Текст книги "Ключ из желтого металла"

Автор книги: Макс Фрай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Я скажу, – пообещал Рыцарь. – Он будет очень рад.

Мы помолчали. Я допил эспрессо и, поразмыслив, заказал еще один, а моему визави принесли стеклянный чайник, наполненный прозрачной жидкостью цвета незрелой земляники.

– Здесь вполне пристойная чайная карта, – заметил он. – В прочих кафе тем, кто не любит кофе, приходится довольствоваться пивом. А это не всегда то, что требуется.

– И не говорите, – меланхолично согласился я.

Снова воцарилось молчание. Оно не было ни тягостным, ни напряженным. И все-таки чувствовалось, что мы непременно должны что-то сказать друг другу прежде, чем расстанемся. Но у меня никаких судьбоносных сообщений пока не было, даже для себя самого.

Наконец Рыцарь допил чай и, немного поколебавшись, сказал:

– Теперь я пойду, если вы не возражаете.

Он выложил на чайное блюдце пригоршню монет, взял салфетку, достал из кармана ручку, размашистым почерком записал телефонный номер.

– Если вам вдруг понадобится искушенный гид или просто собеседник со смешным произношением, звоните в любое время. Вы, конечно, не обязаны это делать. Из вежливости звонить не нужно. Просто мне важно знать, что вы сможете меня найти, если захотите.

– Спасибо, – сказал я, принимая салфетку. За цифрами следовала приписка: «Кьялар».

– Ого, – присвистнул я. – Да это же одно из имен Одина.

– Совершенно верно. Удивительно, что вы знаете. Так звали Одина, когда он таскал сани,[17]17
  Во всяком случае, так написано в «Старшей Эдде» («Речи Гримнира»).


[Закрыть] – без тени улыбки сказал обладатель божественного имени. – Моя мать – чокнутый профессор литературы, а отец когда-то был ее лучшим студентом, так что я понимаю, почему они подобрали мне имя из «Старшей Эдды». Но зачем именно это? На кой черт мне сани?

С этими словами Кьялар вышел, а я заказал третий эспрессо. А то сижу с пустой чашкой как дурак.

– А если все-таки догонит? – снова спросила Черепаха.

Зенон схватился за голову.

– Тысяча триста восемнадцатый раз повторяю… – начал он.

– Не преувеличивай, тренер. Всего сто пятьдесят девятый. – Черепаха поджала губы. – И ты меня пока не убедил.

– Не догонит! – простонал Зенон. – Мамой клянусь, не догонит!

– Не убедил, – повторила Черепаха. – Тебе хорошо рассуждать, ты философ. А мне каково? Что будет с моей спортивной репутацией, если он меня все-таки догонит?

– Чего ты от меня хочешь? – вздохнул Зенон.

– Мне было бы спокойнее, если бы в день состязаний он слегка прихрамывал, – осторожно сказала Черепаха. – Совсем чуть-чуть. Ничего серьезного. С тем, кто носит сандалии на босу ногу, всякое может случиться. Например, в сандалию может попасть острый камень. Или, скажем, стрела…

– Что?! – Зенон не верил своим ушам.

– Стрела, – невозмутимо повторила Черепаха. – Вражеская, разумеется. В последнее время вокруг так много вражеских стрел! Летают и летают… Когда человек идет на войну, надев сандалии на босу ногу, он подвергает себя большой опасности. И если ему в пятку попадет стрела, никто не удивится… Ну что ты так на меня смотришь? Я же не предлагаю стрелять ему в сердце. От ранения в пятку еще никто не умирал. А мне будет спокойнее.

– Ладно, – сказал Зенон, – не ной. Я поговорю с Парисом.

Я улыбнулся, захлопнул книгу и снова уставился в окно. Раздираемый противоречивыми желаниями: прийти на вечеринку пораньше, чтобы ничего не пропустить, и явиться туда с изрядным опозданием, чтобы не выдать своего нетерпения, – я нашел прекрасный компромисс. Заблаговременно занял место у окна в ресторане «Золотой лев», расположенном напротив абрикосового дома, и теперь вовсю пялился на прибывающих гостей. Несколько шикарных автомобилей с грехом пополам приткнулись у тротуара – процесс парковки всякий раз представлял собой душераздирающее зрелище. Изредка у подъезда останавливались такси. Но по большей части гости все-таки прибывали пешком, так что я мог разглядывать снующую по Нерудовой толпу и заключать с собой бесконечные пари: спорим, что этот тип в желтых штанах «наш»? Ага, точно, зашел! И вот эта стриженая… оп-па, промазал. Старички в зимних пальто, конечно, идут мимо… что, остановились? заходят?! Ну ничего себе.

Я угадывал примерно в половине случаев, очень уж разношерстную публику созвал к себе Лев. Тем лучше, думал я, тем интереснее. Но с места не поднимался: ни кофе, ни счет мне пока не принесли, а значит, еще как минимум одну сигарету придется…

– Я тоже люблю это делать, – сказал Лев, усаживаясь рядом. – В смысле, наблюдать, как они идут по улице и заходят в дом. Правда, обычно я довольствуюсь монитором камеры слежения. Можно довольно много понять о человеке, глядя, как он ведет себя в ожидании, пока откроется дверь. Некоторые хмурятся, другие натягивают любезную улыбку, с явственным усилием, как тугую перчатку. Иные прихорашиваются или просто проверяют, нет ли в усах застрявших крошек, – разумная предусмотрительность. А встречаются бедняги, которые беззвучно шепчут себе под нос: «как поживаете», «как приятно снова вас видеть», «прекрасно», «невообразимо» – репетируют предстоящую им светскую болтовню. Этих иногда становится даже жалко.

Я не заметил, как Черногук вошел в ресторан. Да что там, я был готов поспорить, что в течение последнего часа он не выходил из дома.

– Попробую снова ответить на ваши невысказанные вопросы, – улыбнулся Лев. – В прошлый раз неплохо получилось, верно?.. Так вот, все очень просто. Я владелец этого заведения. Поневоле приходится проводить здесь какое-то время. Хотя ресторанный бизнес вгоняет меня в тоску.

– Это заметно, – бестактно сказал я. – Такое классное место – я имею в виду и локацию, и интерьер, – а кухня здесь, прямо скажем, не очень. И все ужасно медленно. Я еще четверть часа назад попросил кофе и счет. И до сих пор, как видите…

– Да-да, знаю, – невозмутимо ответствовал Лев. – Так и задумано. Простите, не догадался вас предупредить, чтобы вы здесь ни в коем случае не обедали.

– То есть вы нарочно поддерживаете свой ресторан в таком состоянии? – опешил я. – Но зачем?

– Как и все жители Нерудовой, я ненавижу туристов. С утра гомонить начинают, и до глубокой ночи нет от них никакого спасу. Прогуляться по собственной улице – сомнительное удовольствие даже в будний день, а уж в выходные и вовсе кошмар творится. Соседи ворчат, но терпят, а я решил нанести ответный удар. Например, открыть для наших дорогих зарубежных гостей уютный аутентичный ресторан с отвратительной кухней, запредельно высокими ценами и скверным обслуживанием. Испорченное настроение клиентам гарантировано. А я кладу деньги в карман и наслаждаюсь местью.

– О, – уважительно сказал я. – Так вот почему на самых красивых улицах больших европейских городов такие скверные кабаки.

– Боюсь, что так, – улыбнулся Лев. – А теперь пойдемте. Кофе у меня дома лучше, чем здесь, а счет вам не нужен, денег с вас за это безобразие не возьмут, и не просите. По-хорошему, с меня еще и причитается – за моральный ущерб. Ничего, придумаю что-нибудь.

– Сперва, если вы не против, покончим с делами, – бодро говорил Лев, увлекая меня за собой по коридору. – Чтобы потом чувствовать себя свободно. Заодно напою вас кофе, как и обещал. Если, конечно, вы не против, – настойчиво повторил он, распахивая передо мной дверь в кабинет.

Это было небольшое помещение с паркетным полом, темными деревянными панелями, старыми, но прекрасно отреставрированными книжными шкафами и громоздкими викторианскими креслами. Я бы никогда не предположил, что у головокружительной черно-белой комнаты, где меня потчевали завтраком, и этой старомодной деревянной шкатулки один и тот же хозяин. Интересно было бы взглянуть на остальные помещения, подумал я. Особенно на хозяйскую спальню. Познавательное должно быть зрелище.

На стене висела картина в простой темной раме: огромный, потрепанный жизнью кот с рваным ухом и закисшими глазами сидел на берегу затянутого тиной пруда. У его ног стояло маленькое плетеное лукошко. В лукошке копошились совсем уж крошечные человеческие младенцы. Намерения и дальнейшие действия кота были предельно четко прописаны на его лице – язык не поворачивается сказать «морде». При всей удручающей незатейливости сюжета картина вовсе не походила на лубок, это была очень хорошая живопись, тот самый редкий случай, когда мороз по коже и шерсть на загривке дыбом – на ровном, казалось бы, месте. Особенно притягателен был кот. Исполнен в реалистической манере, не к чему придраться, таких серых полосатых васек на любой помойке пара штук обретается, а все-таки сразу видно, что перед нами не просто кот. Гораздо больше, чем кот, и одновременно нечто абсолютно отличное от человеческих представлений о котах, настолько страшное и восхитительное, что хоть на колени падай.

– У этого художника дар иконописца, – сказал я.

Сам не понял, как вырвалось. Оставалось надеяться, что хозяин дома сочтет мою реплику шуткой. Но Лев выслушал меня вполне серьезно и кивнул.

– Вы совершенно правы. Был у него такой дар. Кофе?

Я не успел ответить, а дверь уже бесшумно приоткрылась, в комнату вошла очень высокая азиатка в ярко-красном платье с подносом в руках. Поставила поднос на стол и с поклоном удалилась.

– Китаянка, – сказал Лев. – Лю Ши, мои домашние зовут ее Луша. Бывшая баскетболистка; играла, впрочем, скверно, несмотря на выдающийся рост. Живет у меня уже шесть лет, за это время выучила дай бог если полсотни чешских слов. Очень старается, но людей, настолько неспособных к обучению, я никогда прежде не встречал. Ей повезло, что я охоч до экзотической прислуги, иных достоинств у этой милой дамы, боюсь, нет. Даже чай я сам завариваю лучше. Но кофе готовила не она, а Йозеф, поэтому пейте бестрепетно. Если хотите, можете курить, у меня тут отличный кондиционер. А теперь рассказывайте. Как обстоят дела с ключом? Что сказал ваш эксперт?

– Семнадцатый век, – отрапортовал я. – То есть копия, конечно, но почти столь же ценная, как оригинал. Карл совершенно счастлив. Я, соответственно, тоже. Букварь из Бердичева при мне. – Я положил книгу на стол и принялся портить отлично сваренный кофе сливками из предусмотрительно поданного молочника.

– Прекрасный экземпляр, – после беглого осмотра объявил Лев.

Он бережно поставил букварь на почти пустую полку, где стояло всего несколько книг, судя по виду, его ровесников, и лежали какие-то безделушки.

– Рад, что наша сделка осталась в силе, – сказал он. – Жаль было бы его упустить. Но вы уверены, что ключ вас устраивает? Все же предварительно речь шла самое позднее о рубеже пятнадцатого и шестнадцатого веков.

– Пан Иржи говорит, точно семнадцатый, – я пожал плечами. – Но Карл хочет иметь эту копию. А мне, как вы понимаете, абсолютно все равно. Я в данном случае просто курьер, болван бессмысленный вроде вашей Луши. Разве только чай завариваю неплохо – когда в настроении.

– А этот ваш пан Иржи Шнипс сильно меня честил? – с улыбкой спросил Лев.

– О вас мы вообще не говорили. Я не стал ему докладывать, что это ваша вещь. Вы же сказали, пан Иржи вас не любит, зачем понапрасну раздражать старика? И без того суровый дальше некуда.

Соврал и глазом не моргнул, сам толком не понимая зачем. Со мной такое часто случается. И почти всегда задним числом оказывается – правильно сделал, что соврал. Интуиция называется. Прекрасная, надо сказать, замена уму. И совести заодно.

– Ну и правильно, – заключил Лев. – Что ж, с делами мы, получается, разобрались?

Я кивнул и залпом допил кофе.

– Тогда идемте вниз, – предложил он. И поспешно добавил свое любимое заклинание: – Если вы, конечно, не против.

– Имейте в виду, – торопливо говорил Лев, пока мы поднимались в гостиную. – Вам сейчас предстоит встретить множество предельно любезных людей. Их дружелюбие не должно вас обманывать. Просто многие помнят, как мы с вами поладили в воскресенье. А сегодня кто-нибудь наверняка видел в окно, как мы вместе входили в дом. Заинтересованные лица уже подсчитали, сколько времени мы провели в кабинете, и теперь спорят, какого рода дела нас связывают. Разумеется, при таком раскладе найдется немало желающих с вами подружиться, чтобы протоптать путь к моему каменному сердцу и бездонному кошельку. Наслаждайтесь ситуацией, но не обольщайтесь.

– Ситуация-то привычная, – усмехнулся я. – Когда мне было шесть лет, я уже умел обдавать холодом поклонниц моего отца. А то бы затискали насмерть.

– Тогда я за вас спокоен, – улыбнулся Лев. – Прекрасная закалка.

Гостиная, куда мы наконец пришли, занимала почти весь третий этаж, поэтому все прибывшие там худо-бедно разместились; локтями, по крайней мере, не толкались, и на том спасибо. Хозяин дома – я был совершенно уверен, что оформление комнаты придумал сам Лев, – дал волю своей мизантропии, отделал стены слегка затемненными дымчатыми зеркалами, а потолок – мозаикой из зеркальных же осколков. Но хоть твердую землю под ногами оставил нам в утешение. Пол здесь был вымощен плиткой, от черных, красных и белых квадратов рябило в глазах, зато в них ничего не отражалось, а то даже и не знаю, как бы я пережил эту вечеринку.

– Ответьте, пожалуйста, еще на один мой невысказанный вопрос, – предложил я Льву.

Он на мгновение нахмурился, но тут же снова заулыбался.

– Разумеется, комнаты в доме отделывал не я, а наемные работники. Но все идеи мои, вы совершенно правы.

– Если бы я был владыкой пятизвездочного ада для умеренно провинившихся, умолял бы вас стать нашим дизайнером интерьеров, – сказал я.

– Спасибо, таких заманчивых предложений мне еще не делали. – Лев был почти серьезен.

– Мне теперь даже как-то неловко, что я не владыка ада, – вздохнул я.

– Оно к лучшему. Хлопотная должность, неблагодарный труд.

– Да и сама по себе концепция ада не выдерживает никакой критики, – заметил я. – Никак не мог понять, откуда у провозгласивших, что Бог есть любовь, христиан взялась эта дикая идея, пока не узнал, что это обычная политическая интрига. Вечные муки придумал император Юстиниан, чтобы подданным жизнь медом не казалась. Тот же самый красавец, который по просьбе своей жены отменил реинкарнацию. Одна из самых смешных теологических историй, на мой вкус. Император отменил реинкарнацию, все трепещут. Даже удивительно, что современные политики не идут по его стопам. Премьер-министр издал приказ об отставке святого Петра и назначил временно исполняющего обязанности райского привратника. Президент наградил Святого Духа орденом Дружбы народов. Царствие Небесное присоединилось к Шенгенскому союзу… Впрочем, Юстиниана все равно никто не переплюнет. Так и вижу: души мечутся по бардо, просятся на волю, но у Врат Чрева стоит на страже императорская гвардия: куда, мерзавцы? Низзя! Император не велел. А ну назад!

– Отлично, – кивнул Лев. – Вот почему некоторые младенцы рождаются сразу с пулей в затылке. Прорвали оборону, но не ушли от погони… Однако следует признать, что идея ада пришлась по душе рядовым пользователям христианского вероучения. Ни за что не соглашаются с нею расстаться.

– Да уж. Была у меня одна религиозная подружка. Умница, красавица, добрейшей души человек. Однако любила по всякому поводу с энтузиазмом объявлять: «А за это ты, по идее, должен попасть в ад!» Звучало как шутка, а меня все равно передергивало. Как-то уж больно радостно это у нее выходило.

– О да, – оживился Лев. – У меня тоже есть религиозные приятели. Чудесные люди, все как один. Но, имея с ними дело, я никак не могу отвязаться от мысли: если они последовательны в своих убеждениях, значит, уверены, что после смерти я попаду в ад. Хотя бы потому, что некрещен, а такой фортель, по их представлениям, и невинным младенцам с рук не сходит… То есть все время, пока эти милые люди сидят за моим столом, едят мой хлеб, разливают по бокалам любовно выбранное с учетом их предпочтений вино, они глядят на меня и думают: «Скоро он попадет в ад». И ничего, едят дальше, подставляют бокалы, улыбаются мне, неудачнику, обреченному на вечную муку. Но, конечно, ничего такого не говорят и никогда не скажут, они действительно очень милые, приятные во всех отношениях люди. Сам-то я не слишком человеколюбив, но если бы был способен искренне уверовать в столь идиотскую концепцию, как вечная мука, с ума сошел бы, вообразив в подобной ситуации хоть одно живое существо, сколь угодно тупое, гнусное и омерзительное, не имеет значения. Никто не заслуживает вечных мук, потому что ни сам человек, ни его деяния не сопоставимы с вечностью. А уж с вечной мукой – тем более. К счастью, я прекрасно понимаю, что в координатах вечности мука вообще невозможна, способность длиться во времени – одно из важнейших условий мучения. Но, боюсь, мои религиозные друзья об этом не задумываются, в противном случае им не удалось бы оставаться последовательными в своих убеждениях.

– «Последовательны в своих убеждениях» – это крайне смелое предположение, когда речь заходит о людях, – заметил я. – К тому же не следует забывать, что большинству, как правило, просто нет дела до других. Какая, к черту, разница, куда вы попадете после смерти и даже послезавтра? Лишь бы вот прямо сейчас не забывали вовремя подливать.

– Это верно, – кивнул Лев. – В награду за мудрость открою вам тайну. Вон то синеватое зеркало в дальнем конце стены – видите? – на самом деле дверь на террасу. Сейчас прохладно, поэтому там, думаю, довольно безлюдно. Если устанете от людей и моего дизайна, можете там укрыться. А я вынужден вас покинуть. На полчаса, не больше. Если вы меня дождетесь, буду очень рад. А если сбежите… Скажем так, я тоже буду рад. Но не очень.

Он ушел, и я остался один в окружении великого множества незнакомцев, вооруженных бокалами и бутербродами. Я и сам был не прочь обзавестись чем-то в таком роде, но у стола с закусками образовалась натуральная давка, а я не люблю сражаться за пропитание. Поэтому я, не раздумывая, отправился на террасу с твердым намерением как следует пострадать там от голода и холода. Ну и покурить заодно.

На террасе оказалось не так уж холодно и совершенно пусто; вид на огни Пражского Града и крыши соседних домов был выше всяких похвал. Отличное место, чтобы перевести дух, подумал я. Однако не тут-то было. Терраса немедленно начала заполняться разным пестрым народом с сигаретами и без. Возможно, Лев был прав и все эти люди желали немедленно со мной подружиться, но более вероятно, что они уже давно мечтали выйти на воздух, а я невольно указал им путь.

Какая-то добрая душа неопределенного пола, облаченная в подобие монашеской рясы, только из джинсовой ткани, любезно поднесла мне бокал превосходного рейнского вина. Общего языка мы так и не нашли: кроме чешского это замечательное существо свободно владело китайским, японским и вьетнамским, но это, увы, не помогло нам обрести взаимопонимание, так что пришлось ограничиться мимическим выражением обоюдной симпатии.

Зато с миниатюрной, налысо бритой барышней, проложившей кратчайший путь к моему сердцу при помощи бутерброда с лососем, мы, можно сказать, создали новый английский разговорник, последовательно обсудив диету для страдающей ожирением кошки, возможные формы жизни после смерти, погоду в благословенной республике Монтенегро и Кафку, от чьих романов у нас обоих начинала болеть голова – у меня на первой же странице, а у барышни – примерно на седьмой-восьмой, зато очень сильно. Впрочем, голова у нее и без того часто болела. Так часто, что Кафка, возможно, тут ни при чем, заключила она и пригорюнилась.

Пока я мучительно вспоминал, как по-английски будет «свекла», свежий сок которой, если пить его по утрам натощак, по утверждению Ренаты, является наилучшим средством от мигреней, за спиной бритоголовой пани образовалось знакомое мне узкое лицо, обрамленное новым полосатым шарфом, на сей раз красно-зеленым.

– Есть предложение, – деловитым шепотом сказал Митя. – Ничего не ешьте, берегите силы. А когда соберетесь отсюда смыться, наберите мой номер. Покажу вам кабак еще лучше того албанского. Работает допоздна. А здесь через час все равно станет скучно. Одни напьются, другие уйдут, а пан Болеслев, согласно традиции, прикажет подавать водку и запрется в своем кабинете с очередной группой избранных. А выйдет только после полуночи, поглядеть, как самые стойкие бойцы ползают по полу и ругаются со своими зеркальными отражениями.

Я подумал, что не готов ни ползать, ни ругаться с отражениями, ни тем более наблюдать, как это делают другие. А вот хороший ужин мне не повредил бы. Потому что в «Золотом льве» я едва притронулся к еде, а бутерброд с лососем был чертовски хорош, но чрезвычайно мал.

– Ладно, – кивнул я. – Спасибо. Договорились. – И, желая быть честным, добавил: – Только имейте в виду, вряд ли я расскажу вам еще что-нибудь интересное.

– Ничего страшного, – отмахнулся он. – В жизни должно быть место бескорыстным поступкам.

С этими словами Митя вдруг поспешно пригнулся, скрылся за спиной моей бритоголовой собеседницы и исчез. По крайней мере, мне не удалось проследить за траекторией его движения. Был – и нет.

Барышня, присутствовавшая при разговоре, почти ничего не разобрала, но выглядела крайне заинтересованной.

– Это ваш друг? – спросила она.

– Наверное, – задумчиво согласился я. – Можно и так сказать.

– Ну конечно друг, он ведь тоже русский!

Это прозвучало так, словно русские – экстремально малая народность, не больше сотни половозрелых экземпляров. Вот и бросаемся друг дружке на шею при всякой возможности, а что ж, в таких прискорбных обстоятельствах грех не передружиться.

Вокруг нас тем временем собралась не то чтобы толпа, но довольно внушительная компания, десятка полтора человек, все знатоки разговорного английского и, сразу видно, великие мастера часами болтать ни о чем. Пришлось срочно переключаться в режим одобрительно-неопределенного покачивания головой. Один на один с собеседником так долго не продержишься, придется вставлять хоть какие-то реплики, зато в больших компаниях этот метод работает безотказно. Все остаются довольны.

Через четверть часа я почувствовал, что меня начинает укачивать, но тут откуда-то из темноты возник Лев и, деликатно приговаривая: «Если вы, конечно, не против», уволок меня обратно в гостиную, по дороге наскоро представил компании каких-то унылых пожилых господ – судя по тому, сколь любезно держался с ними хозяин дома, старцы были чрезвычайно важными персонами, – наконец, вывел в коридор, где поодаль от входа в гостиную нашлась еще одна дверь, маленькая и неприметная, я-то думал, это встроенный шкаф, где хранятся орудия труда уборщицы, а оказалось – пристойных размеров комната с плоским экраном чуть ли не на всю стену и полудюжиной разноцветных кресел причудливой формы; впрочем, то, которое я облюбовал, оказалось очень удобным, хоть в собственный дом такое покупай.

– На этот монитор выводится любая из установленных в доме камер, – объяснил Лев. – Можно развлекаться. Но обычно я использую эту комнату, чтобы перевести дух. Или по-человечески поболтать с кем-то из гостей. Как вам они, кстати?

– Я пока мало кого разглядел. Но существо в джинсовой рясе замечательное. Кто оно – мальчик, девочка?

– А, Ангеля, – Лев произнес имя с почти отеческой нежностью. – Девочка. Причем очень хорошая девочка. Это она только с виду не пойми что, а так-то известная китаистка. И лет ей почти пятьдесят, а не тридцать с хвостиком, как вы наверняка подумали. Я весьма дорожу ее дружбой, но подозреваю, она ходит ко мне только из-за Луши. Надышаться на нее не может.

Я представил себе, как может выглядеть любовный союз моей джинсовой монашки и гигантской китаянки, невольно хмыкнул, но Лев незамедлительно пресек мои непристойные фантазии.

– Интерес сугубо академический. Эта корова – я имею в виду Лушу – имела счастье родиться в глухой китайской провинции, жители которой говорят на каком-то уникальном диалекте. Ангеля изучает ее речь. Боюсь, когда словарный запас бедняжки будет исчерпан, Ангеля нас покинет. В связи с этим я всерьез подумываю выписать к себе еще пару-тройку жителей этой далекой провинции, самых разговорчивых. Ангеля редкий человек. Большая умница и так увлечена своим делом, что больше ничего вокруг не замечает, – идеальный подход к жизни. Она одна из немногих моих постоянных гостей, которым я всегда искренне рад.

– А все-таки зачем вам все остальные?

– Я уже говорил, я люблю власть и ничего не могу с этим поделать, – развел руками Лев. – Есть, впрочем, и другие причины. Много разных причин.

Он задумчиво умолк, потом поглядел на меня со скрытым снисходительным торжеством, как Холмс на Ватсона, и сказал:

– Хотите, открою вам страшную тайну, над которой уже много лет бьется наш с вами общий знакомый Митя? Зачем я собираю в своем доме безнадежных бездарей, издаю их книги, торгую их картинами и ссужаю их деньгами, когда в хорошем настроении? Только с одним условием: вы ему не расскажете. Даже не намекнете. Пусть мучается. Мне это приятно. Да и друг наш, увлеченный расследованием, в ближайшие годы не рехнется от скуки и безделья.

От такой проницательности я совершенно обалдел. Ладно, по дому у него всюду камеры расставлены, это понятно. Но как насчет албанского ресторана? Тоже, что ли, его предприятие?

– Просто я заметил, что вы с Дмитрием уже знакомы и, кажется, даже дружны, – пожал плечами Лев. – Зачем это нужно вам, я не знаю, а зачем ему – догадываюсь. Конечно, он вызнавал, какое дело нас с вами связывает. И скорее всего объяснил, что не просто так сплетни сбирает, а бьется над неразрешимой загадкой: зачем умный и образованный пан Болеслев финансирует преумножение дерьма, которого в мире и без его щедрых вливаний предостаточно? И пусть себе бьется, чем бы дитя ни тешилось. Но вам могу объяснить.

– Здорово, – сказал я. – Конечно, я вас не выдам. Чужие секреты я храню даже лучше, чем собственные.

– При том что собственные вы тоже очень неплохо храните, – кивнул Лев. – Что ж, слушайте. Основная проблема – не столько моя, сколько окружающих – состоит в том, что у меня, как говорится, «черный глаз».

И зыркнул на меня пытливо, явно проверяя, не изготовился ли я крутить пальцем у виска. Но я хранил невозмутимость. За свою жизнь я такой эзотерической чухни наслушался, что на ее фоне признание пана Болеслева выглядело совершенно рядовым и даже вполне разумным аргументом.

– «Черный глаз», – повторил он, удостоверившись, что я по-прежнему заинтересованно слушаю. – И в придачу к нему тяжелая рука. Не в том смысле, что могу больно ударить – хотя могу, конечно, – а просто полная противоположность так называемой «легкой руке». Счастливы торговки, что я не хожу на рынок: в качестве первого покупателя я воистину ужасен. Торговлю после этого можно сворачивать, да не на день, а до новой луны, как минимум.

– Ничего себе! – посочувствовал я. – И как вы выкручиваетесь?

– Все не так страшно, как могло бы быть. Пока я действую ради собственной выгоды, все в порядке. Более того, я чрезвычайно удачлив. Знаете, бывают такие малоприятные типы, которые вечно оказываются в нужном месте в подходящее время: копая грядки под морковь, обнаруживают клад, ежедневно спотыкаются о чужие бумажники, а на досуге еще и в лотерею выигрывают. Я – один из них. Но как только я начинаю бескорыстно делать что-то для других, мое благодеяние оказывается хуже проклятия. Отвратительное свойство, что и говорить, но ничего не поделаешь, надо просто иметь его в виду и принимать соответствующие меры.

– Какие тут могут быть меры? – удивился я.

– Например, никогда не помогать стóящим людям. Пользы им от моей помощи не будет, проверено, и не раз. Автор картины с котом, на которую вы так загляделись в моем кабинете, повесился вскоре после того, как я назначил ему ежемесячную стипендию. Еще один молодой живописец, которого я взял под крыло, в один прекрасный день шагнул с крыши – не то спьяну, не то просто экзистенциальной муки не вынес, поди теперь разбери. Девочка, писавшая гениальные рассказы, которой я помог издать книгу, слава богу, живехонька. Но писать перестала. Три года маялась, потом махнула на себя рукой, вышла замуж за первого попавшегося воздыхателя, родила дочку. Видел ее как-то, раздалась втрое от тоски, глаза погасли, – все, конец, был писатель, и нет писателя. Таким образом, я сгубил с десяток подающих надежды творцов, а потом задумался над статистикой. И сказал себе: стоп. Самое разумное в моем положении – помогать бездарям. Пусть себе пропадают пропадом, не жалко. Даже и хорошо.

Он немного помолчал, потом поднял на меня глаза, насмешливые и настороженные одновременно.

– Я понимаю, что звучит все это крайне сомнительно, но тут уж вам придется поверить мне на слово. Или не поверить.

– Да ну, нормально звучит, – вздохнул я. – Спасибо.

– За что спасибо-то? – искренне удивился Лев.

– Ну как. За доверие. Я на такие… скользкие темы давно уже ни с кем не говорю. Потому что бесполезно. Одни отмахнутся: «ну-ну, с тобой все ясно», другие тут же примутся нести вдохновенную чушь, дабы обозначить нашу, прости господи, духовную общность. Даже не знаю, что хуже.

– Ну вот, имейте в виду, что один квалифицированный собеседник у вас теперь есть. Меня, по правде сказать, только «скользкие» темы и интересуют. Для того и дан человеку язык, чтобы строить мосты между невыразимой тайной и жаждущим информации сознанием. А все остальные разговоры в лучшем случае разминка перед забегом… сейчас, прошу прощения.

Покопавшись за пазухой, Лев раздобыл там восхитительно плоский черный предмет, не то пресловутый айфон, не то его еще более продвинутого родича, сказал несколько слов по-чешски, мне показалось, довольно сердито, потом помолчал, послушал, внезапно улыбнулся и ответил коротко, но так приветливо, что я и без перевода понял, это означает: «Ладно уж, заходи».

– Не хотел утомлять вас новыми знакомствами, но это мой друг, говорит, ему срочно надо убегать, а перед этим еще более срочно что-то со мной обсудить. Думаю, насчет срочности он загнул, просто знает, что иначе меня до ночи отсюда не выманишь. Но я подумал, чем черт не шутит, может быть, вам будет интересно на него поглядеть. Занятный персонаж.

«Занятный персонаж» уже скребся в дверь, тихо, но настойчиво, как избалованный хозяйским вниманием кот. Лев, не вставая, достал из кармана крошечный пульт, нажал кнопку, замок щелкнул, и в комнату вошел субъект столь колоритный, что я, кажется, даже рот приоткрыл, не в силах поверить, что вижу его наяву.

Он был, как я потом понял, чуть выше среднего роста, но при этом так нелепо худ и нескладен, что казался чуть ли не вдвое длинней, чем на самом деле. Тощее тело, облаченное в дорогой, но скверно подогнанный темный костюм, венчалось круглым, как у восточной красавицы, лицом. Чистый, без единой морщины лоб, сросшиеся брови, светлые зеленые глаза, обрамленные по-девичьи пушистыми ресницами, тонкий, изящно выгнутый нос, безнадежно испорченный крупными, словно бы раздутыми ноздрями, впалые старческие щеки, большой, по-юношески чувственный рот и мощный подбородок с трогательной ямочкой казались наспех собранными с миру по нитке, одолженными на вечер у людей разных национальностей, возраста и даже пола. Сверху вся эта роскошь была прикрыта неопрятными клочками пегой шерсти, которую менее придирчивый зритель наверняка согласился бы условно считать волосами, тронутыми сединой.