стоя в дверях дома маркизы. Валланд с восторгом хлопнул его по руке и воскликнул:

– Положительно, Вильтар, в вас сидит какой-то демон.

Вильтара уже слишком часто сравнивали с нечистой силой, так что этот комплимент нисколько не тронул его. Он откинул назад свой плащ и, гордо подняв голову, пошел вслед за Валландом вверх по лестнице. На улицах было уже темно, но зато весь дворец сверкал огнями, весело горевшими в великолепных хрустальных канделябрах. Лакеи, в голубых ливреях и в брюках канареечного цвета, мелькали во всех направлениях, их было, казалось, не меньше, чем гостей. Великолепная мраморная лестница кишела самыми разнообразными мундирами, среди которых виднелось также много дамских светлых и нарядных туалетов. В этой толпе, поднимавшейся по лестнице, слышались самые разнообразные наречия, но преобладающим языком был французский, и говорившие на нем чувствовали себя увереннее и свободнее, чем итальянцы, которые, конечно, не могли забыть ни на минуту, что окружены своими недругами. Валланд, самоуверенный и решительный, как всегда, пробивался сквозь эту толпу без всякой церемонии, кивая направо и налево довольно небрежно и высокомерно; он в скором времени очутился в дверях салона и увидел издали Беатрису, принимавшую своих гостей с видом королевы, наконец-то очутившейся снова в своем царстве.

– Это она? – шепнул он Вильтару с видимым удивлением, – но ведь она прямо красавица, надо сознаться. Вам придется запастись хорошей веревкой, чтобы держать ее на привязи, – сказал он, улыбаясь.

– Нет, – ответил Вильтар, улыбаясь, – я сумею управлять ею и при помощи тоненькой ниточки.

И, действительно, Беатриса никогда еще не была так хороша. Уверенная в душе, что наконец-то в этот вечер Гастон явится к ней, она не пренебрегла ни одним украшением, которое предписывали ей ее положение и имя. Платье ее было выткано из золота и серебра на прозрачной ткани, бриллианты ее были известны всему миру, так как фамилия Порци обладала ими уже много веков. На ней надеты были рубины из Венгрии, изумруды, эмблема верности, бриллиантовая диадема из Индии, сапфиры, украшавшие ее обнаженные руки, бросали на них какие-то изменчивые лучистые тени. Но венцом всего была «золотая роза»: эта фамильная драгоценность являлась единственной в мире и принадлежала исключительно роду, к которому она имела честь принадлежать.

Маркиза стояла посреди огромной комнаты, чудный роскошный потолок которой почти совершенно скрывался массою люстр и тысячами свечей, служивших ей украшением. Беатриса была окружена кардиналами в пурпуровых одеждах и другими духовными лицами; тут же стоял Эмили, начальник скудных итальянских войск, Верита, который, несмотря на свою старость, приложил все свои старания, чтобы спасти Верону; Джон Баптист Валента, славившийся своею ученостью. Все они группировались вокруг нее, как бы стараясь защитить ее, а также и город от этого нашествия болтливых и хвастливых французов, относившихся так легко к самым серьезным вопросам. Французы же, как бы сговорившись, столпились все в другом конце комнаты, они занимали правый угол салона, а итальянцы левый, и хотя все говорили о самых простых и обыденных вещах, каждый из присутствующих думал только о настоящем положении дел. Это были, собственно говоря, союзники, а между тем они сторонились друг друга.

В Вероне царил мир, а между тем каждый шепотом спрашивал себя: «не будет ли завтра сражения?». Единственный человек, который мог бы соединить эти два различных общества, лежал в данную минуту в доме Бианки, дочери Пезаро.

Беатриса сразу увидела Вильтара, как только он вошел в комнату, она сделала знак веером, как бы приветствуя его. Он подошел к ней и представил ей Валланда, она же со своей стороны познакомила его с кардиналом Зено и с другими епископами и сановниками, и некоторое время все они поддерживали пустой светский разговор. Но Беатриса и Вильтар только ждали минуты, чтобы поговорить наедине: наконец Беатриса улучила минуту и спросила Вильтара вполголоса:

– Где граф? Что его задержало?

Вильтар, ожидавший этого вопроса, ответил с видом человека, который охотно бы скрыл истину.

– Дорогая маркиза, я думал, что вам уже все известно.

– Известно? Но что же мне может быть известно?

– Мне хотелось бы, чтобы вы это узнали от кого-нибудь другого, маркиза, не забудьте, что я ведь друг Гастона.

Она широко открыла свои прелестные глаза, как бы опасаясь какого-то невиданного, но ужасного удара.

– Значит, с ним что-нибудь случилось? – воскликнула она.

– Да, как вы и говорите, с ним случилось что-то.

– Он ранен? Болен?

– Хуже, маркиза.

Она приготовилась уже к дурным вестям, но эти слова почти лишили ее чувств; она тяжело оперлась на спинку золоченого стула.

– Говорите яснее, что может быть хуже болезни?

– Неосторожность.

– Так, значит, это была только неосторожность с его стороны.

Маркиза снова порозовела и оправилась.

– Но ведь если неосторожность считать преступлением, то мы – все преступники, – воскликнула она почти весело.

– Я не согласен с вами, маркиза, мы преступны, если только наша неосторожность причиняет кому-либо вред.

– Но что же Гастон сделал? Почему вы говорите все это так таинственно?

– Мне хотелось бы пощадить вас, вы и так слишком скоро узнаете об этом.

– Пожалуйста, не заботьтесь обо мне. Мне уже нечего терять.

– То же самое можно сказать и про нашего друга Гастона, ему тоже больше нечего терять.

– Что вы хотите сказать этим?

– Он уже и так потерял восемнадцать человек гусар, они были убиты три дня тому назад вашими соотечественниками, маркиза.

Она сразу опечалилась, так как поняла, что с Гастоном случилась какая-нибудь неприятность.

– Неужели вы не можете быть откровенны со мной, если я прошу вас об этом? – сказала она довольно резко.

Вильтар осторожно дотронулся до ее руки и сказал шепотом:

– Я не хотел причинить вам горя, но если вы непременно хотите...

– Говорите скорее, лучше знать худшее.

Он пожал плечами и стал говорить, не глядя на нее.

– Наш друг Гастон – горячая голова: он вообразил что ему удастся победить предрассудки, накопленные годами, одним эскадроном гусар. Он мог бы быть прекрасным епископом, если бы только это не было так скандально: он отправился на рынок и стал там проповедовать, как монах. Вот и все дело в нескольких словах. Он вообразил, что ему стоит махнуть рукой, и сразу же повсюду водворится мир и тишина и воцарятся дружеские и братские отношения. Так как народ не согласился сразу с ним, он попробовал хорошенько пугнуть его, чтобы он сразу поумнел. Но, к сожалению, эта публика стала стрелять из своих мушкетов, и некоторые даже возымели счастливую мысль нагородить полную улицу трупов, чтобы наш друг не мог вернуться к нам. Гастон попал в ловушку, и все его люди были перебиты, потому что расчет его оказался не верен. Наш друг погиб бы вместе с ними, если бы одна прелестная женщина не сжалилась над ним. Мне интересно знать, знакомы ли вы с ней?