Текст книги "Синтез"

Автор книги: Мацей Войтышко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

*

– Элька, защищай ворота!

– Сюда, сюда!

– Угол! Назначаю угловой удар!

– Судью на мыло!

– Если будешь меня обзывать, то я не играю!

Эта последняя фраза принадлежала бабушке, поскольку дедушка с явным удовлетворением ругал судью, то есть бабушку, и даже обвинял ее в пристрастном судействе.

Марек, дедушка, Петрусь и поэт Фунг играли против четверых циркачей из группы «Сальто», в одних воротах стояла Эля, а в других – Август Тоникер.

По правде говоря, команда циркачей отличалась большей слаженностью и силой, но дедушкин коллектив своей амбицией компенсировал нехватку у себя этих качеств. Марек, который первый раз бегал с «отремонтированным» сердцем, заметил, что ему это дается легче, чем раньше. Поэт Фунг забыл о своих изощрённых тирадах и лишь коротко, отрывисто покрикивал то на Петруся, то на Марека. Эля, замурзанная и растрепанная, проявляла чудеса изворотливости, и ее «замечательным действиям», как назвал это Марек, следовало приписать половину успеха, каким, без сомнения, был счет 2 : 2.

Бабушка свистела и демонстрировала большой профессионализм: она показала дедушке желтую карточку, решительно назначила свободные удары и вбрасывание из аута. Когда она объявила конец матча, ей с трудом удалось уговорить обе команды тщательно вымыться еще до обеда. Все хотели сначала есть, и заправилой бунта был, понятно, дедушка Артур. Конечно, судья настоял на своем, грозясь объявить счет недействительным и полностью дисквалифицировать грязных игроков.

Такой день, напоенный запахами леса и земли, заполненный людьми, с которыми связывают тоненькие ниточки взаимопонимания, насыщенный событиями, сменяющимися в ускоренном темпе, – такой именно день и заставил Марека до конца поверить в подлинность своего приключения. Ведь во сне может случиться почти все – но только не такой вот день, полностью нереальный, но все-таки настоящий.

А сейчас он кормил вместе с Элей и Петрусем слонов. Массивная Афродита принимала нежным концом хобота кисти бананов и вкладывала их в пасть. Ее супруг Кинг грелся на солнце, а маленький слонёнок (еще без имени) возился на берегу ручейка.

Вдруг животные начали проявлять беспокойство. Афродита бросила гроздь и ужасающе заревела. Кинг в страхе вскочил, а слонёнок жалостно запищал.

– Они чувствуют в воздухе что-то недоброе... – сказала Эля.

Часть шестая,
или
Наука

– Так. Хорошо. Теперь вверх!

Они выплыли. Уровень воды значительно повысился, так что она доходила прямо до скальной платформы. Но, кроме одной опрокинувшейся пусковой установки, все остальные зловеще блестели, неизменно грозные в своей боевой готовности.

– Великолепно, – пробормотал Муанта. – Великолепно!

– Ваше превосходительство, – сказал робот, – у меня ничего не запрограммировано насчет этого оборудования. Я не знаю, что это такое, но, судя по реакции вашего превосходительства, тут что-то очень опасное. Предупреждаю, что здоровье...

– Вот-вот! – поспешно уверил его Муанта. – Здоровье – важная вещь! Где-то здесь есть маска.

Он отыскал огромный, прозрачный колпак и надел его на голову.

– Ну что? – загудел он из глубины. – Идет мне?

Робот проявлял признаки беспокойства.

– Мне жаль, ваше превосходительство, но я должен буду уведомить руководящий центр.

– Да пожалуйста, пожалуйста! Уведомляй! Я обожаю руководящие центры!

Одним прыжком Муанта достиг рычага и рванул его вниз. Пещера наполнилась странным шипением и гулом. Пусковые установки работали, как огромные воздуходувки. Их разверстые пасти изрыгали, казалось бы, только сжатый воздух.

Робот посылал в руководящий центр сигналы тревоги, а Муанта сидел верхом на замшелом валуне и гоготал под своим стеклянным колпаком, напоминая квакающую гигантскую, старую и сморщенную жабу. Ему казалось, что это самый прекрасный день в его жизни.

*

В этом месте обрывается история мира.

История складывается обычно из маленьких и больших историй, связанных с человеческими судьбами, а так как спустя полчаса после безумного жеста Муанты все население земного шара утратило собственную волю, то вслед за этим оно лишилось и своих историй. Каждый замер в полусне там, где стоял или сидел. Руки, опущенные над компьютерами, ноги, поднятые для удара по мячу, головы, усердно склоненные над работой, пальцы, играющие на фортепиано – все вдруг застывало и постепенно безвольно опадало, как в неожиданно замедленном фильме. Болезнь, которая с первого момента ее распознания получила название atrofia asynomorus liberiensis, в течение двадцати минут овладела человечеством. Все, буквально все граждане мира, находившиеся в то время на Земле, подверглись ужасающему заражению.

Ошибочно было бы предположить, что это событие вызвало сразу огромные бедствия. Роботы автоматически доставили самолеты и поезда на их стоянки. Никто, к счастью, не гулял прямо по трассе, не открывал клетки со львами, никто также не стал жертвой несчастного случая, окаменев над пробиркой с ядовитым веществом.

Но картины, которые были автоматически зарегистрированы головизионными камерами, дают полное представление о размерах катастрофы. Вот на концерте в филармонии замирают все музыканты и весь переполненный слушателями зал. Они сидят такие беспомощные и смотрят друг на друга пустым, невыразительным взглядом. Сидят... Инструменты упали на пол, и тишину нарушает только скрип дирижерского пюпитра, гнущегося под тяжестью самого маэстро, который почивает на нем в неестественной позе. Спортсмены, бежавшие в это время по стадиону, вдруг сбавляют скорость и ложатся на дорожки. Борцы резко останавливаются в разгаре ожесточенной схватки. Песенка замирает на устах певицы, а телевизионный ведущий Рыпс первый раз в жизни замолкает на полуслове.

И так прошел первый час после того, как оборвалась биография человечества.

*

Муанта как раз входил в головизионный центр в обществе Гонсалеса.

– Ваше превосходительство, – повторял компьютер, в отчаянии мигая огнями, – что-то случилось... что-то очень плохое: центр не отвечает... Это, ваше превосходительство, авария, огромная, опасная авария.

– Ты знаешь, как его выключить? – спросил Муанта сидящего у стены человека в голубом комбинезоне, указывая на робота.

Тот кивнул головой.

– Так выключи его! – приказал Муанта.

Человек встал, подошел к роботу и бесцветным голосом сказал:

– Выключься!

– Я не могу, – ответил Гонсалес. – Я из надзора.

Человек не прореагировал на ответ. Он стоял напротив Гонсалеса, но, по сравнению с этой машиной, в неистовстве посылающей сигналы тревоги, выглядел манекеном.

– Соедини меня с надзором, – рявкнул Муанта.

Человек подал ему видеофон. На экране появился сидящий в кресле шеф компьютерного надзора.

– Выключи робота под номером 08253, – приказал Муанта.

Тот нажал на какую-то кнопку, и Гонсалес умолк.

– Теперь за дело!

Муанта велел безвольным работникам головизионной студии приготовить все необходимое для вещания на целый мир. Сонные, лишенные собственных мыслей фигуры выполнили его приказание. Они действовали даже достаточно четко, и если бы не эти пустые взгляды...

Диктатор появился перед глазами случайных зрителей всего мира и распорядился:

– Все соберитесь перед головизорами, все! И те, кто сейчас на меня смотрит, пусть пойдут и приведут остальных, которые не смотрят.

Муанта долго, очень долго выжидал, прежде чем продолжить. Он вычислил все с большой точностью, – впрочем, у него было время, он никуда не спешил.

А потом диктатор огласил свой манифест.

– Люди! С сегодняшнего дня вы станете действительно счастливыми. Благодаря моей прекрасной идее вы начнете жить как следует. Вам не придется ни о чем беспокоиться. Я буду решать за вас. Ежедневно, в это же время вы должны собираться перед головизорами, и я буду говорить вам, как надо жить. А теперь слушайте внимательно мои указания!

Итак, каждый должен выполнять свою обычную работу (за исключением шефа компьютерного надзора – ему я скажу потом, что он обязан делать), но выполнять хорошо и четко. Закончив работу – ложиться в постель и спать. Потом проснуться – и снова за работу. Что-нибудь съесть. Потом прийти домой, включить головизор и ждать!

О Земля, Земля! Ты уже столько видела и еще немало увидишь!

Начались страшные дни. Кошмарные дни. Ужасные. Хотя трудно определить, в чем, прежде всего, выражалась их чудовищность.

В том ли, что люди молчали, пока им не приказывали говорить?

В том ли, что они работали без радости и огорчений?

Или, может, в том, что никто, кроме театральных критиков, не ходил в театр, но актеры, несмотря на это, постоянно играли одни и те же спектакли?

Или же в том, что, хотя журналисты писали статьи, а типографские работники печатали газеты, люди начали их покупать только после приказания Муанты, спохватившегося, что не все идет гладко?

Тяжелыми были первые дни, пока Муанта еще не постиг, сколько всяких занятий, кроме работы и сна, существует в жизни людей. Потом он то и дело составлял подробнейший график, а его выступления длились все дольше. Он должен был приказывать чистить зубы и ходить на прогулки, кормить собак и посещать кафе.

Но каждый последующий день оказывался еще труднее! Чем больше приказов исходило от диктатора, тем ужаснее выглядел мир, населенный людьми, которые без радости делали гимнастику, без удовольствия гуляли и ели пирожные, которые бесцельно и безо всякой личной заинтересованности работали.

А Муанта ходил среди них, день ото дня все испуганнее, стиснутый колпаком, натирающим ему шею, и пытался внушить самому себе, что именно этого он и желал.

– Послушные, – бормотал он про себя, – послушные, работящие, дисциплинированные. Только маловато в них радости. Нужно будет приказать...

И со следующего выступления диктатора все люди-манекены ходили с дежурными улыбками. Однако это оказалось отвратительным, невыносимым даже для Муанты. Тогда он изменил систему. Один день велел улыбаться всем, чьи фамилии начинались с буквы А, другой день – с буквы Б и так далее. Но если бы это помогло... Бедный, бедный Муанта Портале и Грасиа! Будь он в окружении своих собратьев по преступному оружию, может, он бы прозрел гораздо позднее. Однако Муанта находился среди людей, которых его собственная тупость превратила в автоматы. Они ничего не чувствовали, ничего не понимали, а Муанта с каждой минутой все яснее сознавал, что он один на целой планете, и одиночество начало его пугать.

В его власти было приказать любому все что угодно. Каждый по приказу мог выскочить из окна небоскреба, сунуть руку в огонь, ходить на руках прямо-таки до потери сознания – в этом отношении изобретение ректора Диаса срабатывало безукоризненно. Но только эти существа, лишенные страха и самолюбия, желаний и эмоций, перестали быть людьми.

Диктатор с ужасом обнаружил, что ему не доставляет никакого удовольствия приказывать существам, которые вообще не сопротивляются. Шаг за шагом он начинал сознавать то, чего бы никогда не понял, если бы его пытались убеждать на лекциях в целях перевоспитания. До тупого, эгоистичного, спрятавшего голову под стеклянный колпак Муанты наконец дошло, что свобода и сознание этой свободы важнее слепого послушания, а люди, чтобы оставаться людьми, должны быть независимы.

Такого краха он никогда не ожидал! А ведь его мечты оказались полностью реализованы. Во времена всей своей политической карьеры он именно так представлял себе идеальное общество – и дождался!

*

На лунных базах тревога достигла кульминации. Уже неделю с Луны наблюдали за событиями на Земле, все с большим беспокойством ища лекарство против таинственного средства под названием атрофии, которое парализовало человечество. Правда, можно было выслать управляемого на расстоянии робота, который убрал бы Муанту, но это мало изменило бы ситуацию. Только ликвидация отравы, пропитавшей всю земную атмосферу, могла исправить отчаянное положение. Проблема, с которой столкнулись гости Луны, была на редкость сложной.

Сравнительно больше знали на сей счет врачи, но и они без необходимых исследований, без лабораторий немногое способны были сделать. Самый крупный специалист в этой области доктор Майлер находился где-то на Земле в обезволенной болезнью толпе, а трудности, связанные с его отысканием, непрерывно множились. Каждый, кто входил в земную атмосферу, подвергался действию атрофина. Тайна каски Муанты также оставалась не раскрытой. (Каска эта была сделана так ловко, что диктатор мог питаться, не вдыхая отравленного воздуха.)

К счастью, спустя неделю вернулась после одинокой поездки в горы тетка Флора. Сначала она отругала Комитет Спасения Земли за нерадивость, за то, что ее не разыскали раньше, а потом села в ракету и полетела прямо на Землю. Ведь после отравления пирожным она была невосприимчива к значительно большим дозам атрофина.

*

На острове головизор не был включен, и поэтому островитяне не подчинились приказаниям Муанты. Их вдруг охватила страшная слабость, и они сели там, где стояли. Только Марек сохранил полное сознание и совершенно свободную волю. Трудно дать медицинское объяснение этого феномена, но он был каким-то образом связан с продолжительным пребыванием мальчика в состоянии глубокого охлаждения. Достаточно сказать, что Марек не только не утратил волю, но даже почувствовал волнение и возбуждение.

Прошло едва несколько дней с момента, когда Марек оказался в условиях, полностью отличающихся от прежних, и вот теперь с ним опять приключилось нечто, уже похожее на кошмарный сон.

Поначалу он пытался объясниться с дедушкой или бабушкой, а потом вообще с кем-нибудь. Он толкал, тянул за уши, щипал и обливал холодной водой. Он звал:

– Эй, пан Фунг!

Он кричал:

– Паф-паф! Петрусь!

Он орал:

– Алло! Пани Глория!

Но плачевные результаты атрофинового поражения продолжали сказываться, несмотря на столь усиленные, хотя и, к сожалению, примитивные попытки излечения.

Наконец, Марек сообразил, что единственным помощником в создавшейся ситуации может быть робот Франтишек.

– Франтишек, – спросил он, – что случилось? Почему они ни на что не реагируют?

 
Это странно! Я немею:
Ведь в программе не имею
Ни малейшей информации
О подобной ситуации, —
быстро ответила машина.
 

– А мы можем кого-нибудь спросить?

Франтишек подключился к специальной информационной розетке, которую они сообща отыскали в одном из помещений для роботов.

 
Компьютерный центр сообщил,
Что новый приказ получил:
Лишь то выполнять нас обяжут,
О чем в головиденье скажут, —
 

объяснил Франтишек.

На включение головизора потребовались секунды, и они услышали Муанту, читающего по бумажке.

– Итак, в целях создания более благоприятной атмосферы в каждый понедельник люди по фамилиям, которые начинаются на буквы А, Б, В, Г, Д, Е, Ж, должны ходить улыбающиеся. Остальные сохраняют нормальное выражение лиц.

Муанта запнулся, затем продолжал:

– Для создания естественного разнообразия люди по фамилиям, которые начинаются на буквы 3, И, К, Л, будут ходить в темпе раз-два, раз-два, в то время как люди по фамилиям, которые начинаются на буквы М, Н, О, П, – в темпе раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре. Остальные – ходят, как всегда.

Еще долго Марек сидел перед головизором, прежде чем принял окончательное решение. А было оно таким, каким и должно быть. Обезопасив своих друзей с помощью разумных указаний (прежде всего, не включать головизор и регулярно питаться), он сел вместе с Франтишеком в авиакоптер и отправился по свету. Марек надеялся найти кого-нибудь, кто, подобно ему, был невосприимчив к атрофину.

*

Уже три дня Муанта не отдавал никаких приказов. Он прошел через стадию надежд, через стадию отчаяния, а теперь осталась только глухая боль и сознание полного поражения. Он, железный тиран, жестокий сатрап, смотрел на улицы, заполненные людьми-автоматами, и ему становилось тошно. Муанта ненавидел самого себя. Он чувствовал сейчас отвращение к себе и своей затее. Самыми изощренными ругательствами он осыпал ректора Диаса – изобретателя атрофина, проклинал своих советников и адъютантов. Однако диктатор не был настолько глупым, чтобы забыть, что именно он распорядился насчет исследований и финансировал их, что это он потребовал для себя такое оружие.

«Сны о славе, – думал он. – Сны об улучшении мира... Легенда о сверхчеловеке... А такой вот Рауль, вроде бы мечтатель, оказался в сто раз практичнее меня. Если когда-нибудь человечество очнется от этого кошмара, на который я его обрек, то только для того, чтобы покрыть мое имя глубочайшим позором».

Стыд! Стыд! Стыд!

Муанта облокотился на стол. Сердце его бешено стучало.

– Унылый кретин! – сказал он себе. – Настырный, жалкий кретин! Старый тупица!

Ему вроде бы немного полегчало.

– Ты бы пошевелил мозгами, идиот! – рявкнул диктатор. – Может, что-нибудь и придумал бы! Может, еще что-то удастся исправить, изменить?! Ну!

Он остановился перед роботом, которого отключил в первый день своего всемогущества, и снова приказал подвести к нему питание. Гонсалес опять загорелся.

– Слушай внимательно, – начал Муанта. – С помощью тех пусковых установок, которые ты видел, я добился атрофии воли у всего человечества. Узнай, обратимый ли это процесс! – в его голосе послышалась мольба.

– Слушаюсь, ваше превосходительство!

– Не говори мне «ваше превосходительство»! Называй меня глупцом!

– Слушаюсь, глупец!

Робот связался с главным информационным центром.

– Нет никаких данных, – сказал он. – Нельзя ли получить более подробную информацию?

Муанта начал лихорадочно рассказывать. Он сообщил компьютеру о соавторах изобретения, припомнил объяснения ректора Диаса по поводу технических особенностей продукции, последними словами окрестил собственные намерения.

– Стоп, глупец! – прервал его компьютер. – Я передам эти сведения в центр!

– А центр найдет какой-нибудь выход?

– Я этого не знаю, глупец!

Центр требовал дополнительной информации, поскольку сведений, сообщенных Муантой, не хватало даже для восстановления формулы атрофина, не говоря уже о его уничтожении.

Диктатор терзался как никогда, то и дело подсовывая новые проекты спасения человечества, но бездушные машины по-прежнему отвечали:

– Слишком мало информации, глупец!

И наконец машины потребовали нечто столь ужасное, что в былом тиране страх и бессилие вступили в борьбу с эгоизмом и гордыней.

*

– Слава тебе, Господи! – обрадовалась тетка, увидев, что кто-то крадется вблизи головизионного центра. – Я всегда говорила, что мне везет. Но это... это ты, Марек?

– Вы меня знаете?

– Конечно, я приятельница супругов Зборовских! Как тебе удалось избежать этого заражения?

– Не знаю. Все вокруг... а я...

– «А мы», мой дорогой, «а мы»! У меня это уже в прошлом. Замечательно, что мы встретились. Ты мне очень нужен. Без помощи второго человека вылечить от этой гадости вообще невозможно.

– Если я для чего-нибудь пригожусь...

– Конечно, дорогой, конечно. Мы должны синтезировать доктора Майлера.

– Синтезировать?

– Вылечить. Сейчас я тебе все объясню.

*

– Нет, нет!

– Только это гарантирует успешность исследований, глупец!

– Дайте мне подумать! Дайте мне подумать!

– Пожалуйста.

Муанта бегал по улицам, коридорам и лестницам, заглядывая в глаза людям, которые стеклянными взглядами отвечали на его бешеные метания и окрики.

– Эй, эй! Проснись, проснись! – орал Муанта, тряся мужчину, который как раз сонно двигался мимо.

Тот ничего не ответил, только остановился.

– Скажи, куда ты идешь?

– На работу.

– А что ты делаешь?

– Рисую.

– Что?

– Картины.

– Покажи мне эти картины!

Мужчина послушно двинулся дальше. В сердце Муанты затеплилась надежда. А может, это только заблуждение? Может, он преувеличил опасность ситуации? Вот художник как ни в чем не бывало по-прежнему рисует картины. Даже если пока он не чувствует себя до конца счастливым, то со временем наверняка поймет, что для него благо.

Они вошли в мастерскую. Муанта в отчаянии закричал. На стенах, мольбертах, на кипе полотен в углу он увидел один-единственный грязно-серый цвет! Художник смешал в ведре все краски и, макая туда кисть, равномерно, один за другим замазывал холсты. Диктатор задрожал. Он стремительно выбежал из ателье художника и помчался обратно к Гонсалесу.

– Где я должен отдать эту каску? – спросил Муанта.

– Если ты решился, я сам передам ее на исследование. Существует только одна такая каска?

– Да, я знаю об этом наверняка. Ректор Диас успел подготовить только одну.

– Ну так давай мне ее сюда, а я передам компьютерам.

– А когда проблема будет решена, вы вернете людям волю?

– Это зависит от того, насколько мы решим проблему.

– Еще минуточку.

– Пожалуйста.

Добровольно снять с себя шлем, предохраняющий от заражения, – это не слишком простой шаг. Диктатор почувствовал, как мурашки побежали у него вдоль спины, по шее – прямо до самой макушки. Ведь он так легко решился на то, чтобы другие впали в атрофиновое отупение. Но он сам? Мучительно, с неохотой он думал о своей судьбе. «Не делай другому того, что тебе неприятно», – прозвучало где-то у него над ухом. Он не был уверен, то ли это произнес компьютер, то ли заговорила его собственная совесть. Страх – хуже, чем перед смертью. А что будет, если роботы взбунтуются? Если, например, прикажут ему – его превосходительству! – ходить на четвереньках и лаять? А если к людям вернется их воля, но его в наказание оставят обезволенным, и каждый, кто захочет отомстить, сможет ему приказать все что угодно? Выполнить самое неблаговидное требование? Совершить самый низкий поступок? Тогда уж лучше, наверно, погибнуть, убить себя, а компьютеру приказать снять шлем. Но если есть шанс узнать, удалось ли добиться чего-нибудь своей самоотверженностью? Как поступить? А может, однако, продержаться в одиночестве? Нет!! Одиночество Робинзона – ничто, по сравнению с его одиночеством! Как же он жалел, что не хватило ему воображения, что не видел в каждом отдельном человеке неповторимой индивидуальности! Он ясно осознал, что сейчас все художники на свете рисуют точно так же, как тот, встреченный на улице. Перед глазами Муанты замаячили сотни, тысячи грязно-серых прямоугольников.

– Внимание! – крикнул он Гонсалесу. – Держи!

И сорвал с головы защитный шлем. Машина схватила каску двумя грейферами, а изумленный диктатор обнаружил, что он по-прежнему обладает свободной волей.

*

Марек и тетка Флора несколько дней работали над доктором Майлером, прежде чем он, наконец, стал проявлять верные признаки самостоятельности. И тогда уже втроем они принялись восстанавливать здоровье всего персонала больницы. Курс лечения длился довольно долго – около двух дней, а полностью здоровыми считались те, которые обрели способность к так называемому синтезу. Лечение протекало следующим образом: двое врачующих сажали пациента за стол и отдавали ему противоречивые распоряжения. Например, один говорил:

– Зажгите лампу!

А другой тотчас же возражал:

– Погасите лампу!

Пациент, послушно выполняющий требования, подвергался дальнейшему лечению, а тот, который осуществлял синтез, был здоров.

Синтез выражался в том, что уже после второго или третьего приказа особа с возвращенной индивидуальностью заявляла что-нибудь в таком духе: «Отвяжитесь!» или «Я что – ваш автомат?» или же «Когда окончательно решите, тогда мне скажите». И такая реакция подтверждала возвращение здоровья.

Когда уже несколько человек обрели полное сознание, в дверях клиники появился бывший диктатор Муанта.

– Люди! – воскликнул он. – Живые люди! – И зашатался, как пьяный. – Люди, скажите мне что-нибудь! – начал он молить, упав на колени. – Пожалуйста!

– Вы редкостный кретин! – со злостью процедила тетка Флора.

– О, да, прекраснейшая! О да! Вы так замечательно это сказали – самостоятельно, от себя, по своей воле! Скажите мне еще что-нибудь, скажите же! – И Муанта бросился целовать тетке руки.

– Перестаньте валять дурака, – попросил доктор Майлер. – Вы разве не видите, что мы работаем?

– Вижу, мои дорогие, вижу, мои милые! Вы так чудесно добровольно работаете! По собственному желанию! Поступайте, как вашей душе угодно! Да, да! Пусть никто меня не слушает! Сделайте так, чтобы я уже никогда не должен был приказывать!

– О, об этом вы можете не беспокоиться!

– Благодетель! Милостивец! Ты возвращаешь мне жизнь! Значит, есть шанс! Значит, вы как-нибудь сделаете, чтобы человечество снова было таким чудесным, таким изумительно непокорным! Вы ведь вылечите их всех, правда?

– Правда, правда. Сестра, дайте ему, пожалуйста, что-нибудь успокаивающее.

– Но я уже спокоен! Если вы обещаете мне, что вернется свобода, то я спокоен и счастлив! Да здравствует свобода!

*

Прошло немало времени, прежде чем способность к синтезу обрело все человечество, – как-никак двадцать миллиардов...

В глазах журналистов подвиг Марека, в противовес поступку Муанты, вырастал прямо-таки до размеров символа.

– Двое гостей из прошлого столетия оказались антиподами: один принес с собой зло, другой – твердость духа наших дедов, – торжественно заявил ведущий Рыпс, открывая в студии дискуссию о последствиях преступного шага диктатора.

Когда схлынула первая волна возмущения, Муанта Портале и Грасиа стал в основном вызывать смех. Было просто трудно поверить, что этот крайне эгоистичный человек, совершенно лишенный воображения, мог всего лишь восемьдесят лет назад управлять целым государством.

Головизионные камеры успешно запечатлели весь ход его внутренней борьбы. В последних известиях неоднократно повторяли сцену, где Муанта приказывает компьютерам называть его глупцом. Как жалко, беспомощно и комично это выглядело! Он действительно не знал, какими последствиями чревато его поведение! Он пытался приказать думать, поступать, чувствовать!

Никому даже не пришло в голову покарать этого смешного, перепуганного старикашку. Бывший диктатор по собственному желанию начал работать гидом на развалинах лагеря «Милая Родина».

*

Папочка!

Я знаю, как крайне мала надежда на то, что ты прочтешь это письмо. Я спрашивал Головолома (это такой большой компьютер – гуманитарий), и он сказал, что пока нет возможности посылать корреспонденцию назад, в прошлое. Но ведь наука постоянно развивается, и, может, когда-нибудь кто-либо придумает машину времени и отошлет мой конверт. Ты открываешь наш почтовый ящик, допустим, в марте 1980 года и читаешь каждое словечко! Я, конечно, не стану тебе писать, что сейчас вокруг происходит, поскольку такую информацию, из которой человечество наперёд узнало бы свое будущее, пересылать возбраняется. Поэтому извини, что напишу только о себе.

Сейчас 2064 год, и мне уже девятнадцать лет. Я учусь хорошо, и скоро окончу вуз. Изучаю историю. Тебя, наверно, это удивит, но я стал интересоваться нашим прошлым. Прошлым человечества.

У меня добрые друзья и опекуны. Я здоров. Случаются огорчения и радости, а твои письма я читаю очень часто. Ты по-прежнему для меня самый близкий, самый сердечный друг и советчик. Мне кажется, что тебе не пришлось бы за меня краснеть. Я стараюсь быть независимым и сохранять чувство ответственности.

Я благодарен тебе и считаю, что ты поступил правильно.

Твой любящий сын Марек