Текст книги "Аня из Зеленых Мезонинов"

Автор книги: Люси Монтгомери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 3
Марилла Касберт удивляется

Когда Мэтью открыл дверь, Марилла быстро поднялась ему навстречу. Но как только ее взгляд упал на маленькую странную фигурку в тесном некрасивом платье, с длинными ярко-рыжими косами и радостно сияющими глазами, она остановилась в изумлении.

– Мэтью, кто это? – воскликнула она. – Где же мальчик?

– Там не было мальчика, – отвечал Мэтью с несчастным видом. – Там была только она.

Он кивнул на девочку, только теперь вспомнив, что даже не спросил, как ее зовут.

– Как не было мальчика? Но там должен был быть мальчик, – настаивала Марилла. – Ведь мы просили миссис Спенсер привезти мальчика.

– Она этого не сделала. Она привезла вот… ее. Я спрашивал начальника станции. И мне пришлось взять ее домой. Нельзя же было оставить ребенка одного на ночь на станции, хоть и произошла ошибка.

– Хорошенькое дело! – воскликнула Марилла.

На протяжении этого диалога девочка не проронила ни слова, только взгляд ее перебегал с одного собеседника на другого. Все оживление погасло в ее лице. Внезапно она, казалось, поняла весь смысл сказанного. Уронив свой драгоценный саквояж, она подскочила ближе и заломила руки.

– Вы не хотите взять меня! – закричала она. – Я вам не нужна, потому что я не мальчик! Я должна была этого ожидать. Никто никогда не хотел взять меня. Я должна была знать, что это слишком прекрасно, чтобы так могло продолжаться. Я должна была знать, что на самом деле никому не нужна. О, что мне делать? Я зальюсь слезами!

Этим она и занялась. Упав на стул, стоявший возле стола, она уронила руки на стол, уткнулась в них лицом и отчаянно зарыдала. Марилла и Мэтью растерянно переглянулись поверх кухонной плиты. Оба не знали, что сказать или сделать. Наконец, Марилла неуклюже попыталась поправить дело:

– Ну-ну, не о чем тут так плакать.

– Не о чем? – Девочка быстро подняла голову, и показалось залитое слезами лицо и дрожащие губы. – Вы тоже плакали бы, если бы вы были сирота и приехали в то место, которое, как вы думали, станет вашим домом, и вдруг узнали бы, что вас не хотят оставить, потому что вы не мальчик. О, это самая трагичная минута в моей жизни!

Что-то вроде невольной улыбки, словно заржавевшей от того, что к ней так долго не прибегали, смягчило суровое выражение лица Мариллы.

– Ну, не плачь больше. Мы же не собираемся немедленно выгнать тебя из дома. Ты останешься здесь, пока мы не выясним, в чем дело. Как тебя зовут?

Девочка на мгновение заколебалась.

– Пожалуйста, называйте меня Корделией, – сказала она горячо.

– Называть тебя Корделией! Это что, твое имя?

– Не-ет, не совсем, но я хотела бы называться Корделией. Это такое изысканное имя.

– Не понимаю совершенно, о чем ты говоришь. Если Корделия не твое имя, то как тебя зовут?

– Анна Ширли, – неохотно пробормотала обладательница этого имени. – Но, пожалуйста, называйте меня Корделией. Ведь вам все равно, как называть меня, если я останусь у вас ненадолго, ведь правда? Анна – такое неромантичное имя.

– Романтичное – неромантичное, чепуха! – сказала Марилла без всякого сочувствия. – Анна – хорошее, простое, разумное имя. И тебе нечего его стыдиться.

– Да нет, я не стыжусь, – объяснила Аня, – просто Корделия мне нравится больше. Я всегда воображаю, что мое имя Корделия, по крайней мере в последние годы. Когда я была моложе, я воображала, что меня зовут Джеральдина, но теперь мне больше нравится Корделия. Но если вы будете все же называть меня Анной, то, пожалуйста, говорите Аня, а не Анюта.

– Какая разница? – спросила Марилла с той же, словно заржавевшей, улыбкой, берясь за чайник.

– О, большая. Аня выглядит гораздо красивее. Когда вы слышите, как имя произносят, разве вы не видите его в уме словно напечатанным? Я вижу. И Анюта выглядит ужасно, а Аня гораздо более изысканно. Если вы только будете называть меня Аня, а не Анюта, я постараюсь примириться с тем, что вы не зовете меня Корделией.

– Очень хорошо. Тогда, Аня, а не Анюта, не можешь ли ты объяснить нам, что за ошибка произошла? Мы просили передать миссис Спенсер, чтобы она привезла нам мальчика. Разве в приюте нет мальчиков?

– О, их там даже слишком много. Но миссис Спенсер ясно сказала, что вы хотите девочку лет одиннадцати. И заведующая сказала, что, она думает, я вам подойду. Вы представить не можете, в каком восторге я была. Я не могла спать от радости всю прошлую ночь. Ах, – добавила она с упреком, обернувшись к Мэтью, – почему вы не сказали мне на станции, что я вам не нужна, и не оставили меня там? Если бы я не видела Белого Пути Очарования и Озера Сверкающих Вод, мне не было бы теперь так тяжело на душе.

– Да о чем она говорит? – спросила Марилла, удивленно взглянув на Мэтью.

– Она… она вспоминает, о чем мы говорили по дороге, – сказал Мэтью поспешно. – Я пойду распрягу кобылу, Марилла. Приготовь чай к моему возвращению.

– Миссис Спенсер везла еще какого-нибудь ребенка кроме тебя? – продолжила расспросы Марилла, когда Мэтью вышел.

– Она взяла Лили Джоунс для себя. Лили всего пять лет, и она очень красивая. У нее каштановые волосы. Если бы я была очень красивая и с каштановыми волосами, вы бы все равно меня не взяли?

– Нет. Нам нужен мальчик, чтобы помогать Мэтью на ферме. А девочка нам ни к чему. Сними шляпу. Я положу ее и твою сумку на столе в передней.

Аня послушно сняла шляпу. В этот момент вернулся Мэтью, и они сели ужинать. Но Аня не могла есть. Напрасно она щипала хлеб с маслом и клевала яблочное повидло из маленького стеклянного блюдечка с зубчиками, стоявшего возле ее тарелки. Она совсем не продвинулась в этом деле.

– Ты ничего не ешь, – сказала Марилла, сурово глядя на нее, как будто это был поступок, достойный осуждения.

Аня вздохнула:

– Не могу. Я в пучине горя. Вы можете есть, когда вы в пучине горя?

– Никогда не была в пучине горя, так что не знаю, – отвечала Марилла.

– Не были? Но вы когда-нибудь пытались вообразить, что вы в пучине горя?

– Нет, не пыталась.

– Тогда, я думаю, вы не сможете понять, каково это. Но это в самом деле очень неприятное чувство. Когда пытаешься есть, комок встает в горле и невозможно ничего проглотить, даже если бы это была шоколадная конфета. Я однажды ела шоколадную конфету два года назад, и это было просто восхитительно. Мне часто после этого снится, что у меня множество шоколадных конфет, но я всегда просыпаюсь, как только хочу съесть хоть одну. Все здесь невероятно вкусно, но все равно я не могу есть.

– Я думаю, она устала, – сказал Мэтью, который не проронил еще ни слова с тех пор, как вернулся из конюшни. – Лучше всего, Марилла, уложить ее в постель.

Марилла как раз и размышляла о том, где положить Аню спать. Она приготовила кушетку в каморке возле кухни для желанного и долгожданного мальчика. Но хотя там было и чисто и опрятно, все-таки для девочки это место казалось неподходящим. О том, чтобы поместить это бездомное создание в комнате для гостей, не могло быть и речи, так что оставалась только комната в мезонине, выходившая окнами на восток. Марилла зажгла свечу и велела Ане следовать за собой, что та и сделала, забрав по дороге со стола в передней свою шляпу и саквояж. Передняя была пугающе чистой, а маленькая комнатка в мезонине, куда они вошли через минуту, казалась еще чище.

Марилла поставила свечу на треугольный столик с тремя ножками и откинула одеяло на постели.

– У тебя, наверное, есть ночная рубашка? – спросила она.

Аня кивнула:

– Да, две. Заведующая приютом сшила их для меня. Они ужасно тесные. В приюте всегда всего не хватает и все всегда тесное – по крайней мере, в таком бедном приюте, как наш. Я терпеть не могу тесные ночные рубашки. Но человек может в них спать так же сладко, как и в прелестных пышных рубашках с рюшем вокруг шеи. Это единственное утешение.

– Ну, раздевайся скорее и ложись. Я приду через пять минут за свечой. Я не доверю тебе погасить ее. А то еще и пожар устроишь.

Когда Марилла ушла, Аня печально огляделась кругом. Выбеленные стены были такими пугающе голыми и унылыми, что она подумала, что они, должно быть, сами страдают от своей наготы. Пол тоже был голым, только в центре комнаты лежал круглый плетеный коврик, каких Аня никогда не видела прежде. В одном углу стояла кровать, высокая и старомодная, с четырьмя темными точеными столбиками, в другом – уже упомянутый треугольный столик, украшенный пухлой красной бархатной подушечкой для булавок, настолько твердой, что она могла согнуть конец самой смелой булавке. Над ним висело небольшое, шесть на восемь дюймов, зеркало. На полпути между столом и кроватью находилось окно со снежно-белой муслиновой занавеской наверху, а напротив стоял умывальник. От всей комнаты веяло таким холодом, что его невозможно описать словами, но который пробрал Аню до мозга костей. С рыданием она поспешно стянула с себя одежду, надела узкую ночную рубашку и прыгнула в кровать, где спрятала лицо в подушку и натянула одеяло на голову. Когда Марилла вернулась за свечой, жалкие предметы одеяния, разбросанные по полу, и несколько взбаламученная постель были единственными признаками чьего-либо присутствия в комнате. Она неспешно собрала Анину одежду, аккуратно положила ее на гладкий желтый стул и затем, подняв свечу, обернулась к кровати.

– Доброй ночи, – сказала она немного смущенно, но не сердито.

Бледное лицо и большие глаза неожиданно появились из-под одеяла.

– Как вы можете называть ее доброй. когда знаете, что это будет самая ужасная ночь в моей жизни? – сказала Аня с упреком.

Затем она вновь нырнула под одеяло.

Марилла медленно спустилась в кухню и занялась мытьем посуды. Мэтью курил – явный признак смятения чувств. Он редко курил, потому что Марилла решительно выступала против этой скверной привычки. Но иногда его неодолимо тянуло покурить, и тогда Марилла смотрела на это сквозь пальцы, понимая, что и мужчине надо дать выход своим чувствам.

– Веселенькая история, – сказала она гневно. – Вот что выходит, когда посылаешь поручения через других, вместо того чтобы ехать самому. Родственники Роберта Спенсера что-то напутали, когда передавали нашу просьбу. Завтра кому-нибудь из нас придется поехать и повидаться с миссис Спенсер. Девочку нужно отправить обратно в приют.

– Полагаю, что так, – сказал Мэтью неохотно.

– Ты полагаешь! А что, ты в этом не уверен?

– Мм… она в самом деле милое создание, Марилла. Жалко отправлять ее назад, раз уж она так хочет остаться.

– Мэтью, не хочешь же ты сказать, что мы должны оставить ее у себя?

Марилла изумилась не меньше, чем если бы Мэтью выразил склонность ходить на голове.

– Мм… нет, я полагаю, нет… не совсем, – пробормотал, запинаясь, Мэтью, прижатый к стенке этим вопросом. – Я полагаю… никто не может от нас этого требовать.

– Еще бы! Что нам пользы от нее?

– Может быть, ей от нас была бы польза, – сказал Мэтью неожиданно.

– Мэтью, мне кажется, этот ребенок тебя околдовал. Я ясно вижу, что ты хочешь ее оставить.

– Ну, она и правда интересное существо, – убеждал Мэтью. – Ты бы послушала, что она говорила, когда мы ехали со станции.

– О, разговаривать она умеет. Я сразу поняла. Это не свидетельствует, впрочем, в ее пользу. Я не люблю детей, у которых всегда есть что сказать. Я не хочу держать у себя девочку из приюта, но даже если бы и захотела, то выбрала бы не из таких. Что-то есть в ней, чего я не понимаю. Нет, она отправится туда, откуда явилась.

– Я мог бы нанять французского мальчика, чтобы он помогал мне на ферме, – сказал Мэтью, – а она составила бы тебе компанию.

– Я не страдаю без компании, – отрезала Марилла. – И не собираюсь оставлять ее.

– Ну, разумеется, как ты скажешь, Марилла, – ответил Мэтью, вставая и откладывая трубку. – Я иду спать.

Так он и поступил. Спать, вымыв все тарелки, отправилась и Марилла, решительно нахмурив брови. А наверху, в комнатке мезонина одинокий, заброшенный, истосковавшийся по любви ребенок, наплакавшись, тоже уснул.

Глава 4
Утро в Зеленых Мезонинах

Было уже совсем светло, когда Аня проснулась и села на постели, растерянно глядя в окно, через которое лился поток радостного солнечного света и за которым покачивалось что-то белое и пушистое на фоне ярко-голубого неба.

В первое мгновение она не могла вспомнить, где находится. Сначала она ощутила восхитительный трепет, словно произошло что-то очень приятное, затем явилось ужасное воспоминание Это были Зеленые Мезонины, но здесь не хотели ее оставить, потому что она не мальчик!

Но было утро, и за окном стояла вишня, вся в цвету. Аня выскочила из постели и одним прыжком оказалась у окна. Затем она толкнула оконную раму – рама подалась со скрипом, будто ее давно не открывали, что, впрочем, и было на самом деле, – и опустилась на колени, вглядываясь в июньское утро. Глаза ее блестели от восторга. Ах, разве это не прекрасно? Разве это не прелестное место? Если бы она могла здесь остаться! Она вообразит, что остается. Здесь есть простор для воображения.

Огромная вишня росла так близко к окну, что ее ветки касались дома. Она была так густо усыпана цветами, что не было видно ни одного листика. С обеих сторон от дома тянулись большие сады, с одной стороны – яблоневый, с другой – вишневый, все в цвету. Трава под деревьями казалась желтой от цветущих одуванчиков. Чуть поодаль в саду виднелись кусты сирени, все в гроздьях ярко-фиолетовых цветов, и утренний ветерок доносил до Аниного окна их головокружительно сладкий аромат.

Дальше за садом зеленые луга, покрытые сочным клевером, спускались к долине, где бежал ручей и росло множество белых березок, стройные стволы которых поднимались над подлеском, наводившим на мысль о чудесном отдыхе среди папоротников, мхов и лесных трав. За долиной виднелся холм, зеленый и пушистый от елей и пихт. Среди них был небольшой просвет, и в него проглядывал серый мезонин того домика, который накануне Аня видела с другой стороны Озера Сверкающих Вод.

Слева виднелись большие амбары и другие хозяйственные постройки, а за ними спускались вниз к сверкающему голубому морю зеленые поля.

Глаза Ани, восприимчивые к красоте, медленно переходили от одной картины к другой, жадно впитывая все, что было перед ней. Бедняжка в своей жизни видела так много некрасивых мест. Но то, что открылось перед ней теперь, превосходило самые буйные ее мечты.

Она стояла на коленях, забыв обо всем на свете, кроме красоты, окружавшей ее, пока не вздрогнула, почувствовав на своем плече чью-то руку. Маленькая мечтательница не слышала, как вошла Марилла.

– Давно пора одеваться, – сказала Марилла коротко.

Марилла просто не знала, как говорить с этим ребенком, и это неприятное ей самой незнание делало ее резкой и решительной помимо ее воли.

Аня встала с глубоким вздохом.

– Ах. разве это не чудесно? – спросила она, указывая рукой на прекрасный мир за окном.

– Да, это большое дерево, – сказала Марилла, – и цветет обильно, но сами вишни никуда не годятся – мелкие и червивые.

– О, я говорю не только о дереве; конечно, оно прекрасно… да, оно ослепительно прекрасно… оно цветет так, будто для него самого это необычайно важно… Но я имела в виду все: и сад, и деревья, и ручей, и леса – весь большой прекрасный мир. Вы не чувствуете в такое утро, будто любите весь мир? Я даже здесь слышу, как ручей смеется вдали. Вы когда-нибудь замечали, какие радостные создания эти ручьи? Они всегда смеются. Даже зимой я слышу их смех из-подо льда. Я так рада, что здесь, возле Зеленых Мезонинов, есть ручей. Может быть, вы думаете, что это не имеет для меня значения, раз вы не хотите оставить меня здесь? Но это не так. Мне всегда будет приятно вспомнить, что возле Зеленых Мезонинов есть ручей, даже если я никогда больше его не увижу. Если бы здесь не было ручья, меня всегда преследовало бы неприятное чувство, что он должен был здесь быть. Сегодня утром я не в пучине горя. Я никогда не бываю в пучине горя по утрам. Разве это не замечательно, что бывает утро? Но мне очень грустно. Я только что воображала, что вам все-таки нужна именно я и что я останусь здесь навсегда-навсегда. Было большим утешением это вообразить. Но самое неприятное в воображаемых вещах – это то, что наступает момент, когда приходится перестать воображать, а это очень больно.

– Лучше одевайся, спускайся вниз и не думай о своих воображаемых вещах, – заметила Марилла, как только ей удалось вставить словечко. – Завтрак ждет. Умой лицо и причешись. Оставь окно открытым и разверни постель, чтобы она проветрилась. И побыстрее, пожалуйста.

Аня, очевидно, могла действовать быстро, когда это требовалось, потому что уже через десять минут она спустилась вниз, аккуратно одетая, с расчесанными и заплетенными в косы волосами, умытым лицом; душу ее при этом наполняло приятное сознание, что она выполнила все требования Мариллы. Впрочем, справедливости ради, следует заметить, что она все-таки забыла раскрыть постель для проветривания.

– Я сегодня очень голодная, – объявила она, проскользнув на стул, указанный ей Мариллой. – Мир уже не кажется такой мрачной пустыней, как вчера вечером. Я так рада, что утро солнечное. Впрочем, я люблю и дождливые утра тоже. Любое утро интересно, правда? Неизвестно, что ждет нас в этот день, и так много простора для воображения. Но я рада, что сегодня нет дождя, потому что легче не унывать и стойко переносить превратности судьбы в солнечный день. Я чувствую, что мне сегодня предстоит многое перенести. Очень легко читать о чужих несчастьях и воображать, что и мы могли бы героически их преодолеть, но это не так легко, когда приходится и в самом деле с ними столкнуться, правда?

– Ради Бога, придержи язык, – сказала Марилла. – Маленькая девочка не должна так много говорить.

После этого замечания Аня совсем умолкла, столь послушно, что ее продолжающееся молчание стало несколько раздражать Мариллу, как нечто не совсем естественное. Мэтью тоже молчал – но это, по крайней мере, было естественно – так что завтрак прошел в полном молчании.

По мере того как он приближался к концу, Аня становилась все более и более рассеянной. Она ела машинально, а ее большие глаза неотрывно, невидящим взглядом смотрели на небо за окном. Это раздражало Мариллу еще сильнее. У нее было неприятное чувство, что в то время, как тело этого странного ребенка находилось за столом, дух его парил на крыльях фантазии в какой-то заоблачной стране. Кто захотел бы иметь в доме такого ребенка?

И однако, что было самым непостижимым, Мэтью желал оставить ее! Марилла чувствовала, что он хочет этого сегодня утром так же сильно, как вчера вечером, и собирается и дальше хотеть этого. Это была его обычная манера – вбить себе в голову какую-нибудь причуду и цепляться за нее с поразительным молчаливым упорством – упорством в десять раз более мощным и действенным благодаря молчанию, чем если бы он говорил о своем желании с утра до вечера.

Когда завтрак кончился, Аня вышла из задумчивости и предложила вымыть посуду.

– Ты умеешь мыть посуду как следует? – спросила Марилла недоверчиво.

– Довольно неплохо. Правда, я лучше умею нянчить детей. У меня большой опыт в этом деле. Жаль, что у вас здесь нет детей, которыми я могла бы заняться.

– Зато я совсем не хотела бы, чтобы здесь было больше детей, чем в данный момент. С тобой одной вполне достаточно хлопот. Ума не приложу, что с тобой делать. Мэтью такой смешной.

– Мне он показался очень милым, – сказала Аня с упреком. – Он очень доброжелательный и совсем не возражал, сколько бы я ни говорила – ему это, кажется, нравилось. Я почувствовала в нем родственную душу, как только увидела его.

– Оба вы чудаки, если ты это имеешь в виду, говоря о родстве душ, – фыркнула Марилла. – Хорошо, можешь вымыть посуду. Не жалей горячей воды и вытри как следует. У меня и так полно работы сегодня с утра, потому что придется поехать после обеда в Уайт Сендс – повидать миссис Спенсер. Ты поедешь со мной, и там решим, что с тобой делать. Когда кончишь с посудой, пойди наверх и застели кровать.

Аня довольно проворно и тщательно вымыла посуду, что не осталось не замеченным Мариллой. Затем она застелила кровать, правда с меньшим успехом, потому что никогда не училась искусству бороться с периной. Но все же кровать была застелена, и Марилла, чтобы на время избавиться от девочки, сказала, что разрешает ей пойти в сад и поиграть там до обеда.

Аня бросилась к двери, с оживленным лицом и сияющими глазами. Но на самом пороге она внезапно остановилась, круто повернула назад и села возле стола, выражение восторга исчезло с ее лица, словно его сдул ветер.

– Ну, что еще случилось? – спросила Марилла.

– Я не осмеливаюсь выйти, – сказала Аня тоном мученика, отрекающегося от всех земных радостей. – Если я не могу остаться здесь, мне не стоит влюбляться в Зеленые Мезонины. А если я выйду и познакомлюсь со всеми этими деревьями, цветами, и с садом, и с ручьем, я не смогу не полюбить их. Мне и так тяжело на душе, и я не хочу, чтобы стало еще тяжелее. Мне так хочется выйти – все, кажется, зовет меня: "Аня, Аня, выйди к нам! Аня, Аня, мы хотим поиграть с тобой!" – но лучше не делать этого. Не стоит влюбляться в то, от чего предстоит быть оторванным навсегда, ведь так? И так тяжело удержаться и не полюбить, правда? Вот почему я была так рада, когда думала, что останусь здесь. Я думала, что здесь так много всего, что можно полюбить, и ничто не помешает мне. Но этот краткий сон миновал. Теперь я примирилась с моим роком, так что мне лучше не выходить. Иначе, боюсь, я не сумею снова с ним примириться. Как зовут этот цветок в горшке на подоконнике, скажите, пожалуйста?

– Это герань.

– О, я не имею в виду это название. Я имею в виду имя, которое вы ей дали. Вы не дали ей имени? Тогда можно мне это сделать? Можно, я назову ее… о, дайте подумать… Милочка подойдет… можно мне называть ее Милочка, пока я здесь? О, позвольте мне ее так называть!

– Да ради Бога, мне все равно. Но какой же смысл в том, чтобы давать имя герани?

– О, я люблю, чтобы предметы имели имена, даже если это только герань. Это делает их больше похожими на людей. Откуда вы знаете, что не задеваете чувства герани, когда называете ее просто «герань» и никак больше? Ведь вам не понравилось бы, если бы вас всегда называли просто женщиной. Да, я буду называть ее Милочкой. Я дала имя сегодня утром и этой вишне под окном моей спальни. Я назвала ее Снежной Королевой, потому что она такая белая. Конечно, она не всегда будет в цвету, но ведь всегда можно это вообразить, правда?

– Никогда в жизни не видела и не слышала ничего подобного, – бормотала Марилла, спасаясь бегством в подвал за картошкой. – Она действительно интересная, как Мэтью говорит. Я уже чувствую, как меня занимает, что еще она скажет. Она и на меня напускает чары. И уже напустила их на Мэтью. Этот взгляд, который он бросил на меня, когда выходил, снова выражал все, о чем он говорил и на что намекал вчера. Лучше бы он был как другие мужчины и говорил обо всем открыто. Тогда было бы можно ответить и переубедить его. Но что сделаешь с мужчиной, который только смотрит?

Когда Марилла вернулась из своего паломничества в подвал, она застала Аню снова впавшей в мечтательность. Девочка сидела, опустив подбородок на руки и устремив взгляд в небо. Так Марилла и оставила ее, пока обед не появился на столе.

– Могу я взять кобылу и кабриолет после обеда, Мэтью? – спросила Марилла.

Мэтью кивнул и печально взглянул на Аню. Марилла перехватила этот взгляд и сказала сухо:

– Я собираюсь поехать в Уайт Сендс и решить этот вопрос. Я возьму Аню с собой, чтобы миссис Спенсер могла сразу отправить ее обратно в Новую Шотландию. Я оставлю тебе чай на плите и вернусь домой как раз к дойке.

И опять Мэтью ничего не сказал. Марилла почувствовала, что зря тратит слова. Ничто так не раздражает, как мужчина, который не отвечает… кроме женщины, которая не отвечает.

В положенное время Мэтью запряг гнедую, и Марилла с Аней сели в кабриолет. Мэтью открыл пред ними ворота двора и, когда они медленно проезжали мимо, сказал громко, ни к кому, кажется, не обращаясь:

– Здесь был утром один паренек, Джерри Буот из Крик, и я сказал ему, что найму его на лето.

Марилла не ответила, но хлестнула несчастную гнедую с такой силой, что толстая кобыла, не привыкшая к подобному обращению, возмущенно рванула галопом. Когда кабриолет уже катил по большой дороге, Марилла обернулась и увидела, что несносный Мэтью стоит, прислонившись к воротам, и печально смотрит им вслед.