Текст книги "Сад"

Автор книги: Магнус Флорин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

Ему хочется рассказывать, утверждать, хочется триумфа. Но садовник чем-то расстроен, и все отменяется. Садовник показывает Линнею свою ладонь. Она усыпана черными пятнами неправильной формы, с желтой каемкой по краям.

– Ничего не чувствую, – говорит он.

Линней видит, как пятна расползаются по изнанке Садовниковой рубахи.

– Ничего, – говорит и Линней.

Он имел в виду переспросить, но слышит, что вопроса не получилось.

– Мне сейчас не до грабель, – говорит садовник. – Не до работы.

Все еще июнь. Линней в поле. Ночь. Он зовет:

– Красуля! Пружинка! Лилия! Цветочек! Любимица! Розочка!

Но ничего не происходит.

Лёвберг устраивает г-ну Мисса хорошую трепку, после чего тот исчезает из Хаммарбю. Линней призывает Лёвберга наверх, к себе в кабинет, благодарит.

– Мошенник может играть свою роль сколь угодно хорошо, – говорит Линней, – но в конце концов его настигает расплата.

Лёвберг отвечает, что с удовольствием передаст благодарность и своему помощнику.

– Помощнику?

– Брубергу. Шустрый малый. Живет в сарае с граблями. У тебя наверняка будет оказия повидать его.

Линней хворает, кричит от боли, бросается на пол, мечется туда-сюда, словно его палит огнем, бьется о стены. Рот перекошен, язык до крови искусан, временами он теряет зрение.

Эта ночь непроглядно черна. Швед ковыляет домой – от аптекарского стола на Хаарлеммердейк в направлении Брауверстраат, к своему жилью на Вармусстраат, что возле Ниувебрюгстеег. Он как бы на грани меж хмельным угаром и болезненной дурнотою. Ни зги не видно. На мосту через канал Херенграхт с обеих сторон веет легкой прохладой – туман поднимается от воды, холодит кожу одинокого пешехода. Он чувствует рвотный позыв. Опирается на ржавый столб. Идет дальше, в добром настроении, – ему полегчало.

Воздух чист. Через час взойдет солнце.

Бруберг насвистывает какой-то мотивчик. Красит сарай в зеленый цвет. Но это не зеленая краска. Это мох, патина, трава, плесень.

Дверь сарая он красит белым. Но это не белила. Это снег, мышьяк, парусина.

Бруберг, передумав, красит дверь в желтый цвет. Но это не желтая краска. Это сливочное масло, моча, солома.

Линней стоит у окна, смотрит на Бруберга, слушает его трели. Тоже пробует насвистывать.

Артеди мертв.

Его нашли на рассвете, холодного, утонувшего.

Линней со студентами в саду. Лупа, карандаш. На земле горшок с артедиевским растением, зонтичным из Ливана. Лёвберг с лопатой, вскапывает грядку. Линней студентам:

– Соцветие головчатое. Срединные цветки без пестиков. Плоды из-за мелких чешуек шершавые.

Линней пишет на ярлычке, обернутом вокруг стебля. Лёвберг заканчивает работу, делает шаг в сторону. Линней, присев на корточки, сажает в землю и большое растение, и те, что поменьше.

– Мы назовем его Artedia squamata, чешуйчатая. Из Каменистой Аравии.

Лёвберг поливает посадки из зеленой лейки.

Гладкая ткань, морщинки на ней, четыре кроватные ножки, три подушки в изголовье, он останавливается у изножия, прежде чем совершить этот единственный бросок, – бросить и увидеть результат, два возможных результата, орел или решка, и он бросает, и видит результат, и бросает снова, монета падает на гладкую ткань, на которой возникают морщинки, и кажется, будто принято решение, но часы на стене все те же, и лампа, и лупа, и обои, и ноги на полу, собственные его ноги, несущие тело, что бросает монету, а она летит вверх, все выше, и падает.

Вон идет зверь, прямиком из ловушки, выбирается из железной хватки капкана. Это медведь; чтобы утаить место своей лежки, хитрецы медведи проходят изрядные расстояния задом наперед, потом отпрыгивают на три-четыре метра вбок и так ускользают от преследователя.

Стук в дверь. Входит Руландер, бледный, усталый. Садится, ссылаясь на дурноту. Линней дает ему воды. Руландер бормочет:

– Адлер умер от горячки на побережье Явы. Берг скончался в Суринаме. Берлин – на борту «Делоса», в Гвинейском заливе. Фальк ножом перерезал себе горло, а потом пальнул из пистолета себе в голову, умер в Казани, на юге России. Келер, наполовину парализованный в Италии, кое-как вернулся домой, пешком, он еще жив. Форссколь умер от горячки в Йемене, в горном селении Йерим. Мартину ампутировали ногу, на Севере, средь ледяных гор, он еще жив. Хассельквист скончался от чахотки в деревне Багда, под Смирной. Суландерумерот кровоизлияния в мозг, в Лондоне. Лёфлинг– от горячки, у миссионеров в Мереркури, Новая Андалузия. Турен умер на острове Пуло-Кондор, недалеко от Китая, в тридцать семь лет.

Линней:

– А ты сам?

Руландер запрокидывает голову, прижимает к носу платок:

– Вернулся на родину после недолгого пребывания в Суринаме, с душевной болезнью.

Линнея мучают нервные спазмы. Кровеносные сосуды синеют. В мышцах резкая боль. Руки судорожно тянет ко рту. Пальцы жмутся к ладони. Глаза смотрят в разные стороны.

– Я, – говорит Линней студентам, – унаследовал от матери упорный характер, а от отца – немощное тело.

Он чувствует, как они на вытянутых руках поднимают его высоко в воздух и кричат «ура!». Они почитают его, чествуют, угощают терновой наливкой, земляникой и сливками.

Июль. Медленно, очень медленно Дитрих Нитцель продвигается по Швеции на север. Через развалины старинного замка Аксеваль, мимо камней со свейскими письменами, по Бровальской пустоши, мимо водопада Халлестрём.

Во тьме готовится очищение, поворот, ожидающий свершения. Он переезжает от одного постоялого двора к другому, всюду расспрашивая о Линнее и его саде.

Нынче утром Лёвберг спозаранку приготовил большую ванну с рассолом. Высыпал туда не один мешок соли, залил кипятком из котлов, а потом долго размешивал здоровенными деревянными мутовками, пока вся соль не растаяла и раствор не насытился.

Сейчас они в зале, возле большого стола. Лёвберг подает Линнею гнутый железный инструмент. Тот вводит эту штуковину в ноздри садовника, извлекает мозг, то тонюсенькими волокнами, похожими на обрывки ниток, то кусочками покрупнее, вроде веревок. Затем делает надрез в левом паху, вынимает внутренности. После этого, сделав разрез в подреберье, вынимает содержимое грудной глетки, за исключением сердца, которое остается на прежнем месте. И наконец, срезает с ложа ногти и прячет в коробку с энтомологическими булавками.

Лёвберг с Линнеем подтаскивают тело садовника к ванне, погружают в нее, но так, чтобы голова и шея не соприкасались с жидкостью.

Брат и сестры, набрав побольше воздуху, напускаются на Линнея:

– Хватит нас преследовать! Мы взрослые и сами справимся. Неужто не понимаешь? У нас своя жизнь, и мы не имеем с тобой ничего общего!

– Я просто хочу знать, всё ли с вами в порядке, – отвечает Линней. Голос у него дружелюбный, мягкий, но в тоне явно сквозят наставительность и властность.

– Лучше держись от нас подальше! Вечно ты суетишься, не даешь нам заниматься делом.

– Не хочется мне, чтобы вы попали в неприятности, и только.

– На деле от тебя одна докука. Мы иной раз мечтаем, чтобы ты опять отправился в какое-нибудь долгое путешествие.

Линней – исполин, в котором гномы вершат свою безмолвную работу.

Вновь и вновь сменяют друг друга.

Линней все дольше остается у себя в комнатах, не выходит в сад. По утрам спит долго, не хочет, чтобы его тревожили.

Нынче утром Лёвберг и Бруберг все-таки решаются его потревожить. Стучат в дверь. Хотят сообщить, что пришел Шёберг, студент из Рослагена, тот, с диковинными цветами. Вот и нынче явился с большой коробкой. Можно ему войти? Вдруг это скрасит Линнею однообразную жизнь?

Линней отвечает, что не желает видеть студента, пусть его оставят в покое.

Постоянная рвота, приступы кашля, вязкая мокрота, бесконечные пароксизмы, жуткая испарина. Сильное беспокойство, учащенный пульс, десны страшно кровоточат.

Линней:

– Вероятно, нам еще неведомо огромное количество животных, таких мелких, что наши глаза их не различают.

Бруберг приходит к Линнею с жалобами на работника – молодого Хёрнера, сына часовщика.

– Я сажаю, – говорит Бруберг, – а он крадет и прячет. Дам ему горшок на хранение, так непременно загубит или продаст. Adonis capensis пропал без следа. Potentilla rupestris тоже. Спрошу, так он твердит: сгнили. Где Magnolia? Куда девалась Bocconial А запрещу сажать – он сажает. Самшит пересадил при мне. Antholysaсерасеа высадил в нескольких местах против моей воли.

Это не какая-нибудь история, которую рассказывают задним числом, раньше такого не случалось, он не оглядывается назад, не вспоминает, нет, все происходит сейчас, сию минуту, и может выпасть из времени. Хёрнер подходит к нему, поднимает его двумя пальцами и кладет в крышку от часов.

Подле него баланс, пружинная коробка и улитка-барабан. Ежеминутно передвигаются шарики, скользят по изогнутой траектории. Деревянный блок уводит вниз наклонную планку, затем переворачивается и идет вверх, потом вниз и снова вверх, без конца. Жуткий грохот.

Август, в воздухе клубится прохлада. Нынче Лёвберг спозаранку приготовил запас полотняных лоскутьев. Разложил костер из сучьев и веток. Когда они прогорели, остался жар, раскаленные уголья. Взяв сосновую живицу, он водяным паром выгнал скипидар и получил твердую смолу. Затем расплавил на угольях потребное количество смолы и перелил в миску. Выпустив из ванны рассол, он видит, что кожа и волосы отделились от тела. Теперь пусть стекут остатки жидкости.

Лёвберг с Линнеем выносят тело во двор, укладывают на козлы над жаром – сушат. Не снимая его с козел, заполняют часть пустот полотняными лоскутьями. Добавляют глины и опилок, после чего приклеивают на место ногти.

Затем берут длинные лоскутья, погружают их в миску, пропитывают смолой и обертывают тело, виток за витком. Временами подсыпают соли. И вот работа завершена. На тачке Лёвберг везет эту фигуру в сарай.

Линнея одолевают удары и обмороки. Нос холодный. Испарина. Пульс скачущий.

Линней со своими двадцатью восемью учениками.

– В море, как и на земле, есть особые камни, растения и животные, но есть и много таких видов, насчет которых трудно установить, относятся ли они к камням, растениям или животным. Кораллы находятся на пограничье всех природных царств, так что точно неизвестно, куда их отнести. Пока Марсилли[20]20
  Имеется в виду работа «Физическая история моря» (1711) графа Луи Фердинанда Марсилли.


[Закрыть], собираясь зарисовать кораллы, видел их под водой, они походили на цветы. Но извлеченные из воды они выглядели как камни.

Линней со студентами. Кроткими, притихшими.

– Сланец, когда его раскалывают, распадается на пластины вроде книжных страниц, и он непрозрачен. Рождается он из болотного ила, который уплотнился и спрессовался под водою. Потому-то и залегает горизонтальными пластами. По этой же причине в нем попадаются естественные вростки – рыбы и прочие животные, застрявшие в иле, когда уровень воды упал.

Это – последний раз. Двадцать восемь юношей разлетелись на все четыре стороны.

Под Линнеем, в заполненной водой полости, плавают пещерные рыбы, бесцветные, юркие, изящные, незрячие. Плавая, они никогда не натыкаются на шершавые стены. Туда в пожирающем извороте безвозвратно уходят все имена.

Нехватка воображения. Нехватка памяти. Отсутствие чувствительности при касании.

Ухудшение зрения. Ослабление слуха и вкусовых ощущений.

Потеря речи. Ослабление полового инстинкта. Ослабление чувства голода.

Неспособность напрячь мышцы. Ослабление чувства жажды.

Линней говорит, громко и отчетливо:

– Я не могу защититься.

Ветер. Вдруг настал октябрь. Кое-как с помощью Лёвберга Линней выходит из дома. Он в ночной рубахе и в красной бархатной ермолке.

Они стоят в роще возле дуба, вяза и ясеня, хотят послушать перезвон эоловых колокольцев из зеленого стекла. Но ничего не слышно. Они думают, что звона не слышно за шумом ветра, и подходят ближе. Различают, как шелестят листья. А вот звук стеклянных колокольцев едва внятен – глухой, суховатый, короткий, очень слабый, точно стук деревяшки по войлоку.

Лёвберг снимает один из колокольцев, держит против света. Раньше стекло было чистое и совершенно прозрачное, теперь оно мутное, грязное, в потеках. Присмотревшись, Линней различает сплошную сетку тоненьких серых нитей, пронизывающую весь колоколец.

– Затвердело, – говорит Лёвберг. – Болезнь стекла такая.

Намуслив кончик пальца, он трет край колокольца. Ни звука. Щелкает по боку.

– Не говорят они больше. Умолкли.

Дни бегут так быстро. Вот и первый день Адвента[21]21
  Адвент – последние четыре недели перед Рождеством.


[Закрыть]. Линней дополняет Артедиеву «Ихтиологию» новым родом под названием Silurus. Туда входит сом, удивительный, большеротый, пропущенный Артеди в классификации. Линней записывает видовое название: Silurusglanis.

Мелькает мысль: Артеди был бы рад.

Наследство. Реестр имущества. Рукописи покойного. Гербарии. Камни, которые студенты бросают, когда учитель не дает ответа об их происхождении. Господи Боже мой, вознеси меня на мгновение из праха к Себе, чтобы увидел я, как Ты устраиваешь все дела мира и что есть причина всего дивно здесь происходящего.

Зима продолжается.

Линней занят микроорганизмами.

– Тело у них свободное и простое. Их можно оживить. Конечности и органы чувств отсутствуют.

Он формирует из микроорганизмов ряд новых классов, названных Hydra, Furia и Chaos.

Болезнь – маленький отсек, который потихоньку к нему притирается.

28 января. Именины Карла. Лёвберг держит его за руки, чувствует, как холодны кончики пальцев.

«Дай мне воды», – хочет сказать Линней.

А говорит:

– Да ды! Да ды!

Лёвберг тем не менее понимает. У Линнея свои слова вместо обычных. Все обычные слова он позабыл, одно за другим. Подбросил их высоко-высоко. Сперва существительные. Пропали Monandria и Tetradynamia. Пропали пуговицы, петли, сумки. Пропали ласка, рыба, нож, сыр.

Лёвберг называет имена известных особ.

Линней кивает, потом произносит, отчетливо и ясно: да.

Но когда пытается повторить эти имена, ничего не выходит, и он пишет Лёвбергу на бумажной ленточке: не могу.

Лёвберг называет Уделиуса, Триселя, Кирониуса. Линней кивает. Лёвберг пишет имена на бумажной ленточке. Линней указывает на них, кивает, пишет: не могу.

Когда Лёвберг затягивает первый стих какого– нибудь псалма, Линней порою способен подпеть. Невпопад с мелодией. Но стихи выпевает отчетливо, совершенно без усилия.

Иногда ему удается и прочесть ту или иную молитву, как бы скандируя, громким, крикливым голосом.

Однако теперь он говорит только:

– Да ды!

Лёвберг поит Линнея водой.

Февраль. Дни идут. Скоро весна.

В комнате больного Линнея молодой Хёрнер рисует на стене черного ворона. Украдкой проделывает в рисунке выемку, сажает туда лягушку и сверху заклеивает бумагой. Однажды утром, когда Линней довольно бодр, Хёрнер показывает ему нарисованного ворона. Линней хвалит красивую картинку, а Хёрнер берет свечу и подносит к выемке. Лягушка чувствует тепло и оглушительно голосит. Линней, слыша крик ворона на картинке, изумляется.

Хёрнер спешит объяснить Линнею, что произошло, ему хочется подчеркнуть удаль своей шутки. Но Линней не слушает. Он слышит лишь голос ворона.

Теперь Линнею слышится призрачный звенящий звук. Видится призрачный зримый предмет. Видится призрачное движение вокруг. В одиночестве ему мнится что-то призрачно недоброе.

Лёвберг, Хёрнер, Бруберг стоят у его постели. С граблями в руках. На ногах перепачканные землей башмаки.

13 апреля. Великий четверг. Сообщение Георгу Клиффорду в Хартекамп, подписано садовником Дитрихом Нитцелем, Хаммарбю, Швеция.

«Все его члены и органы, в особенности язык, нижние конечности и мочевой пузырь, парализованы. Речь бессвязна и невразумительна. Без посторонней помощи он не может подняться с места, где сидит или лежит, не может ни одеться, ни поесть, ни сделать хоть самую малость. Органическая жизнь его сводится к дыханию, пищеварению и кровообращению, которые покуда более-менее в порядке. Все прочее в изрядном расстройстве. Судя по всему, он совершенно не сознает ни прошлого, ни настоящего. Сад в прескверном состоянии. Кругом бродят козы. Работа потребует от меня больших усилий, но уже начата».

«Сад» – документальность и фантазия

Требование правдивости в самом деле существовало. Но выдвинул его не кто иной, как я сам. Меня не просили писать эту книгу. Текст на суперобложке шведского издания гласит, что на документальность она не притязает, является плодом фантазии. Казалось бы, свобода. И в известной мере свобода здесь есть. Моя книга не биографична. Она – фикция. Вымысел, миф.

Однако это не означало для меня ни произвольности, ни свободы выбора. Чтобы пояснить, прибегну к аналогии: книга была этаким раствором, который способен кристаллизоваться лишь в определенных условиях, а я был химиком, которому поручено (поручено мною же самим) проследить за соблюдением этих условий. Эксперимент, стало быть, вроде тех, какие проводят химики и физики. Только мой не ставил целью проверку некой гипотезы. (С аналогиями перегибать не стоит.)

Двое учеников в книге, отправляясь в путешествие. заявляют, что будут подобны пчелам, собирающим взяток со многих цветов, а не паукам, извлекающим нить из собственного брюшка. Смею надеяться, что я тоже по крупицам собираю свой взяток, исхожу из существующего, изданного. Требование правдивости сопряжено с наличием соотнесенности, с отсылом к некой реальности. (А слова о пчелах и пауках я где-то позаимствовал.)

Но каков эффект от требования правдивости? Окончательный итог собирательства? Принято считать, что «открытие, находка» и «изобретение, выдумка» – вещи разные. Любое сочиненное повествование выдумано, вымышлено, и книгу «Сад» я назову скорее вымыслом, выдумкой, нежели открытием. Но в остальном предпочитаю держаться обоих терминов. Вымысел для меня достижим только с помощью открытий. Я собираю то и это, а в результате находок получаю нечто новое – особый, самостоятельный мир, сложенный из кусочков мира старого. Кусочки узнаваемы. Но прямое отражение уже не имеет силы. (Я близок к тому, чтобы провести аналогию с мозаичистом. Однако кусочки мозаики сохраняют свою принадлежность. Со словами же, когда они перемещаются, обстоит иначе.)

Помню, довольно долго я сомневался, стоит ли книжному Линнею в самом деле зваться Линнеем. И одно время был вполне уверен, что надо назвать его по-другому. Снабдив персонажа другим именем, я бы обрел некую свободу. Свободу от ожиданий. Свободу от конкретной жизни и истории. Но в ходе работы конкретный Линней упорно заявлял о себе, требовал впустить его. Нет, это не был Линней настоящий, реальный, фактический. Это был Линней-образ, Линней-эмблема. И мне показалось, возможность вмешаться в образ, в эмблему дарит ощущение могущества. Сохранив имя «Линней», я, пожалуй, получал шанс сместить его суть. Мог погрешить против наших представлений о реальности и в то же время – что очень важно! – использовать элементы этой реальности.

Так я и оставил Линнея в книге. Дал ему латинское имя Линней (Linnaeus), под которым естествоиспытатель снискал известность до того, как был возведен в дворянское достоинство и стал зваться на французский манер – Linne[22]22
  Однако в России он всегда был и остается только Линнеем. Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть]. Решил, что такой легкий сдвиг – хороший способ провести различие между Линнеем реальным и моим Линнеем, вымышленным, придуманным, фиктивным. И все же тревожился насчет того, как его будут оценивать, судить, проверять, сравнивать.

Использование элементов реальности было для меня языковой задачей. Я думал – не особенно вдумываясь, – что присутствие минувшего проявится в манере использования шведского языка. (Я согласен с тезисом Романа Якобсона, что язык всегда содержит множество временных пластов и старые говоры используются параллельно с более новыми.) Однако выпекать этакий пастиш из литературных, или беллетристических, языков XVIII века не стоит. Это создало бы дистанцию, а я хотел достичь близости. Зато я много читал самого Линнея. В особенности понравилась мне его книга о камнях.

Моя книга – фантазия, но, думается, она спрессовывает жизнь и творчество Линнея так, что они становятся выражением определенного места и определенного времени. Время это непрерывно, хотя книга написана в форме коротких фрагментов и настоящее время порой перемежается давно прошедшим. Место же, где происходит действие, – Хаммарбю[23]23
  Хаммарбю – усадьба Линнея, приблизительно в 10 км к юго-востоку от Уппсалы; ныне музей.


[Закрыть]. Я вхожу с реальностью в определенные соглашения. Ведь мне нужна опора. Иначе я сам не поверю в свою историю. Требование правдивости заявляет о себе и делает свое дело.

Чистая правда, что глаза у Линнея, как и написано в книге, были карие, а у его друга, Петера Артеди, – светло-голубые. Правда, что в усадьбе Халльквед, что в нескольких милях от Хаммарбю, держали молочный заводик (хотя и позднее). Правда, что в Бёксте находилась почтовая станция (хотя и позднее). И пуговиц на Линнеевом камзоле, рубашке и кафтане ровно столько же, сколько их насчитывается на сохранившейся поныне и выставленной в музее одежде (если я сосчитал правильно). Названия видов рыб, которых молодой Артеди препарировал и описывал, тоже соответствуют действительности. Кунштюки и шутки я позаимствовал из книги XVII века, которую читал в Королевской библиотеке. Колокольцы, развешенные книжным Линнеем на деревьях, изготовлены на стекольном заводе – по моему утверждению, завод кунгсхольмский, что, возможно, выдумка, но вполне может и отвечать требованию правдивости.

Всё должно быть правдивым или весьма вероятным. Иначе оно не существует. Поэтому мне нужно твердо знать, что всё мною упоминаемое укоренено в реальности. Если я веду в книге речь о каменных оградах, мне нужно знать, каковы были предписания касательно огораживания и как такая ограда возводится. Если я пишу, что мой книжный садовник нашел в черной глине скорлупки морских моллюсков, то нужно выяснить, каких именно балтийских моллюсков находили в геологических пластах Уппсальской равнины.

И многое другое: какое растение является материнским для кошенили? На какой день приходились Линнеевы именины? Когда именно состоялось частное солнечное затмение? Какие птицы жили в поречье на Уппсальской равнине? Где в Амстердаме, в каком из каналов, утонул Артеди? Какая растительность была распространена по берегам Лаггаона и Севьяона? В чем проявляется так называемая болезнь стекла? Какое именно зонтичное растение Линней назвал в честь Артеди? Как бальзамируют человеческое тело? Как звались ученики Линнея и какая их постигла судьба? Относится ли Чокста к Данмаркской волости, а Касбю – к Лаггаской? Как проходили границы уездов?

Я вставил в свой рассказ часовщика и дал ему имя Хёрнер. Имя не вымышленное. Часовщик Кристоф– фер Хёрнер действительно существовал. Я отыскал его в одной работе, где были поименно перечислены часовщики XVIII века. Клички коров заимствованы из описи имущества усадьбы Хаммарбю; опись составлена через много лет после смерти Линнея, зато совершенно правдива. Упомянув в книге твердую смолу, я должен был выяснить, как ее получают. Встречается в книге и некий г-н Нурлинд, органист, так вот он, если память мне не изменяет, есть в энциклопедии Сольмана. История о настройке музыкального инструмента (садовникова хуммеля) не придумана. Ее рассказал один норвежский музыкант-этнолог. Речка Севьяон весьма извилиста, а потому я не мог ошибиться с направлением. И плавать Линней умел, я это выяснил, заглянув в историю плавательного искусства.

Таким вот образом требование правдивости брало свое. Возможно, создается впечатление некоторой маниакальности, принудительности. Да, конечно. Ведь и то, что по своему происхождению далеко от реального Линнея, и реального Хаммарбю, и реального времени, все равно имеет вполне определенный исток. К примеру, когда Линней наблюдает, как ребятишки кучкой снуют по Уппсальской равнине, – это зрительное воспоминание о духовом оркестре, который репетировал на плацу в канун Первого мая, снова и снова меняя позицию. Ночные козьи набеги в сад взяты, по-моему, из рассказа о козах, найденного в книге «Nemesis Divina» («Божественное возмездие»)[24]24
  Заглавие записной книжки Карла Линнея, изданной посмертно.


[Закрыть]. Фразу о том, что хорошие раки всегда не прочь свариться заживо, я вычитал в дневниках Толстого. Фальшивый камень профессора Берингера (вюрцбургского профессора Берингера) выставлен в одном из музеев Уппсалы.

Вышеизложенное может показаться описью источников. Словно книга опирается на эти источники и может быть к ним возведена. Но это не так. Книга ушла дальше, оставила источники позади. Уничтожила их. Принудила исчезнуть, а сама зажила собственной жизнью. Истребила открытия и находки, чтобы стать вымыслом. Когда создается книга, всё находится в преображении, и речь действительно шла о том, чтобы преобразить, метаморфировать те элементы, что были началом. (Кстати говоря, то, что они были началом, – моя иллюзия, хотя в иные мгновения я таки усматривал отправную точку в чем-то ином.) Из кусочков, взятых в реальности, мне предстояло выстроить дом, а потом войти в него и задраить все отверстия, чтобы возникло замкнутое внутреннее пространство, из которого читателю не уйти.