Текст книги "Маленький нью-йоркский ублюдок"

Автор книги: М. Дилан Раскин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Джек подбросил меня до дома. Ах, старая добрая Шестьдесят восьмая аллея! Когда мы остановились, я не знал, что сказать. Прощание определенно не мой конек. По мне, так лучше всего уйти по-английски, а потом прислать письмо уже с нового места. Так проще, по-моему.

– Ну, – выдавил я, когда мы подкатили к двери.

Джек повернулся и пристально посмотрел на меня сквозь очки.

– Послушай, – сказал он, – ты взрослый парень и знаешь, что делаешь, я тебя целиком поддерживаю. Поверь. Но пообещай мне кое-что – если там у тебя не заладится, ты притащишь свою задницу обратно.

Я пообещал.

– Будь там поосторожней, слышишь? Не теряй самообладания, понимаешь? Смотри мне не попади там в беду.

– Слушай, спасибо тебе, что ты, типа, был рядом все эти годы. Я не часто это говорю, знаю, но спасибо тебе, друг, – произнес я, чувствуя комок на подступах к горлу.

Он замахал на меня рукой, как бы говоря: да брось ты. Но от того, что он сделал после, у меня вообще крышу снесло.Он повернулся на водительском сиденье и вдруг обнял меня. Прямо задушил. Джек был просто гигант. Не толстыйили вроде того, а гигантский.Он всю жизнь проработал на стройке. И выглядел, как здоровенный итальянский киллер. В общем, он меня обнял, поцеловал в голову, приведя в беспорядок и без того взлохмаченные волосы, и сказал: «Веди себя там хорошо. Помни – я всегда тебя люблю. Не забывай о нас, слышишь?»

Я сказал, что его чувства взаимны, но говорил я с трудом. Ненавижу прощаться. Эти моменты – хуже некуда.

– Слыш, я позвоню тебе с дороги, о’кей? Обещаю, – добавил я.

– Ладно. Хорошо. Только помни о том, что я тебе сказал. Возвращайся, если дурь в голове не перестанет тебя мучить. А не вернешься, так я сам тебя разыщу и надеру задницу!

Я засмеялся: «Договорились, Джек, – сказал я. – Договорились, увидимся». Я пожал ему руку и вылез из джипа.

Пока шел к двери, совсем распсиховался. Старался не обернуться. Оборачиваться в таких ситуациях смерти подобно, короче, лучше этого не делать. Его машина еще не отъехала, я слышал позади звук ее мотора. Его давно пора было отрегулировать. И только открывая дверь, услышал: «Ну счастливо тебе, Майк». Я повернулся и увидел уже отъезжающего Джека, который махал мне рукой. Я изобразил пальцами «V», но не уверен, что он это заметил. Увидел, как его джип скрылся за поворотом, на этом все и закончилось. И с этого момента началось мое официальное исчезновение.

5

В нашей квартире днем всегда очень тихо. Все соседи на работе, разве только донесется звук газонокосилки или мусоровоза, за рулем которого сидит низкооплачиваемый работник. Да время от времени какой-нибудь недоразвитый студент колледжа поставит машину на улице, оглушая округу последним идиотским хитом. Но в остальное время там довольно тихо. И очень светло. Иногда это доставало. Даже в сумрачные дни у нас в доме все равно было светло. Может, это звучит и нелогично, но это из-за цвета стен. Стены окрашены в отвратительный персиковый, а потолки в белый. Это мама постаралась. Я лично терпеть этого не мог. Ненавижу искусственную яркость.

Моя комната была единственной более-менее пригодной для жилья. Там был страшный бардак и слой пыли повсюду, одежда разбросана и везде раскиданы бумажки, но я считаю, что в этом ее особая прелесть. Я точно знал, где лежит каждая вещь. Большинство людей не могло зайти ко мне, обо что-нибудь не споткнувшись, но я знал место каждой бумажки. Уникальная система.

Я весь день просидел в своей хаотической комнате, не выходя в неестественно освещенную гостиную. Рюкзак стоял на лестнице, машина – в гараже. Будильник установлен на 2–40 ночи. Время было выбрано как нельзя лучше. Мне не хотелось, чтобы соседи совали свои морды в машину, интересуясь, куда это я собрался.

Мама пришла как всегда в шесть. Я услышал, как она хлопнула дверью и поднялась по ступенькам. Если серьезно, мне уже было не до споров. Энергия иссякла. К тому же надоело повторяться снова и снова. Так что я пока не стал выходить из комнаты. Света не включал, хоть за окном становилось все темнее. Коротал время, глядя, как на потолке загораются и гаснут мерцающие в темноте звездочки. Правда, они плохо работали, как и все в нашем доме. Эти звездочки висели у меня на потолке еще с тех пор, как я пошел в десятый класс. Большая часть висела как попало, но несколько штук я соединил в свое имя. Хотелось, чтобы они мне напоминали, что где-то глубоко внутри меня ярким светом горит звездочка. Шутка. Хотя в четвертом классе одна учительница так мне и сказала. «Майкл Р., – говорила она, – помни, что ты обладаешь даром, даже если никто не знает или не хочетэтого признавать. Внутри тебя горит и мерцает звездочка, и однажды она засветится твоим именем. Поверь мне». Звали ее мисс Гринберг, и ее слова до сих пор заставляют меня улыбаться. Так меня вдохновили составить из звездочек свое имя. Жалко, конечно, что половина из них мигала, потому что они были какие-то бракованные, но что поделаешь? И каждую ночь с тех пор, как появились эти звезды, я смотрел, как мое имя загорается и постепенно гаснет, а к моменту, когда полностью исчезает, – я уже засыпал. И так – каждую ночь. Если у вас на потолке еще нет светящихся в темноте звездочек, настоятельно рекомендую обзавестись. Стоят всего-то пару баксов, и даже если попадутся неисправные – все равно приятно смотреть.

Как я и ожидал, в конце концов открылась дверь, и мама, входя, включила свет. За ней водилась такая дурная привычка.

– Не спишь, Майк?

– Не, ма, послушай, может, сходишь закажешь китайскую еду, а? Я что-то проголодался.

– Ладно, сейчас схожу. Ну, как дела? Подумал о нашем сегодняшнем разговоре?

– Мам, прекрати. У меня уже все готово к отъезду, и единственное мое желание – просто поужинать без скандалов и препирательств. Давай оставим все как есть, хорошо?

– Господи, Майк, я не хочу,чтобы ты уезжал! – и она разрыдалась. Ей, видимо, просто необходимосгущать краски. Это было невыносимо.

– Ма, да успокойсяты. Господи Боже! Ну не так все страшно – смотри на вещи проще. Ладно тебе, давай закажем поесть и успокоимся.

Я правда очень переживал за нее. Честно говорю, не подумайте чего.

В результате мне удалось кое-как ее успокоить. А она все твердила свое, как она не хочет, чтобы я уезжал, что во мне вся ее жизнь, что ей невыносима мысль, что я неизвестно где бродяжничаю и что проблема, мол, не в ногах, а в танцоре.Признаю, в ее словах была доля правда. Может, дело и в танцоре, но, знаете, над ногами тоже неплохо бы поработать.

Придя в себя, мы уселись на диван и, пока не привезли еду, слушали шум моторов за окном. Потом оба, буквально как голодные волки, накинулись на коричневый бумажный пакет. Голодные нью-йоркцы. В том китайском ресторанчике, откуда доставили еду, накладывали хорошую порцию курицы с соевым соусом, и раньше мне очень нравилось у них заказывать. Это было одно из любимых занятий.

Единственная комната, которая во всей нашей голимой квартирке мне правилась, кроме моей вонючей спальни, – это столовая. Она была очень маленькая и темноватая, но несмотря на это, там было приятно и уютно. В какой-то степени она напоминала мне мою машину – в ней было так же безопасно и спокойно. У стены стоял старый деревянный стол и трехдолларовые стулья, которые мы купили у какого-то проходимца на севере штата. Над столом висел потолочный вентилятор, который никогда не работал, как положено. Эта штуковина грохотала и тряслась, точно в предсмертных судорогах, а из четырех лампочек работало только две – потому и было так темно. В углу стояла сушилка тридцатилетней давности, которая досталась в наследство моим родителям, когда они только начали жить вместе. Этот дебильный предмет вообще еле работал – она бесцеремонно отключалась, когда заблагорассудится, – но и эта сушилка в какой-то мере придавала обстановке уют. Она была оливкового цвета, но мама все время набрасывала поверх какой-нибудь кусок ткани, дескать, машинка жутко страшная. В столовой всегда стоял такой уютный бардак. Когда я был маленький, мы редко ели за одним столом. Чаще всего мы рассредоточивались по квартире, и каждый занимался своим делом. Папа обычно готовил что-нибудь на кухне, мама сидела перед телевизором в гостиной за каким-нибудь дурацким телешоу, я в своей комнате страдал хуйней, а собака ко всем подбегала и клянчила остатки с тарелок. Сейчас я, конечно, жалею, что мы не сидели и не ужинали вместе за одним столом. Но в то время нас как-то не тянуло. Так всегда бывает, пока есть возможность – не тянет, а когда ее уже нет – тут-то и начинает тянуть.

В тот вечер мы с мамой все-таки поужинали вместе. Практически не разговаривая. Просто сидели и ели китайскую еду, как все добропорядочные нью-йоркцы. Первый раз за долгое время я чувствовал себя по-настоящему хорошо, чувствовал, что все будет о’кей. Так уютно было сидеть за столом с мамой и ужинать. Она, конечно, до сих пор переживала, но мне все равно приятно было с ней сидеть. Как в старые добрые времена, когда я был совсем маленьким, как в те стремные октябрьские дни и ночи, когда мама приходила с работы, мы заказывали еду и ели перед телевизором, уставившись в какой-нибудь ужастик. И в тот вечер мы поужинали и вскрыли печенья с предсказаниями, которые лежали в пакете. У меня сохранилось предсказание, которое попалось мне в тот вечер. До сих пор в рюкзаке лежит. Вот что там говорится: «Твоя улыбка заставит всех понять, что мир – прекрасное и восхитительное место». Да уж, верняк, только зубы почищу.

После ужина я на пару часов заперся у себя в спальне. Не хотелось больше торчать в одной комнате с мамой. У меня просто сердце разрывалось смотреть, как она переживает. Я делал то, что должен был делать, но слушать мамины мольбы не оставлять ее одну в этой квартире было слишком больно. Видя, как она сидит за старым деревянным столом, ест китайскую еду и натянуто улыбается, видя, что одежда, которая ей сейчас как раз, несколько лет назад висела бы на ней, как на вешалке, я вспоминал, что давным-давно, в другие времена и где-то далеко отсюда она была свободолюбивой и вдохновенной хиппи с сигаретой в руке, – мне хотелось остановить время, чтобы этот чертов земной шар навсегда перестал вращаться.

Я посрывал постеры и картинки со стен, сломал кой-что из мебели. Только так я мог выплеснуть свой гнев на мир за все это. Помню, читал где-то, что в древние времена люди обращались к оракулам с просьбой ответить на их вопросы. Жалко, что теперь ничего подобного уже не существует. Я бы обязательно сходил. Да, естественно, мне говорили о религии, о разных богах, но я бы в это дело деньги вкладывать не стал. Может, и стоило бы, но не буду. Не поймите превратно, не то чтобы я не любил богов, просто я в них не верю. Я верю в свободу. Поскольку я не имею ни малейшего представления, что находится по ту сторону обыденной реальности и нашего жалкого существования, поскольку нет человека, которому можно излить душу и объяснить свое негативное отношение к миру, терпеть натиск моей ненависти и разочарования приходится неодушевленным предметам.

Прошло несколько часов, я наконец успокоился и пошел глянуть, как там мама. Будильник должен был сработать уже через пару часов. Мама спала на диване, укрыв ноги пиджаком. Трещал и невнятно шумел телевизор, недоеденный ужин стоял на столе в столовой. Я было подошел к ней, но передумал и не стал будить. Что бы я сказал? Прощания, как говорилось выше, – не моя специальность. Вместо этого я потянулся и выключил телевизор. Потом убрал китайскую еду со стола, вынес мусор. Вырубил свет и вернулся к себе.

Сел на кровать и уставился на потолок и раздолбанную мной мебель. Я и моя воплощенная фрустрация. Я знал, что стоит выбраться из Нью-Йорка, и все наладится. Панорама разных штатов, открывающаяся перед моим мысленным взором, не давала мне уснуть. Я всегда испытываю приятное волнение перед дальней дорогой. Причем с раннего детства. Помню, как, бывало, всю ночь не мог заснуть, отсчитывая часы до того момента, как я, родители и наша собака – все вместе на следующий день отправимся в отпуск. Но в эту ночь я все же уснул. Засыпал я в слезах и мечтах о том, чтобы все было не так чертовски сложно. Я в сложностях плохо разбираюсь.

Не знаю, долго ли проспал, но рискну предположить, что не очень. Когда зазвонил будильник, я не мог отодрать лица от подушки, потому что накануне весь обрыдался, но пришлось вставать. Ранней пташкой меня не назовешь. Утро я просто ненавижу. По неведомой причине у меня по утрам схватывает живот, а глаза и горло все время болят. С утра я весь разбит, и будь на то моя воля, я бы утро просто-напросто пропускал. Если б зависело от меня, я бы предпочел функционировать по ночам.

Но в то утро у меня были дела поважнее. Я не мог позволить своей безответственной телесной оболочке помешать мне выполнить задание. Я встал, надел серую майку и любимые джинсы. Это мой боевой наряд. И выражение лица я примерил боевое – воинственное нью-йоркское лицо. Пальто защитного цвета лежало на полу, в последнюю минуту я взял его и набросил на плечи. Забыть его дома и потом мерзнуть меня вовсе не прикалывало.

Боже, как же тихо было в гостиной, когда я вышел. Сперва я думал пойти в гараж, подогнать машину к дому, зайти, разбудить маму, а уж потом забрать сумку. Но вышло иначе, так как, услышав, как я пробираюсь к двери, мама проснулась. И сразу вскочила, испуганная и вся на нервах. Я всегда вижу, когда она нервничает. Нью-йоркский акцент тут же исчезает. Ни с того, ни с сего она начинает разговаривать, будто выросла на ферме за белым заборчиком.

– Постой, – сказала она, – Майк, ты уезжаешь?

– Да, сперва машину пригоню. Неохота далеко сумку тащить. Ты успокойся, ладно? Я мигом вернусь.

На улице было холодно и туманно. Выдыхая, я видел, как изо рта выходит пар, а все машины были покрыты росой. Во всех окнах было темно, и на улице было невероятно тихо. Слышно было даже, как где-то вдали гоняют на мотоциклах по главной улице местные хулиганы. Они всегда устраивали гонки в столь поздний час, когда на улицах нет копов.

Моя Хондочка ждала меня в гараже. Пока машина разогревалась, я сидел, развлекаясь постукиванием по панели и разговорами с ней. Не помню уж, что именно я говорил, но точняк что-то втирал своей машине. Скорее всего, потому что нервничал. Не знал, что сказать маме, когда вернусь. Я настолько не привык прощаться, что даже стыдно как-то. Миллион раз я покидал разные места, но в основном ничего не говоря, по-английски. Так легче. Ненавижу говорить до свидания, у меня тогда руки потеют и становятся мерзкими на ощупь, я не знаю, что лучше, поцеловать или обнять, или ни то, ни другое. Хотя сейчас меня совсем не это волновало. Как пить дать она расплачется, по этому поводу я и нервничал. Не могу смотреть, как люди плачут.

Через пару минут я выехал из гаража и подрулил к дому. Когда я причалил, мама стояла на пороге с моей сумкой у ног. Подойдя к ней, я сразу понял, что она плакала, хоть и пыталась это скрыть.

– Ладно, ма, ну, что, двину тогда, – сказал я, не в силах выдавить из себя в ту минуту ничего получше.

Она обняла меня так крепко, будто я отправлялся на войну.

– Мальчик мой, – проговорила она. – Что же стало с моим сыночком? Господи, ты был таким маленьким, все подбегал к мамочке обняться, а теперь уезжаешь…Боже, поверить не могу, что это происходит на самом деле. – Она рыдала, всхлипывая на моем плече, а я чувствовал себя ужасно.

– Мам, ну ладно тебе. Послушай, я просто переезжаю, вот и все. Еду в Чикаго, найду себе хорошее счастливое местечко. Позвоню тебе, ты тоже туда переберешься, будем жить рядом и встречаться за ланчем каждый день, хорошо? Да? Что скажешь?

Она ничего не ответила. Просто продолжала плакать и всхлипывать. Звуки напоминали льва из «Волшебника из страны Оз».

– Мам, ну хватит уже наконец, а? Я тебе с дороги позвоню, договорились? Давай, улыбнись, скажи, чтобы я им всем задал или типа того.

Она засмеялась. «Задай им всем, сынок», – сказала она, правда, не слишком весело. Она все еще плакала. «Пожалуйста, не забудь позвонить, ладно? Прошу тебя, Майк. У меня сердце разорвется, если не позвонишь».

– Конечно, позвоню, мам. Давай, иди уже в дом, наконец. Успокойся.

В конце концов мне удалось привести ее в чувство. То, что прощаться с мамой, которая растила меня всю жизнь, будет сложнее всего, я знал с самого начала, но также осознавал и необходимость этого, как бы жестоко мои слова ни прозвучали. Я сказал, что мы скоро увидимся, и потихоньку пошел к машине. Мама посылала мне воздушные поцелуи, повторяя, чтобы я позвонил и все такое. И выглядела такой печальной, стоя там, в нашей дурацкой прихожей. Перед глазам у меня вертелся видеоклип «Right Away» Ван Халлена. Не сомневаюсь, вы его тоже видели, но если нет, то там есть момент, когда на экране появляется надпись: «Сейчас ваши родители без вас скучают». Следующий кадр – женщина в возрасте подходит к камере и целует экран, оставляя на нем след от губной помады. В этом месте я никогда не мог удержаться от слез. Мне это всегда напоминало, что родители стареют, что у них начинают болеть суставы, что накладывая слой косметики на лицо, наши мамы изо всех сил пытаются выглядеть моложе.

Я думал обо всем об этом, пока шел к машине. И вдруг как из ниоткуда вынырнула местная бездомная кошка, Мисси. Эта маленькая дрянь прыгнула ко мне, напугав до смерти. Подскочила и остановилась около моей машины.

– Привет, Мисси, – сказал я ей и погладил по голове. – Береги себя, слышишь?

Она, бедолага, жалобно мяукнула. Потом я запрыгнул в свою «хонду». Сумку бросил на переднее сиденье.

Мама все еще стояла на лестнице – печальная и несчастная. Я крикнул ей, чтобы шла наверх и что позвоню. Когда я наконец-то завел мотор, с моей нью-йоркской жизнью было покончено раз и навсегда.

В глазах стояли слезы, пока я дожидался, чтобы мама перестала махать и зашла в дом. Прежде чем включить передачу, я взглянул на свое отражение в зеркало заднего вида, и как бы странно это ни показалось, могу поклясться, что видел сердитое лицо в очках «Рэй-Бэн» рядом с собой.

Вздохнув поглубже, я покатил по Шестьдесят восьмой аллее. Я представлял, будто все, кого я знаю, стоят и смотрят мне вслед. На самом деле никого, конечно, не было. Все спали. Только двое провожали меня – мама в окне и кошка Мисси на тротуаре. Лиц не было видно, но силуэты – отчетливо. Миновав квартал, я пожелал, чтобы из-под моих колес поднялось облако пыли, но эта мечта, к сожалению, не материализовалась. Мостовые слишком чистые. Я покидал город, как настоящий Джон Уэйн, только на «хонде» вместо лошади.

6

Отлично помню: когда я был еще маленький и мы ночью отъезжали в путешествие, родители всегда советовали мне смотреть в заднее стекло на исчезающие вдали огни Нью-Йорка. Когда Эмпайр-стэйт-билдинг скроется за горизонтом, учили они, можно считать, что мы выехали за пределы Нью-Йорка. Как только огни города исчезали за горизонтом и небо чернело, я чувствовал счастье, словно поросенок в навозе. И минут через десять обычно засыпал. Шуршание колес по асфальту всегдабудет меня усыплять. Когда я пересек мост Джорджа Вашингтона и свернул на запад – на межштатное шоссе 80, – это оказалось серьезной проблемой. Я был на подъемеи все такое, поймите правильно, но в то же время вымотался и устал до предела. Никак не мог выкинуть из головы, как мама стоит в дверях и шлет мне воздушные поцелуи. Не лучше было представлять, как она в полном одиночестве возвращается в нашу опустевшую квартирку. Я никак не мог перестать прокручивать картинку – вот она, должно быть, поднялась наверх, села на диван, такая одинокая, вся в слезах. Первый час пути я только о маме и думал. Если честно, даже чуть не повернул обратно, но пересилил себя. Вместо этого гнал и гнал, пока не оказался уже далеко от Нью-Йорка. Оглянуться не успел, как уже мчался по Пенсильвании. На шоссе было темно и ветрено, к этому моменту мне уже полегчало. Мне представлялось, что как только я обоснуюсь на новом месте, мама успокоится, поймет, как здорово иметь в своем распоряжении целую квартиру, начнет по выходным собирать друзей и даже время от времени приглашать на ужин соседей. Может, это утренние холмы Пенсильвании так на меня подействовали, но я неожиданно почувствовал себя гораздо лучше; то, что Нью-Йорк со всеми его ненормальными жителями позади, радовало меня несказанно. Я был счастлив, что наконец-то избавился от их общества.

Я провел в дороге четырнадцать часов. С утра до самого вечера. Пересек холмистую Пенсильванию, равнину Огайо и кукурузные поля Индианы. Останавливался только на заправку. Ощущение счастья от обретенной свободы не давало мне остановиться. Стоило только представить, как все эти убогие, страдающие от безысходности горожане встают и тащатся на работу или учебу, как на душе становилось хорошо и приятно. А эти идиоты из Квинз-колледжа, наверняка, голову ломают, куда это я запропастился? Я представлял, что долдоны с отделения английского языка слушают сейчас заупокойные лекции голимого профессора-зануды. Это чрезвычайно меня забавляло. Настроение улучшалось, и я хохотал до упаду в своей машине. Боже, как же стало хорошо на душе.

Почувствовал усталость я только на выезде из Индианы. Поскольку надрываться было незачем, да и до Иллинойса оставалось еще несколько часов езды, я решил сойти с трассы и заночевать в отеле. Там я мог бы обмозговать дальнейшие планы, подумать, чем конкретно заняться по приезде в Чикаго. Гостиничные номера отлично подходят для таких целей.

Сказано – сделано. Где-то в дебрях Индианы я ясно видел вывеску «Гостиница Хэмптон». Я свернул на съезд с магистрали и к своему ужасу обнаружил, что пересек границу и теперь нахожусь в городе Старгис, штат Мичиган. И вот качу я по какой-то захолустной дороге, а по обе стороны задрипанные отели, мотели и стоянки для трейлеров. Заехав в эту дыру, с курса я, мягко говоря, немного сбился, но не суть. В конце концов я увидел этот «Хэмптон» по правую руку, а поскольку это было единственное мало-мальски приемлемое место в округе, решил, что там и тормознусь. Хотя и не сомневался, что кошелек мой там выпотрошат до последнего цента, но на это я забил, ведь мне только на одну ночь.

Я припарковался прямо у входа. Внутри было совсем пусто, но потом я различил двух существ на ресепшене. Я пошарил в сумке на переднем сиденье и достал свой кожан. Решил, что в нем на меня никто не посмеет наехать. Вам, наверное, смешно, а вот в Нью-Йорке этот трюк проходит на ура. Называется – отпугни гадов кожей.

Если не считать двух женщин за стойкой, в фойе было совсем тихо и безлюдно. И очень даже ничего. Под очень ничего я подразумеваю только то, что заведение было современным.Больше и добавить-то нечего.

Накинув свою байкерскую куртку, я вошел и сказал страхолюдине за стойкой, что мне нужен одноместный номер на ночь. Только я это произнес, она тут же начала ржать как свинья. Даже не ржать, а хрюкать.

– В такое время к нам может заглянуть только тот, кто откуда-то бежит, – обронила она. Абсолютный штамп. Я ничуть не удивился, что какая-то деревенщина из Старгиса, штат Мичиган, выдала такое. После таких слов я был просто вынужден поставить ее на место.

– Нет, дорогуша, я не в бегах. Я еду в Лос-Анджелес по делам, – отрезал я. Я тащился, вешая этой идиотке лапшу на уши. Люблю иногда поиздеваться над провинциальными лохами.

После этого она заткнулась и занялась делом, подыскивая мне комнату. Пока она все оформляла, я пытался угадать ее возраст. Наверное, около тридцати, но выглядела она жутко. Огромная и ужас какая неопрятная. Это-то всегда и бесит меня в отелях. Ни разу в жизни не видел, чтобы за ресепшеном сидела красавица. Меня всегда оформляли какие-то ничтожные твари. А волновало это меня потому, что Голливуд вытравил в моем сознании стереотип, мол, существуют в этом мире умницы-красавицы, сидящие в гостинице на ресепшене, и когда-нибудь я попаду как раз к такой, она перегнется через стойку и пообещает через двадцать минут зайти ко мне в номер. И через полчаса, слегка задержавшись и извинившись за опоздание, входит она ко мне в длинном пальто, накинутом прямо на голое тело. В реальности, к сожалению, такого не бывает, во всяком случае, со мной.

Ну вот, значит, кроме того, что персонал в отеле не оправдал моих надежд, меня там в придачу еще и ограбили. Подлые твари отважились запросить с меня девяносто долларов за ночь в этом клоповнике. Но больше всего меня поразила невозмутимость, с которой хрюкающая свинья заломила эту цену. Я поинтересовался, не перепутала ли она доллары с песо, но юмор мой оценен не был. Скорее всего она даже не врубилась, что я имею в виду. Эти деревенщины ни во что не въезжают. Однажды я ходил на свидание с одной провинциалкой, так по сравнению с ее глупостью мыльные оперы просто отдыхают.

Но не суть, заплатил я им новенькой стодолларовой банкнотой и отправился к себе. Номер комнаты точно не вспомню, но признаю, комната была и вправду очень хорошей. Конечно, стольника не стоила, но там было совсем неплохо. Две большие кровати и огромное окно. По мне, так самое классное в номере было то, что на деревянной тумбочке у кровати лежал блокнотик. В моем представлении это признак нормальной гостиницы. Там лежал не только отличный блокнотик, но еще и ручка с нормальным стержнем. Я был от нее в таком восторге, будто всю жизнь искал такую вот классную и во всех отношениях совершенную ручку. Не сказал бы, что эта гостиничная ручка была лучшевсех, какими я когда-либо писал, но она была просто прекрасна,и я не постеснялся ее присвоить, тут же закинув в сумку.

Пока распаковывался, стукнуло семь. Значит, впереди еще целая ночь, чтобы дать отдохнуть своей заднице и сменить режим работы глаз с «дорожно-поискового» на «расслабляющий». Я собирался просидеть весь вечер в номере – видели б вы, в какой городишко я попал, не сомневаюсь, приняли бы такое же решение, уж поверьте.

Часа на два я вырубился. После четырнадцати часов за рулем нужен был отдых. Должно быть, спал я довольно крепко, так как не заметил, когда эта тварь с ресепшена меня навестила. Только проснувшись, увидел что кто-то подсунул мне под дверь кипу бумажек. Дальнейшее расследование показало, что бумажки – это рекламные проспекты местных забегаловок. Наверное, она сообразила, что за время пребывания здесь я могу проголодаться, и это было с ее стороны очень предусмотрительно. Может, она и была наивной простушкой, но то, что она сделала, было одной из самых приятных услуг, когда-либо оказанных мне незнакомыми людьми.

А я в самом делепроголодался и, просмотрев рекламки ресторанов, выбрал одну – местной «Пиццы-Хат». Мне всегда нравилось заказывать пиццу на себя одного, особенно в гостиничный номер. Пицца из «Пиццы-Хат» в гостинице никогда не отказывается поспособствовать скорейшему выводу шлаков из моего организма. И я заказал у них пиццу. К моему удивлению, доставка тоже была вовремя. Еду доставили через полчаса, что для такого городишки совсем неплохо. Я положил пирог на тумбочку и стал набивать желудок. Мне всегда нравилось есть в одиночестве. Одно из самых моих любимых занятий в жизни. Я сотни раз слышал от всяких безмозглых слабаков, что есть в одиночестве – одно из самых депрессивныхзанятий в мире. Просто бред сивой кобылы. Меня почти ничтотак в жизни не радует, как есть в полном одиночестве. Ненавижу ужинать, а также обедать и завтракать вместе скем-то. Всякий раз, как иду ужинать с каким-нибудь человеком, мне приходиться сдерживать газы. Да что с вами, люди? Все так обижаются, если в их присутствии пукнешь. Не могу этого понять. Подобные персонажи – точно как тот профессор английской литературы в колледже, оскорбившийся, что я размечтался на его драгоценном уроке. Люди забывают, что онитоже пердят. Все вдруг вообразили, что они вроде Девы Марии. Чтоб всем подобным личностям благополучно где-нибудь сдохнуть.

Единственная негативнаясторона потребления пищи в одиночестве состоит в том, что оно навевает неприятное чувство тоски от сознания собственной независимости. Во всяком случае, на менянавевает. Поясню. Сколько бы я ни заказывал себе еду, всегда при этом чувствую, что взрослею и становлюсь все более ответственным и независимым. Не то, что быть взрослым, ответственным и независимым так уж плохо,но иногда я тоскую по тем временам, когда меня кормили родители.Временами независимость неплохая штука, но чаще всего – преступление против человечества. Даже сейчас я бы предпочел, чтобы меня кто-нибудь содержал, заказывал еду, возил повсюду, а я бы оттягивался на переднем сиденье. Задолбали все эти личные обязанности. Когда у меня будет куча денег, чего в ближайшем будущем скорее всего не предвидится, я найму себе десяток личных ассистентов, которые оградят меня от приступов меланхолии независимости. Уж чего-чего, а ее точно стоит опасаться. Временами она уходит под воду, но потом неизменно всплывает на поверхность.

К счастью, в тот раз хандра меня миновала, я съел свою пиццу в мире и спокойствии. Правда, не целиком, оставил пару кусочков горничной, на случай, если она проголодается.

Тот вечер я провел, фантазируя, чем займусь, когда приеду в Чикаго. После недолгих размышлений я принял решение, что сначала поселюсь в каком-нибудь отеле на окраине, пару дней порыскаю, поищу какую-нибудь ненапряжную работенку. Затем, послетого, как найду работу, подберу себе квартиру над аптекой или вроде того. К тому же я знал там одну девушку. Моя подруга, Мэри, жила в пригороде, и я собирался сразу же ее выцепить, как приеду. Мэри мне нравилась, по крайней мере, если что, она могла чем-то помочь.

Так получилось, что в ту ночь я почти не спал. Слишком много мыслей вертелось у меня в голове, слишком уж я был возбужден предстоящей дорогой. Как бы то ни было, на следующее утро я не преминул воспользоваться великолепной возможностью позавтракать в гостинице, что стало первой серьезной ошибкой за все путешествие.

Завтрак подавали в небольшом помещении в двух шагах от ресепшена, и я увидел ту самую даму, которая вчера содрала с меня девяносто баксов за ночь в этой дыре. Она тоже меня заметила, я помахал ей рукой по пути в вестибюль. На столе стояла обычная для таких мест херня: куча дешевых английских кексов, картонных на вид кренделей, омлет, какие-то левые хлопья и отвратительный искусственный апельсиновый сок. Вся еда выглядела так, будто ее месяц продержали на жаре. Учитывая последнее, к яичнице я не притронулся. Эти помои разом обернулись бы для меня зловонным потоком размером с Ганг, поверьте. Так что я взял крендель и пару упаковок масла, которые нашел на столе. На неестественного вида сок я даже не взглянул. Вроде апельсиновый сок, а запросто сойдет за моторное масло.