355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » М. Томас » Исповедь социопата. Жить, не глядя в глаза » Текст книги (страница 8)
Исповедь социопата. Жить, не глядя в глаза
  • Текст добавлен: 5 октября 2016, 03:56

Текст книги "Исповедь социопата. Жить, не глядя в глаза"


Автор книги: М. Томас



сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Я училась в начальной школе, когда до меня начало доходить, как важно воспитать в себе привлекательные черты характера. Я внимательно присматривалась к сверстникам, чтобы понять, чем они привлекают друг друга, и старательно перенимала их поведение. Именно тогда я занялась серфингом, стала играть в рок-ансамблях и карабкаться вверх по социальной лестнице. Помимо того что я хорошо училась, я стала смотреть альтернативное кино и слушать музыку андерграунда, заниматься мотокроссом и санным спортом и носить одежду из магазинов для бедных. Я стала воплощением совершенства, обаяния и таланта. Люди гордились моей дружбой, меня любили (и боялись). Я не только обзавелась набором масок на все случаи жизни, но и, кроме того, научилась безупречно пользоваться этими масками.

Вела я себя подчас просто возмутительно, но в школе старалась быть паинькой, и на мои выходки смотрели как на несущественные капризы. От матери мне передалась любовь к музыке. Я играла на барабане в школьном оркестре и в городских рок-группах. Когда я училась в старших классах, музыка помогала мне маскировать асоциальное поведение. Музыкантов вообще считают самовлюбленными, эксцентричными нарциссами; зрители были бы разочарованы, если бы их любимцы вдруг начали вести себя как заурядные обыватели. Таким образом, мои выходки выглядели вполне естественно в контексте увлечения рок-музыкой. Когда держишь в руках гитару или бьешь в барабан, от тебя ждут, что ты будешь вопить и дергаться как одержимый, заводя публику в зале и притягивая к себе всю возможную зрительскую любовь и преданность.

Кроме того, мне повезло, что Джим продолжал водить меня в свои компании, хотя я была его младшей сестрой. В школе он дружил с ребятами старше себя – это были не то чтобы сорвиголовы, но очень энергичные мальчишки, поклонники музыки ска[12]12
  Ямайская музыка эпохи 1960-х гг. и ее более поздние вариации.


[Закрыть]
. Они носили классические костюмы и узкие галстуки. Каждый выходной они ходили в клубы или собирались у кого-нибудь дома, чтобы послушать музыку, и мы с братом вместе с ними. Так я познакомилась с обстановкой на рок-концертах, с коллективным безумием, поножовщинами, разбитыми об головы бутылками и массовыми драками, после которых зрителей увозили на каретах «скорой помощи» и в полицейских автомобилях. Концерты приводили меня в состояние восторженного трепета.

В старших классах я занялась продуманной организацией междоусобных войн. Однажды я вступила в борьбу с одним из учителей за гегемонию в классе: я считала, что гегемоном должна быть я, но, как ни странно, преподаватель с этим не соглашался. Я купила десяток метров черной ткани, сшила из нее нарукавники и вовлекла половину школы (подростки любят бунтовать против любой власти, и я умело воспользовалась этим) в демонстрацию протеста против педагога. В другой раз я решила устроить конкурс рок-барабанщиков в Южной Калифорнии. Нам понадобились для этого инструменты, и я, считая, что лучше потом попросить прощения, чем заранее просить разрешения, подделала пропуск и забрала инструменты из школьной кладовой. Это было в выходной день, и я надеялась, что никто ничего не заметит. Я ввязывалась в драки с людьми, намного превосходившими меня весом и силой, но все это происходило в зрительных залах и на площадках концертов, где насилие и драки в порядке вещей. Хладнокровие и расчет позволяли мне всякий раз выходить сухой из воды.

Чтобы на мою драчливость не жаловались и просто потому, что мне это нравилось, я в детстве играла только с мальчиками. Они редко жаловались родителям на синяки и шишки. Мне нравилось носиться с ними, бороться и возвращаться домой потной и грязной. Когда я была совсем маленькой, мне нравилось бегать без рубашки, как мальчики. Я не понимала, как можно играть в куклы, когда можно играть в войну.

Я обожала контактные виды спорта. Мне нравилось в них все. Особенно хорош в этом отношении американский футбол – та его разновидность, где используются толчки, а не захваты. Мне нравилось играть под дождем, когда приходилось падать в грязь, получая синяки и царапины. Отталкивая друг друга, мы носились по площадке, вылетая за ее пределы, сталкиваясь друг с другом и падая на углах. Мне доставляло наслаждение на скорости наталкиваться на соперника, а уж какую радость я испытывала, когда соперник уходил к школьной медсестре с разбитым в кровь носом! Играя в софтбол в школе, я налетала на соперников чаще, чем кто-либо другой, хотя и не была лучшим игроком. Мне очень нравилось красть базы. Даже если мяч долетал до бейсмена в момент, когда я подбегала к базе, я продолжала бежать на него и сбивала с толку: он отпрыгивал в сторону. Однажды, когда я пыталась украсть домашнюю базу, я так напугала кетчера, что она попыталась меня остановить, хотя у нее еще не было мяча. Иногда игроков действительно пугал мой непомерный пыл, но это, я считаю, их личные проблемы.

Склонность к риску, агрессивность, пренебрежение к собственному и чужому здоровью – все это симптомы социопатии, и в детстве они проявлялись у меня очень отчетливо. Мне думается, что переживания близости смерти ярче воспринимаются в детстве, чем в зрелом возрасте. Эти моменты отпечатываются в мозгу и потом напоминают, что человек смертен. Когда мне было восемь лет, я едва не утонула, купаясь в океане. Я не помню всех подробностей моих тогдашних чувств, но помню ощущение непреодолимой силы, с какой невидимый, словно воздух, океан поглощал меня заживо. Мать рассказывала, что, когда спасатели вытащили меня из воды и сделали искусственное дыхание, я, придя в себя, первым делом рассмеялась. Это прекрасный опыт. Я поняла, что смерть может настигнуть меня в любой момент, но на самом деле это не так уж и страшно. Тот эпизод не внушил мне страха смерти, и с тех пор я часто играла с ней, балансируя на грани, хотя никогда не искала гибели целенаправленно.

Однажды я заболела. Это было в воскресенье, за пару месяцев до моего шестнадцатого дня рождения. Обычно я никому не рассказывала о недомоганиях. Даже тогда, в юности, не любила посвящать людей в свои неприятности, чтобы не давать им повода вмешиваться в мою жизнь. Однако в тот день я сдалась и сказала матери, что у меня сильно болит живот – непосредственно ниже грудины. Мать, по своему обыкновению, выказала недовольство, а потом дала мне какой-то травяной отвар, после которого к боли присоединилась еще и тошнота.

На следующий день я осталась дома и не пошла в школу. Это ничего для меня не значило, но я была недовольна, так как очень не любила праздности. Учеба, занятия музыкой и спортом, другие виды деятельности плюс игры с окружавшими людьми – с друзьями, учителями и знакомыми – постоянно занимали мое время. Скука была моим врагом номер один, а значит, таким врагом стала и болезнь. Поэтому на следующий день я, несмотря на боль, потащилась в школу. Через несколько дней я успешно играла в софтбол – а боль продолжалась.

Родители каждый день снабжали меня каким-нибудь новым снадобьем, и скоро я начала ходить в школу с целым мешком медикаментов. Главным образом это были антациды и ибупрофен, а также всякие домашние снадобья. Я чувствовала боль, но не могла определить ее силу и оценить угрозу для здоровья. Я понимала только, что боль – это помеха, мешавшая мне взаимодействовать с игроками на поле и видеть игру. Мне приходилось сильно напрягаться, чтобы отвлечься от боли, которая все время притягивала мое внимание, мешала телу двигаться и действовать.

Вся энергия, которую я прежде направляла на то, чтобы быть очаровательной и милой, теперь шла исключительно на подавление боли, на попытки не обращать на нее внимания. Через несколько дней я начала огрызаться на самые невинные замечания. Я перестала быть обходительной и забыла даже об элементарных правилах вежливости, прекратив даже отвечать на приветствия кивком головы. Теперь я не улыбалась, а смотрела на окружающих пустым взглядом, обычным для меня, когда я оставалась одна и меня никто не видел. Я уже не заставляла себя улыбаться – просто была не в состоянии это делать. Фильтр между мыслями и словами прохудился, и я начала говорить гадости друзьям. Не хватало интеллектуальных сил, чтобы сохранять обаяние и подавлять отрицательные эмоции. Не обладая ментальной стойкостью, позволяющей другим держать себя в руках, я дала волю злобности – смеси тупого садизма и тотальной неприязненности.

Я и сама не понимала, что делаю, так как не осознавала, каких умственных сил мне стоило просто поддерживать межличностные отношения, как много усилий требовалось, чтобы сдерживать свою естественную импульсивность. Только позже, когда от меня отвернулись все друзья, я поняла, что произошло. Какое-то время они оказывали мне снисхождение, но потом их терпение лопнуло. Они перестали терпеть мое хамство. У меня создалось впечатление, будто я долго носила под одеждой средневековую кольчугу и вдруг она внезапно упала с плеч. Освободившись от нее, мое тело стало совершать несоразмерные и странные движения.

Утром, днем и вечером я, рыча, терпела боль. Боль из живота постепенно переместилась в поясницу, в область почек. У меня появилась потливость, я позеленела. Отец предположил, что я растянула мышцы. Я снова пошла в школу и на следующий день поехала на музыкальный фестиваль в другой город, расположенный в 40 милях от нашего. В автобусе у меня поднялась температура, и весь обратный путь я пролежала на полу. Во вторник я пришла на уроки, но чувствовала себя настолько плохо, что не смогла сидеть и весь день проспала в машине старшего брата. Я не помню, какое это было время года, но помню, что погода стояла солнечная и теплая. Свет лился в машину, превращая ее в парник. Свернувшись калачиком на заднем сиденье, я с наслаждением ощущала тепло, смягчавшее пульсирующую, временами острую, временами тупую боль, разлившуюся, казалось, по всему телу. Приехав домой, я сразу же залезла в кровать. Когда мать пришла будить меня к обеду, она обнаружила под одеялом трясущегося в ознобе, потного, горящего в лихорадке ребенка. Вернувшийся с работы отец долго смотрел на меня, соображая, что делать дальше. Оценив наконец мое состояние и решив, что дело плохо, он сдался: «Завтра мы поедем к врачу».

В кабинете врача все проявляли ко мне трогательную заботу, были подчеркнуто спокойны и внимательны. Мне сделали анализы, и когда пришли результаты, то обстановка резко переменилась: все засуетились. Врач что-то возбужденно говорил о моих лейкоцитах, которых слишком много. Мать погрузилась в естественную для таких ситуаций кататонию, перестав воспринимать происходящее; обычно она впадала в такое состояние, когда отец начинал бить посуду и кричать. Врач сыпал вопросами как из рога изобилия: давно ли появилась боль, что я делала последние десять дней и почему не обратилась к врачу раньше? Он вел себя так, как будто я что-то сделала не так, как надо, и я перестала отвечать на его вопросы. Мне стало нестерпимо скучно, но внутри нарастало беспокойство. Мне захотелось уехать, заняться делами и перестать быть жертвой, отданной на милость человека, пусть даже исполненного лучших намерений. Кто-то спросил, не хочу ли я прилечь, но я ответила вежливым отказом, а через мгновение отключилась. Придя в себя, я услышала крик. Отец убеждал врача не вызывать «скорую помощь». Даже в бреду я понимала, что медики ему не доверяют.

Отец был готов на все, лишь бы не ощущать укоризненных взглядов. Из-под дрожащих, полузакрытых век я отчетливо видела панику в его глазах. Однако боялся он не за умирающую дочь. Хотя нет, он, конечно, боялся, что я умру, но его тревожила не моя судьба как таковая, а тот моральный остракизм, которому в этом случае его подвергли бы друзья и соседи. Они не простили бы ему, что он по небрежности дал дочери умереть. Они обвинили бы его и мать, что те больше недели не обращали внимания на мои страдания и не обратились за медицинской помощью. К тому же, как я узнала позже, он просрочил платеж за нашу медицинскую страховку. Вспоминая теперь тот день, я лишь удивляюсь, что он вообще не уехал и не предоставил нам с матерью выпутываться самим. Матери повезло больше. Она была до того подавлена, что не ощущала никакой ответственности; беспомощность искупила ее вину.

Очнувшись после наркоза, первым, кого я увидела, был склоненный надо мной отец. Вид у него был усталый и сердитый. Увидев, что я пришла в сознание, он сразу доложил мне, что произошло: аппендикс прорвался и инфекция растеклась по кишкам. Все мои внутренности воспалились, а мышцы спины частично омертвели. Хирургам пришлось вырезать куски омертвевшей плоти и оставить в ране пластиковую трубку, чтобы по ней оттекал наружу гной. Однако все пройдет, не оставив никаких следов.

– Ты могла умереть. Врачи очень рассержены.

По его тону можно было понять, что они рассержены на меня. Выходило, что мне надо еще и перед всеми извиняться.

Больница – место, конечно, абсолютно бесчеловечное. Самое плохое время – предрассветный час, когда в палате еще холодно, а сквозь жалюзи пробивается тусклый свет, хоть он и пробуждает надежду. На смену ночным сестрам приходят дневные, свежие и отдохнувшие, одетые в карикатурные робы и горящие желанием бодро применить на больных свои навыки. На обход приходят стада интернов и врачей; они открывают жалюзи и осматривают куски изуродованной плоти, соединенные с трубками и аппаратами, – киборгов, порожденных больничной фантасмагорией.

Лишившись своей брони, больной может под влиянием больничной обстановки превратиться в дикаря либо продолжать отчаянно цепляться за человечность. Для меня выбор был очевиден. Я хорошо знала притаившегося во мне дикаря – животное, которого в жизни не интересует ничто, кроме желания выжить и победить. Я без проблем отбросила чувство собственного достоинства и ощущение принадлежности к роду человеческому, так как понимала, что это самый лучший способ пережить несколько следующих дней. Кроме того, я испытывала огромное облегчение оттого, что теперь мне не надо носить маску цивилизованной девушки. Это позволило мне сэкономить уйму душевных сил. Жизнь свелась к нескольким простым и основополагающим вещам: сну, еде и дефекации, – а также к грубым физическим вмешательствам, к которым, однако, я могла подготовиться заранее. В этом отношении я была образцовым пациентом, делала все, что говорили, послушно выполняла дыхательные упражнения и ходила по коридору в развевающемся больничном халате. Одна из сестер назвала меня «храброй крошкой». Думаю, на нее произвели впечатление мои стальные глаза и неизменная улыбка. Не было ни слез, ни жалоб. Я воспринимала все страдания с полнейшим бесстрастием. Для жертвы это мужество, вызывающее восхищение; для хищника – отсутствие человечности, вызывающее страх.

Через неделю меня собрались выписывать, так как мое здоровье стремительно улучшалось. Та же сестра сказала мне, что задерживает выписку только тошнота, которая возникала всякий раз, когда я садилась завтракать. Я пыталась сделать вид, что ем, но к концу завтрака выяснялось, что я почти не притронулась к еде. На этот раз меня спас отец. Он приехал за мной в больницу на час раньше запланированного времени, чтобы не опоздать на встречу с клиентом. Одной рукой он отправил себе в рот блинчик, а другой сгреб яичницу в мусорный пакет и, отнеся ее в туалет, спустил в унитаз.

По дороге домой мы остановились возле музыкального магазина. У отца еще оставалось время, и мы решили купить компакт-диск, который мне давно хотелось иметь. Магазин был еще закрыт, и отец принялся барабанить кулаками в дверь. Показался сотрудник магазина, и отец начал жестами объяснять ему сквозь стекло, что нам нужно, время от времени энергично тыкая в меня рукой. В конечном счете мы получили что хотели. Да, порой люди могут удивлять.

Я не знаю, как семья справилась с оплатой больничных счетов, но уверена: отец как-то обошел вопрос об оплате огромного долга за счет той же способности, которая помогла ему получить компакт-диск в закрытом магазине. Когда мы приехали домой, он проводил меня по лестнице в спальню и помог лечь, сказав, что позаботится, чтобы мне меняли мокнувшие повязки. Он часто говорил подобное, обещая совершенно нереальные вещи.

В принципе родители относились к своей личной безопасности не намного лучше, чем я. Они постоянно попадали в дорожные аварии. Однажды, когда я еще была маленькая, мы поехали по горной дороге в гости к моему дяде и попали в очень серьезное происшествие: нам в зад въехал какой-то пьяный водитель. Нашу машину вытолкнуло на встречную полосу, мы пролетели четыре ряда и врезались в бетонное ограждение. Дети плотно сидели на заднем сиденье, и каждый из нас сильно ушибся. По какой-то причине мы не повернули назад, а доехали до родственников, хотя путь занял еще десять часов. Мне помнится, что на полученную страховку мы потом прожили несколько лет. Даже теперь, попав в аварию (обычно не по своей вине, так как я отменный водитель), я первым делом снимаю место происшествия и провоцирую другую сторону на грубости.

С самого раннего детства я любила забираться на движущиеся транспортные средства, перебегать дорогу перед движущимся транспортом и даже залезать под движущийся транспорт. Я всегда любила ездить в кузове грузовиков, свесившись за борт.

Когда мне было десять лет, один друг нашей семьи попросил моего брата Джима и меня развезти после вечеринки по случаю Хеллоуина гостей по домам на моторной тележке для гольфа, вмещавшей восемь пассажиров. Ехать надо было около полумили. Мы аккуратно довезли пассажиров до дома, но на обратном пути пустились во все тяжкие. Пока мы ехали, я попыталась перелезть по крыше экипажа с кормы на нос. Брат не обратил на это никакого внимания. Увидев, что меня нет в кабине, он решил, что я осталась в доме. В одном месте он резко развернулся, и я слетела с крыши и покатилась по дороге, как бочонок. Я на какое-то время потеряла сознание, а когда очнулась, увидела, что на меня надвигается задним ходом автомобиль, светя габаритными фонарями. Это был мой брат, который пытался в этот момент выполнить разворот в узком месте. Я едва успела откатиться в сторону, чтобы не попасть под колеса.

– Где ты была? – удивленно спросил Джим, когда я залезла в кабину.

– Не знаю, кажется, нигде, – ответила я.

Впрочем, я и сама водила машины очень рискованно. В один прекрасный день мать показала мне мою первую машину стоимостью в целых 1200 долларов. Это была очаровательная развалюха – «понтиак» 1972 г., восьмицилиндровое чудо с двумя глушителями. Машина меня просто очаровала. Она была очень похожа на другую модель «понтиака», на GTO, отличалась обтекаемостью и агрессивностью форм. Это была одна из последних машин, похожих на мускулистых хищных животных, чьи имена они часто и носили: мустанг, скакун, пума. Фары смотрели на меня, как два огромных глаза; решетка радиатора напоминала оскаленную звериную пасть. Крылья и шасси были тронуты ржавчиной, но ее не было на крыше, сделанной из винила. Однако, с точки зрения матери, самое большое достоинство машины – рама из детройтской стали: гарантия того, что при столкновении другая машина разлетится вдребезги, а я останусь цела. Интуиция не подвела маму, что я неоднократно доказывала в первые несколько лет эксплуатации автомобиля.

Двигатель моей машины оказался так прост, что я сама устраняла мелкие поломки и неисправности. Мне хотелось понять, как он работает, как устроен – на меньшее я не соглашалась. Когда я уже училась в колледже, у меня сломался стартер и я уговорила друга помочь мне заменить его, для чего мы поставили машину во дворе его дома. Я понятия не имела, как это делается, впрочем, как и мой друг, но мне всегда было интересно делать что-то новое, невзирая на трудности. Все шло хорошо до тех пор, пока мы не начали отсоединять стартер, не вытащив аккумулятор. Полетели искры, и шасси вспыхнуло ярким пламенем. Мы быстро выбрались из-под машины, и я затушила огонь снегом.

Я до неприличия увлеклась той машиной, но никогда не чувствовала в ней свою уязвимость; наоборот, я ощущала себя непобедимой. Я научилась ее укрощать, постепенно набирать скорость, участвовать в парных гонках с друзьями, тормозить во время ливней, которые, ввиду их редкости, превращали дороги Калифорнии в каток, залитый смесью воды, бензина и масла.

Мне нравилась уверенность, которую я испытывала, сидя за рулем, так как в эти моменты забывалось, что я беспомощная девушка-подросток. Такой чертовке, как я, братья были ближе, чем сестры с их играми в куклы и дочки-матери. Они, правда, ходили в бойскаутскую группу – стреляли из лука, рыскали по лесам с ножами. В мормонской церкви читали нудные проповеди о предназначении женщин, учили шить наволочки, делать лапшу и всякие прочие изделия с использованием шприца для теста. Вообще для меня женщины – люди не активные, а пассивные, привыкшие не действовать, а становиться объектом действия.

Когда мне сравнялось десять лет, многие стали говорить, что я очень похожа на мать. Я совершенно правильно истолковала эти слова: они означали, что в глазах мужчин я стала объектом сексуального вожделения. К десяти годам у меня уже выросли заметные груди, а бедра стали напоминать формой греческую вазу. Мужчины плотоядно пялились на меня, и я почти физически чувствовала агрессию. Взрослые женщины смотрели на меня как на юную распутницу, хотя я не имела понятия почему. Новое тело поначалу казалось мне обузой. Не прояви я осторожность, оно могло бы стать бомбой, превратив меня в объект презрения для женщин и домогательства – для мужчин.

Я понимаю, что все девочки-подростки переживают неприятный период перехода от детства к женской половой зрелости. Но мне кажется, что этот период для меня, расцветающей социопатки, прошел намного тяжелее. Единственное, чего я хотела по-настоящему, – это власти и еще раз власти. Будь я мальчиком, то стала бы, как мне казалось, большим мускулистым мужчиной с весьма внушительной внешностью. Я всегда занималась спортом и была всегда слишком агрессивной и напористой для девочки. Даже в обстановке, где обычно доминируют мужчины, ибо все вопросы решаются физической силой (например, на рок-концертах), я находила силы справляться с противниками. Но все же я девушка ростом 160 см и весом 56 кг. Я хотела, чтобы меня боялись и уважали, но дело обычно кончалось непристойными предложениями от подвыпивших верзил вдвое крупнее меня. Я выглядела не как хищник, а как привлекательная цель для необузданного и агрессивного мужского внимания. Я была сильной и крепко сбитой девушкой, но мужчины все равно сильнее. Я была умна и коварна, но зачастую недостаточно для того, чтобы противостоять авторитету взрослых, пусть и вполовину менее умных и коварных. Я, конечно, чувствовала себя женщиной, но была не такой слабой, как выглядела.

Я никогда не отождествляла себя со своим полом или по меньшей мере всегда испытывала двойственные чувства в отношении своей половой принадлежности. Многие девушки проходят через попытки отказа от половых стереотипов, через бунт. Когда девочка подрастает, вокруг нее как будто проводят мелом круг радиусом в метр. Круг проводит общество, религия, семья, но особенно часто другие женщины, которые почему-то воображают себя вправе определять поведение девочки, как будто оно может запятнать всю женскую половину человечества. Внутри невидимой линии – модель взаимодействия девочки с окружающим миром, эталон «девичества», дающий право любому сказать, например: «Ты слишком жесткая для девочки». Хочется размахивать руками, пинать ногами, размазать по стенке всех знатоков и советчиков, но круг прочно держит девочку в границах, оставляя лишь несколько сантиметров свободного пространства. Я чувствовала, что ярлык «девочка» слишком сильно ограничивал мое представление о себе, и поэтому практически всегда его игнорировала.

Несомненно, в принадлежности к женскому полу есть и кое-что хорошее. Моя мать, как правило, была очень пассивна в отношениях с отцом, но если ей чего-то очень хотелось, то стоило лишь ласково прикоснуться к нему и взглядом пообещать физическое наслаждение, и она тотчас получала требуемое. Сотни раз мужчины говорили, что у меня очень красивая мать. Это была не констатация объективного факта, а надежда на удовольствие. Иногда я слышала жалобы мужчин, что сила женщин в том, что именно они решают, заниматься сексом или нет. Однако в то время я еще не умела пользоваться этим мощным оружием. В старших классах, когда иные девочки уже вовсю экспериментировали со своей сексуальностью, я была совершенно бесполой. Тогда я еще не понимала, что секс может доставлять удовольствие. Я не понимала также, что секс связывает людей, соединяет их и поэтому становится орудием власти. Я не знала, что секс – это проявление любви, а ради любви люди обычно готовы на все.

Тем не менее я очень успешно пользовалась своей половой принадлежностью в борьбе с противными учителями-извращенцами. Особенно ненавистным был один. В старших классах учитель английского языка однажды поставил мне неудовлетворительную оценку за задание, потому что мама сдала его за меня, так как меня в тот день не было в городе – я уезжала на соревнования по софтболу (или на конкурс барабанщиков, точно не помню). Учитель выставил меня на посмешище перед классом, заявив, что «мамочка сдает за нее работу». Старый, мелочный и мстительный, он решил посмеяться надо мной при всех. Мне он никогда не нравился. Я видела, как он ополчался на других девочек в классе, и поэтому никогда не давала ему поводов для придирок. Однако он, видимо, замечал мое молчаливое сопротивление, и оно сильно действовало ему на нервы, и вот теперь он нашел повод открыто на меня напасть.

– Томас, вы, вероятно, заметили, что я поставил вам низший балл. Да, это так. Я даже не стал читать вашу работу, поэтому в следующий раз пощадите вашу маму и либо сами сдавайте работу, либо не сдавайте вообще.

Я почувствовала, как во мне вспыхнул гнев, но быстро взяла себя в руки.

– Плевать я на тебя хотела, старый толстяк, – ответила я безмятежно и спустя несколько минут уже сидела в приемной кабинета директора.

С этого момента между нами началась тайная война за авторитет и власть. Я хотела его уничтожить, а так как в глазах учеников он пользовался дурной репутацией, то самым легким способом это сделать было составить письменное досье его высказываний и поступков, записывая все его неудачные и спорные высказывания. Я подружилась со многими девочками в классе и внушила им, что даже самые безобидные его поступки невозможно больше терпеть. На самом деле, конечно, он был далеко не так уж плох – просто пожилой человек и, подобно большинству мужчин, родившихся до 1950 г., мужской шовинист. Когда в классе начинался опрос, он проецировал вопросы на экран, висевший на стене за его столом, и всегда просил придвинуть парты ближе к его столу под тем предлогом, что так лучше видно тем, кто сидит на задних рядах. Но как раз на одном из задних рядов сидела девочка, обыкновенно носившая обтягивающие платья с очень смелым вырезом. Я пустила слух, что он заставляет нас придвигать парты к столу, чтобы ему было удобнее заглядывать ей в вырез платья. История получилась в целом вполне правдоподобной, так как иногда его лицо и в самом деле искажалось сладострастным, похотливым выражением. Так что, возможно, мое измышление было и правдой. Как бы то ни было, сплетни начались и их очень скоро стали воспринимать как вполне правдивые рассказы.

Но одних слухов, конечно, недоставало. Как и того, что однажды я вынудила его непристойно отозваться о моих грудях. В тот день в классе шло обсуждение танцевальных постановок в музыкальном отделении школы.

– Как вам понравилось мое соло? – осклабившись, спросила я после того, как он отозвался обо всех остальных.

– Томас, у вас нет вкуса! На сцене вы беспорядочно дергаетесь, трясете своими прелестями, и совсем не так красиво, как остальные девочки. – Он повернул голову и обвел рукой остальных.

Думаю, он пытался настроить класс против меня, но я уже успела настроить всех против него. Он не смог задеть мои чувства, но явно переступил границы, дозволенные в отношениях между учителем и учеником, да еще в присутствии свидетелей.

После урока я спросила одну из танцовщиц, не испытывала ли она неловкости от такого плохо прикрытого сексуального домогательства. Я изо всех сил разыгрывала сочувствие и озабоченность. Мои усилия не пропали даром: девочка была тронута моей искренностью. Да, она знала: ходят слухи, будто у них с учителем особые отношения (правда, не знала, что автор этих слухов – я). Да, это очень ей не нравилось. Я внимательно и сочувственно ее слушала. Она призналась, что ей стыдно, а я усердно подливала масла в огонь.

Я воспользовалась поводом, чтобы представить его потерявшим самоконтроль старым развратником. Мне надо было, чтобы девочка его боялась. Мне надо было, чтобы она присоединила свой голос к обвинениям. Я сказала ей, что его надо остановить, пока не случилось чего-то худшего, что, по моему мнению, нам надо подать официальную жалобу на сексуальные домогательства, и спросила, подтвердит ли она эту историю, если потребуется. Я представила дело так, что ее участие совершенно не обязательно, но на всякий случай хотела заручиться ее поддержкой. Девочка согласилась. Скоро ей предстояло узнать, что ей отводилась роль моей главной свидетельницы.

Придя домой, я рассказала матери, что произошло в школе – только факты, не упомянув о нашем противостоянии и о моих планах убрать неугодного мне учителя. Я рассказала, какой «притесненной» себя чувствую и что я не единственная девочка, по отношению к которой он так себя ведет. Я знала, что мать мучают угрызения совести из-за того, что она многое упустила в моем воспитании, и понимала, что в этом деле она с радостью мне поможет. Я сказала, что заявления о сексуальных домогательствах учителей надо подавать непосредственно в окружное управление образования. Не пойдет ли она завтра со мной в управление, чтобы составить соответствующее заявление и дать делу законный ход? Отец был резко против, но я понимала, что это только усилит рвение матери.

Я подала заявление и перечислила верных мне девочек как свидетелей. В заявлении я постаралась представить учителя в самом невыгодном свете. Несколько недель управление наблюдало за его поведением. Я с удовольствием отметила, что в школе рядом с ним все время находился какой-нибудь посторонний человек. Это было официальное «предупреждение», официальное недоверие; неофициально, как мне кажется, ему посоветовали написать заявление по собственному желанию, и он ушел с должности заведующего отделением английского языка и литературы, что я расценивала как большой успех. Я никогда не была жадной и никогда не шла на принцип. Я пыталась его уволить не потому, что опасалась за будущее психическое здоровье девочек; мне просто надо было показать ему, что и он уязвим, даже если его противник – слабая маленькая девочка.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю