Текст книги "Downшифтер"

Автор книги: Макс Нарышкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Стоя перед писсуаром, я смотрел в зеркало (еще один брайтный кейс президента этого толчка) и думал о том, сколько лиц оно помнит. Не исключено, что вот здесь же, вот так же, с легким равнодушием и без претензий, смотрели на себя «Братья Грим», шаманы, вызванные для семинаров в Москву, члены коллектива «Аншлаг»… да мало ли кто. Все приехали, посмотрели и уехали. А я остался.

Терзаясь любопытством, ради интереса я открыл дверцу одной из кабинок и на уровне пояса, то есть на уровне лица, если бы старуха напугала меня так, как задумывалось, обнаружил такое же зеркало. Этот президент был настырный малый со своей философией. Всех посетителей своего заведения он уверяет в том, что стоит подумать и о душе тоже. И теперь я точно знаю, в какой момент и где именно Цветаевой пришли в голову эти строки:

 
Хочу у зеркала, где муть
И сон туманящий,
Я выпытать – куда вам путь
И где пристанище.
 

Глава 5

Я шел по улице с чемоданом, колотившим меня по ноге при каждом шаге, и с удивлением кивал каждому, кто со мной здоровался. Хотелось бы посмотреть, как такое возможно в Москве. Вот я иду по Кутузовскому, а мне все кивают: негры, китайцы, проститутки украинские, олигархи, их шлюхи, армяне, ремонтирующие проезжую часть, таджики, у которых проверяют документы менты… Чудная картина. Здесь же все было просто до безобразия. Идет по улице провинциального городка молодой человек высокого роста, надежный в плечах и с осторожностью во взгляде, а всем безразлично, кто он. Главное, что с чемоданом, главное, что приехал… Добро пожаловать, Артур Бережной!

К концу дня оставалось решить два вопроса. Первый: работа. Второй: жилье.

С работой я определился без проблем. Дипломированные историки в таких местах с целью устроиться в школу появляются редко, чтобы не сказать – вообще не появляются. Директор встретила меня как родного. Разговаривая с ней и слушая незамысловатую лекцию о величии и благородстве учительского труда, я вспоминал допросы наших кадровиков при приеме на работу новых сотрудников. С лиц людей, оказавшихся в цепких лапах штучек из отдела кадров, капал пот. Их грузили теорией об ответственности «каждого винтика» за деятельность всего механизма, убеждали, что работа почетна, трудна и нет ничего лучше для прибывшего, чем стать частью одной большой семьи, называемой «компания». На самом деле новичку по большому счету ничего не нужно было делать. Его роль сводится к постоянному передвижению и повторению главных заповедей компании. Таких людей используют как проституток во время «субботника», выбивая разумное начало и пичкая информацией, которая не пригодится им в жизни больше нигде, разве что в другой компании.

Здесь же все выглядело убедительно. Учителей не хватает, и мы рады, что вы один из тех, кого не смущает удаление городка от федерального центра. Однако, конечно, удивительно, что молодой человек с красным дипломом, такой энергичный и красивый…

– У вас нет проблем с законом?

– Почему вы так решили? – не столько удивился, сколько растерялся я. Одно дело услышать это от бухого фрика, сорвавшегося с цепи как бешеная собака сразу, едва к тому стали располагать обстоятельства, и совсем другое – от дамы в летах, преподающей русский язык.

– Я слушаю вас, и мне кажется, что вы могли бы преподавать в вузе. В Москве или, ну… если не в Москве, то в Алтайском университете – точно.

Говорить о том, что меня не интересуют деньги, я не стал. Выглядеть идиотом мне не улыбалось. Меня действительно деньги не интересовали, но вряд ли здесь это кто-то поймет.

Я слушал директрису, и голову мою напрягала мысль о том, что, быть может, я приехал не туда. Не исключено, что стоило удалиться еще дальше, туда, где вопросы о деньгах не встают так остро. К примеру, в тайгу. Однако воздух, этот воздух, врывающийся в открытое окно кабинета директора и пьянящий мой мозг, убеждал своего хозяина в том, что такого воздуха нет нигде.

Вопрос с жильем решился еще быстрее.

– Вам нечего тратить деньги на съемные квартиры, – заявила понимающая толк в учительских проблемах директриса. – К школе примыкает пристройка, в помещении две комнаты. Я прикажу убрать оттуда парты и навести порядок. Добро пожаловать в мир знаний, учитель Бережной…

Вот так.

И через час я обзавелся новым знакомым, и близость с ним в будущем будет иметь знаковое для меня значение. А тогда все получилось случайно, как случаются все великие в мире открытия. При подобных же нелепых обстоятельствах яблоко треснуло Ньютона, Оппенгеймер по пьяни нечаянно расщепил атом, а английские операторы ВВС, заплутав, открыли в Восточном полушарии неизвестный мир.

Зайдя в магазин, чтобы купить лимонаду, – после ночной оргии у меня сильно першило в горле от губ до прямой кишки, я замешкался в дверях с чемоданом и получил мощнейший удар по носу дверью. Накопившаяся после «Смирновской» кровь радостно хлынула из обеих ноздрей, и конца этому ручью не было видно. Окровавленный, как трехсотый спартанец, я выволок чемодан на улицу и стал лапать себя по карманам в поисках платка. Остановить кровавый поток матом не получалось, платок не находился, и неизвестно, какой вид я имел бы в первый же день своего появления в городке, если бы меня сзади не схватила чья-то сильная рука и не повалила на скамейку.

– Лежи и не трепыхайся! – услышал я над головой, и мне почему-то захотелось подчиниться этому голосу.

Мужчина лет тридцати завис надо мной, как фонарный столб, надавил на переносицу и, вынув из кармана свой платок, быстро скрутил его в трубку. Через мгновение я с ужасом ощущал, как в обе ноздри мои вползает ткань. Однажды я читал у Чехова, как молодой человек, оказавшийся в чужом городе, улегся спать в постоялом дворе, а ночью пришла старуха и поставила ему клизму. Молодой человек, полагая, что здесь так принято, не протестовал, а поутру выяснилось, что старуха просто ошиблась. И я лежал, чувствовал, как мой нос набивается материей, и на всякий случай не протестовал. Не исключено, что здесь так принято.

Повторно велев не трепыхаться, мой почти что сверстник куда-то исчез, но вскоре появился с бутылкой «Бонаквы». Через пять минут он шел по улице, а я, умытый разрекламированной водопроводной водицей, плелся позади него с чемоданом. Мой спаситель оказался главврачом местной больнички. Следуя в ранний час на работу (я вспомнил майора), он увидел истекающее кровью неизвестное ему лицо и, вспомнив полную версию клятвы Гиппократа, решил принять в моей жизни активное участие.

В больнице я рассказал ему, ничего не тая, кто я, откуда и почему здесь. Он поморщился (я потом понял отчего), достал спирт, и вскоре я чувствовал себя еще лучше, чем по выходе из вагона. Больных не было, в провинциальных городках болеют только тогда, когда весь городок выпьет осетинской водки или подвергнется нашествию энцефалитных клещей, и вскоре мы почувствовали, что могли бы быть гораздо ближе, чем пациент и лекарь. Переодевшись у него в соответствующие моему внутреннему состоянию белые брюки и рубашку, я вышел из больницы чуть веселый и гордый тем, что новатором в части бегства из столицы не являюсь. Игорь Костомаров, главврач, тоже когда-то кипел в Питере и даже докипел до звания кандидата наук. Но потом вдруг решил, что лучше быть Авиценной здесь, чем медбратом там, и теперь вместо пластических операций питерскому бомонду вправляет выбитые на Масленице провинциальные челюсти и полощет фурацилином периферийные глотки. Сейчас у него другое мнение. Он хочет обратно.

– Ты не представляешь, до какой степени здесь раздражает местный колорит, – сказал он. – И днем и ночью одни и те же рожи…

– А ты думаешь, в Москве не одни и те же рожи? – расхохотался я. – Это только так кажется, что Москва огромный город! На самом деле там днем и ночью – одни и те же рожи…

– Да ты не понял, – огорчился Костомаров. – В театр хочу. На улице нужду малую справить хочу не на завалинку чужого дома, а в экологическом туалете. Сапоги резиновые осточертели. Костюм висит, словно на похороны берегу…

Понятно… Его мучит идея, полярная по смыслу моей.

Разговевшись до неприличия, я выдал ему историю о спрятанной в лесу выручке с «Кайена». Он расхохотался и предложил отнести часть в храм, чтобы господь приметил мои благие намерения.

Минуту я сидел неподвижно, а потом нетрезвая благодарность за мудрый совет стала разливаться по моему телу, как истома.

– А что, я так и сделаю! – решительно пообещал я. – Сегодня же!

В первые дни дела у меня обстояли неважно. Оказывается, управлять коллективом в несколько тысяч человек и даже на расстоянии в несколько тысяч километров куда легче, чем классом учеников в двадцать голов в непосредственной близости. Бестолковая, бродящая по школе с затычками в ушах от CD-проигрывателей поросль уже через неделю напоминала мне свору щенков, находящихся в пубертатном периоде. Налицо были все признаки поведения альфа-существа в замкнутом помещении: неповиновение, баррикадирование отношений. Учителя говорят, что проигрыватели – это полбеды. В райцентре, где существует такое понятие, как «роуминг», учителя сходят с ума от рингтонов от Трахтенберга. Что касается девочек, то, по моим подсчетам, шесть или семь оказались в меня влюблены. Последнее причиняло мне массу хлопот в связи с тем, что это были самые красивые девочки городка. Ненависть тех, кто был, в свою очередь, влюблен в них, не знала границ, и меня разве что не вызывали на дуэль. Шестнадцатилетние отроки, страдающие по утрам поллюциями, в мечтах своих, верно, не раз били меня в подворотне, однако наяву никто из них не решался даже бросить в мою сторону косого взгляда. Восемь лет вынужденного бодибилдинга в качестве примера для сотрудников фирмы превратили когда-то просто стройного молодого человека в молотобойца с распирающими ворот рубашки трапециевидными мышцами, и я уверен: молодые люди, ненавидя мою персону, всеми силами старались быть на меня похожими.

До моего прихода просвещением по части истории занимался один пожилой человек, имени которого я сейчас не припомню даже под пытками. Старичку пора было идти на пенсию, и, судя по тому, с каким оживлением его туда спроваживали, он пользовался не слишком-то большим расположением среди педагогического состава. Его постоянные письма с рационализаторскими предложениями изводили не только директора, но и всех учителей. Изобретать что-то в семьдесят лет дело рискованное, и, может быть, к его самомоющимся доскам и электрическим указкам относились бы более благосклонно, если бы на уроках, начав параграф о столыпинских реформах, он не продолжал бы абзац по этой теме абзацем из темы об опричнине Ивана Грозного. При этом выходило у него весьма складно, и даже приезжавшая, как говорят, комиссия из роно этот переход не сразу улавливала. Словом, человеку пора было на пенсию. Для той же Москвы семьдесят лет – не возраст, Москва привыкла, что почти всех из государственного комсостава выносят из служебных кабинетов вперед ногами и в более преклонных годах. То есть человек в голове уже держит чертежи электрических указок, но продолжает руководить районным или даже областным правосудием или Думой.

Словом, со старичком, говорят, пришлось повозиться. Его торжественно проводили, вручив положенные по этому случаю часы. Его предложение вести внеклассные занятия с минимумом часов понимания в роно не нашло.

Я рассказываю об этом так подробно, потому что в диковинку мне были и эти немудреные, лишенные всякой предприимчивости отношения, и – удивительное дело – я вдруг почувствовал, что занял место этого уважаемого старичка, отдавшего пятьдесят лет школе, и чувствовал от этого неудобство. Мне думалось, что оно никогда не пройдет, так же как любовь Анны Ильиничны, Анечки, как ее звали в школе, но мои необоснованные душевные терзания по поводу того, что подсидел ветерана, закончились сразу после одного случая. На второй день своей службы в школе я встретил бывшего учителя истории, поздоровался, а он вместо приветствия похлопал меня по плечу и сказал приблизительно следующее: «Ничего, ничего, пройдет время, и поймешь». Сказано это было с той стариковской снисходительностью, с какой прощается молодым и необразованным идиотам курение в подъезде. С этого момента мое неудобство исчезло, и рассказы старика в клубе о том, как ему пообещали подарить по выходе на пенсию палатку и не подарили, я воспринимал уже с провинциальным спокойствием.

С первых же дней в меня влюбилась учительница биологии Анна Ильинична. Застенчивая девушка, краснеющая от одного только моего взгляда в ее сторону, она была влюблена в меня безответной любовью, и я не без огорчения становился свидетелем тому, как она страдала и сохла. Но в ту пору мне казалось, что любовь истинная приходит сама, а потому, если сердце при виде этой хрупкой и невероятно стыдливой девушки не дрожит (я не понимаю, как с такой застенчивостью она преподавала биологию), значит, это не любовь. И ставим на этом точку. Прости, Анечка, что я не упомяну о тебе более ни разу и что вспомнил о тебе только для нанесения последнего мазка на пасторальный лубок моего пребывания в городке.

Как я был предупрежден заранее, все классы, в которых я преподавал, тотчас разбились на две приблизительно равные по своему количественному составу аудитории. Первая старалась очаровать меня, вторая все свои силы тратила на то, чтобы вогнать меня в гроб. В этой борьбе за социальную справедливость и в уравнивании тех и других до обычного уважения я чувствовал, как оттаивает моя замерзшая в столице душа и как по-новому раскрывается для меня суть такого простого явления, как существование на земле.

Подчинять себе классы удавалось легко по той причине, что я никогда не говорил по так любимым в учительской среде конспектам. С удивлением обнаруживая, как университетские лекции сами собой всплывают у меня в голове, стоит только задать им тему, я даже улыбался на уроках от радости познания. Больше всех мне нравился сын завхоза администрации Жорка. Тринадцатилетнее существо, с лицом, усеянным веснушками, и вечно растрепанной рыжей головой ходило на уроки как на каторжные работы. Если бы не порки, регулярно устраиваемые отцом, он бы, верно, вообще не ходил в школу. По причине того, что Жорка собирался стать космонавтом, а в случае неудачи – шпионом, он учил только астрономию, а поскольку астрономию в седьмом классе, где он учился, не преподавали из-за промашек в школьной программе – недогадливые методисты роно не подозревали, что Жорка собирается стать космонавтом, – то можно смело свидетельствовать о том, что Жорка не учил ничего из того, что преподавали. Однако уже через два дня, то есть ко второму нашему уроку, он выразил свой интерес и даже несколько раз приходил ко мне в пристройку, чтобы выяснить те или иные непонятные для него моменты Смутного времени правления Лжедмитрия. Историю он полюбил, но все остальное время Жорка проводил за более важными занятиями. За школой он крутился на турнике (готовил себя к центрифуге в Звездном городке) или пилил рашпилем куски магния, смешивая затем опилки с марганцовкой и взрывая эту смесь под окнами директорского кабинета. За отсутствием в городке стадиона и других спортивных сооружений Жорку всегда можно было найти за школой на полосе препятствий.

После уроков я возвращался домой, и ощущение того, что из тела моего выходит смог столицы, только усиливалось. Я был предоставлен самому себе, я ни за кого не отвечал, и никто не отвечал за меня – замечательная концепция будущего для человека, отказавшегося от столичных пробок и совещаний. Несмотря на то что я жил в городке всего неделю, я все реже вспоминал Бронислава с его непрекращающимися идеями покорения рынка, и с каждым днем исчезало по черточке из его портрета, поднимаемого мною из глубины памяти, и вскоре, когда я припоминал президента могущественной компании, передо мной являлся лишь двойной подбородок, сочные губы и прическа. Глаза этого человека – глаза, зеркало души! – я позабыл точно так же, как и нос, и голос. Ни за какие красоты мира я не поменял бы сейчас пахнущий полынью ветерок Алтая на ежемесячные посиделки в актовом зале, когда все исходят потом и дурным запахом в ожидании суммы, которая окажется в премиальном конверте. Этот замаскированный под любовь скорострельный нетрезвый секс на корпоративных вечеринках, походы в кино на новые творения Бондарчука, командировки по обмену опытом… Все это, вместе взятое, не стоит одного вечера у реки, когда солнце, пресытившись днем, опускается за край земли.

Я вспоминаю свой последний разговор с Брониславом, когда я еще не думал о вечерах у реки, а он не предполагал, что я когда-нибудь о них задумаюсь.

– Нам нужен этот контракт, Артур. Нужен как воздух. Предоплата в четыре с половиной лимона зеленых – кто еще спустит нам такие деньги? – Он поглядел на меня с нескрываемой президентской любовью, точно зная, кому говорить спасибо за такую предоплату. – Я не понимаю, как ты их окрутил, клянусь богом. Заставить питерских предоплатить пятнадцатимиллионный контракт четырьмя с половиной – это нечто! Артур, мы возьмем пятьсот и расколем пополам. По бухгалтерии я все проведу правильно… Но как ты их окрутил?

Восторг от того, что от четырех с половиной миллионов можно отсечь пятьсот тысяч и поделить на двоих, замыв следы в бухгалтерской чаще непроходимых формул, – вот предел истинного счастья для лучшего из тех, с кем я прожег шесть последних лет в самом дорогом городе мира.

Мне почему-то кажется, что Бронислав, случись так, что он присядет рядом со мной на этот берег в десятом часу вечера, будет говорить не о том, как тает в воде солнце, а о планах компании на октябрь. У него есть на примете поднимающаяся фирма, которая готова взять на консигнацию сто тысяч единиц каш…

Кажется, я нашел ту сотню очков, что добили Журова. Именно сейчас, сидя на берегу реки и швыряя в расплывающийся по воде кровавый блин солнца камни, я понял и успокоился. Долгие годы этот человек занимался не своим делом и не хотел этого понимать. Он хотел стать начальником отдела, полагая, что тогда наступит рай. Но уже через полгода свою цель он видел бы в виде кресла вице-президента. И все эти годы, что он двигался к нему, он убивал бы своих детей, не замечал уходящих от него жен, и рано или поздно на него накинулся бы Черный пес.

Водители-дальнобойщики утверждают, что на дорогах живет Черный пес. Когда силы шофера на исходе, когда от усталости чувствуешь на голове волосы, когда дождь хлещет по трассе под одним и тем же углом, Черный пес бросается с дороги на водителя и впивается клыками в горло. И водитель уже не принадлежит себе, он во власти дороги, и она делает с ним что хочет…

На меня бросилось кое-что похлеще пса, но и должность у меня, согласитесь, не топ-менеджера, а вице-президента. По Сеньке шапка…

Журов умер, потому что должен был умереть. Так рано или поздно случается с теми, кто, презрев свои правила жизни, пытается облагородить своим смирением корпоративные. Но это невозможно. Штекер Журова подойдет к материнскому разъему любой компании, но это будет штекер менеджера. У начальников отделов разъемы другие, и мне очень жаль, что Журов не понял простой истины: на всякого Журова всегда отыщется свой Бережной.

Мы должны были уйти оба. Сюда, на берег далекой алтайской реки. И он не думал бы о своем ребенке как о пачке масла и не велел бы жене вырезать его и выбросить в урну. Он плакал бы от счастья, поднимая его над своей головой.

Жаль, что я не прихватил с собой водки. Глядя на почти утонувшее в водоеме солнце, я помянул бы всех детей, погибших в этой войне.

Глава 6

Спрятанная в лесу выручка за «Кайен» мною была сознательно позабыта, мне доставляло недюжинное удовольствие жить на свой счет. Единственная крупная трата, которую я себе позволил, произошла через два часа после знакомства с Костомаровым. Вернувшись домой, я раздвинул в своем логове шторы и, к удивлению своему, обнаружил, что прямо из окон моей пристройки видны золотистые купола…

Я не помню, когда в последний раз был в храме. Я никогда не видел в этом нужды. Но сейчас, опьяненный российской глубинкой, я шел мимо крепко стоящей на улице Осенней церквушки и решил зайти. Не знаю, что на меня нашло, но я подошел к старушке и тихо заговорил о том, кому нужно молиться страннику. «Вообще Троеручице… Но нужно перестилать пол, – пожаловалась она, подсказав заодно и о Николае Чудотворце. – Стены красить надо, – сказала. – Крыша худая, а денег нет».

Я ушел и через час вернулся. Ровно час мне потребовалось для того, чтобы раскопать схрон и вынуть три из одиннадцати пачек. Все они были новенькие, и купюры такие острые, что ими можно было бриться. Выдавая мне в банке один миллион и сто тысяч, кассирша с удовольствием бросала их мне в лоток. Я благодарно принимал и наблюдал за тем, как увеличиваются в правильной последовательности порядковые номера купюр. Ни одной старой, все только что с печатного двора… Вот и сейчас, вынув три, что лежали сверху, я удивился тому, с каким безразличием взял их в руки. Для меня это были уже не деньги, а эхо вчерашнего дня, стихания которого я никак не мог дождаться.

«Прямо беда с этим ремонтом», – увидев меня снова, пожаловалась служка. И тут я вынул из кармана сверток и отдал старушке. И ушел. Она говорила, что пятьдесят тысяч взять неоткуда. И сразу после этого церковь в забытом богом городке получила триста. Старушка не знала меня, я не знал батюшку, возможно, это и явилось причиной того, что меня никто не благодарил.

А вечером того же дня я совершил прямо противоположный, алогичный поступок. Прогуливаясь по городку, я вдруг понял, что думаю о компании. Поразивший меня вирус жил и продолжал точить мою только что спасенную душу. Не знаю, что на меня нашло, но я вдруг наехал на шлифующую подошвами асфальт старуху, которая, по моим подсчетам, видела царя, да не одного, я тихо поздоровался и спросил, не знает ли она какой бабушки, которая заговаривает хворобу. И тотчас мне был показан дом с потемневшей от старости, но еще крепкой крышей, выглядывающей из-за труб домов соседней улицы.

Бабушка Евдокия оказалась энергичной восьмидесятилетней женщиной. Я рассказал ей о компании, о своем капитале, о мыслях, тревожащих меня, о внезапно посетившем меня озарении и посетовал на невозможность отречься до конца от старого и вдохнуть новое. Она слушала меня около получаса, а потом попросила руку и, сжав ее, закрыла глаза.

Клянусь богом, которому, впрочем, не доверяю, такого страха я не испытывал даже в тот день, когда на меня с небес бросилось нечто. Старуха поджала нижнюю губу, минуту не дышала, а потом завыла, как собака. Клянусь, как собака! Я хотел вырвать руку, но она держала ее стальной хваткой. Откинувшись назад, она тяжело дышала и постанывала. Продолжалось это секунд сто, и каждая из них показалась мне минутой.

– Милый ты мой… – прошептала она, разжимая влажные веки. – Откуда в тебе столько?

– Душа у тебя мечется, – продолжила она в ответ на мое предложение закончить дело вторым сеансом после восьми. – В узлах она у тебя, детка… Ищут тебя, за спиною ходють… Грозу над тобой вижу, касатик, молнии яркие, небо суровится, но не от господа сие… Не отпущают тебя силы, возвратить хочут…

– Да кто хочет-то?

Старуха прикрыла глаза и ослабила хватку.

– Повстречается тебе человек скоро… или уже повстречался… Не верь ему. Откажи. Отрежь. Душа твоя истощена, слаба… Куды повести ея, туда и побредет…

После того как я полчаса излагал бабке свою биографию, нетрудно было предположить, что привели меня сюда не хорошая жизнь и не берега зефирные. Я всегда изумлялся простоватости светских нимф, посещающих таких вот ясновидящих. Расскажут о себе все, начиная с пеленок, заканчивая вчерашним неудавшимся сексом, а потом ходят под впечатлением рецензии, выданной при свече. И секс у них скоро наладится, и за деньгами их альфонсы гоняются, и верить можно второму мужчине во вторник, а первому и третьему по средам давать никак нельзя.

– Бойся, касатик, – попросила меня на прощание старушка, – оглядывайся… Возьми иконку в храме и повесь над кроватью… Да не в этом бери, а в дальнем… Серые люди с темными лицами тебя пасут, агнца, аки волки…

«Люди в сером, – подумал я, усмехнувшись. – Третья часть с Томми Ли Джонсом и Уиллом Смитом».

Наутро, следуя в школу, я увидел у ворот храма, куда снес триста тысяч, столпотворение. Ноги меня повели туда, понятно, и вскоре я увидел серый «уазик» с синими номерами, принадлежащий местному райотделу милиции, и серую же труповозку с распахнутыми дверями. Собственно, что это труповозка, а не почтовая карета, скажем, я понял по тому, как ловко двое безусых пареньков укладывали в ее чрево носилки с покрытым белой простыней телом. Было ясно, что это не посылка, поскольку из-под простыни торчали туфли сорок пятого или сорок шестого размера.

– Что случилось? – спросил я, слегка вклинившись в толпу.

– Господи правый, – лихорадочно закрестилась какая-то женщина в цветастом платке. – Батюшку убили. Горло распластали от уха до уха, прости господи…

– Вот те раз, – вылетело из меня. – А кто убил-то?

– Да разве хороший человек на священника руку подымет? – с провинциальной непосредственностью вмешалась в наш интимный разговор вторая. – А вы кто будете?

– Учитель ваш новый, Артур Иванович.

Мне поверили и взяли в разговор. Учителя и врачи – первые люди на деревне. После батюшек и председателей сельсоветов, разумеется.

Среди церковной челяди, суетящейся на крыльце, я узнал свою знакомую. Именно ей я передал на ремонт деньги. Протиснувшись в толпе, я подождал, пока захлопнутся двери «уазика», и потянул старую за рукав.

– Что случилось? – Это было уже неоригинально. Всем было ясно, что убили попа. И все знали, что убийца не задержан. Но спрашивать что-то было нужно, поскольку во мне сидел и пищал какой-то скворец, и писк этот заставлял меня чувствовать себя виновным если не в убийстве, то в пособничестве.

– Отца святого зарезали, милый, – и у старушки увлажнились глаза. – Как есть, зарезали… У кого рука поднялась…

– А из-за чего зарезали?

– А не пошел бы ты подальше? – спросил меня огромный мужик в расстегнутой до пупа рубахе, и я увидел запутавшийся в его густой растительности на груди крошечный крестик. – Раз спросил, два спросил… Безумец пришел и з-зарезал! За что священника убивать? За то, что святой дух в души грешные впущает!

– Понятно, – сказал я и выбрался из толпы.

– Никифор меня зовут. – Мужик догнал меня у ворот церковной ограды и протянул руку: – Дай полтинник до вторника?

Я тупо поглядел на его в испарине лоб. Понимаю.

– Ты знаешь, сколько учителя получают?

Он подарил мне скорбный взгляд и, стреляя глазищами в толпу, снова погрузился в эпицентр событий.

Еще шесть дней город жил только тем, что все его жители говорили об убийстве святого отца. Прокуратура ходила по домам, странные типы в джинсовых рубашках шлялись по улицам, и по взглядам их я мог безошибочно угадывать в них товарищей, расписывающихся за заработную плату в денежных ведомостях УВД. Меня эти изыскания с явными происками ревизии в глазах не удивляли, все-таки убили не механизатора, и не по пьяни, а духовное лицо, и не забрав при этом ничего из церкви.

Но одно событие меня изумило, и касалось оно именно меня. Семь дней я жил в твердой уверенности, что в этом поднебесном пристанище тихих граждан не случается ничего, что напомнило бы мне прежнюю жизнь. Уже начиная клеиться душой к новому для меня миру, такому благодатному и живому, настоящему, я устроил в своем офисе ремонт.

Когда я говорю «офис», то многим может представиться конторка со стеклянными дверьми, на которых написано: «Бережной А.И. Учитель истории». Слегка приоткрытая створка дает возможность как следует разглядеть помещение: тяжелый и низкий стол из массива дуба, полки на стенах, уставленные литературой, бар в углу для смачивания горла взволнованных педагогов, явившихся за советом, кадка с фикусом невероятных размеров и хрустальная люстра, грозящая вот-вот свалиться на пол под тяжестью дороговизны «баккары». За столом сижу я. Молодой человек двадцати восьми лет от роду. На мне черный костюм, выглаженный с таким усердием, что о стрелки брюк можно порезаться, он сверкает мириадами искр и даже несколько затмевает своей дороговизной белоснежную рубашку, воротник которой, кажется, хрустит от чистоты. Под воротником повязан галстук от Версаче, на ногах туфли от Феррагамо. Аромат «Фаренгейта» сбивает с ног и заставляет клиентов падать в мои объятия без чувств. Нечего говорить о том, что я выбрит, причесан и умыт. Я готов дать любой совет или хоть сейчас следовать в класс для чтения лекции о реформах Петра Первого.

Ничего подобного. Ваши фантазии, как и мои, работают совершенно не в том направлении. Все описанное выше – плод вашего воображения. Нет никакого офиса. Нет фикуса, стеклянной двери и стола из массива дуба. Вообще стол есть, но он не из массива дуба или другого благородного дерева, а из фанеры, поскольку парты школьные нынче строгают именно из пятислойной фанеры. Только не нужно интересоваться, где я добыл парту. Я ее не добывал, мне ее принесли. Ее притащил ко мне в «квартиру» учитель труда Петр Ильич. Чтобы придать своей новой квартире жилой вид, я купил в местном «супермаркете» плакат с изображением губастой Ферджи и декоративными кнопками пришпилил его к стене.

Школа № 1 выстроена буквой «Н», и в нижнем окончании второй палочки, составляющей букву, есть пустота, которая настолько не важна для процесса обучения, что постоянно тоскует и отдает эхом, как урчание в животе, когда на педсовете кричит завуч. Это моя квартира, расположенная в эпицентре броуновского движения сотен воров и лгунов, чьи мысли как на уроках, так и вне их направлены только на то, как трахнуть любую из шести, строящих мне глазки. После нескольких головомоек, устроенных бездельникам и лгунам за попытки вытянуть из моей норы ноутбук, учащиеся меня приняли за своего. Они смирились с тем, что мужик по фамилии Бережной никакого отношения к «лохам» не имеет. По два-три раза ко мне приходили за консультациями лоботрясы. Кому-то не хочется отдавать долг, кто-то, наоборот, хочет взять ссуду у одноклассника, у кого-то в школе увели папины часы, и я веду бесплатные консультации.

Пару раз порывались прийти девочки.

Я достаточно умный для своего возраста мужчина. Очень осторожный и внимательный, которому реноме уездного бонвивана ни к чему. Если шестнадцатилетняя девочка приходит вечером к учителю истории, то не нужно обольщать себя мыслью о том, что она пылает страстью узнать о влиянии, какое оказал Столыпин на историю России. Страсть та иного порядка, и уже через неделю я заметил, что миф о благопристойности провинциальных девиц – действительно миф. Следует помнить о том, что в углу школы расположен не только мой служебный офис, но и спальня. И девочкам об этом не может быть неизвестно. Напротив, они очень хорошо информированы об этом. Ввязываться же в истории, грозящие мне неприятностями, в виде чего бы они ни проступали на полотне моей новой жизни, я не собираюсь. Да, я крепкий мужик, готовый за себя постоять, я знаю, что женщинам всех возрастов это нравится, росту во мне не метр девяносто, меньше, но это как раз тот рост, который в сочетании с приличным лицом и умным взглядом формирует идеальный тип мужчин.