Текст книги "Убийства мальчиков-посыльных"

Автор книги: Магден Перихан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

– Интересно, мсье Жакоб, а если я скажу, что меня пугает город, внезапно превратившийся в слаженный хор моих друзей, что вы ответите? Что я не знаю меры в применении своих достоинств?

– Да! Да! Да, мой юный друг, – тут же воскликнул Жакоб. – Чрезмерная подозрительность только мешает. Вы увязаете в деталях и теряете возможность отступить и взглянуть на всю картину целиком. Детали губительны, а целое – объясняет все и вселяет надежду.

– Мсье Жакоб, – ответил я, – раньше вы обвиняли меня, что я брожу по нижним этажам высотного дома. Утверждали, что стоит мне выйти на крышу, как я увижу все. Вот я на крыше и меня не оставляет чувство, что какие-то таинственные силы хотят столкнуть меня вниз. Что скажете?

– Убийства мальчиков-посыльных, – сказал он. – Помните: убийства мальчиков-посыльных. Если уж кто и может разобраться в том, что происходит, так это вы.

– Однажды вы послали ко мне Николая, – сказал я. – Он был весьма невежлив.

– Он был очень несчастлив, – сказал Жакоб. – А еще умен. Он повидал жизнь.

– Доброй ночи, мсье Жакоб, – сказал я. – Мне кажется, сегодня ваше шекспироведческое собрание не состоится, ибо моя мамочка вернулась с дачи. Ванг Ю давно уже видит «сны в летнюю ночь».

– Доброй ночи, мой юный друг, – сказал Жакоб. – У вас острый язык и острый ум. Берегите себя.

– В этом городе хотя бы рифму чувствуют и намеки понимают, – проворчал я. – А сколько на земле городов, где нет ни рифмы, ни поэзии. Еще раз – доброй ночи.

Выйдя из его лавки, я быстро зашагал прочь. Не прошел я и двухсот метров, как навстречу мне откуда-то повернул Человек в Медвежьей Шапке. Он пытался на ходу застегнуть брючную пуговицу и так увлекся своим занятием, что прошел мимо, не заметив меня. Я развернулся и осторожно последовал за ним. Тот свернул на какую-то улицу, затем на другую. Остановился рядом со старинным домом, поправил свою шапку и начал спускаться по одной из лестниц, огибавших дом. Вскоре и совсем скрылся из виду. Подойдя поближе, я заглянул вниз. На черной железной двери красной краской из баллончика было выведено: «Пещера». А ниже кривыми буквами:

Карлики без очереди,

остальные по порядку

Когда я вернулся домой, меня встречали тишина и темнота. Ванг Ю уже лег. Обычно Ванг Ю ложится поздно, и раньше двух-трех часов ночи свет в его комнате никогда не гаснет. Так как встает он засветло, мне всегда было интересно, чем же таким он занимается по ночам. Теперь это прояснилось – он всего-навсего перечитывал Шекспира и выдумывал к нему новые комментарии, готовясь порадовать своих всезнаек-слушателей, всем сердцем ожидавших его в лавочке мсье Жакоба. Однако этой ночью мой острый язык оказался прав: в честь возвращения матушки с дачи Ванг Ю лег рано и, наверное, видел уже десятый сон. Я спокойно вздохнул. В голове у меня все перемешалось, а на душе было так мрачно, что я не желал никого видеть и сил не осталось даже на простейшее бытовое общение.

Поднявшись к себе в комнату, я сел на одну из табуреток перед круглым столом из красного дерева. И на белой пергаментной бумаге, лежавшей на столе, написал:

Уважаемый господин Волковед!

Я убежден, что Вы – далеко не «новый» клиент мсье Жакоба, как вы оба утверждаете. Что вы скрываете от меня от меня и зачем, с какими целями?.. Меня терзают смутные сомнения.

Вы скрыли от меня не только дружбу с мсье Жакобом. Помните, что Вы сказали, когда я узнал, что Вы – один из почтеннейших в нашем городе торговцев собственным семенем? Вы предупредили меня, что не стоит делать поспешных выводов и видеть во всем плохое. Того, что мне удалось узнать, не хватает, чтобы разгадать Вашу головоломку. Мне все надоело, я хочу сбежать из этого города. Поэтому откровенно Вас спрашиваю: Вы – убийца?

P.S. И неужели Вы думаете, мне есть дело до этих убийств?

Я взял стакан, стоявший у меня в изголовье, и до краев наполнил его виски. Выпил залпом, выпил так, будто умирал от жажды, пил, пил и снова пил. Какое мне дело до этих убийств? Правильно! Повторив про себя эту восхитительную фразу: «Какое мне дело до этих убийств?» – я опять наполнил стакан, сел и написал на чистом листке:

Эсме!

То, что ты не держишь слова, конечно…

Ручку я удерживал с трудом. На мгновение меня охватила задумчивость. Потом я приписал:

Где ты?

Затем подошел к кровати и упал на нее не раздеваясь. И тут же уснул глубоким сном.

* * *

Когда я проснулся, был третий час дня. Воскресенье. Ровно семь дней с тех пор, как я ввязался в это дело. Усталый, оттого что проспал пятнадцать часов подряд, я принял ванну. Матушка и Ванг Ю, как всегда по воскресеньям, ушли на Рынок старых фотографий. Я спокойно и плотно позавтракал. А когда, посвистывая, вернулся в комнату, не поверил своим глазам. Письма господину Волковеду и Эсме исчезли со стола.

Матушка? Ванг Ю?

Какой ловкач, какой наглец, не спросившись разрешения, мог отправить оба сумасшедших письма? Ни Ванг Ю, ни матушка не были способны на такое нахальство. Я чуть не задохнулся от волнения. Хорошо. Ну а я-то с какой стати вздумал писать такие идиотские письма, ради чего? Зачем я написал господину Волковеду? Почему он не идет у меня из головы? И что мне нужно от Эсме? Хочет – приходит, хочет – не приходит; хочет – держит слово, хочет – не держит. Зачем я все время о ней думаю?

В ярости на ловкача, который отправил мои письма, а заодно и на себя, я вернулся в постель. Спать не хотелось, ведь я только проснулся. Но теперь я на каждом шагу боялся совершить какую-нибудь глупость. Я взял книжку и укрылся одеялом. И вы не поверите, однако не прошло и десяти минут, как я сладко заснул.

На следующее утро меня разбудил Ванг Ю, который вошел ко мне в комнату и раздвинул занавески.

– Доброе утро, господин, – сказал он. – Я подумал, что сегодня вам захочется встать пораньше и пойти в дедушкину контору.

– Ты очень правильно подумал, Ванг Ю, – ответил я. – И спасибо, что не называешь меня как-нибудь вроде «мой юный друг».

– С самого рождения я называю вас «господин», – укоризненно сказал Ванг Ю. – Вы прекрасно знаете, что я слуга вашего дедушки.

– Ты был слугой, – сказал я. – Да и что это за служба…

– Я по собственной воле решил стать слугой вашего дедушки, – ответил Ванг Ю. – Хорошего вам дня, господин.

Он вышел, как обычно держа спину очень ровно. У меня не осталось никаких сомнений относительно того, кто отправил мои письма. Милый Ванг Ю, подумал я. Милый, милый, милый Ванг Ю.

Мне не хотелось обижать его, проигнорировав домашний завтрак. Быстро съев что-то за заботливо накрытым столом, я вышел из дома, купил в городской аптеке прямо напротив дома реланиум с аспирином и направился в контору. Сев за стол, я положил в рот две таблетки аспирина и три таблетки реланиума и запил все это виски, оставшимся после прихода Эсме. Мне совершенно не хотелось нервничать. Совершенно не хотелось. Вам может показаться, что запивать реланиум виски – не очень удачная идея. Но я был не в силах размышлять на столь высокие темы. Я хотел как можно быстрее проглотить таблетки и спастись. Но я не успел. Дверь без стука отворилась, и вошел чертов господин Волковед.

– Сдаюсь! – сказал он. – Все кончено! Сдаюсь!

– Слишком короткая фраза для вас, – отозвался я. Мне хотелось провалиться сквозь землю, лишь бы больше никогда не видеть этого человека. Он, конечно, получил мое письмо.

– Я никогда не говорил, что я – новый клиент мсье Жакоба, – начал он. – Может быть, сам мсье Жакоб это сказал. Но я не собираюсь отвечать за его слова и не испытываю никакого желания обсуждать подобные вещи. К тому же время – понятие относительное, и всех клиентов, с которыми мсье Жакоб знаком меньше двадцати лет, как вам наверняка известно, он считает «новыми». Смирение, терпимость, чувство меры, логика, благодарность, способность поставить себя на место другого – да-да, именно этих качеств вам не хватает. Вы никогда не пытались поставить себя на место другого, вам и в голову такое не придет…

– Вы не сядете? – не выдержал я. – Виски с реланиумом не хотите?

– Что?! – спросил он, сверкая глазами. – Что вы тут затеяли? Немедленно спровоцируйте рвоту! Очень вас прошу. Вы отравитесь! Как вы могли? Как вы могли?

– Нет, – ответил я. – И не подумаю. – Я попытался выдавить из себя улыбку. Вот человек – шуток не понимает. А еще собирается жизнь мне спасти!

Усевшись в кресло слева от моего стола, он уставился на меня раскосыми глазами, из-за очков в тонкой металлической оправе.

– Нет, – произнес он. – Я не убийца.

Должно быть, он где-то читал, что если говорить такие вещи, глядя прямо в глаза, они будут звучать убедительнее.

– Вы крайне убедительны, – сказал я. – Здорово. Вообще-то, я в этом и не сомневался. Что-то в вас побуждает писать вам письма. Вот мы оба и пострадали от этого вашего свойства.

Я сам поразился собственной наглости.

Господин Волковед засмеялся. Да, он просто пополам сложился от хохота.

– Если бы все было так просто, – выдавил он, – как бы все было хорошо!

– Как бы все было хорошо! – поддразнил его я. Нелепые слова.

Тут дверь снова без стука открылась, и вошла Эсме. Эсме. На ней был кожаный пиджак, черный свитер с воротником-стойкой, узкие джинсы, а на ногах кожаные сапоги. Волосы растрепаны, будто она не причесывалась с прошлого вечера. Нетвердым шагом она вошла внутрь и опустилась в кресло напротив господина Волковеда. Посмотрела на меня. Красивые у нее глаза.

– Я-то здесь, – произнесла она. – Ну, а ты где?

Господин Волковед смерил презрительным взглядом сначала ее, потом меня. Я не мог ненавидеть этого человека так, как мне этого хотелось, все же в нем было что-то приятное.

– И мой сын, мой малютка-сын тоже здесь! – продолжала она. – Я нашла его! Он такой хорошенький! – Пристально взглянув в глаза господину Волковеду, она добавила: – Моего сына, родившегося от вашего драгоценного семени, сударь. Теперь я знаю, кто из посыльных мой сын.

Она всхлипнула.

Господин Волковед, отводя глаза, произнес:

– Я рад за вас, госпожа Эсме. Однако смею надеяться, что вы не станете заблуждаться и путать работу матери посыльных с обычным материнством, что может быть опасным не только для вас, но и для вашего «малютки-сына».

– Госпожу Эсме интересует только то, что она нашла своего сына и наконец соединится с ним, господин Волковед, – ответила Эсме. – Мне нет дела ни до Городского Совета, ни до Общества Посыльных. Этого мальчика родила я, и я вытащу его из этого бесчеловечного, абсурдного и бессмысленного предприятия. Возможно, в вас торговля собой и не пробудила отцовских чувств, но лично я приняла участие в этой грязной затее только для того, чтобы завести ребенка.

– Какая вы упрямая, – заметил господин Волковед. – Как вы пьяны и бесцеремонны, как вы легкомысленны! Совсем как ребенок, который не понимает, что играет с огнем. Позвольте вас по-дружески предостеречь…

– Ах, по-дружески! – резко перебила его Эсме. – Шел бы ты со своей дружбой! Мне не нужны ни советы твои, ни утешения! Хватит того, что я вытащу сына из этого порочного круга. Ни ради каких-то благородных целей, только потому, что мне так хочется! И потому, что я его люблю! Потому, что он нужен мне! Если из-за этого я пострадаю, то сама буду виновата. Наплевать. Знаешь что, добродетель недоделанный? Ты уж лучше со своими проблемами разберись! Вроде той, что в голове у тебя – вонючая помойка!

Вскочив, господин Волковед отчеканил:

– Разрешите откланяться.

Ясно было, что господин Волковед считает нас чудесной парой. Но терпеть нас, а в особенности Эсме, он больше не мог. Осторожно отворив дверь, он ушел.

Сколько себя помню, никогда не понимал мужской страсти к рациональным и аккуратным женщинам. Господин Волковед боялся Эсме. Боялся ее красоты, ее ума, ее любви к выпивке, а пуще всего – ее неуемного и сильного характера. Эсме была словно одинокий пиратский корабль в штормящем океане: черный флаг развевается на мачте, навевая ужас на торговые корабли, проплывающие вдалеке…

– Ну что за человек! – возмутилась она. А потом сказала:

– Пойду я. Зашла, чтобы ты не волновался. Со мной все хорошо, поверь, честное слово. Живу сейчас у одного друга. Как только спасу сына, сбегу из этого жуткого города. Собираю вещи.

– Береги себя, Эсме, – сказал я.

Она показала Муругана с дьявольскими сапфировыми глазами на невинном лице, и улыбнулась:

– Пока он со мной, ничего не случится. Не беспокойся, ангел мой.

– Тебе сапоги профессор Доманья подарил? – поинтересовался я.

– Ага, – ответила она. – Дядя Доманья засыпает меня подарками. А сапоги, кстати, незаменимы, когда надо кому-нибудь дать пинка. Смотри, какие носы острые! – она подняла ногу и продемонстрировала сапог.

Затем с трудом встала и произнесла:

– Ты тоже береги себя, ангел мой. Ты бледен как мел.

А потом открыла дверь и ушла.

Я пошел в туалет в коридоре и запер за собой дверь. Склонился над унитазом. Меня рвало. Рвало, рвало, рвало без конца. Мне хотелось сбежать, поскорее сбежать из этого проклятого города.

Вот вы не хотите ли побольше знать о Лане Тернер? Я лично – хочу. Вывернув как следует внутренности над унитазом, я вернулся к себе за стол и вцепился в один из журналов по кино. На обложке красовалась Лана Тернер, а в самом журнале было интервью на восемь страниц. Несмотря на все мои попытки сосредоточиться и то, что интервью было написано очень простым и приятным языком, некоторые предложения приходилось перечитывать по нескольку раз, и я все равно ничего не понимал. Кажется, я продирался через интервью часа два-три. Обычно я читаю быстро и легко все понимаю. И запоминаю. А в тот день я читал интервью Ланы Тернер, как трактат Спинозы, и все равно ничего не понял, ничего не запомнил. Признаться, мне до сих пор хочется узнать что-нибудь о Лане Тернер…

Не знаю, сколько времени прошло, пока журнал окончательно мне надоел. Вскоре я уснул крепким сном, преклонившись головой на спинку кресла и положив ноги на стол.

Мне снилась комната, облицованная белым кафелем. В ней был ученый в халате, который тряс какую-то колбу, заполненную белой жидкостью, и напевал:

 
С днем рождения, номер 478,
С днем рождения, номер 478,
С днем рождения поздравляем,
С днем рождения тебя!
 

В углу комнаты было кресло-качалка, в котором раскачивался малыш-посыльный. Ноги у него не доставали до пола, лицо было очень грустным, и он громко кричал: «Николай! Меня зовут Николай! Николай!» Какие-то люди волокли связанную Эсме и пинали ее в живот. Откуда-то возник мсье Жакоб и протянул ученому еще одну колбу, и оба они со смехом принялись о чем-то разговаривать. Меня никто не видел. Я прятался в каком-то тайнике и молился, чтобы меня не заметили. Внезапно налетели птицы, и посыльный, схватив несколько за хвосты, взмыл ввысь. Не выдержав, я закричал:

– Николай! Не бросай меня! Возьми и меня с собой, Николай! – и заплакал.

Я проснулся в холодном поту. Было далеко за полночь. Встревоженный, я вышел из делового центра, побежал к дому, и…

О том, что случилось после, я не люблю рассказывать. Честное слово. Вас когда-нибудь избивали трое совершенно незнакомых людей? Меня – да. Наплевать, что мне выбили два зуба, поставили фингал под глазом, что много дней и даже недель спустя у меня все ломило. Главное, в ту ночь пострадала моя честь. Моя драгоценная честь, над которой я так трясся, которую так оберегал своей нелюдимостью, своей строптивостью! Если бы мы я был героем какого-нибудь романа, то, без сомнения, любое оскорбление воссияло бы на моем челе мученическим золотым венцом, как величайшая честь, как награда свыше, которой я, наконец, удостоился. Но побои всяких голодранцев – не честь. По крайней мере, для меня.

Слышишь меня, читатель? Той ночью, когда я бежал домой, мне преградили дорогу трое. И основательно отлупили. Я видел их впервые в жизни. Я не смог смотреть им в лица, мне было неловко – из-за себя, из-за них, из-за этой идиотской ситуации, из-за своей ярости, из-за того, что они издевались надо мной. Я догадался, что это городские полицейские, что они здесь отвечали за порядок и безопасность. Я запомнил, во что они были одеты. (Эти детали врезались мне в память и, к сожалению, до сих пор никуда не делись.) Они были одеты так: на одном были брюки в зеленую полоску, футболка с надписью: «Buenos Aires is cool», кожаный пиджак, а на ногах – кирзовые сапоги. Засаленные волосы собраны в хвост, в одном ухе – платиновая сережка в форме дракона. Лицо второго походило на лицо ребенка. Волосы коротко остриженные и мелированные в синий цвет. На нем были узкие джинсы, серый бадлон с капюшоном, а на ногах – белые кроссовки. Избивая меня, они не переставали улыбаться и пританцовывать под слышную только им мелодию. Третьей оказалась женщина. Она была недурно сложена. Густые, крашенные в белый цвет волосы были пышно уложены. Обтягивающие брюки под леопарда, черная футболка в сеточку и золотистый клеенчатый плащ. На ногах лакированные ботинки со шнуровкой на высоких каблуках. В одном ухе болталась крошечная пластмассовая сережка в виде Минни Маус, а в другом – маленький бриллиантик. На длинных ногтях золотой лак. Красотка была особенно старательной и била больнее всех. При этом ногти у нее не ломались.

* * *

Я заперся в матушкином доме, в отведенной мне комнате. Дни текли, как река – медленная и грязная. Я не выходил ровно десять дней. Старался ни о чем не думать: читал биографию дрессировщика лошадей. Дочитал до седьмого тома, и вдруг мне стало скучно. Что бы я ни делал, ничего не помогало: убийства мальчиков-посыльных не шли из головы. С какой стати этот город поручил мне такое задание? Городской совет, городской врач, городская Полиция, Городское общество посыльных – и цепочка нераскрытых убийств! В этом городе, где я не знал никого, кроме матушки, Ванга Ю и мсье Жакоба, мне пришлось перезнакомиться со всякими новыми людьми, подчиниться ходу событий, а в итоге еще и побои перенести. Я ненавидел этот город. И свое неуемное любопытство, из-за которого я вечно ввязывался во всякие истории.

Я решил уехать первым же трансокеанским лайнером. Матушка поступила как всегда, когда я уезжал: обиделась и заплакала. Ванг Ю собрал корзину вкусной еды. Ненавижу, когда вокруг меня бегают, но он так настаивал, что я согласился, чтобы он проводил меня до порта.

Пожимая мне руку, он сказал:

– Счастливого пути, господин. Я буду по вас скучать.

Скучать? Я не поверил своим ушам.

– Вы очень приятный человек, – улыбнулся он.

– Спасибо, Ванг Ю, – ответил я.

– Я хочу кое-что подарить вам на прощание, – произнес он и, вытащив что-то из кармана, протянул мне. Это был морской камень. – Это единственное, что я привез из Индии. Я носил его с собой, ожидая, пока встречу кого-нибудь достойного, кому его подарить. Вы очень добрый. У вас большое сердце. Иногда, пусть и редко, вы напоминаете вашего дедушку.

– Откуда он? – спросил я. – Из Бомбея?

– Это не морской камень, – сказал Ванг Ю. На его лице проявилась ехидная ухмылка, очень похожая на матушкину. – Это камень из почки хиджры, которая меня украла. Пока камень выходил, она так мучилась, что я сохранил его – самое ценное воспоминание из той жизни.

Я растерянно умолк. Быстро распрощавшись со слугой, взбежал по трапу. Положил чемодан в каюту, вышел на палубу. И бросил подарок Ванга Ю в море. Поверьте, не так-то просто избавиться от подаренного вам почечного камня.

В первые дни путешествия я не покидал свою каюту. Прочитал седьмой, восьмой и девятый тома биографии моего лошадиного дрессировщика. Самая подробная биография обычно бывает не больше девяти томов. Но я ее дочитал, и пришлось принимать участие в жизни корабля. Как-то раз я сидел в шезлонге на палубе, пытаясь смотреть на море и небо – вообще-то это трудное для меня занятие – и вдруг мое внимание привлек один мальчик. Это был невзрачный шестилетний мальчуган. Он был одет в отвратительно грязные бермуды в цветочек, на ногах были лиловые кроссовки, а на худеньком тельце – огромная черная футболка. Он стоял ко мне спиной и, опершись на фальшборт, глядел на море. На футболке, дорогой читатель, у него было написано следующее:

 
Your view of society
Screws up my mind
Like you will never know
 

Мальчик повернулся ко мне. Он повернулся ко мне. Это был он. Сын Эсме. Мальчик-посыльный. У меня подкосились колени, хоть я и сидел. Он смотрел на меня ясными голубыми глазами. В грязи у него была не только одежда, но и лицо. Он улыбнулся. И подошел ко мне.

– Здравствуйте! – сказал он. У него был звонкий голос, в котором слышались какие-то щебечущие нотки.

– Здравствуй, посыльный. То есть привет, – отозвался я.

– Между прочим, у меня есть имя, – хихикнул он.

– Как тебя зовут? – спросил я.

– Себастьян! – ответил он.

Ну конечно. Себастьян.

– А мама, мама твоя где? – нетерпеливо спросил я.

– Эсме опоздала на корабль, – сказал он. – Пошла навестить дядю Доманью. Сказала: «Если опоздаю, садись на корабль и уплывай, а я догоню тебя на следующем». Вот я сел и поплыл. У нас очень красивая каюта: на палубе «С». А твоя где? Где твоя?

С посыльными у него не осталось ничего общего. Сын Эсме. Это был сын Эсме.

– Что за надпись у тебя на спине? – спросил я.

– Моя любимая группа, «Кокни Ребел», – сказал он. – Строчка из их песни «Себастьян». Мама очень обрадовалась, когда узнала, как меня зовут. Оказывается, это ее любимая песня. Заказала мне футболку с такой надписью. Как? Красиво получилось?

– А-а-а, так значит, ты выбрал себе имя по этой песне?

– Не-е-ет. Я выбрал его в честь Баха, – ответил он. – Но оно мне уже надоело. Я хочу его поменять. Пусть будет Иоганн. Или Мурик.

– Иоганн опять из-за Баха?

– Да-да, обожаю Баха.

– Но Мурик – это кошачье имя.

– Какая разница?

Правильно. Какая разница. Иоганн или Мурик.

Он радостно подпрыгнул:

– Мама очень хочет, чтобы меня звали Тедди. В честь одного рассказа Сэлинджера. Это ее самый любимый писатель. Ты знаешь, ее имя тоже из Сэлинджера.

– Не знаю, – ответил я. В горле у меня стоял ком. Я был готов разрыдаться. Как я соскучился по Эсме! – Думаю, что так ее назвал профессор Доманья. Он же крестный отец твоей матери.

– Нет, вряд ли, – весело ответил он.

– Что значит «вряд ли»? – переспросил я, не сдержав дрожь в голосе.

– Мама родилась в Индии. Росла там до семи лет. Ее отец был атеистом, а мама – буддисткой. Во-первых, зачем ей креститься? Во-вторых, профессор Доманья никогда не ездил в Индию. Кажется, профессор Доманья выдумал все насчет мамы, но я не уверен.

– Зато я уверен! – вскрикнул я. У меня перехватило дыхание. В какого ужасного, какого заурядного человека я превращался. От этой мысли я покраснел и опустил голову. Теперь еще и перед ребенком опозорился.

– Мне так нравятся раковины, которые ты подарил, – сказал он. – Всегда ношу их с собой. Ты прав. Они всегда помогают отвлечься, когда грустно. Когда я в ту ночь вернулся от тебя, они ужасно всем понравились. Я раздал несколько штук друзьям.

– Другим посыльным? – с улыбкой спросил я. Ну скажите, кому нужен человек, который не в состоянии себя контролировать – свой голос, выражение лица? Мне так хотелось напиться.

– Ну конечно, кому же еще? – спросил он. И подмигнул.

Эх, в мире, где посыльные с такой легкостью превращаются в обычных детей, мне только и оставалось, что заикаться и запинаться, краснеть и бледнеть, кричать и голосить. Будь что будет, лишь бы виски не переводилось!

– Ты знаешь, я так и не раскрыл преступление. Преступления, – признался я.

– А раскрывать было и нечего, – ответил он. – Это были самоубийства.

– Самоубийства? – от потрясения я готов был рухнуть в обморок.

– Самоубийства, обставленные как убийства, – объяснил мальчик. – Когда кто-то хотел умереть, он совершал самоубийство, а мы обставляли его, как убийство. Такой был уговор.

– Почему вы убивали себя, милый малыш? – спросил я. – Почему? Почему?

– А ты думаешь, нам очень хорошо живется? – спросил он, глядя на меня своими огромными голубыми глазами. – Мы слишком много знаем. Нам скучно, мы убивали себя оттого, что были посыльными, оттого, что жизнь – это такая скука. Если бы не мама, я был бы следующим. Двенадцатым погибшим посыльным. Знаешь, нам колют один препарат, инъекции, от которых мы навсегда остаемся детьми, посыльными. Но с этими инъекциями мы можем прожить не дольше тридцати лет. А если мы перестаем их получать, то…

– То что?

– Умираем через год-другой. То есть вариантов у нас немного: либо навсегда остаться посыльным, либо прожить год-другой, как обычный ребенок. В Городе это, конечно, невозможно. Ну вот, Эсме помогла мне сделать выбор. Я поживу пару лет обычным ребенком. Что скажешь?

– То есть тебе перестали делать эти инъекции? – с ужасом спросил я.

– Инъекции – монополия Городского Совета, – ответил он. – Плата за то, что мы посыльные. Разве ты не понимаешь? Я был готов убить себя, чтобы не быть посыльным! И вообще, зачем жить больше двух лет? Посыльный или ребенок – какая разница? Жизнь – скучная штука.

– Значит, это были не Убийства, а Самоубийства Посыльных? – уточнил я. – Так?

– Ага, – кивнул он. – Забавно, правда?

– Очень забавно! – возмутился я. – И что же, так все и будет продолжаться?

– Ага, – ответил он. – Вчера вечером еще один покончил с собой. Думаю, скоро все предприятие накроется. Это наша главная цель – чтобы не было новых посыльных.

– Мсье Жакоб знал об этом? – спросил я.

Он расхохотался:

– Не скажу! – От смеха у него выступили слезы.

– Но при чем здесь я? – удивился я.

– Не скажу! – крикнул он. И убежал.