Текст книги "Тело Кристины"
Автор книги: Макс Монэй
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)
45
Не будем об этом. Забудем. Я не хочу об этом говорить. Когда человека гложет одиночество, ненависть как две капли воды становится похожа на любовь. Представьте себе, при искусственной изоляции полюбите и кухонный табурет. Я знаю-знаю, это не что иное, как очередная грязная выходка моей больной фантазии, моего больного ума. Бедняга прижимист. Метет все, что под руку попадется. Правильно, ему же надо чем-то питаться. Поэтому он с утра до вечера жонглирует спелыми плодами моего невроза в надежде, что невнимание или случайная неосторожность заставит один из них разбиться о землю, и тогда он высосет его сок и насладится его мякотью. Постоянные шумы в моем трубопроводе порождают такие же бредовые мысли, а фурункулы у меня на шее – это еще одно отклонение от нормы в том же духе. Подумать только, какая неудача. Обычное невезение. Как назло, самый прогнивший из этих плодов – самое омерзительное из всех моих навязчивых желаний прорвалось как нарыв и горячим гноем брызнуло мне в лицо. В конце концов, ничего страшного не произошло. Не смертельно.
Эта проблема займет меня не надолго, не дольше чем на мгновение. Ровно настолько, чтобы я успел освободиться от своей навязчивой потребности любить, которую я так глупо чуть не принял за любовь несколько мгновений назад.
Если бы желудок мог говорить человеческим языком, он непременно обложил бы меня отборной бранью с головы до ног. К счастью, то наречие, на котором он ворчит не переставая, мне совершенно неведомо. Хорошо, что жалобщик не нуждается в общем лексиконе с тем, кому жалоба адресована. То, что это жалоба, понятно без слов. Я стараюсь отвлечь свое воображение более насущными переживаниями: пытаюсь представить, каким было бы содержимое моего желудка, если бы я был более удачливым жонглером и ничего не ронял. Кусок хорошей ветчины в половинке еще горячего батона для сандвичей, полный бокал старого доброго бордо, от которого мурашки бегут по всему телу… Этот воображаемый легкий перекус лучшее, что ждет меня в этой жизни, уверяю вас. Так будем же довольствоваться тем, что есть. Похрустим золотистой корочкой нашего полубатона, посмакуем ярко-бордовую живительную влагу, обжигающую нам горло. Покажем всем, что такое по-настоящему богатое воображение, и повеселимся от души. Ведь, согласно Платону, идея материи гораздо вкуснее ее самой.
46
Владимир придерживался того мнения, что любовь – это всего лишь человеческое изобретение. Она создана исключительно для того, чтобы заделывать бреши в личной жизни, которая у каждого из нас дырява, как швейцарский сыр. Он также считал, что страх, парализующий его перед каждой следующей пустотой в жизни, улетучится сам собой, как только очередная девчонка вскружит ему голову.
Все бы ничего, да Владимир совершенно не учел одно обстоятельство: он принадлежал к тому типу парней, которые органически неспособны терять голову из-за девчонок.
Владимир не учел одну простую вещь, что он принадлежал к тому типу парней, от которого девчонки сами патологически теряют головы. Он принадлежал к тому избранному племени, чьи представители, рассеянные по миру, одним фактом своего существования наносят больше повреждений человеческим сердцам, чем стая саранчи кукурузному полю. Надо отдать ему должное, Владимир и не подозревал о своей мужской власти. А все потому, что она заключалась в неподражаемой детской непосредственности, сопровождаемой абсолютным отсутствием стремления нравиться и соблазнять. Это и есть тот роковой случай, когда сопротивление бесполезно. Бесполезно, потому что парень меньше всего на свете догадывается о том, что сопротивление ему бесполезно. Он об этом даже не подозревает. Более того, он первый бы рассмеялся в лицо тому, кто ткнул бы его носом в его всесильные чары. Владимир мог сколько угодно прогибаться от налетов праведного гнева, но все девчонки на улице падали бы жертвами этого поблекшего розового куста и его кажущейся хрупкости, которая так противоречила его внутренней непоколебимости, исходящей от всякого русского так же, как от всякого ирландца исходит дух насмешливого гостеприимства, а от всякого корсиканца веет свирепой независимостью. Все ускользало от беззаботного сознания моего друга. Даже испепеляющие глазки, которые строили ему студентки, толпившиеся в узких и темных коридорчиках учебных заведений, когда раз в месяц государственная программа по безопасной эксплуатации крыш загоняла нас на гребни университетских зданий. Этот девичий цветник следовал за перемещениями моего русского друга, как подсолнух за движением солнца. На месте лиц я видел одни огромные желтые цветы, и золотистые волосы развевались вокруг очарованных глаз наподобие гигантских лепестков.
Владимир в упор не замечал своего повального успеха. Когда же он незаметно кивал мне подбородком на понравившуюся ему кандидатку, ею всегда оказывалась высокомерная и высокопоставленная дама. Речь шла о тридцатилетней бедняжке, несчастной жертве династического альянса, с колыбели обрученной со своим нелюбимым мужем из того социального класса, который в качестве свадебного подарка вместо обручального кольца дарит костюмчик от-кутюр по цене скромных апартаментов. Проще говоря, он всегда брался за невозможное, стараясь прыгнуть через собственную голову, и тем самым заранее обрекал себя на неуспех. Это тот случай, когда провал гарантирован.
Я всегда восхищался этим парнем, и сейчас мне так хочется верить, что он и был моим лучшим другом.
В этом, видимо, и кроется причина моих подтруниваний над его слабостью к высотным головокружениям: мы ни над кем не издеваемся с таким наслаждением, как над теми, кого любим.
47
Остается только принять во внимание то пагубное воздействие, которое это незабываемое свидание с глазу на глаз может оказать на мое дальнейшее выживание. Я имею в виду мой незапланированный взрыв смеха, необузданная свирепость которого оскорбила бы и самую самоуверенную нимфу, не то что простую смертную женщину. Боюсь представить себе, какое жуткое покушение на самолюбие моей женушки совершил мой дурацкий смех. Последствия непредсказуемы.
Однако, как это ни неприятно, я вынужден учесть вероятность крайнего исхода: из уготованных мне жребиев это будет самый нежеланный. А состоит он вот в чем: пухлая белая ручка, перетянутая на запястье слишком тонким ремешком от наручных часов (как задушенная шея, перетянутая удавкой), вполне вероятно, больше никогда не появится в проеме нашей входной двери, чтобы положить мне очередную порцию моего ежевечернего пайка. Похоже, я только что сам подписал себе смертный приговор. Вам так не кажется? С точностью утверждать не берусь. Тут такое дело, сами видите, случайность обрела в лице моей женушки свое идеальное воплощение. Так что прикидка шансов по шкале теории вероятности отходит к области гаданий на кофейной гуще. Заранее предупреждаю вас: все попытки обнаружить хоть какую-то логику в поступках этой взбесившейся сучки ни к чему не приведут. Голову даю на отсечение, что все ваши прогнозы свернут себе шею о то безумие, на волю которого так великодушно отдала меня моя жена.
Обман читательских ожиданий переживает в лице моей супруги свое второе рождение. Какой сюжетный ход! Да, она была создана стать великой писательницей, сукина дочка. Я никогда и подумать не мог, что однажды буду гордиться тем, что меня выбрал подопытным кроликом не кто-то там, а просто гений приятных неожиданностей. Ведь это именно она дала импульс моей истории.
Все, что со мной происходит, – это всего лишь тень ее воображения.
Руки, которые на голой стене воссоздают для потомков силуэт моего истощенного тела, – это ее руки.
Пальцы, которые в свете дня рисуют в воздухе мой рот, раскрытый в отчаянном вопле, круглый, как луна, которая раз в месяц всходит над нашими крышами во всей своей полноте, – это ее пальцы.
В общем, вы поняли: это она пишет сейчас эти строки, как Гитлер когда-то, в свое время, в неверном и печальном укрытии выводил строчки дневника маленькой Анны Франк.
Она вернулась. Она вернулась, чтобы превзойти мои ожидания по всем пунктам. Такого гастрономического раздолья я не мог и вообразить: на метр от двери в глубину коридора стояла еще горячая супница, полная подлинной говядины по-бургундски: веточка чабреца плавала в подливе с умиротворенностью белого флага. Миру мир!
Я подумал, что такое пиршество заслуживает немного хороших манер. По этому поводу моя засаленная простыня была сложена ввосьмеро своим самым чистым уголком, руки помыты, из-под ногтей вычищен огород. Перед вами человек, который умеет ценить свою удачу, какой бы эфемерной она ни была.
Но горизонтальное положение очень быстро пресекло мою жажду цивилизации, борода быстрее меня оказалась в соусе. Тогда плевать на протокол, все равно рядом нет ни одной дипломатической миссии, которая могла бы его оценить. Банкеты с поджатыми губками похожи на бред собачий, когда ты живешь на необитаемом острове. Ныряем в подливку обеими руками и вылавливаем оттуда самые лакомые кусочки, пропуская сквозь пальцы, как сквозь сито, морковку и жижу. Энергия жизни хранится не в этих кулинарных статистах, к ним успех придет чуточку позже.
А теперь я буду запихивать их в рот один за другим, эти воистину великолепные кусочки рогатого скота, нежнейшее сочное мясо отменного приготовления.
Узнаю работу профессионала.
Вот я уже вылизываю донышко, чтобы собрать последние крошечки бычьей плоти, коричневые волоконца, – все, что я растерял изо рта в процессе еды.
Я стараюсь забрать все одним махом: держа руку на самом большом ломтике, начинаю подмазывать справа налево, медленно, с чувством, с толком, с расстановкой. Высший пилотаж необходим и при самых грубых нравах.
Выбираю все до донышка, для этого пальцы складываю черпачком. Дистиллированный соус переливается туда и сюда, я только регулирую пропускную способность руки. Наконец в моих сетях оказываются последние пловцы – чемпионы. Они размякли, выбились из сил в неравной борьбе, и у них сладкий привкус побежденных.
Но что я вижу: среди вареных кружочков морковки, кореньев и зелени, разваренных мясных волокон всплыл подозрительный поплавок.
Небольшое беловатое бревнышко, сырое на вид.
Похоже на удаленный аппендикс.
А, нет, с другой стороны косточка торчит.
А с другой – ноготь.
Я держу в руках человеческий палец!
У того, кто проводил ампутацию, рука не дрогнула. Мясо на срезе гладкое, как в колбасной нарезке.
Ни убавишь ни прибавишь. По поводу прекрасно проведенного удаления пальца добавить нечего.
Узнаю работу профессионала.
А вот что касается индивидуума, которого лишили этого самого пальца, боюсь, как бы я не имел к нему самого непосредственного отношения. Отношения, которым трудно пренебречь.
Боюсь, что я имею к нему прямое отношение, родственное.
Мне тут же вспомнился один случай, точнее, одна недавняя авиакатастрофа: бумажный самолет, который угодил мне в суп. На нем было выгравировано чернилами дьявольское послание, если я не ошибаюсь: «Твоя мамочка скоро захлебнется в крови твоего папочки».
Так ведь выглядел этот текст, не правда ли?
Убеждать себя в том, что это блеф, было опрометчиво с моей стороны. По крайней мере теперь. Зря я пошел тогда сам с собой на этот моральный компромисс.
Эта сучка ни на кого не похожа: она говорит, что делает, и делает, что говорит.
На этом пальце нет ни одного волоска, это не мужской палец.
«Твоя мамочка захлебнется в крови твоего папочки».
Если приглядеться повнимательнее, можно заметить на кожице вокруг ногтя остатки розового лака.
48
Ну, вы помните все это: среду, сумасшедшие щупальца парикмахера, переполох в ресторане, дюжину несчастных случаев на парижских улицах и зависть в желудках обычных горожанок, едкая, как прокисшее мясо в маринаде. Вы поняли, к чему я клоню?
Ну, так вот. А потом мы шли к маникюрше.
Сверх прочих недостатков, матушка больше жизни любила розовый. Его девичий оттенок. Все для настоящих принцесс.
Карамельно-розовый. Конфетка.
Она обожала его за глупость и нелепость. Как настоящая натуральная блондинка. Вы можете думать по этому поводу что угодно. Не стесняйтесь мыслей вслух – я не обижусь. Ваши матушки, без сомнения, были все как одна сама элегантность.
Продолжаем. Весь треп на этой исключительно женской территории так пропитал стены маникюрного салона, что по обоям просто сочились отравленные комплименты и головокружительные сплетни. Отсутствующие, как и положено, были виноваты во всех смертных грехах и в самых предосудительных связях, а присутствующие, естественно, были обладательницами просто отпадных причесок и самого потрясающего цвета лица. На следующие сутки репутации менялись местами, как вывернутые наизнанку перчатки, и через двадцать четыре часа самые безупречные супруги оказывались самыми неисправимыми шлюхами.
Розовый. Это был непростой цвет. Он украшал своим совершенством два десятка ногтей моей матушки. Причем так, что маникюрша грызла свои от зависти. В то время накладные ногти только вошли в моду, но наша пергидрольная блондинка нашла способ грызть и их. В конце концов, ничего особенного, обычный рекламный ход в своем роде: посмотрите, сударыни, как вы будете уродливы без моих услуг. Посмотрите на мои красные изуродованные пальцы, как услужливо они занимаются вашими пальчиками, как они хорошо за ними ухаживают, а сапожник без сапог – это мой самый близкий родственник…
В этом логове, которое ни в чем не уступало нашему Дворцу правосудия, каждую неделю начинался новый процесс по делу какой-нибудь клиентки, единственное преступление которой состояло в том, что ее муж был постоянно в командировке. Беспощадные сплетницы клеймили ее потаскушкой, несмотря на то что бедняжка еженедельно выкидывала целое состояние на ванночки для ног с морской солью. Никакие жертвы не могли спасти ее положение. Географическая нестабильность ее супруга превращала ее в проститутку.
Спокойно. На следующий день эта самая королева проституток сама наводила шорох в курятнике и, хлопнув дверью с другой стороны, вновь становилась образчиком целомудрия.
Карамельно-розовый. Леденцово-розовый.
Моя матушка и здесь, как и везде, была звездой. Звезда маникюрного салона. На ней каждое украшение, каждый шейный платочек сидели так, что мода дня блекла на глазах как поспешно закрытое дело, как плохо скрытый неоконченный роман. Из этого следует вывод, что для всей остальной клиентуры ее страсть к розовому цвету была равносильна эпидемии острой заразы. Все без разговоров хотели такие же ножки, как у нее, хотя бы ножки, за неимением возможности слизать все остальное.
Блестящий розовый лак, словно конфетки на конце каждого пальчика.
Ведь это твой пальчик, мамочка, у меня в руке? Чей же еще, если не твой?
Отныне и навсегда на твоей ножке, живой или мертвой, зияет дыра. Твоя лапка непоправимо испорчена – и, что бы там ни было, по моей вине.
Прости.
Даже без кусочка плоти ты навсегда останешься моей самой любимой мамочкой. Прости.
А пальчик-то гниет. И к тому же воняет, разлагаясь. В нем, поди, и червячки заведутся.
Придется избавиться от пальчика моей матушки. И делать это нужно как можно скорее.
Поскольку похороны с церемониями удовольствие мне малодоступное, ничего не остается, как бросить его в унитаз и смыть водой вместо погребения.
Жуткий конец. Даже для пальца ноги.
Мне невольно представляется путь в городской канализации, который ему предстоит проделать, прежде чем он снова увидит свет божий. Интересно, где он всплывет? И смогу ли я действительно избавиться таким способом от части своей собственной матери? Братская могила рядом с такими похоронами покажется просто талассотерапией.
Чему быть, того не миновать. Оставим его на какое-то время, пусть размножает в себе болезнетворные бактерии в противоположном конце квартиры. В комнате моей женушки. Гладкие и белые черви будут жить там, где когда-то, обожаемая и боготворимая, она ступала своими миниатюрными ножками цвета слоновой кости. И пальчики были в комплекте, позволю себе заметить. По пять пальчиков на каждой.
Мамочка, ты знаешь, сейчас обстоятельства этой ампутации волнуют меня гораздо больше, чем сам факт.
Условия, при которых она, возможно, происходила, не дают мне спать спокойно.
«Твоя мамочка захлебнется в крови твоего папочки».
Интересно, он уже мертв, тот самый папочка? А мамочка уже плавает в красной луже их смешанной крови? Море дезактивированного гемоглобина – одно из непременных последствий непрофессиональных хирургических вмешательств.
А может быть, она узница какого-нибудь сырого подвала? Сидит и рыдает над пыльным трупом своего супруга, судорожно обнимая его в ожидании чудесного воскресения, роняя свои животворные слезы на его прах, дрожа от холода и неукротимой надежды?
Неизвестность погружает меня в отчаяние. Ничего не знать об их судьбе – тоска смертная!
Простая уверенность в том, что они уже отмучились и покоятся с миром, была бы для меня настоящей отрадой.
49
Мы всегда трахались много. Любили, как говорится, до потери сознания. Даже в то нелегкое время, когда я решил испытать ее чувства на прочность, мы не переставали отягощать общественные места издержками наших страстных желаний. Нас вышвыривали за дверь из ресторанов и даже из музеев. Из ночных клубов, само собой разумеется.
Их обвинения в покушении на общественные приличия походили на жалкую, завистливую месть. Приговоры климактерических дам с недержанием, закомплексованных врачей и потрошителей ресторанной дичи, фрустрированных ежедневным дефиле молоденьких и хорошеньких ягодиц, едва достигших совершеннолетия, которые каждый вечер колышутся у них перед носом как несбыточная мечта о лучшей жизни, с нашей точки зрения, сами по себе являлись достаточными смягчающими обстоятельствами этого вопиющего отсутствия такта. Мы награждали этих обделенных судьбой чистосердечным прощением, в котором они нам отказали, и, по-хамски выставленные на улицу, мы кончали, исполненные великодушного сострадания к этим несчастным. Иногда на следующий день мы посылали пострадавшим цветы без объяснительной записки в качестве утешения.
У них не было того самого главного, что было у нас.
И даже тогда, когда мое доверие к ней держалось на волоске, когда разоблачение обмана было уже делом нескольких ближайших суток, я все равно брал ее насильно и грубо, словно старался навсегда оставить за собой это тело, уже потенциально виновное в предательстве.
Мы всегда много занимались любовью, мы продолжали активно жить друг с другом до последней минуты.
Наше последнее объятие было на рассвете, с еще закрытыми глазами, того дня, в который я упал. Семь часов утра. Мой будильник оживил, как по команде, наши тела, а вот сознание разбудил только наполовину. Еще неловкие руки находят под одеялом желание другого, чтобы польстить ему и ободрить его своей лаской в мире, который существует только на миг и в котором время не властно.
Я прикасался к ее коже руками в последний раз. Тогда я еще не подозревал об этом.
Мой последний оргазм на заре, прекрасный, как прощальный утренний поцелуй. Тогда я еще не подозревал об этом.
Тогда я еще не подозревал, что в этот день за какую-то долю секунды удача обернется ко мне своей изнанкой и швырнет меня с небес на землю.
Тогда я еще не подозревал, что насекомые бывают такими толстыми и что между паркетными досками выживает, перебиваясь с плохого на худшее, целая неизвестная науке цивилизация.
Точка зрения ползающих и пресмыкающихся – тогда я вряд ли задумывался о самом ее существовании.
Тогда я еще твердо стоял на ногах и был, откровенно говоря, счастливым невеждой.
50
Теперь ее затылок, должно быть, еще привлекательнее, чем раньше. Ее тонкая кожа растянулась и стала еще эластичнее. В этом смысле потолстеть это плюс. Полнота может стать превосходным лекарством от скуки, например. Если вы толстый, у вас лучше сцепление с землей, вы как будто прилипаете к ней. А в грязи ваши следы продержатся дольше, чем у остальных. Толстяка никто не толкнет на улице. И в очереди за билетами в кино вы можете толкаться сколько вам влезет, люди просто боятся толстых и затыкают свои позорные глотки. У избыточного веса есть и другие не менее удивительные преимущества.
Если вы посмотрите на это дело как следует, то увидите, что преимущества чрезмерной полноты просто неисчислимы.
Полнота, если хотите, особенно если вам плевать на то, что все говорят, это лучший способ жизни.
Если вы толстый, вы можете всегда оставаться в покое, к вам никто просто так не полезет.
Конечно, не нужно пожирать свой горячий круассан на глазах у всего честного народа. Не надо уплетать жареное мясо с картошкой в ресторане при всех. Тогда взгляды окружающих становятся злобными и ясно дают понять: ничего удивительного, что он перевалил за центнер, свинья. На его месте только траву щипать, толстый индюк.
Но если вы действительно толстый, вам должно быть плевать на всех с высокой колокольни. Иначе вы превратите вашу жизнь в сплошную неприятность. Тут надо быть осторожным.
То, что я пытаюсь до вас донести сейчас, сводится, в сущности, к одному: лишний вес – это ни в коем случае не человеческая слабость. С таким же успехом это может быть сознательный выбор и даже смысл жизни, почему нет? Конечная цель этого мероприятия, правда, ускользает пока от моего понимания, но я первым потерял невинность в этом вопросе и не смотрю больше на вещи с легкостью, не утверждаю огульно, что здесь все просто, хотя, возможно, это так и есть. Теперь для меня все имеет значение, во всем я вижу скрытое коварство, вплоть до полета голубя, вплоть до малейшего скрипа в квартире. Все вещи в сговоре, и даже у погоды, вне всякого сомнения, есть свой тайный расчет.
Вот спросите ее: почему она вдруг потолстела? А потому что она сделала это с умыслом!
Воображение, которое стало для меня второй жизнью, за неимением первой, рисует на сетчатке моего глаза бесчисленное количество непристойных сцен одну за другой. И в его эротических сценариях я, как нигде, ничтожен. Любить толстушку? Для этого надо иметь глаза, в которые влезет больше, чем в ее живот, не так ли?
Моя жена – как огромный торт на десять человек. Она – мой палач, мой сердцеед – как масляный пирожок, набитый вареньем.
Мой стальной член входит в эту мякоть, в середину, в варенье, а руки по локоть врезаются в тесто.
Я не должен ни при каких обстоятельствах. Но я мечтаю об этом.
Это все одиночество, вынужденное одиночество. Я, по-моему, уже где-то писал об этом.
