Текст книги "Железный пират (сборник)"

Автор книги: Макс Пембертон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 46 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ.

В которой кончается «сонное время» и наши приключения.

К рассвету мы были уже на острове, совершенно очистившемся от смертельных паров. Опять все сияло и смеялось в золотых лучах тропического солнца. Опять кругом благоухали роскошные цветы и щебетали пестрые птички. Из всей шайки мистера Кчерни в живых осталось всего 7 человек, бывших с нами в подводном замке, да Бенно Ренато. С ними вместе съехал и я первым на берег, чтобы разыскать и похоронить многочисленные трупы, вид которых не должен был омрачать женщин, ожидавших нас в полузатопленном подводном замке. По счастью, оказалось, что эту тяжелую задачу еще ночью исполнили немногочисленные туземцы, которых мистер Кчерни нашел и молча терпел на своем острове, зная, что бедные и робкие маори не могут никому рассказать подробностей его ужасной жизни. Странно действует ядовитый туман на этих медно-желтых людей. Он не убивает их, как европейцев, а только погружает в летаргический сон, совершенно так же, как и животных. С наступлением «сонного времени» туземцы – мужчины, женщины и дети – засыпают где попало и как попало и спят непробудным, крепким сном по две-три недели и даже более, не чувствуя ни голода, ни жажды.

С прекращением «сонного времени» все спящие люди, животные и птицы просыпались голодные и ослабшие, но совершенно здоровые и принимались за прерванные занятия как ни в чем не бывало.

Только одного человека не посмели эти робкие туземцы выбросить в море без дальних церемоний, как других, в пищу акулам. Дрожа от страха, привели они всем известного и всеми любимого Оклера к тому месту, где лежало недвижимое и холодное тело страшного «губернатора». Взволнованный старый француз прибежал за мною. Молча стояли мы с доктором над безжизненным телом, молча глядел я на красивое, бледное лицо гениального человека, сумевшего завладеть сердцем мисс Руфь. Мучительная ревность, терзавшая меня, пока он был жив, угасла при виде мертвого, и искренняя жалость к погибшему таланту наполнила мое сердце. Как мог дойти столь богато одаренный человек до таких преступлений?

– Мисс Руфь не должна видеть его! – прошептал мне старый француз на ухо. – Но эта смерть для нее большое счастье, и для вас также, капитан Бэгг. Теперь уже никто не помешает вам любить друг друга!

Добрый старик прочел в наших сердцах раньше нас самих. После краткой, но горячей молитвы мы зарыли труп Эдмунда Кчерни под тенью стройной пальмы в его любимом лесу. Но скрыть его смерть от мисс Руфь нам все-таки не удалось. Она скоро заметила мою задумчивость, волнение доктора и смущение старика-француза и сразу догадалась, в чем дело. Ни слова не сказала она о покойном и только вопросительно взглянула на меня. Я молча опустил голову... Она глубоко вздохнула и набожно подняла глаза к небу. Губы ее шевелились в беззвучной молитве. Затем она отерла слезы с прекрасных глаз и с внезапной решимостью протянула мне обе руки.

– Теперь я свободна, Джэспер. Я могу быть твоей, если ты захочешь назвать своей женой вдову Эдмунда Кчерни!

Хотел ли я? Да я десять жизней отдал бы за это счастье. Должно быть, она прочла этот ответ в моих глазах, так как вся вспыхнула и спрятала свое прелестное зардевшееся личико на моей груди.

Весело проходили дни в обществе очаровательных молодых женщин, скоро позабывших прошедшие волнения. Молодость и любовь все поглотили своим всесильным блеском. Мисс Розамунда и Долли, молодой американский механик и дочь капитана Нипена, Бенно Ренато и мисс Целеста были так счастливы, что всех заражали своею веселостью. Даже печальная мисс Дайси, потерявшая брата и невестку, начинала оправляться от перенесенных страданий и находить утешение в ласках хорошеньких мальчиков, спасенных ее самоотвержением.

На четвертый день нашего возвращения на берег мисс Руфь внезапно взяла меня под руку и увлекла подальше от других, на самый берег моря.

– Джэспер, – заговорила она решительно, – я хочу переговорить с тобою об очень важных вещах. Ты знаешь, я была богата. Надеюсь, что и теперь еще мое состояние не вполне растрачено покойным. Нет, нет, не перебивай меня! Я знаю, что ты хочешь сказать. Знаю, что, останься я нищей, ты бы все-таки любил меня. Знаю и то, что ты никогда не пожелал бы воспользоваться миллионами, добытыми грабежами и убийствами!

Я молча поцеловал руку любимой женщины, не отвечая на слова, которые для каждого честного человека сами собой были ясны.

Моя дорогая невеста продолжала говорить своим нежным, мелодичным голоском:

– Если бы было возможно возвратить награбленные миллионы тем, у кого они отняты, то дело уладилось бы очень просто. Но, увы, Джэспер, почти все ограбленные уснули навсегда на этом ужасном берегу!

– Да ведь и богатства Эдмунда Кчерни покоятся также на дне океана! – перебил я.

Но мисс Руфь лукаво улыбнулась в ответ.

– Не все, Джэспер! Я ведь недаром практическая полуамериканка! Я слишком уважаю деньги, или, вернее, ту пользу, которую они могут принести, чтобы позволить бесследно погибнуть громадным капиталам. Пока вы спасали нас от врагов, я занялась спасением миллионов мистера Кчерни, и это отчасти удалось мне. Конечно, мы с тобой не воспользуемся никогда ни одним шиллингом из этих денег, но мне кажется, что я облегчу участь погибшего, если употреблю награбленное им золото на добрые и полезные дела, и прежде всего на вознаграждение потерпевших и увлеченных им жертв!

Я мог ответить на это великодушное предложение только восторженным поцелуем.

На десятый день нашего возвращения на берег нас принял на борт проходивший мимо американский военный корабль «Гаттерас».

От офицеров «Гаттераса» узнали мы, что несколько дней тому назад судно их встретило на море обломки какого-то, очевидно, сгоревшего парохода и даже подобрало опасно раненного матроса, уцепившегося за большую доску. Несчастный умер через несколько часов, но все же успел рассказать о гибели яхты «Мангатан» капитана Эдмунда Кчерни, загоревшейся по неосторожности перепившейся команды. В журнал военного корабля была занесена со всеми обычными формальностями смерть мужа мисс Руфь Белленден. Ничто уже не препятствовало его молодой вдове переменить имя и сделаться женой капитана Джэспера Бэгга, автора этого правдивого и бесхитростного рассказа.

Железный пират

I. Сумасшедший просит о милости.

«Поезд отправляется! Поезд отправляется!» – раздавался вдоль платформы крик железнодорожных служителей, торопивших пассажиров занимать свои места. Но рослый англичанин у буфета еще заказывал себе завтрак, а хорошенькая американка не торопясь, прихлебывала свой кофе, вопросительно поглядывая по сторонам. Как обычно, многие спешили и суетились, садясь в вагон, но бывалые путешественники, с улыбками смотревшие на них, не спеша, шли к своему месту. Проходила минута за минутой, а поезд все еще стоял, несмотря на то, что какой-то суетливый господин, кинувшийся при первом звуке слов «поезд отправляется» к своему вагону, затем вернувшийся впопыхах к буфету, уже минуты три жалобно заявлял во всеуслышание, что он непременно опоздает на поезд.

Я стоял у дверцы вагона, поджидая своего сумасшедшего приятеля, которого нигде не было видно. Через минуту поезд отправлялся из Кале в Париж, а его все еще не было. Куда он мог запропаститься? – думал я. Это был совершенно невозможный человек, этот маленький, нервный господин с узкими, точно щелочки, глазами, коротко остриженными волосами и странной таинственностью манер и поступков.

Случай столкнул меня с ним в Коусе, где я сел на свою яхту «Сельзис». Было это месяца три тому назад, и с тех пор этот странный человек следовал за мной, как тень. Он садился, непрошеный, за мой стол, ел мой хлеб и пил мое вино, и, по-видимому, относился безучастно ко всему, не исключая даже своей собственной персоны. Для него как будто не существовало никаких законов; ни в суждениях, ни в желаниях его не было, казалось, никакой последовательности: сегодня он хотел одного, завтра требовал совершенно другого, вчера утверждал, что земля имеет яйцевидную форму, а сегодня доказывал, что она круглая. При всем том, однако, в нем было что-то чрезвычайно привлекательное, что-то неуловимое, непонятное и загадочное, и я не только терпел его подле себя, но даже как-то странно привязался к нему.

Так и теперь – я рисковал пропустить свой поезд в Париж и остаться еще на несколько часов в Кале из-за этого сумасброда, этого совершенно чужого и почти незнакомого мне человека.

– Да идите же, наконец! – сердито крикнул я, завидев его на конце платформы в тот момент, когда проводники уже захлопывали дверцы вагонов. – Разве вы не видите, что поезд отходит?

Он продолжал идти не торопясь, как будто не слышал ничего.

– Да ну же, Холль, Хилль, Хелль, или как вас там зовут, спешите или оставайтесь, я еду! – крикнул я и вскочил в вагон.

В следующий момент кондуктор довольно бесцеремонно втолкнул в наше отделение моего спутника и захлопнул за ним дверь. Бедняга, потеряв равновесие, упал на свою шляпную картонку, задев при этом ноги Родрика, которого он разбудил, и тут же извинился.

– Мне остается только пожелать, чтобы вы в следующий раз входили в вагон не на четвереньках, – ворчливо заметил Родрик, – и не будили людей, которые собрались заснуть. Я говорю не о себе, а о сестре, которую вы потревожили! – добавил он.

Мой сумасшедший принялся извиняться перед Мэри, сидевшей в дальнем углу купе, и в заключение, обращаясь к Родрику, сказал:

– Я очень виноват перед мисс Мэри и при всем желании не могу подыскать извинения, достойного вашей сестры.

Такая чрезвычайная вежливость с его стороны крайне удивила меня, хотя Мэри, которой теперь было уже шестнадцать лет и которую я знал с детства, была действительно особенно мила сегодня в своем изящном дорожном платье и простенькой шляпке.

Сконфуженная такой любезностью, Мэри покраснела и стала уверять, что никогда не спит в вагоне.

Поезд медленно полз по песчаной отмели, тянущейся от Кале до Булони. Родрик опять уже крепко спал; хорошенькая головка Мэри, вопреки ее уверениям, тоже склонилась на подушку. Мой загадочный спутник, казалось, тоже дремал.

Какая странная компания собралась в этом отделении вагона, – думалось мне. Об этом человеке, которого все мы называли сумасшедшим, я не знал решительно ничего, а о двух остальных моих спутниках знал все, что только можно было знать. С Родриком мы мальчиками сидели на одной школьной скамье, затем были вместе в Кембриджском университете; вкусы и цели наши в жизни были одни и те же, впрочем, быть может, потому лишь, что пока никто из нас не имел еще определенной цели.

Родрик, подобно мне, был круглый сирота, но обеспеченный молодой человек. Ему в это время было двадцать четыре года, я был годом старше его. Прежде чем избрать какой-нибудь путь в жизни, и он и я хотели ознакомиться с нею и тогда только решить этот важный вопрос, а пока единственной заботой моего друга была его сестра Мэри, оставшаяся всецело на его попечении, к которой он питал поистине трогательную привязанность.

После своей смерти мой отец оставил мне пятьсот тысяч фунтов стерлингов, но к тому времени, когда начинается мой рассказ, я растратил более сорока тысяч и, кроме моей яхты «Сельзис», у меня оставалось теперь всего несколько тысяч фунтов. Но, несмотря на это, я вовсе не думал о своем будущем, полагая, что, когда придет время, то все само собой устроится, а пока жил на своей яхте то в Средиземном море, то курсируя у берегов Англии, то, как сейчас, мчался в Париж с совершенно неизвестным мне человеком, Бог знает, для чего и зачем. Но как знать, когда жизнь захватит нас в свой водоворот, как угадать, что нас толкнет на новый путь деятельной и кипучей жизни? Мог ли я ожидать, что это суждено было сделать моему странному спутнику, которого я называл помешанным, сумасшедшим, над которым все мы подтрунивали?!

Сидя теперь напротив него в вагоне, я с величайшим удовольствием последовал бы примеру остальных моих спутников, спавших крепким сном, так как чувствовал себя утомленным после своего морского путешествия на яхте, доставившей всех нас в Кале, и, наверное, уснул бы, если бы не видел по несомненным признакам, что мой загадочный приятель хочет сообщить мне что-то очень важное. Он беспокойно метался на своем месте, нервно потирал руки, шелестел какими-то бумагами, которые достал из кармана своего пальто и поминутно перелистывал их дрожащими пальцами, причем его маленькие серенькие глазки сверкали, тревожно бегая по сторонам. В ожидании, что он вот-вот заговорит, я делал вид, что однообразный пейзаж по обе стороны пути чрезвычайно интересует меня, и силился превозмочь одолевавшую меня дремоту. Наконец он заговорил, но теперь уже не казался таким помешанным, как раньше.

– Ведь они оба спят? Не так ли? – вдруг спросил он, положив мне руку на плечо и указывая на Родрика и Мэри. – Однако не мешало бы нам совершенно удостовериться, прежде чем я начну говорить, если только вы позволите мне высказаться и согласитесь выслушать меня. Я хочу просить вас об одной милости!

Видя его столь серьезным и озабоченным, я был до того поражен этим необычным явлением, что больше смотрел на него, чем на Родрика и Мэри. А он продолжал смотреть мне в глаза тревожным, молящим взглядом, какого я никогда не видел у него. Я поспешил уверить, что он смело может говорить, что Родрик спит и что если бы даже он проснулся, то я готов поручиться за него, что он никогда не выдаст его.

– Я хотел поговорить с вами уже несколько дней назад, – сказал мой собеседник, продолжая вертеть в руках свои бумаги, – но мы были все это время так заняты, что я никак не мог выбрать удобный момент. Вам, конечно, должно казаться странным, что, находясь в вашем обществе столько времени, я до сих пор не рассказал вам ничего о себе. И вы были настолько деликатны, что никогда не расспрашивали меня ни о чем. Может, я обманщик, но вы никогда не пытались разузнать об этом; может, я мошенник, преследуемый властями, но вы не старались содействовать моей поимке; и поверьте, я умею ценить подобное отношение. Вы не знаете даже, есть ли у меня деньги и, несмотря на все это, сделали меня, если смею так выразиться, своим другом!

Последние слова он произнес таким тоном, что я невольно протянул ему руку и крепко пожал его холодную ладонь.

– Я очень признателен вам за ваше доверие ко мне, – продолжал он, – тем более что мало было у меня друзей, да, по совести говоря, никогда я и не искал их. Вы же одарили меня своей дружбой по своей воле, и я тем более ценю ее. Теперь я выскажу вам свою просьбу: если я умру раньше, чем через трое суток, не откажитесь вскрыть вот эти бумаги, которые я приготовил для вас, и обещайте, что исполните все, что в них заключается, с возможной точностью. Это не пустая просьба, могу вас заверить. Моя просьба поставит вас в то положение, в каком нахожусь я сам в настоящее время, но с несравненно большими шансами на успех, чем у меня. Что же касается опасностей, сопряженных с этим делом, то они достаточно серьезны, но вы способны преодолеть эти опасности, как надеюсь преодолеть их и я, если только останусь жив!

Слова Мартина Холля, как звали моего таинственного приятеля, навеяли на меня тоскливое, щемящее душу чувство. Я считал этого человека безрассудным, сумасшедшим, сумасбродом с постоянно меняющимися намерениями, легкомысленным и не постоянным, и вдруг он говорит мне о какой-то тайне, о своей близкой, быть может, смерти. Его слова произвели на меня глубокое впечатление, но я старался скрыть это от него, и потому отвечал в легком, шутливом тоне:

– Прежде всего, скажите мне, вполне ли вы уверены в том, что говорите серьезно?

В ответ на это он предложил мне взять его руку. Она была холодна, как лед.

– Послушайте, Холль, если вы не дурачитесь, – сказал я, – и действительно хотите, чтобы я сделал для вас то, что вы сами же называете «милостью», то вы должны быть более откровенны со мной и высказаться яснее: во-первых, скажите мне, откуда у вас взялась эта дикая мысль, что вы можете умереть в течение этих трех дней, во-вторых, какого рода обязательства желаете вы возложить на меня, так как сами понимаете, что я не могу обещать вам исполнить то, о чем не имею ни малейшего представления. Итак, давайте начнем сначала: почему вы, например, отправляясь в Париж, насколько мне известно, как простой путешественник, без всякой определенной цели, вдруг высказываете опасения, что вас подстерегает там какая-то таинственная напасть, быть может, даже смерть. Ведь вы не знаете в этом городе ни одной души?

Холль тихо засмеялся в ответ и стал смотреть в окно вагона, но минуту спустя обернулся ко мне и глаза его светились странным огнем.

– Вы говорите, – начал он, – что я еду в Париж без всякой определенной цели? Я, который ждал целые годы дела, которое, как надеюсь, мне удастся исполнить в эту ночь, тотчас же по приезде в Париж?! Вы хотите знать, зачем я еду в Париж? Я еду туда, чтобы встретиться с человеком, которого, не пройдет и года, как станут преследовать все правительства Европы, который, если я сегодня не схвачу его за горло в самый момент разгара его грязных дел, усеет могилами землю, как эти сосны усеивают ее по осени своими иглами. Он и не помешанный, и не здоровый, и знай он о моих намерениях, он скомкал бы меня и раздавил, как я комкаю и давлю эту бумажку. Это человек, который имеет все, что только можно желать в жизни, и которому всего этого мало. Он может повелевать в десяти городах, у него везде есть деньги и люди; полиция против него так же бессильна, как против морского прибоя; человек, убийственные замыслы которого превосходят все, что могло когда-либо измыслить самое преступное воображение, что когда-либо заносилось в хроники преступлений, – и вот бороться с этим человеком я и еду в Париж.

– И вы рассчитываете утопить его? Какое же отношение имеете вы к этому человеку? – с удивлением спросил я.

– В данный момент, пожалуй, никакого, но через месяц я буду иметь к нему денежное отношение; не позже, как к началу декабря, за выдачу его будет предложено пятьсот тысяч фунтов. Это так же верно, как то, что мы говорим с вами.

– И вы рассчитываете встретиться с ним в Париже? – продолжал я.

– Да, сегодня же вечером я увижу его, а через три дня я или все выиграю, или все потеряю – или буду торжествовать, или погибну. Тайна его станет моей, если же я потерплю неудачу, то вы будете продолжать начатое мною дело и следовать за той нитью, которую я нашел и с громадным трудом в течение целых трех лет распутывал.

– Но позвольте узнать, что это за человек?

– Это вы увидите сами, если только рискнете пойти вместе со мной. Я встречусь с ним сегодня в восемь часов вечера.

– Если рискну? – воскликнул я. – Вряд ли тут может быть много риска.

– Вы рискуете очень многим: дело это далеко не безопасное. Об этом я считаю своим долгом предупредить вас... Смотрите, барышня просыпается.

Действительно, Мэри раскрыла глаза и сказала с непритворным удивлением:

– Я, кажется, спала?

Родрик стал встряхиваться и протирать глаза и спросил, проехали ли мы Шантильи, а мой сумасшедший стал суетиться, подзывая носильщиков, как только мы въехали в полумрак вокзала и вдоль бесконечной платформы замигали фонари. Я не верил своим глазам, глядя на него, не верил, что этот человек всего несколько минут назад говорил со мной о таких странных вещах, и еще менее мог сродниться с мыслью, что ему оставалось, быть может, недолго жить.

Но таковы, видно, пути судеб, скрытые от наших взоров.

II. Капитан Блэк.

Ярко освещенные улицы Парижа приводили Мэри в восторг; у нее поминутно вырывались громкие возгласы удивления и восхищения, пока мы ехали по булвару Капуцинов и, наконец, остановились у отеля Scribe. Даже Родрик, очень любивший Париж, не спал, с удовольствием глядя на сестру.

– Самое лучшее, что мы можем сегодня сделать, – сказал он, – это вкусно пообедать в одном из лучших ресторанов. А в деле гастрономии я знаток, и вы, надеюсь, предоставите мне заказать обед на четверых.

– Будьте добры заказать только для двоих, милейший, – проговорил Холль, – мистер Марк Стронг был столь любезен, что соблаговолил согласиться отобедать сегодня со мной, причем, по свойственному ему великодушию, взялся оплатить этот обед, о чем имею честь доложить вам. Правду я говорю, мистер Марк? – обратился он ко мне.

Я подтвердил его слова.

– Я действительно обещал быть сегодня вечером с мистером Холлем у одного из его друзей, и потому вам сегодня придется пообедать вдвоем с Мэри, а затем тебе ничто не помешает лечь спать или же пойти с Мэри купить ей кое-какие мелочи.

– О, да-да! – радостно воскликнула девушка. – Это будет прелестно, милый Родрик!

– Я ничего не имею против, чтобы пойти и накупить тысячу безделушек, – пробурчал Родрик, – но желал бы, Марк, чтобы ты не расставался с нами в первый же день нашего приезда в Париж.

– Господа, не может ли кто из вас сказать мне точное время, английское или французское – безразлично? Мои часы до того взволнованы тем положением, в каком они находятся, что опаздывают на четырнадцать часов! – прервал нас Холль.

Я сказал ему, что теперь десять минут восьмого.

– Десять минут восьмого! – воскликнул он. – А полдюжины русских князей, не говоря уже об английском рыцаре, ожидают нас к восьми часам! Я не успею даже переменить свой туалет! Не может ли кто-нибудь одолжить расческу?

Так он болтал в то время как мы поднимались по лестнице гостиницы, и вплоть до того самого момента, когда мы с ним очутились одни в моей комнате, куда он последовал за мной.

– Живо! – вскричал он, доставая какие-то предметы из своей шляпной картонки. – Очки, парик, да десяток редкостных вещиц для продажи, вот и все! – бормотал он. – Ну, похож я теперь на торговца-старьевщика, мистер Марк?

Никогда в жизни я не видел ничего подобного, такого полного, поразительного перевоплощения при помощи столь несложных приспособлений. Никто не мог бы признать в этом подслеповатом, сгорбленном и сутуловатом еврее, трясущемся от корыстолюбия и жалкой трусости, моего сумасбродного приятеля Мартина Холля. Вся манера держаться, походка, малейшие жесты – все это было верхом сценического искусства, но он не дал мне времени распространяться на эту тему, ни даже спросить его, к чему было нужно подобное превращение.

– Тут минут пять ходьбы, а теперь скоро восемь, пора! Идемте! – сказал он и вышел из комнаты.

Мы спустились с лестницы, вышли на улицу, потом, пройдя по булвару Гаусман, свернули на улицу Жубер и вдруг совершенно неожиданно очутились в небольшом переулке, выходившем в какой-то узкий проулок.

– Мы у цели, – скороговоркой пробормотал Холль, – здесь, на третьем этаже. Помните, что вы мой человек, который носит за мной вот эту шкатулку, и первое условие: не раскрывайте рта, будьте немы, как рыба, что бы вы ни увидели, что бы ни услышали, не то вы рискуете получить нож в бок, как и я. Вы немой, единственный звук ваш – это «мм-мм», и ничего больше. Помните!

– Хорошо, но если мы идем в такую трущобу, где нас могут ежеминутно пырнуть ножом, то не лучше ли было бы захватить с собой оружие? – спросил я.

– Оружие! – презрительно повторил за мной Холль и большими шагами взбежал на третий этаж.

Я последовал за ним, и вскоре мы стояли у тяжелой дубовой двери. Мой спутник постучал и еще глубже надвинул на глаза свою шляпу. Ответа изнутри не последовало, только чей-то мощный, раскатистый, точно грохот канонады, голос распевал какую-то бравурную разбойничью песню, расхаживая из комнаты в комнату. Когда этот громовой голос смолк на минуту, Холль снова постучал в дверь и затем, не шевелясь, стал ждать, чтобы ему отворили.

Наконец мы услышали, как тот же грубый голос громко крикнул:

– Эй, Сплинтерс! Прибери-ка хлам! Послышалась возня, суетливое шлепанье туфель и наконец, когда весь хлам был прибран, кто-то подошел к двери.

– О! Да это штопаный жид с его редкостными безделушками. Что так рано, приятель? – воскликнул все тот же громовой голос, и в дверях появились голова и грубая жилистая рука, окутанная грязной красной фланелью. Всклокоченная голова с целым лесом грязно-желтых волос и неумытым лицом была далеко не привлекательна. В красных водянисто-серых, как у кролика, глазах было лукаво-насмешливое выражение, а громадный шрам поперек щеки как-то особенно шел к его отталкивающей наружности и медно-красному цвету лица. Самый смех его в то время как он шутливо приветствовал моего спутника, невольно заставлял содрогаться того, кто его слышал. Что касается меня, то, забыв наставления Холля, при виде этого урода я отшатнулся и попятился назад. Он заметил это, и глаза его гневно сверкнули; широко осклабя свои громадные зубы, выступавшие с левой стороны поверх губы, он обратился ко мне с насмешливым недобрым взглядом.

– А ты кто такой, приятель, что не подходишь здороваться с Ревущим Джоном? Будь ты мой сын, парень, я бы тебя вымуштровал доброй дубиной. Чего вы не обучите его еврейским манерам, Жосфос? Ну да что тут долго рассуждать, если есть подходящий товарец, входите да идите все прямо, вон туда!

Заперев дверь, он пошел вперед и, пройдя небольшую переднюю, вошел в странного вида комнату и уже с порога заявил: «Это жид Жосфос со своим товарищем пожаловал к нам на судно». Идя за ним следом, я очутился в помещении, где в первую минуту сквозь густую атмосферу табачного дыма не мог ничего различить, затем разглядел шесть или восемь человеческих фигур, не сидевших, как это обычно бывает, за столом во время трапезы, а возлежавших на кучах грязных подушек и одеял перед низкими длинными столами, тянувшимися вдоль всех четырех стен комнаты, которые, как я потом увидел, состояли из досок, положенных на кирпичи. Перед каждым из этих людей стояла большая жестяная чашка с горячей, дымящейся похлебкой, краюха хлеба, по жестяной кружке и большому комку жевательного табака. Никакой другой мебели в этой комнате не было; очевидно, эти люди тут же и спали, где ели, на тех же подушках и одеялах, на которых они теперь валялись. Подле каждого лежало по небольшому красному узелку, составлявшему, очевидно, частную собственность каждого. Все эти люди были одеты в одинаковые грубые красные шерстяные рубахи, матросские штаны и широкие синие куртки; на каждом был широкий ремень, на котором болтался большой складной нож; на руках у всех были браслеты и какие-то странного вида кольца на пальцах. Передо мной были люди всех возрастов, от двадцати пяти до шестидесяти, с явными следами продолжительной службы на море: грубые, загорелые лица, у многих изукрашенные одним или несколькими шрамами, свирепые лица каких-то размалеванных дьяволов, зубастых и беззубых, четырех– и трехпалых, в облике которых отражались необузданные страсти, сами шутки которых казались страшными угрозами, а смех вызывал жуткое чувство страха, так что комната эта произвела на меня впечатление клетки с дикими зверями, кровожадными и коварными, страшными и отвратительными одновременно.

Но Мартин Холль, по-видимому, не испытывал подобного чувства по отношению к этим людям, напротив, чувствовал себя здесь, как дома. Была минута, когда у меня мелькнула мысль, что он завел меня сюда с дурным намерением. Но скоро я отбросил ее. Между тем мой спутник, не останавливаясь у входа в комнату, прошел прямо в конец, где сидел человек, сразу привлекший мое внимание как своим внешним видом, так и тем благоговейным почтением и трепетом, с каким к нему относились остальные. Он сидел за общим столом на почетном месте, но не на груде грязных подушек, как другие, а на дорогих звериных шкурах – медвежьих, тигровых, белых песцов, и один из всех был в гражданском платье и белой крахмальной сорочке. Насколько я рассмотрел, это был господин небольшого роста, с черной бородой и нежной кожей лица, с большим, довольно красивым носом и высоким умным лбом; у него были маленькие белые руки, унизанные кольцами с бриллиантами самой чистой воды и громадной ценности; чудный нешлифованный рубин висел в качестве брелока на золотой цепочке от часов. Густые черные кудри, ниспадавшие ему на плечи, казалось, давно не видали гребня, что являлось характерной чертой всех собравшихся здесь людей. Этому человеку вся эта необузданная толпа повиновалась по первому слову; к нему все без исключения относились с каким-то благоговейным обожанием.

При таких условиях я впервые увидел этого человека, возмутительные дела которого в скором времени должны были стать мне известны, дела, которые взволновали и возмутили весь мир, а меня вовлекли в такие приключения и опасности, при одном воспоминании о которых я невольно содрогаюсь.

Первым заговорил Холль, и я, хорошо знавший его, заметил, что он меняет голос и говорит сильно в нос, гнусавым голосом, присущим многим евреям.

– Я явился к вам, мистер Блэк, как вы того желали, с кое-какими маленькими, но весьма ценными вещицами, чудными вещицами, за которые заплатил очень большие деньги.

– Хо-хо! – воскликнул капитан Блэк. – Слышите, вот жид, заплативший большие деньги за несколько маленьких вещиц! Посмотрите-ка на него, ребята! У жида много денег! Выверните-ка его карманы наизнанку! Ха-ха! Дайте-ка, ребята, жиду и его жиденку чего-нибудь выпить!

Веселье капитана было с шумом подхвачено всей его компанией; кто-то ткнул мне под нос свою грязную жестяную кружку и, к великому моему удивлению, в ней оказалось не пиво, а шампанское, и, судя по его букету, очевидно, высшей марки.

Что же это были за люди, эти грубые, грязные, полупьяные матросы, которые носили на руках ценные бриллианты и пили из жестяных кружек дорогое шампанское?

Между тем по первому знаку капитана шумная грубая возня и шутки этих людей разом прекратились, и Холль стал выкладывать перед ним на белый песцовый мех свои драгоценности.

– Вот, мистер Блэк, портрет императора Наполеона, – загнусавил Холль, – находившийся некоторое время в руках императрицы Жозефины, чудная, редкая работа... Вот цепь, принадлежавшая Дон Карлосу, – в ней восемнадцать каратов!.. Потрудитесь взглянуть на отделку: ведь это ручная работа! Я заплатил за эту вещь целую уйму денег!

– К черту вас с этой уймой денег! – воскликнул Блэк, гневным жестом отшвырнув от себя эти ценные вещицы. – Говорите свою цену за весь этот хлам и дело с концом! – заявил он. – Сколько, например, за это? – спросил Блэк, держа перед глазами миниатюрный портрет Наполеона, причем взгляд его выдавал восхищение знатока.

– Это работа Вильяма Росса, – продолжал Холль, – и я готов уступить ее за двести фунтов стерлингов, ни гроша меньше или я разорен вконец!