Текст книги "Урод (СИ)"

Автор книги: Мадина Зиганшина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Мама! Ты прости, что я родился,

Что тебе, я в жизни помешал .

Я же не хотел, чтоб так случилось,

Что я буду лишним, я не знал.

Мама! Мне прости, что не любимый,

Я какой то, верно, не такой.

С первого мгновенья не счастливый.

И для мира этого чужой.

Мама! Я, греха в тебе не вижу.

Я, без всяких «но», тебя люблю,

И тебя я, мама не обижу.

Мама! Я, домой с тобой хочу.

Мама! Ты прости, что я родился.

Мама! Мне прости, что помешал.

Мама! Ты ни в чем не виновата.

Мама! Без тебя, я жить устал…

Три процента зрения. Это в сумме на оба глаза девочки. Сожитель ее матери недалекий, но очень далеко ушедший в злобу, люто ненавидел девочку. Ненавидел за врожденное уродство ее лица. Оно настолько было ему противным, что вызывало потребность терзать девчонку. Воспользовавшись ее почти полным отсутствием зрения, он заставлял ее подметать пол и за каждую пропущенную мусоринку выхватывал из ее руки веник и бил им по ногам девочки.

– Урод! – кричал он, постепенно погашая свою ярость. Урод. Это стало ее именем в родном доме.

Нетерпимым ее уродство было и для уличных мальчишек. Они грозились побить ее камнями. А подрастающие девицы вполголоса, но чтобы слышала, говорили ей вслед: «Как можно жить с таким лицом!» или что-то подобное.

Мать видела синяки от побоев ее сожителя, но никогда не вступала в защиту. Девочка считала, что она сама боится его. Она слабенькая, всегда усталая. Вот, если бы папа! Девочка мысленно рисовала отца, которого никогда не видела. Большой, сильный, с руками тоже большими, но теплыми и ласковыми. «Папа, папа, ну где же ты?» – шептала девочка в отчаянной надежде, что он придет на ее зов. Девочка знала из объяснений мамы, что отец бросил их из-за ее уродства, стыдясь соседей. Решение отца для девочки было вполне объяснимым, ведь она и сама стыдится людей. Она старалась не выходить на улицу днем, уж лучше терпеть побои дома.

Однажды мать сказала, что отвезет дочь в город, в школу – интернат для слепых.

– Там ты будешь не только учиться, но и жить.

Мать сказала это с каким-то облегчением, будто сбросила тяжелый груз с плеча. А девочке стало страшно, как это жить вне дома, без мамы! Но решение было принято, и они с матерью поехали в кабине грузовой машины в город. Девочка вглядывалась в лобовое стекло, чтобы попрощаться с родной деревней, но из-за плохого зрения ничего не видела. Детское сердце трепетало, как птица, запертая в клетке. Хотелось вырваться из машины и бежать назад в деревню, в которой ей не давали прохода, и все же в свою родную деревню.

Встретили их с мамой во дворе интерната. Повсюду были видны силуэты детей. Некоторые приблизились к ней. Привычно скомкалось сердце в ожидании оскорбления или даже удара, как когда-то в деревне ее ударил мальчишка по носу, да так, что полностью сломал носовую перегородку, чем существенно усугубил ее уродство. В следующую минуту девочка заметила, что ни мамы, ни кого– либо из взрослых рядом не было. Наверно, они зашли в здание, – догадалаcь она. Стало еще страшнее. Маленькая беззащитная в окружении детей, она выглядела, как собака с поджатым под самое брюхо хвостом, забежавшая в поисках пищи в чужой двор и готовая в любой момент к грозному окрику: «Пошел!»

Время шло, ее никто не трогал, но находиться такой неопределенности длительное время становилось невыносимым. Наконец к девочке подошла высокая женщина и вдруг, будто нырнула, стала вровень с ней.– «Присела на корточки», догадалась девочка. Женщина взяла ее за руку своей большой теплой и мягкой рукой.

– Ну, что, Любушка, давай знакомиться…

Девочка, конечно же, не запомнила имя этой женщины, вернее, оно вообще пролетело мимо ее уха. «Любушка. Это же меня она так назвала».– Любушка. Это слово эхом повторялось в ее ушах снова и снова. – «Люба. Это мое имя. Люба, а не Урод!»

Люба высвободила руку из ладони женщины и сама своими холодными маленькими пальцами вцепилась в руку женщины.

Девочку завели в здание. Она рванулась было назад, чтобы попрощаться с мамой, но ей сказали, что мама уже ушла. Ушла!? Сердечко в маленькой груди девочки будто оборвалось.

Так началась ее, продолжительностью в двенадцать долгих лет, жизнь в интернате. Здесь царил покой. Слепые не резвятся. Они не по детски степенные. Никто не обзывал ее уродом – слепые же. Только покой этот для девочки становился гнетущим и нестерпимым. Люба скучала по маме, которая совсем не приезжала. Девочка понимала, что маме трудно и даже невозможно приехать в город, но сердцу– то не прикажешь молчать.

Маме трудно. Вот, если бы был папа! Хотелось заплакать, но Люба давно разучилась плакать, вернее, у нее совсем не было слез, когда сердце рыдало.

Глава 2

«Ну хоть бить ее там не будут», – пыталась мать успокоить себя. Но вместо успокоения грудь с каждым днем все больше опустошалась. Валентина запила.

– Валька! Ты опять наклюкалась? – орал на нее сожитель, брезгливо отталкивая ее, пьяную, но ищущую ласку.

Она все равно лезла к нему, ей хотелось, чтобы он хотя бы ударил ее, бил, оставляя синяки на ногах, как у дочери. И от того, что он даже не бил, становилось нестерпимо горько. Валентина ненавидела сожителя, но не гнала его, как выгнала мужа, отца Любы, за измену. Она не спрашивала себя, почему не окорбляется сейчас, или почему не хочет отомстить за дочь. Просто не в ее правилах было заниматься самоистязанием вообще, а тем более теперь, когда все мысли заглушались водкой.

Сожитель ушел. Любое уродство для него было патологически нестерпимым, а пьяная Валентина казалась ему еще более уродливой, чем ее дочь. Такой исход событий для женщины был неожиданным и как– то резко отрезвил. Она перестала пить.

Вспомнилось, как жилось ей с первым мужем. «Теленок!» – призрительно называла она его, сначала тайно, чтоб не слышал, а потом раздраженно и громко. Ей не нравилось, что он не умеет постоять за себя в мужских столкновениях, какие в их деревне были чуть ли не каждодневным явлением, и безропотно принимал ее оскорбления и придирки. Его молчаливое терпение становилось нестерпимым для нее. И уже не хотелось ни его ласк, ни его неисчерпаемой доброты.

– Чего ты, Валька, добиваешься? Уйдет он от тебя. Сколько баб в деревне одиноких, поманит одна из них, и поминай, как звали,– сокрушалась мать.– Ну что ты, как мужлан какой, жена ласковой должна быть, в этом вся ее сила.

– Да кому он нужен. Кто позарится на такого? – возражала Валентина, ничуть не колеблясь в истине своих утверждений.

А мать, как в воду глядела, зашумели однажды бабенки в деревне, как растревоженные осы у гнезда, и полетели сплетни, мол, Вальке – то муж рога наставил. Выгнала Валентина мужа. Он уехал из деревни, но не один, а с молоденькой избранницей.

Придирка. Это безупречный способ разрушить семью. История знает немало случаев, когда из-за придирок один из супругов, подолгу притерпевающий их, сбегает из семьи куда глаза глядят. Лев Толстой. Даже имя предпологало для этого человека царский сан. Гигант в литературном мире и просто высокий, крупного телосложения человек, напоминающий легендарных богатырей Руси. И вот этот человек бежал из дома, бежал от постоянных придирок жены, которой не нравилось, что он не требует от издательств гонораров за свои литературные произведения. Зачем они, семья утопала в роскоши? Но привычка к придиркам – это кровожадный враг, который ищет причины для раздражения, а если не находит их, строит ситуации сам. Жена Льва Толстова, конечно, знала достоинства своего мужа, но вся беда в том, что люди легко привыкают к хорошему. И оно становиться само собой разумеющимся, а плохое, даже незначительное, оно сиеминутное, явное и раздражает. Придирка, как ржа, подтачивает даже самые крепкие устои. Лев Толстой. Не выдержал даже этот могучий человек, бежал, в бегах простудился и умер от восполения легких. Последней его просьбой было не подпускать жену к его гробу.

И стала Валентина, статная да красивая, приманкой для сластолюбивых одиночек и не только. Однако женщина себе цену знала, по рукам не пошла. Но и одиночкой не собиралась оставаться. Однажды, после окончания жатвы , на току, когда зерно уже почти было подобрано, появился бригадир. Это был уважаемый человек на деревне, приехал разделить радость с хлеборобами, остался, чтобы отпраздновать с ними небывалый урожай. Ну, как водится, подвыпили на радостях, захмелели, да оно и не предосудительно, работа, за малым, закончена. Уже поздненько, потемну к Валентине подошел бригадир и сзади обнял ее. Это было неожиданностью. Степенным человеком слыл бригадир, половину века уже проживший, не женатый, но ни в каких постыдных делах незамеченный. Жил с матерью. Мужчина видный, любая на деревне сочла бы внимание этого человека за честь. Валентина решительно скинула его руки со своей талии и молча пошла прочь, интуитивно понимая, что это всего лишь хмельная страсть. И хотя на это можно было посмотреть снизходительно – живой ведь человек, и лед тает, когда жарко. Но к почтенному человеку такое обычно не применимо.

Один мужчина вроде оседло решил переселиться, почему бы нет, баба видная, имеет крышу над головой, хозяйство порядочное. Правда, старуха в доме есть , да много ли ей осталось землю коптить. Хужее девчонка, до тошноты уродливая. Ну да ладно, стерпится.

– Валька, не пара он тебе. Злой он. Видала давеча, как на девочку нашу смотрел? Ой, боюсь, казнить он будет ее. Не пущай его близко ко двору, помяни мое слово, не раз пожалеешь, дочка! – запречетала было мать Валентины. Но куда там, только обозлила ее.

– Опять суешь нос не в свои дела? Чего ты меня за подол хватаешь? Вылезла я уже из этого возраста, без тебя разберусь, как мне жить. И запомни, будешь мне палки в калеса ставить, умирать будешь не подойду к тебе!

От всех этих огорчений ли, время ли подошло, мать вскоре умерла. И надо случиться так, что Валентины в тот день не было дома, не успела вернуться из города. Дочка расказывала, что бабушка все поднимала голову и спрашивала: не приехала ли мама. Много раз спрашивала, а потом совсем замолчала.

Все так и случилось, как пригрозила со зла Валентина.

Поползли дни один за другим, годы серые да скучные, вроде идешь вперед, а глаза назад смотрят, только воспоминания, одно другого краше. И ничто впереди не светит. А от прошлого только одно клеймо и осталось – «брошенка», на деревне это нестерпимый позор.

Однажды в дверь постучали. На пороге стояла высокая женщина, вроде знакомая, но не на столько, чтобы припомнить.

– Зравствуйте, Валентина! – поздоровалась женщина.

И, видя, что ее не узнали, пояснила, что она директор интената.

Валентина всплеснула руками, суетливо пригласила в дом и захлопотала на кухне, собираясь напоить гостью чаем. А та сидела на табуретке и озиралась вокруг. Заметила, как аккуратно расставленны на сушилке тарелки, бокалы. Опрокинуты на тумбочке чистые кастрюли, сковородка. На окне висела с каким-то веселым рисунком задергушка, на подоконнике стояли горшочки с геранью, играя разноцветием бутонов.

Зашумел чайник, запахло густым травяным ароматом. После длинной утомительной дороги чай был самым желанным напитком.

Женщины пили чай молча, если не считать реплики гостьи о хорошем подборе трав для заварки чая, о бездорожье, которую трудно преодолеть и прочей мелочи, которая приходит в голову в ситуациях, когда говорить не о чем, а намеченный разговор начинать еще рановато.

Гостью удивляло, что мать не спрашивает ничего о дочери. А у Валентины этот вопрос застрял непроходимым комом в горле.

– Что же вы не приезжаете к нам, Любушка тоскует по вам, – наконец озвучила гостья, висевший в воздухе вопрос.

Валентина не ответила ей, только заметно поджала губы. И гостья уже пожалела, что задала явно упрекающий вопрос.

– Да, конечно, работа, и добираться до города у вас тут почти невозможно и не на чем, – запречетала, отвечая на свой же вопрос, гостья, хотя все, что говорила не могла считать опраданием для матери, которая годами не находила возможности попроведовать дочь.

Разговор даже не пытался стронуться с места.

– У вас уютный домик. Ухоженный такой, как вы одна справляетесь? – с улыбкой похвалила гостья, переходя на другую тему.

– Ну как справляюсь, «я корова, я и бык, я и баба, и мужик!» – ответила Валентина улыбкой на улыбку. И на этом разговор опять оборвался.

– Скоро за мной заедет машина, наконец решила гостья приступить к разговору, ради которого приехала, – я хотела бы пригласить вас поехать со мной навестить Любушку. Она ждет вас. А назад вас привезет наша машина.

Валентина соскочила с табуретки, рванулась в соседнюю комнату, но тут же вернулась и заявила, что ей надо сбегать на работу, чтобы отпроситься у начальства.

Получив разрешение начальства, женщина бегом побежала вдоль деревенской улицы, завидев, что у ее дома уже стоит машина. Она пробежала мимо магазина, где можно было бы купить гостинец для дочери. Не остановилась толи потому, что не подумала об этом, толи боясь задержать машину. Быстро сменив платье, заявила о своей готовности ехать.

Машина уже выезжала за околицу деревни, и Валентина вдруг вскрикнула:

– Стой, стой, поворачивай назад! Мне надо взять малиновое варенье, которое любит Люба.

Всю дорогу ехали молча. Мария Ивановна, имя которой Валентина так и не вспомнила, взяла из ее рук довольно увесистый узел и положила на сидение между ними. Тупо брякнули банки, стукнувшись друг об друга.

– Носки и варежки еще положила, которые сама связала для дочки, оправдывала она большой размер узла.

–Это хорошо, Любушка порадуется, – похвалила Мария Ивановна.

– Наверное, она уже большенькая, подойдет ли ей моё вязание? – вдруг испуганно встрепенулась мать. Для нее дочь была все такой же маленькой, какую отвезла она ее в интенат.

– Все равно Любушка обрадуется, даже, если они будут малы. – поспешила Мария Ивановна успокоить мать и положила свою теплую, мягкую ладонь на руку своей спутницы. Она знала, что Люба отдаст носки и варежки маленькой девочке казашке, которую очень любила и была ее повадырем на прогулках. Бывало, что отдавала ей одну из двух конфет, которые получала, как и все, за завтраком.

Укачало. И обе женщины задремали . Дорога была дальней.

Глава З

Мать стояла столбом перед неузноваемо повзрослевшей дочерью и никак не осмеливалась дотронуться до нее. Руки висели, как плети.

Дочь не знала почему ее позвали в комнату для гостей и молча ждала объяснений.

– Любушка, к тебе приехала твоя мама, вот она, – Мария Ивановна притянула руку девочки к материнской руке.

– Мама! – вскричала девочка и вцепилась в стоящую рядом мать. Обе молчали: дочь от упоения счастьем, мать от пронзительно осознанной вины.

Мария Ивановна вышла, оставив их вдвоем. Она боялась разрыдаться и этим испортить радость встречи.

Потом был чай с малиновым вареньем. Мать и дочь, перебивая друг друга, вспоминали картинки из детства Любы. Перед глазами Валентины вдруг всплыли синяки на ногах дочери. Это напрочь вычеркнуло радость воспоминаний. Захотелось попросить прощения у дочери за эти синяки, но Валентина не сделала этого, чтобы не смешать горькое со сладким.

Носки, конечно же, не подошли, но Люба с радостью воскликнула:

–Зато они будут как раз Аяулым! Мама, к ней никто не приезжает. Как она обрадуется! Спасибо, мама!

Дочь, которая сидела до сих пор за столом напротив матери, встала, обошла стол и села рядом с матерью, прильнув к ней.

– Мама, давай пригласим эту девочку на чай с малиновым вареньем и Марию Ивановну тоже!

Валентине понравилась идея позвать на чай девочку с красивым и загадочным именем, но когда Люба пожелала пригласить Марию Ивановну, она вдруг осознала, как сильно срослись души Любы и этой женщины, и какое крохотное и тесное местечко осталось в сердце дочери для нее, для Валентины. Даже в первые часы встречи с матерью Люба пожелала близости этой женщины. Однако Валентина постаралась подавить обиду в себе и с деланной радостью согласилась с предложением дочери. Но обида матери тенью проскользнула перед девочкой и, почувствовав неладное в настроении матери, Люба еще теснее прижалась к ней.

– Мамочка, нежно произнесла она, и стенка, которая вдруг появилась между ними растаяла. Валентина тоже крепко обняла дочь. Вгляделась в нее долгим взглядом, и уродство дочери показалось ей таким незначительным, даже почти не заметным. Да, чего там, она была самой красивой.

Оставаться долго Валентина не могла. Но уезжая, обещала дочери, что как-нибудь вырвется и приедет к ней.

Люба не знала, что мать привезла директор интерната. Выяснять это никто не стал, да и некогда было. Мария Ивановна принесла рисунки Любы. Мать удивилась как же это она, почти слепая, может рисовать.

– Люба рисует лежа на полу. У нее есть лупа, которая крепиться на лбу. Лупа с подсветкой. Благодаря этой установке Люба видит, что рисует, – обяснила директор школы.

Мать не задерживала глаза на картинках, но, если бы она разбиралась в искусстве, то поняла бы, что эти картинки выдавали талант художника.

Причудливые стилизованные орнаменты рождались у девочки после прогулок с Марией Ивановной, которая нередко забирала ее в лес. Она расказывала девочке какими цветами усеяны поляны, давала понюхать арамат цветов. После этих давольно частых прогулок Люба научилась распознавать цветы по аромату.

Мария Ивановна срывала листочки с различных деревьев, цветы, вьющиеся растения, чтобы девочка могла разглядеть их, приближая к самым глазам. Она рассказывала, как под пробивающимися через листву деревьев лучами солнца, рождалась сказочная красота, которая способна радовать сердце человека, делать его добрее, благороднее. Мария Ивановна заостряла слух девочки на лесных звуках. Учила слышать легкий, едва уловимый шелет листьев среди стреката насекомых и оголтелый гомон птиц. Они слушали тяжелый гул леса в ветренный день и давали повод разгуляться своей фантазии.

Однажды в лесу Люба запела. Мария Ивановна замерла. Девочка пела сердцем. Голосом так не поют. Вернувшись с прогулки Мария Ивановна попросила музыкального работника школы прослушать голос девочки, но Люба петь не согласилась. При первой возможности Мария Ивановна повела девочку на концерт прославленного детского хора. Там пели и солисты вокала. Через несколько дней отрывок из одной, услашанной там песни, Люба воспроизвела в комнате. Дети, находившиеся там, захлопали в ладоши. Это было началом любиных концертов на школьной сцене. Занялись постановкой ее голоса. Песни подбирали вместе, так сказать, для души, то, что нравилось девочке, постепенно складывая для нее подходящий ее голосу репертуар.

Послушала песни дочери и Валентина. Мария Ивановна устроила специльный традиционный по случаю приезда родителей к воспитанникам интерната, концерт. Кроме Любы в день приезда ее мамы выступали и другие дети. Они пели, танцевали, даже показывали небольшие гимнастические этюды, позволительные для слепых. Спела песню на казахском языке и маленькая Аяулым.

– Это песня о маме, – пояснила Люба. – Аяулым очень скучает по своей маме, иногда плачет. Ее мама пьяница, часто била дочку, оставляла одну дома без пищи, но Аяулым говорит, что она все равно очень хорошая, просто ей тяжело живется. Когда она привезла дочку к нам в интернат, звала ее Аяшкой. Но Мария Ивановна сказала нам ее настоящее имя. Аяулым – отличница, умная и добрая девочка. Она сочиняет стихи, только на своем родном языке. Мария Ивановна попросила нашу учительницу по музыке положить ее стих на ноты, вот так и получилась эта песня о маме. Ты знаешь, мамочка, такая радость, у нас был медосмотр, и врачи сказали, что у Аяулым, похоже, можно восстановить зрение. Теперь Мария Ивановна возит ее на всякие анализы. Врачи проводят подготовительное лечение и потом сделают операцию. Представляешь, мамочка, Аяулым будет видеть! Мария Ивановна говорит, что такой случай уже был в интернате.

Валентина порадовалась за дочь, хорошо ей здесь. Но где-то, очень глубоко в сердце елозил и подтачивал его червячок. Трудно сказать это была уязвленная совесть или зависть к женщине, отломившей и присвоившей себе огромный кусок любви, которая по праву всецело должна принадлежать только ей, Валентине. Делить дочь она ни с кем не хотела. Этот червячок так и не дал ей вдохнуть счастье полной грудью.

Глава4

Было одиноко. Работа – дом, дом – работа. Хотелось выть. Необласканная, недолюбленная, но еще молодая и красивая она проводила рукой по своей эластичной нежной коже и искренне жалела, что ни одна рука не почувствует нежность этой кожи и не насладиться ее прелестью. Казалось жизнь замерла в этой ядовитой тоске, но, увы, годы пролетали сменяя друг друга не оставляя никаких изменений, только сгущая тоску и делая ее еще ядовитее. Иногда вспоминалась дочь, но долго не задерживаясь, уплывала, как ненадоедливый, ни на что не претендующий призрак. Недообдуманной, недовзвешенной причиной тому было поселившееся в интернате спокойствие при виде обустроенности жизни дочери. Ей Валентине куда хуже живется, чем дочери.

Вспоминалось обещание приехать к ней, а как? Мало ли, много ли, забот хватает. Коровенка есть, теленок. Их по утрам надо на выпоса выгонять. Опять же кто будет доить? Доверишься людям, только коровенку испортят. Кому охото пальцы утруждать, высвобождая вымя до конца, а это сразу скажется на удое. Тут куры, гуси, утки. А работа? Кто держать-то будет тебя, если будешь разъезжать по своим надобностям. В деревне работу найти, что в рай попасть.

Так вполне резонно думалось Валентине. Но совсем не так думалось Марии Ивановне. В один из летних дней, возвращаясь с работы домой Валентина заметила у калитки своего дома женщину. Чем ближе, ох, да это же директор интерната. Валентина зашагала быстрее, даже побежала. Женщины обнялись. Ахая, что вот нежданно, негаданно, что есть же Бог, и о ней вспомнили, Валентина наконец достала из какой– то щели над дверью ключ и, открыв дверь, впустила гостью в дом

Не обессудь, Валюша, я к тебе не на денек приехала, отпуск у меня. Так захотелось деревенским воздухом подышать, – говорила гостья совсем неизвиняющимся тоном, как, будто здесь жил человек, испытывающий потребность видеть ее.

– Да, ради Бога, хоть совсем поселяйтесь, я одна от скуки помираю, – отвечала Валентина, совсем не сознавая ответственности за свои слова.

– Ну, совсем, не совсем, а недельку-то погощу, помогу тебе, чем смогу.

Гостья подтянула к себе большую туго набитую сумку.

– Я вот привезла городского лакомства – фрукты, колбасу, у вас тут рынка нет. Ничего не завозят.

– А навезла-то, будто у меня семеро под лавкой, – нарочито возмутилась хозяйка дома.

– Разве фруктов бывает много!– в тон ей отшутилась гостья.

Отшумел чайник. Завершилось чаепитие. Валентина так и не обмолвилась о дочери.

– А у меня для тебя есть еще один подарок, – сказала гостья и вытащила из папки чей-то портрет. – Это Любушка по памяти нарисовала тебя.

Валентина взяла из рук гостьи рисунок.

– Я такая уродина? – толи растерялась, толи расстроилась Валентина.

– Да что ты! Даже, если есть какие недоработки так ведь это почти вслепую нарисовано. Когда она рисовала, так волновалась, все спрашивала, похожа ли? Так ли мама улыбается? Моя мама самая красивая. Ведь на портрете у меня она получилась добрая! – горячилась Мария Ивановна, повторяя слова Любы. Голос ее дрожал.

– Ну, может быть. В искусстве я не разбираюсь, – отошла от конфуза Валентина и положила портрет сверху на шкаф.

«И запылится, и будет лежать там вечно», – подумала Мария Ивановна и тут же осудила себя: «зачем так плохо думать о человеке!»

– Ладно, если какой-то цветок рисуешь, можно его к глазам поднести, руками ощутить, А портрет человека-то как? – высказала свое недоумение Валентина.

– Она видела тебя сердцем. Любушка рисует то, что чувствует, а не то, что видит.

– Валя, а еще я привезла тебе Библию.

– У меня была Библия. Я пробовала читать, ничего не поняла. Там везде твердый знак и слова странные, какие-то «ежи на небеси». Отдала я ее соседке.

–Ну, а эта понятная, переведенная на современный язык, на котором мы сейчас разговариваем. Мне ее подарили благовестники. Начнем читать и что-нибудь поймем.

Глаза уже смыкались: гостья с дороги, Валентина после работы. Где– то на полуслове и уснули.

Утром встали обе спозаранку, одна с подойником выскочила во двор, другая занялась готовкой пищи. Мария Ивановна мучила себя одним и тем же вопросом: почему Валентина не кинулась расспрашивать о дочери сразу же, как сделала бы любая мать, ведь уже несколько лет не видела своего ребенка. Мария Ивановна и в этот раз скрыла от Любы, о поездке в деревню, чтобы она ни в коем случае не догадалась, что поехала приглашать маму, ведь для Любы несравненно важнее, если мама сама приезжает, соскучившись.

Глава5

Прошел уже почти месяц, как уехала Мария Ивановна. Валентина не приняла ее приглашения вполне, как она считала, оправданно и обоснованно, сомнения ее не посещали, раскаяние не мучило. Люба получала квартиру. И директор интерната предлагала переселиться Валентине к дочери, ведь ей, слепой, будет трудно жить одной в квартире.

«Ну да, конечно, «ехать в Москву разгонять тоску». Бросить дом, хозяйство… Как легко люди рассуждают!» – бунтовал разум Валентины.

Трудности, с которыми столкнется дочь, реально Валентина не представляла, да и не задумывалась над этим. К тому же, чего им со взрослой уже дочкой вместе делать? Пусть выходит замуж, обзаводится семьей. А Валентине и о себе подумать надо, еще молодая, чего себя заживо хоронить.

Предложил сойтись вдовец с двумя сыновьями из соседней деревни. Обещал любить и жаловать, если она сумеет заменить детям мать. Обременять себя лишними заботами не хотелось, но других предложений не было. «И куда смотрят эти мужики», – сокрушалась Валентина, всматриваясь в зеркало. Но, заметив, углубляющиеся моршины, со вздохом проворчала: – «Да и мне чего уже ждать да выбирать, как говорится: «Я стою у ресторана, замуж поздно, сдохнуть рано».

Хозяйка Валентина хорошая. Стол полон еды. Ну а в другом не обессудьте, опыта материнского не набралась. На том и согласилась сойтись.

Чувствовал ли кто-нибудь из четверых, что обрел семью, трудно сказать. Пожалуй, пока только приглядывались друг к другу, понимали, что надо смириться.

Почувствовать себя любимой новым сожителем Валентина не могла, ловя его тревожные взгляды на сыновьях, видела – им принадлежит его сердце. Претворяться любящей мамой не умела, хотя понимала, что этим могла бы завоевать расположение их отца. Срастется ли все? А если нет, такое сожительство – одни бремена.

Тимофей, так звали ее нового сожителя, не спешил выставлять притензии, да и к чему придирешься, дети сыты, ухожены. Полюбить их, совершенно чужих, сразу невозможно, обманывать не стоит, дети это сразу улавливают. Почувствуют притворство и тогда вообще не пойдут на сближение. Прежде чем переехать к Валентине, Тимофей серьезно поговорил с детьми, рассказал о возможных трудностях, о том, что женщина, с которой он хочет продолжить свою жизнь, конечно, не мама. Он постарался обьяснить, что тем не менее с ней будет легче, потому как его, работающего на лесовозе, подолгу не бывает дома, а они еще малы, чтобы перейти на полную самостоятельность. Да дети уже и сами убедились, ведь больше года без мамы. Трудно им, измучился папа. Они знали, как сильно их любит папа, потому в обиду их не даст. Ну а остальное можно терпеть. Оставшись без матери, дети быстро взрослеют.

Почувствовать облегчение от того, что в доме появилась мужская рука, Валетина пока тоже не успела. Большее время он на работе, в разъездах, все дела по хозяйству так же лежат на ее плечах, да еще добавилась забота о детях. Проблескивать начала мысль, что сделала неверный шаг. « Не было у бабы хлопот, купила баба порося», – пришла на память поговорка, и от этого на душе стало еще досаднее.

Тучу в доме начал замечать и Тимофей. Угрюмый взгляд, поджатые губы ничего хорошего не предвещали. Он чувствовал – молчит, а если заговорит, это уже будут грозовые молнии.

Тимофей позволил себе взять несколько дней отпуска без содержания. Он понял, что сейчас это просто необходимо. Надо установить благоприятную погоду дома. С утра помог управиться на кухне, развесил белье, вместе с сыновьями натоскав воды, дров, растопил баню. Валентина напекла блинов. Распаренные краснощекие мальчишки, поблескивая карими глазами, как у отца, швыркали чай, уплетая блинчики, начиненные творогом. Чинно попивал чай отец, грузный с небольшим брюшком мужик с крепкими, мускулистыми руками. В нем сидела мощная, надежная сила. Валентина, тоже разрумяненная после жаркой бани, едва успевала разливать чай, изредка прихлебывая сама, и разглядывала свою новую, невесть откуда свалившуюся семью. Валентина, непривыкшая к такой семейной идилии, ощущала себя чужой в ней. И все казалось чем-то неестественным и не надежным. Все рассыпится и улетучится, как небывало.

Уложив детей спать в дышащие свежестью постели, Тимофей вышел из детской, подошел к этажерке с книгами и взял Библию, ту, что подарила Мария Ивановна. «Почитаем», – предложил он. Валентина неопределенно пожала плечами. Тимофей ласково обняв за плечи, усадил ее рядом. Быстрым движением пальцев пролистнул несколько страниц, ища что-то, и прочитал своим басовитым голосом о том, что дети – это дар божий, данный людям на счастье. Она молчала.

Зная от людей, что у Валентины есть дочь, что живет она в городе, Тимофей неожиданно предложил Валентине всей семьей съездить к ней.

– Детей познакомим. Вот оформим наш брак, если ты не против, я удочерю ее, и будут дети родными. Где она там живет, сколько ей лет, чем занимается? – поинтересовался Тимофей. Валентина обнаружила вдруг, что не может ответить на его вопросы. Даже возраст дочери пришлось мысленно подсчитать.

– Она почти слепая. Закончила школу-интернат. Ей, как инвалиду, дали квартиру, – пересказала Валентина информацию Марии Ивановны. В голове у нее переплелись сразу две мысли и мешали друг другу, и будоражили душу. Он сообщил, что собирается официально жениться на ней, и он так живо интересуется ее, совсем для него чужим ребенком, к тому же собирается удочерить девочку. Ко всему этому Валентина никак не была готова и сейчас чувствовала себя слегка опьяненной.

Намерение Тимофея было твердым, и семья собралась в дорогу. Обдумали, что надо взять в подарок и, обнаружив, что в деревенском магазине нет ничего интересного, решили подобрать подарок в городе. Тимофей предложил сделать это вместе с Любой по ее вкусу и желанию.

Заказали такси.

Глава 6

Подъезжая к городу, Валентина вдруг испугалась, вспомнив, что дочь с уродливым лицом. Им ведь станет противно смотреть на нее. Перед глазами всплыли синяки на ногах дочери. В ушах зазвучал окрик: «Урод!». Как повлияет это на их взаимоотношениях с Тимофеем, не пойдет ли он теперь взадпетки. Кому охота родниться с уродом!