Текст книги "Сделка"

Автор книги: Макс Аллан Коллинз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

– Бен приглядит за меня.

– Да, но ты сам – очень важная часть всего, что здесь есть: знаменитость приветствует постоянных посетителей. Не хочу обидеть твоего брата, но он завалит дело.

Барни снова пожал плечами.

– Может, и так. Но если Гитлер окажется на нашей Стейт-стрит, я уж точно останусь не у дел.

Ну просто ребенок. Такая простая душа! Пусть Бог благословит его.

– Ну и как далеко ты уже с этим зашел?

– Ну, – сказал он, на этот раз смущенно, – сначала они меня отправили. Сказали, что я уже вышел из призывного возраста и посоветовали вернуться в мое заведение. В точности как ты. Но я продолжал настаивать. Тогда они послали письмо в Вашингтон, чтобы мне прислали официальный отказ по причине моего возраста. На это ушло целых шестьдесят дней. А сегодня я получил ответ. Все, что мне нужно, так это расписаться в нужном месте и пройти медосмотр.

Я сидел, качая головой.

– Призывной пункт – на почте, – сказал мне Барни. Это совсем рядом. В эти дни они работают круглые сутки. Я пойду туда вечером. Почему бы тебе не составить мне компанию?

– Что?! И присоединиться к тебе? Да ни в жизни!

– Нат, – сказал он, наклонившись, чтобы достать до моей руки. Я не помню, чтобы он делал что-то подобное раньше. – Я не пытаюсь ввязывать тебя в это дело. У тебя есть полное право остаться и продолжать заниматься своей работой. Ты уже вышел из призывного возраста. Но я бы хотел, чтобы мы были вместе, в самом деле.

Барни не знал, что я уже поддался. Я просто сидел там, покачивая головой и улыбаясь. Он отпустил мою руку. А потом внезапно мы пожали друг другу руки.

Вот тогда мы начали пить по-настоящему.

После этого в голове бывает полный туман. Я помню лишь свои противоречивые чувства: с одной стороны, мне ужасно хотелось попасть туда, а с другой – я испытывал облегчение оттого, что меня не вызывали на призывную комиссию. Эти мои чувства всплыли на поверхность, а далее последовало мое признание Барни. А потом я помню, как мы шли с ним на почту, распевая какие-то песни, чем вызывали удивленные взгляды прохожих.

Я помню, что изучал плакат, который сулил великие возможности морским пехотинцам. На плакате были изображены три морских пехотинца: один ехал на рикше, другой протирал крылья самолета, а третий демонстрировал вооружение линейного корабля. Довольно смутно я помню, как изучал этот плакат долгое время, прикидывая, что все это может быть сродни обращению грешников.

Я был уверен, что все минует нас, нужно лишь время.

К сожалению, у меня не было времени отрезветь. Дальше в моей памяти был провал, но я припоминаю сержанта, одетого в отглаженные голубые брюки, рубашку цвета хаки, галстук и шляпу лесничего (потом я узнал, что это называлось походной шляпой). Я помню, что смотрел вниз на его ботинки, и в них отражалось мое лицо. Еще я помню, как сказал ему: "Какой блеск!" Или что-то в этом роде.

Беседу, которая последовала за этим, я не помню. Помню лишь, что меня спросили о моем возрасте, и я сказал, что мне двадцать девять лет. Я запомнил это, потому что все время пытался сконцентрировать внимание на том, что мне необходимо солгать.

Я также помню еще один вопрос ко мне:

– Шрамы, родинки или какие-то особые приметы есть?

Вспоминаю, как я переспросил:

– Зачем вы спрашиваете?

И помню безразличный ответ:

– Чтобы можно было опознать ваше тело, если вы потеряете свою солдатскую бирку.

Кто-то, может, подумает, что это отрезвило меня, а возможно, офицер нарочно задал мне этот вопрос, чтобы я пришел в себя и чтобы не получилось, что он воспользовался моим состоянием, но он ошибся. Я понял, что произошло, лишь на следующее утро.

Следующее утро. В этот день Барни Росс был зачислен в морские пехотинцы.

И я тоже.

2

Мы сели на поезд на Юнион-стейшн и оставили Чикаго позади. Впереди нас ждал Сан-Диего. Учебный лагерь для новобранцев.

Это было трехдневное путешествие по стране. Мы с Барни не были единственными старше тридцати; были и те, кому уже стукнуло двадцать, но, в основном, это были дети. Проклятые Богом дети – лет по семнадцать-восемнадцать. С грустью я осознал, что уже так стар; но еще хуже мне стало при мысли, что они так молоды.

Но такова уж война, и, судя по приподнятому настроению пассажиров нашего поезда, нас можно было принять за людей, которые направляются на курорт. Поэтому наша поездка, особенно ее первый день, была полна ребячливого веселья: они кричали, шалили, махали из окон коровам, машинам и, конечно же, девушкам.

Эти мальчишки никогда до этого не были на Западе. Мы с Барни были, но все равно сидели, как зачарованные туристы, глазея в окна на расстилающиеся пейзажи. Фермерские угодья постепенно сменялись неплодородными землями, и это казалось нам вполне естественным. Мы оставляли Америку позади.

Мальчишки знали, кем был Барни, и некоторые поддразнивали его, но в основном они хотели иметь его автографы и слушать его рассказы. Он смешил их, показывал им удары – что ему приходилось делать и в повседневной жизни, – но в конце концов он выдохся и постарался переключить их внимание на меня, пытаясь представить дело так, как будто я тоже был неординарной личностью.

– Послушайте, поговорите с Натом, – сказал им Барни, – если вы хотите услышать о какой-нибудь знаменитости. Он знает Капоне.

– Не врешь?

– Знает, точно. И Фрэнка Нитти тоже. Нат был у Биограф-театра в тот вечер, когда там пристрелили Диллинджера.

– Это правда, Нат?

– Более или менее, ребята.

Таким образом, все узнали, что с ними едут известный боксер и частный сыщик, и мы получили свою долю изумленных возгласов. Зато нас зауважали. Даже наши годы. Мы были самыми старшими; никто, кроме офицеров на призывном пункте, не поверил, что мне было двадцать девять лет. Включая меня самого.

У меня было достаточно времени в поезде, чтобы подумать о том, почему я все-таки завербовался. Перед самым отъездом Барни сказал:

– Тебе бы следовало отказаться от этого, Нат.

– Я подписал бумаги.

– Ты был пьян, ты наврал насчет возраста. Мне нужно было получить официальную бумагу, чтобы меня взяли, а ведь я моложе тебя. Может, тебе стоит...

– Я подумаю об этом.

Но, тем не менее, я находился в поезде, мчавшемся по пустыне, на пути в Сан-Диего, чтобы в дальнейшем попасть в Бог-знает-какие места.

На второй день поездки, сидя в вагоне-ресторане за столиком для двоих, Барни посмотрел на меня искоса и сказал:

– Почему ты не попытался, Нат?

– Попытался – что? – спросил я.

Передо мной на столе лежал гамбургер, деревенское жаркое, немного салата и молоко, и я жадно ел все это, получая от еды большое удовольствие и догадываясь, что, вероятно, это была одна из самых моих последних приличных трапез перед неясным будущим.

– Отказаться от этого, – сказал Барни.

– От чего?

– Не валяй дурака, schmuck. От морской пехоты.

Я пожал плечами, не переставая жевать. Потом ответил:

– Я не знал, что это возможно.

– Ты не знал, что это невозможно.

– Я здесь. И давай оставим все как есть.

Барни улыбнулся и отстал от меня. Он больше не проронил об этом ни слова.

Даже не знаю, почему я не попытался что-то сделать. Я долго и тяжело работал над тем, чтобы превратить свой театр одного актера в настоящее агентство. Меня там будут ждать, когда все это кончится – я все оставил в умелых руках единственного оставшегося сотрудника агентства – Лу Сапперстейна, пятидесятитрехлетнего трезвенника, который едва ли отправится на призывной пункт, или напьется, или завербуется. Но зачем я вообще поехал?

Я не знал. Раньше я был копом. И не жалею об этом. Это было мечтой моего детства – стать полицейским, детективом. Но в Чикаго такая игра могла сыграть с копом злую шутку. Играя в нее, ты заходил все дальше, а я не был бойскаутом, поэтому заходить дальше не хотел. Итак, я начал собственное дело, и мне это нравилось до определенного момента. Но с седьмого декабря что-то начало глодать меня. Мой старик был типичным юнионистом, идеалистом, простофилей. Ему в жизни не приходило в голову просто честно играть, не говоря уже о том, чтобы как-то мухлевать в игре. Надеюсь, вы не думаете, что я унаследовал от него что-нибудь, кроме забавной формы больших пальцев на ногах? Но кто, черт возьми, это может знать? Только не я. Только не я. А может, я просто устал от слежки за неверными мужьями и женами, после которой я возвращался домой и коротал время за чтением газет, занятых сообщениями о Батане и Коррегидоре3 и судах, направлявшихся в Атлантику. Или я создал себе такую серую жизнь, что мне, мать твою, хотелось чего-то большего, поэтому, ребята, я и сидел сейчас в вагоне-ресторане с этим героем Дамона Раниона4 – так я называл своего лучшего друга, – направляясь на войну.

Я не был единственным. Из окна мы видели, что почти все железнодорожные составы, встречавшиеся нам, были военными. По рельсам катились бесконечные платформы, загруженные танками, полугусеничными машинами, пушками. Поезда с войсками курсировали в обе стороны. В основном, это были солдаты. Но мы еще недостаточно долго были морскими пехотинцами, чтобы ненавидеть солдат, поэтому наши мальчишки радостно приветствовали их своими криками, провались они в преисподнюю.

В Чикаго было позднее лето, и казалось, что вот-вот начнется зима. В то утро, когда мы прибыли в Сан-Диего, там было лето, и казалось, что оно никогда не кончится. На нас было надето тяжелое зимнее обмундирование единственное, которое нам выдали: мы волочили тяжелые рюкзаки и потели. Выстроившись в шеренги вдоль поезда, мы увидели старшего сержанта, который легкой походкой прошелся мимо нас. Он выглядел на удивление веселым, сообщая сержантам, которые были среди нас, в какие из стоявших автобусов нам надо загрузиться.

Этот человек, конечно, казался нашим мальчишкам стариком, но я-то знал, что он всего лишь на несколько лет старше меня; впрочем, достаточно, чтобы принять участие в предыдущей войне. На его свежей зеленой форме были пришиты орденские ленточки, а вокруг левой руки был обмотан плетеный шнурок.

– Ну, ребята, вас ждут тяжелые тренировки, – сказал он неофициальным тоном. – Но вы их переживете, если сможете. Счастливо вам. А теперь отправляйтесь в ваши автобусы.

В автобусе мальчишки шептались о том, что им понравился старший сержант. Он был не таким, как они представляли. Им говорили, что в тренировочном лагере будет совсем по-другому.

Да, но они еще не прибыли в учебный лагерь, и, будучи старше их, я не позволил себе успокоиться и ощутить ложное чувство безопасности, полагаясь на отеческий тон парня, который был ненамного старше меня. Мой нос копа унюхал грядущие неприятности.

И мой нюх оказался на высоте.

Но вот наши автобусы завернули к учебному лагерю корпуса морской пехоты, представлявшему из себя целый массив разбросанных тут и там светлых зданий с темными крышами. Из окна я видел группы новичков, которые ходили строем под командованием своих инструкторов. И надо сказать, у них это неплохо получалось. Это произвело на меня впечатление, но я за много лет привык быть сам себе хозяином и боссом, поэтому вся эта муштра показалась мне глупой и бессмысленной. Я вынужден был сделать здесь остановку перед тем, как убить несколько нацистов для дядюшки Сэма, не так ли? Мне уже приходилось стрелять из пистолета, я убивал: мне это не нравилось, но я это делал и был готов сделать это вновь при необходимости. Покажите мне Гитлера и дайте возможность выстрелить. Но, ради Бога, не считайте меня солдафоном! Я не из этих гребаных ребятишек!

Офицер из нашего автобуса, человек как раз этого сорта, внезапно превратился именно в такого нациста, которого мне хотелось встретить. Он встал напротив нашего автобуса и принялся орать:

– А ну-ка, ребята, вылезайте из этого чертового автобуса!

Мальчишки ломанулись в дверь, и мы с Барни оказались среди них. Мы выстроились в шеренгу вместе с мужиками из других автобусов и рассчитались в группы по шестьдесят человек. Мимо нас прогромыхал грузовик, в кузове которого была группа новобранцев, похоже, уже испытанных в бою. Они ржали над нами.

– Вы об этом пожалеете-е-е-е! – прокричал один из них, когда грузовик промчался мимо, оставив нас в клубах пыли.

Капрал в полевой шляпе подошел к нам с натянутой, какой-то голодной, улыбкой. Ему было около пятидесяти и весил он фунтов сто шестьдесят. Он был ниже меня на пару дюймов и легче на двадцать пять фунтов. Но он был мускулистым, этот сукин сын: с.с. – как мы говорили. У него были огромные руки, широкая грудь и плоский живот. Его холодные зеленые глаза были прищурены, орлиный нос выделялся на лице, и ясно было, что он нас ненавидит – так же, как и то, что ему это нравилось.

– Ну, засранцы, стройтесь в ряд, – заорал он, причем крик его шел из самого нутра. Он стал расхаживать перед нами, как Наполеон на смотре своих войск, и приговаривать:

– Ну-с, вы хотите стать морскими пехотинцами, так?

Он насмешливо ухмыльнулся, качая головой.

– Ах, какая грустная история, вы, мешки с дерьмом! Где, твою мать, они вас откопали?

Мальчики были потрясены этим, я чуть улыбнулся. Мне это нравилось больше, чем показной отеческий тон старшего сержанта на станции. Этот тип тоже был порядочным дерьмом, но, по крайней мере, он был забавным.

Только капралу не было смешно. Он подошел и посмотрел мне прямо в глаза. Его дыхание было смрадным и жарким, как солнце.

– А ты-то, мать твою, что здесь делаешь?

У меня хватило ума промолчать.

– Ты разве не знаешь, что в морские пехотинцы не принимают дедушек?

Тут он заметил Барни.

– Что они наделали, вытащили из дома стариков? Он покачал головой и прошелся перед нами.

– И я должен сделать морских пехотинцев из этого дерьма.

Краем глаза я увидел, что Барни его, кажется, неправильно понял: доля секунды отделяла нас от того момента, когда Барни врезал бы этому типу и начал бы свою победоносную службу на благо родине на гауптвахте. Я пнул его ногой, и лицо Барни приняло безразличное выражение.

Капрал взорвался, но, слава Богу, его ругань не была нацелена только на Барни. Он орал на всех:

– Смир-на! Напра-во! Шагом марш! Раз-два!

Мы не знали, что это, черт возьми, значит, но мы все сделали. С, с, заставил нас маршировать вверх-вниз по улице целую вечность, а потом еще немного, а потом мы оказались перед деревянной хижиной, которая на время станет нашим домом. Мои внутренности горели, я задыхался; бывший чемпион в полусреднем весе выглядел не лучше меня. А капрал, который командовал нами, и не думал задыхаться, мать его!

– Смир-на! Напра-во!

Он упер руки в бедра и сухо улыбнулся, испытывая удовольствие.

– Вы, ребята, тупицы. Теперь мы знаем, кто вы. Я – капрал Мак-Рей. Я ваш инструктор по строевой подготовке. Ваш отряд – семьсот четырнадцать. Если кто-то из вас, идиотов, считает, что мои приказы выполнять необязательно, то я предлагаю ему прямо сейчас выйти вперед и получить от меня по заднице. – Он начал ходить взад-вперед перед нами. – Вы, ребята, засранцы. Вы – не морские пехотинцы. У вас может не быть того, что необходимо, чтобы стать настоящими морскими пехотинцами.

Никто не шевельнулся; все тяжело дышали. Я не испытывал ненависти к этому человеку. Я даже не возмущался им, потому что боялся этого старого пердуна.

Вскоре мы стояли в очереди за жратвой. Нам в руки швырнули подносы, а на них со всех сторон полетела еда. Одно блюдо падало прямо на другое, и если вы не подставляли поднос ловко под эти летящие продукты, то они улетали либо на пол, либо на вас, либо вообще разлетались куда-то к чертовой матери. Вспотевший повар на славу потрудился над едой, прежде чем она попала к нам.

– Вот дьявол, ну и подают, – вполголоса сказал мне Барни, чтобы слышал только я. – Слава Богу, я не питаюсь кошерной пищей.

Мы не заметили его. Как Бог, капрал Мак-Рей был везде, и сейчас он стоял как раз возле Барни.

– Да ты мудер, парень, правда? Думаешь, что ты в этом гребаном Вальдорфе?

Потом на лице капрала мелькнуло что-то, похожее на мысль.

– Послушай-ка, засранец, а я раньше тебя не видел? Как тебя зовут?

Барни самодовольно улыбнулся, от чего меня просто передернуло.

– Барни Росс, – ответил он.

Лицо капрала осветилось, как рождественская елка.

– Да что ты! – сказал он так громко, что все вокруг услышали его слова. – Бабулька-то наша – знаменитость. – Потом его физиономия опять потемнела. – Ну что ж, здесь ты не какой-нибудь гребаный чемпион, Росс. Ты просто обыкновенный засранец. Здесь тебе не будет ни почестей, ни особенного обращения.

– Да я и не просил...

– Знаем мы вас, чертовых знаменитостей. Вы ждете, что перед вами выстелят, к дьяволу, красный ковер. Но ты встанешь в общую шеренгу, малыш. Думаю, мы дадим тебе несколько специальных заданий, чтобы ты не забывал, где находишься.

Он отвалил.

Барни стоял, держа поднос, полный еды, в руках. От них шел пар: от Барни и от подноса. Паренек из Чикаго, который стоял рядом с нами, спросил:

– Почему ты не врезал этому бездельнику?

– Да, Барни, – добавил я. – Врежь ему. Может, это поможет всем нам.

Он искоса взглянул на меня, а потом мы отправились к столу. Там мы присоединились к более опытным новобранцам в надежде услышать от них, что первый день – самый трудный.

На второе нам подали бобы и копченые сосиски. Я хотел приправить сосиску горчицей, но тут один из бывалых ребят, которому было лет двадцать, попросил меня:

– Когда ты наложишь себе этих детских какашек, передай их мне.

Я сглотнул и передал ему горчицу, не попробовав ее. Тогда я был совсем не таким, как сейчас. С тех пор я сто раз сам просил кого-нибудь передать мне детского дерьма.

Потом, после ленча, нас побрили наголо, как тех ребят, которых ждет электрический стул. Теперь я знал, что чувствовал Зангара. Тот самый, что застрелил мэра Сермака.

Оказалось, что почти все в семьсот четырнадцатом были из Чикаго, хотя ни я, ни Барни не встречали их раньше. Зато мы видали пару ребят с Юга. В ту первую ночь капрал Мак-Рей собрал нас в наших бараках и сказал:

– А теперь, придурки, если у кого есть бритвы или лезвия, бросайте их на эту койку. Я не хочу, чтобы вы, засранцы, перерезали друг друга. Здесь только я имею право пускать кровь.

Паренек с Юга по имени д'Анджело – тот самый, который рассказал нам, что он работал на Капоне, близкого друга Ники Дина в "Колони клаб" на Раш-стрит, – бросил на койку бритву. За ней полетели два лезвия, а потом на тощий, набитый конским волосом матрас упало несколько стреляных медных гильз.

– Ты никого не можешь ими порезать, идиот, – сказал капрал и бросил гильзы назад.

Ребятки с Севера явно не видели до этого подобных чикагских украшений, поэтому их глаза округлились, как крупные монеты.

Даже для нас, чикагцев, эта ночь в Сан-Диего была просто ужасной: до того было холодно. Так было в Даго: вечерами наши задницы отмерзали, а к полудню мы плавились от жары. Дни были долгими и тяжелыми, даже жестокими: гимнастика, муштра, строевая подготовка, длинные пробежки по пересеченной местности, обучение штыковому бою, дзюдо, изматывающие походы, обращение с противогазами, специальные занятия для пехоты в условиях, приближенных к реальным боевым, когда пули, жужжа, проносятся мимо. Мак-Рей отличался особым садизмом, который выделял его среди других инструкторов: он заставлял нас в два раза больше бегать в район пляжа на заливе Сан-Диего. Там, глядя на прекрасную, равнодушную воду, мы бегали туда-сюда по раскаленному, мягкому песку. Мои ноги до того болели, что я иногда плакал по ночам на своей койке.

У Мак-Рея не было определенных правил: мы никогда не знали, что и когда взбредет ему в голову. То вдруг посередине занятий он прерывал нас, и мы делали перерыв, чтобы проверить свои винтовки, знания команд, или получали приказ пробежаться к заливу. Иногда он поднимал нас среди ночи. Это все было так дерьмово.

Барни был удостоен особой чести: он должен был следить за мусором и выполнял еще множество подобного рода поручений – все потому, что он был "знаменитость". А поскольку мы были приятелями, то и мне приходилось выполнять ту же работу.

Моя главная стычка с Мак-Реем произошла на стрельбище, когда я по ошибке назвал мой "М-1" ружьем. Вскоре после этого я бегал вдоль наших бараков, держа свою винтовку в одной руке, а свой член – в другой, и кричал:

– Это моя винтовка, – поднимал я свой "М-1", – это мое ружье, – орал я, тряся членом. – Это – для япошек – "М-1", – а это – для красоток.

Вот так-то.

Тридцать шесть лет. Бегаю, как придурок, держа в одной руке винтовку, а другой сжимая свой член. Рассказать кому...

Очередь Барни пришла, когда Мак-Рей заметил, что тот перед отбоем читает, лежа на койке. Барни всегда серьезно изучал религиозные и философские книги и везде возил их с собой. И еще у него была с собой фотография матери, которую он приклеивал так, чтобы можно было ее видеть.

– Да наша знаменитость религиозна, – сказал Мак-Рей.

Все подняли головы и навострили уши.

– Да, – ответил Барни, слегка рассвирепев. Религиозные и философские книги не могли изменить его натуры.

– И ты много молишься, знаменитость?

– Да.

– Отлично. Тогда тебе лучше отдать свою душу Богу. Твое сердце может принадлежать твоей матери, но твоя задница принадлежит морской пехоте Соединенных Штатов.

Капрал отвалил, а в комнате все захохотали. Кроме Барни.

Через восемь недель мы были физически подготовлены – даже такие развалины, как Барни и я – и стали готовиться морально к тому, что нас ждет. И хотели, чтобы это будущее скорее наступило.

Нам выдали зеленую форму, винтовки и патронташи. Оснащенные таким образом, мы отправились на вручение эмблем морской пехоты. Каждому выдали по три эмблемы с земным шаром и якорем, которые мы положили в карманы и отправились строем в зрительный зал к другим новобранцам.

Точнее, к морским пехотинцам. Мы тоже были морскими пехотинцами. Коротенький дружелюбный майор со сцены сказал нам, чтобы мы прикололи эмблемы к форме, что мы и сделали: две на оба лацкана нашей зеленой шерстяной формы, а одну – на левую сторону наших кепи. Потом майор рассказал нам анекдот о дочке фермера и о трех путешествующих морских пехотинцах. Мы все посмеялись, и он сказал:

– Желаю вам удачи, мужики, – и это было в первый раз, когда нас здесь не обругали.

Потом я проходил мимо Мак-Рея, и он мне кивнул. Я остановился и спросил:

– Можно задать вам вопрос? Он вновь кивнул.

– Зачем вы поднимали нас этими долбаными ночами и заставляли бегать по этому гребаному песку?

Что-то вроде улыбки промелькнуло на его сжатых губах.

– Во время боевых действий вам не поспать, рядовой Геллер.

Я об этом думал.

Я думал об этом на корабле Хиггинса, который скользил к тропическому "раю" под названием Гуадалканал.

Уже тогда я почувствовал, что Мак-Рей ошибался. На месте боевых действий спать мы могли. Дело было в другом: мы могли не проснуться.

3

Это было мирное место до тех пор, пока оно не превратилось в плацдарм для высадки первых морских пехотинцев. Многие из них высыпали на берег, чтобы приветствовать нас. Они были похожи на пугал с ввалившимися глазами и покрытыми грязью лицами. Казалось, они с тупым недоумением слушают наши выкрики: "Рота в – стройсь!", "Рота А – стройсь!". Первый же солдат, которого я встретил – мальчишка по сути, но в чем-то старше меня, – тут же попросил меня закурить, несмотря на то, что в руках у меня был огромный рюкзак. Я ему ответил, что не курю. Он как-то сухо усмехнулся и сказал мне: "Ты еще закуришь, парень, еще закуришь".

Пальмы, росшие на пляже, приветствовали нас, как бы склоняясь перед нами в знак уважения, хотя на самом деле их клонили в сторону моря тропические ветры. Их кора облупилась от обстрелов. Ровные ряды пальм, которые, как вы можете предположить, были творением рук Господа Бога в один из его наиболее удачливых дней, на самом деле были посажены братьями Левер, на чью землю мы спустились с нашего судна. (Когда война прекратится, то земля вновь будет им принадлежать.) Это был первый раз, когда мы оказались на поле Хендерсона, которое компания по производству мыла содержала в чистоте, рассчитывая впоследствии использовать это поле для выращивания урожая.

Покрытый размолотыми кораллами аэродром не оставляли без внимания: на нем было два больших здания аэропорта, механические мастерские и электростанция. Эти здания остались от япошек. Конечно, их было больше до того, как узкоглазые начали бомбить. Ремонтные мастерские, ангары и поддерживающие стены были построены руками американцев. И разрушены.

Нам сказали, что аэродром бомбят каждую ночь. Две посадочные полосы были в невоображаемо ужасном состоянии, но их все время ремонтировали. Большая часть кораллового покрытия была усыпана пылью и затоптана. В жаркие дни над взлетно-посадочными полосами столбом стояла пыль, а в дождливые на них было по колено жидкой грязи. Но в этот сырой и солнечный день этих проблем не было. На поле жужжали боевые самолеты, такие, как "Ф-4 Уайлдкет", и еще не скоро японские "Зеро", "Бетти" и "Зики" осмелились появиться здесь при дневном свете.

Ночью – другое дело. "Мейтаг Чарли", как прозвали одного японского гостя на летающей стиральной машине, выбросил на остров двести пятьдесят фунтов дерьма, силясь разбудить всех морских пехотинцев и дать им работенку на утро.

Некоторые из бывалых пугал Первой дивизии лежали в воронках, оставшихся от ночного налета. А мы толкались на пляже около транспорта, груженого техникой, оборудованием, продовольствием. Живые трупы нерешительно посмеивались над нами.

– Пока мы в порядке, – проговорил один южанин, растягивающий слова, опираясь на лопату. – А вот и "ревущие" морские пехотинцы. – Командиром нашей дивизии был генерал Холланд Смит по кличке "ревущий псих".

– Гребаный А, – сказал малыш, едва волоча ноги. – Самое время для япошек.

– Я слыхал, они подают сегодня чай, – сказал кто-то.

Я взглянул на Барни: тот улыбнулся и пожал плечами. Но я уверен, что он был так же расстроен, как и я. И вовсе не из-за этих неуклюжих насмешек, а из-за того, что бросавшие их дурачки сами были в состоянии шока. Интересно, мы тоже станем похожи на них через несколько месяцев на острове?

В столовой нам раздали таблетки атабрина, которые, как предполагалось, предохраняют от малярии. Санитар сам засунул таблетки нам в рот и проследил за тем, чтобы мы их проглотили. Позже мы узнали, что многие из ребят отказывались принимать пилюли, считая, что им дают простую селитру. Чем бы они ни были, на вкус таблетки были горькими, как, впрочем, и ленч, состоящий из миски захваченного у япошек риса, который нам выдали в дополнение к нашему пайку. Несколько месяцев на колбасном фарше и рисе – и мы, без сомнения, станем похожи на этих высохших, серых морских пехотинцев Первой дивизии. Но, думаю, пустота в их глазах появилась не от пищи, которую они ели.

Некоторые из пехотинцев Первой дивизии, которым мы прибывали на смену, раскинули бивак рядом с Хендерсоном, натянув тенты между кокосовых пальм, и устроились в растительности джунглей между плетущимися ветвями лиан, ползучими растениями и небольшими деревцами, многие из которых, чуть выше сорняков, были кривыми и тянулись к небу – явно не к добру. Они извивались, мешали остальным растениям, которые, защищаясь, отпускали листья с краями, острыми как бритва. Кое-где перед тентами к бамбуковым палкам были привязаны сетки, чтобы в них или под них можно было класть вещи, а сверху вешать каски. Это и было жилище Первой дивизии, хотя я сомневался, что, уехав отсюда, они бы чувствовали тоску по дому.

– Вы когда-нибудь видели бой? – спросил один парень у Барни и меня. Он сидел перед своим тентом на самодельном бамбуковом стуле. У него были светло-голубые глаза, которые казались просто неуместными на его потемневшем от загара, покрытом грязью лице. Глаза были живыми, хотя, возможно, причиной их блеска была лихорадка. А вообще самое живое, что у него было, – это тлеющий огонек его сигареты "Честерфильд".

Мы покачали головами на его вопрос об участии в боях. Барни добавил:

– Нат был копом.

Та же самая кривая, усталая усмешка, что и у всех Первых, мелькнула на его лице.

– Вам не придется выписывать обратных билетов, отцы.

Защищаясь, Барни указал на меня большим пальцем.

– Он был детективом. И много раз принимал участие в перестрелках.

Я, смущаясь, пихнул его.

– Пожалуйста...

Барни возмущенно посмотрел на меня.

– Но это же правда!

– Конечно, любой опыт – лучше, чем ничего, – успокоил нас пехотинец.

– Мы только что из Самоа – там нас тренировали в джунглях, – сказал Барни. – Они рассказывали нам, что по ночам узкоглазые крадутся сквозь заросли, как привидения, а затем внезапно бросаются на тебя и сворачивают тебе шею, или перерезают горло, или отрезают твой... Это правда?

– Трепачи гребаные, – сказал парень. Он вновь усмехнулся, не выпуская сигареты изо рта. – Хотите некоторые советы?

– Конечно, – ответили мы с Барни. Он махнул рукой на землю, а может, на кусты и деревья.

– Не споткнитесь о проволоку. Эти маленькие сволочи намотали ее в джунглях столько, что можно было бы связать половину взвода.

Мне это показалось безнадежным.

– Как же вы различаете проволоку среди всех этих растений?

– Или ты ее, или она тебя. И никогда не проходите мимо так называемых трупов, не прошив очередью этих мелких тварей. Они любят прикидываться дохлыми, а когда ты поравняешься с ними, набрасываются на тебя.

– Спасибо, – сказал я. – Что-нибудь еще?

– Теперь – самое главное. Если они поймают кого-нибудь из вас, распрощайтесь с этим человеком. Они привяжут его к дереву и будут пытать. Они мастера в этом деле. Вы услышите крики, а возможно, он будет умолять вас спасти его. Именно этого они и добиваются. Им как раз нужно, чтобы все сбежались гуда, потому что они вас там поджидают. И никто из вас не выживет. Ни один.

Он продолжал сидеть, покуривая свою сигарету.

– Мы ценим твои советы, – сказал Барни через некоторое время.

– Вы сегодня ели рис? – спросил нас солдат.

– Ну да, – ответили мы. Его передернуло.

– Я по горло полон этой гадостью. Знаете, что для меня значит эта долбаная победа? Никогда в жизни больше не есть риса.

Потом он с тоской добавил:

– Но я бы с радостью пожрал японской приманки для селедки. Твердой и сладкой – как та дамочка, что укокошила моего дядюшку Луи. – Приманка была единственной радостью для пехотинцев. – Но вам, ребята, не стоит беспокоиться. Вы уже доедаете рис.

– Как так? – спросили мы.

Он скорчил гримасу, посасывая сигарету.

– Первая была отрезана с тех пор, как мы оказались здесь. Эти чертовы военно-морские силы оставили нас. Кто нас снабжал – так это летчики и те ребята, что сокрушили блокаду узкоглазых. И если бы не те продукты, что нам достались от япошек, мы бы уже питались корой и корнями. Но вы не будете есть рыбьи головы и рис, потому что продукты и люди теперь прибывают каждый день.